Эдвард Э. Эванс-Причард в истории антропологической мысли

Эдвард Эванс-Причард (1902-1973) — крупнейший авторитет и клас­сик мировой антропологии, еще при жизни признанный в этом качестве широкой научной общественностью. Для этого было достаточно оснований. Последние десятилетия своей академической карьеры он занимал ключевые позиции в британской социальной антропологии — а именно пост заве­дующею одной из ведущих кафедр этой дисциплины в Оксфорде, пост председателя, секретаря и президента Британской антропологической ассо­циации. За выдающиеся научные заслуги он был удостоен лшожества по­четных академических наград и даже (в числе очень немногих антрополо­гов) рыцарского звания. Но, разумеется, не внешние академические отличия определяли не уменьшающийся со временем научный авторитет Эванс-При­чарда. Авторитет этот был основан на достижениях его полувековой дея­тельности как этнографа-полевика, теоретика, организатора науки и препо­давателя — достижениях, которые в каждой из этих сфер социальной ан­тропологии оставили глубокий след. Историограф Джон ван Маанен, говоря о состоянии современной антропологии, отмечал, что «авторитет таких куль­турных героев, как Боас, Малиновский, Фёрс и Эванс-Причард.. осеняет современных этнографов-полевиков и придает их работе вид уважаемой и обоснованной деятельности...»'. Адам Купер в своей книге по истории британской социальной антропологии связывал методологический перелом рубежа 1930—1940-х годов в этой науке с именем Эванс-Причарда, чьи идеи определяли направленность работы многих его коллег до рубежа 1950- 1960-х годов и сохранили свое стимулирующее воздействие вплоть до по­следней четверти XX вА Известные американские ученые Джордж Маркус и Майкл Фишер отмечали, что в современной науке «два текста часто рас­сматриваются как ключевые и поворотные моменты в развитии этногра­фии, выступающей как воплощение функциональной теории и полевых описаний, — это „Нуэры" Эванс-Причарда и „Раскол и целостность в афри­канском обществе" В.Тэрнера»^[28]. Подобного рода оценочные суждения, чис­ло которых можно было бы значительно расширить, рисуют образ Эванс- Причарда как ученого-новатора, не раз менявшего устоявшиеся стереотипы научной деятельности. Это качество, как мне кажется, выступает основным при определении его места в истории антропологической мысли, и оно пря­мым образом связано с особой чувствительностью автора «Нуэров» к про­тиворечиям антропологического познания — чувствительностью, которая вела к ярко выраженной парадоксальности его лшшления.

Суждения Эванс-Причарда об Опосге Конте как о «республиканском роялисте, аристократическом пролетарии, свободомыслящем католике и че­ловеке могучих, бурных страстей» Эрнест Геллнер, лично знавший сэра Эд­варда, относит и к нему самому; «Его собственные глубокие парадоксы и могучие страсти, контрасты и контрапункты его жизни и пристрастий все еще ожидают и, конечно, заслркивают внимания биографов».

Парадоксы мышления Эванс-Причарда действительно разительны. Воспитанный в духе позитивистских установок естественнонаучного по­знания (индуктивизм, эмпиризм, поиск законов социального процесса), реализовавший эти установки в многочисленных трудах и ставший круп­нейшим иерархом «ортодоксальной структурно-функциональной церкви», он в то же время был известен и как «еретик», не раз заявлявший, что социальная антропология — это не естественная наука об обществе, а гуманитарная дисциплина, ориентированная на понимание значений дру­гой культуры.

Признавая великой заслугой функционализма разрыв с исторически ори­ентированной традицией эволюционизма и последовательно соблюдая прин­ципы синхронного подхода в большинстве своих трудов, в 1950-х годах Эванс-Причард решительно выступил за синтез социальной антропологии и истории и создал прецедент этого синтеза в своем исследовании суфий­ского ордена в Киренаике^[29].

Не менее парадоксальны и суждения Эванс-Причарда о своих предше­ственниках и коллегах. Так, он довольно тепло отзывался о АЛеви-Брюле, хотя основная идея французского философа об иррационализме первобыт­ного мышления была прямо противоположна его выводам о рационализме мышления азанде и нуэров. В то же время его общая негативная оценка идей БЛ4алиновского и ЭДюркгейма временами поражает своей резкостью, хотя объективно именно эти ученые были причастны к формированию ос­нов научного мировоззрения Эванс-Причарда — что, кстати, он порой при­знавал сам.

Осмысление приведенных выше противоречий, как лше кажется, являет­ся ключом к пониманию творчества Эванс-Причарда (как, впрочем, и к по­ниманию развития теоретической мысли в современной ему науке). Осмыс­ление же это, в свою очередь, требует рассмотрения общего контекста дея­тельности ученого.

Как антрополог, он прошел все фазы своего ремесла от длительного общения с африканцами до попыток передать в этнографических сочине­ниях образы этих людей в системе их культуры и до теоретических обоб­щений высокого уровня. В результате он оказался на линии столкновения двух различных реальностей — «живой жизни» африканцев и теоретиче­ских моделей своего цеха. Сам он, конечно же, стал третьей реальностью — личностью, которая впитала в себя смыслы культурного бытия азанде, ну- эров, ануаков, арабов и смыслы научной деятельности европейской антро­пологии. Эта третья реальность вне всякого сомнения была целостностью, но целостностью неизбежно внутренне противоречивой В метафорическом смысле, наверное, не будет большим преувеличением представить мысли­тельную деятельность Эванс-Причарда в виде внутреннего дискурса, участ­никами которого выступали азанде, нуэры, сам английский антрополог, ШАМонтескье, О.Конт, ЛЛеви-Брюль, Б.Малиновский и другие мыслители прошлого и современности.

При внимательном чтении трудов Эванс-Причарда нетрудно выявить основные темы этого дискурса, которые сродни вечным вопросам человече­ства. Едино ли человечество или разделено на лшожесгво несопоставимых сущностей (проблема взаимопонимания европейцев и неевропейцев)? Если едино, то возможно ли познание инвариантов этого единства и соответст­венно законов социального движения? Если социальный процесс единооб­разен и закономерен, то в какой плоскости это проявляется — в историче­ском развитии или в функциональных взаимосвязях? Сравнимы ли различ­ные культуры и сопоставимы ли культурные ценности? Если да, то как должна строиться процедура сравнительного анализа? Является ли неиз­бежным отделение власти от народа? Если нет, то на каких принципах возможна «организованная анархия»? Что важнее в социальном позна­нии — индивид или общество? Возможно ли научное отражение одной из этих реальностей без ущерба для другой?

Разумеется, «разговор» на эти темы в трудах Эванс-Причарда «отре­жиссирован» им самим, но это не означает, что прочие участники — про­стые марионетки в его руках. В отмеченных антиномиях «режиссер» чаще всего не делает жесткого и окончательного выбора, допуская известную правоту противоположных позиций. В этом особенность Эванс-Причарда- теоретика, достаточно редкая в условиях структурно-функционального нео­позитивистского «тоталитаризма» в британской социальной антропологии 1920^-1940-х годов. Многими современными антропологами эта черта вос­принимается как особое достоинство, ибо соответствует все шире распро­страняющемуся теоретическому плюрализму. Она же дает основание пред­ставителям различных (порой противоположных по направленности) ори­ентации относить Эванс-Причарда к числу своих предтеч, для чего они лег­ко находят подтверждения в его «многоголосом» научном наследии^[30].

Чаще всего подобные попытки представляют собой один из способов осмысления современных научных школ, и к целостному пониманию фено­мена Эванс-Причарда они не имеют прямого отношения. В действительно­сти антрополог придавал мало значения «партийной» принадлежности в своей деятельности — хотя в ситуациях, где обойтись без идентификации с какой-либо научной группой было нельзя, он смиренно причислял себя к традиции британского структурно-функционального подхода, связанного с Б Малиновским и А.Р.Рэдклифф-Брауном, нимало не смущаясь вопиющи­ми противоречиями своих суждений с догматами последнего^[31]. Мне пред­ставляется, что основными стимулами в познавательной деятельности Эванс- Причарда были не столько априорные установки научного цеха, сколько отмеченные выше «вечные» вопросы. В стремлении к их разрешению он уделял гораздо больше внимания мнениям азанде и нуэров, чем выкладкам признанных теоретиков. Об этом свидетельствует то, что в своих этногра­фических трудах на теоретиков он практически не ссылался, но в то же время педантично указывал всех, кто оказал ему малейшую помощь в по­ле, — миссионеров, администраторов, торговцев^[32].

Подобные приоритеты вовсе не означают презрения Эванс-Причарда к теоретикам (как это вполне может показаться неискушенному читателю «Истории антропологической мысли») или к теоретическим концепциям Он отдавал должное и теоретическим обобщениям, и эмпирическим изы­сканиям, но уже на раннем этапе своей научной деятельности почувствовал глубинную несовместимость жанров, принятых в науке для отражения со­циальных исследований. Пожалуй, вся его жизнь в науке была постоянным стремлением разрешить драматическую напряженность между уникально­стью наблюдаемой в поле жизни и ощущением присутствия в ней всеоб­щей социальной логики. Эти две установки так и не нашли полного гармо­нического единства ни в одном конкретном тексте Эванс-Причарда Более того, в движении к этому идеалу антрополог предпочитал избегать теорети­ко-эмпирической эклектики и разрабатывал различные проблемы, опираясь на принципы разных подходов. Именно поэтому в его наследии этнографи­ческие описания, теоретические обобщения полевого материала, общетео­ретические рассуждения и критическая оценка концепций его коллег, со­держащиеся в разных работах, отличаются друг от друга по стилю. Порой создается впечатление, что они написаны разными людьми, ибо каждая из работ как бы воплощает определенную сторону противоречивого процесса социального познания и представляет из себя одну из граней личности ис­следователя.

В связи с этой особенностью творчества английского антрополога ис­следователю его научного наследия и внимательному читателю необходимо соотносить его сочинения с общим контекстом его деятельности, учитывать их «ролевую» условность и относительность в многоплановом дискурсе его научного мышления. В каждом из жанров, представленных в творчестве Эванс-Причарда, как правило, в неявном виде присутствуют и не характер­ные для данного жанра «персонажи»: в теоретическом труде можно уло­вить влияние «мыслителя-нуэра», а в этнографическом описании нуэров — скрытый отголосок теоретических дискуссий академического сообщества; в то время как критическое отношение к теоретикам прошлого порой нахо­дит объяснение именно в личном опыте автора, полученном за годы скита­ний в буше, и т.д. Учет времени создания тех или иных работ не менее важен, так как отношение Эванс-Причарда к науке и к своему собственно­му месту в ней менялось на протяжении жизни.

* * *

Эдвард Эванс-Причард родился в 1902 г. Учился он в Винчестер- колледже и Экзетер-колледже Оксфорда. В 1924 г. он и Р.Фёрс стали пер­выми аспирантами БМалиновского, организовавшего в том же году семи­нар в Лондонской школе экономических и политических наук (ЛШЭПН), который вскоре стал знаменитым Начало антропологической специализа­ции Эванс-Причарда совпало с началом распространения в британской со­циальной антропологии структурно-функциональной ориентации (часто именуемой функционализмом), заложенной Б-Малиновским и А.Р.Рэдклифф- Брауном^[33].

В 1922 г. вышли в свет монографии «Аргонавты Западной части Тихого океана» Малиновского^[34] и «Островитяне Андаман» Рэдклифф-Брауна, ставшие декларациями нового подхода, который был воспринят современ­никами как научная революция. Функционализм заявил о себе прежде все­го радикальной критикой господствовавших в британской антропологии эволюционизма и диффузионизма. Умозрительным кабинетным обобщени­ям сторонников этих направлений функционализм противопоставил требо­вания индуктивного метода и экспериментальных исследований. Это озна­чало отказ от использования в антропологических трудах фактов, получен­ных из вторых рук (т.е. описаний путешественников, миссионеров, чинов­ников и др.), и ориентацию на интенсивные, преимущественно многолет­ние, полевые исследования.

Функционализм отверг и принципы теоретического анализа, направ­ленные на гипотетическое прослеживание происхождения и пространст­венного перемещения социальных явлений, противопоставив им изучение той функции, которую эти явления выполняют в общественной жизни кон­кретного народа. Был подвергнут критике и «элементаризм» классической антропологии, выражающийся в концентрации внимания на отдельных явлениях, рассматриваемых как «вещи в себе», вне связи с остальными яв­лениями культуры. Предметом изучения функционализм провозгласил куль­туру как конкретное системное целое^[35].

Мировоззренческой основой функционализма было убеждение его ли­деров в принципиальном подобии природных и социальных процессов, имеющих закономерный характер. Соответственно, конечной целью антро­пологических исследований они считали открытие универсальных общече­ловеческих законов, понимая последние в натуралистическом смысле, ха­рактерном для позитивистской традиции^[36].

Для аспирантов Малиновского в ЛШЭПН принципы нового подхода представлялись самоочевидными истинами, чему способствовал и характер их учителя, требовавшего полной теоретической лояльности. С начала 1920-х го­дов в британской социальной антропологии начала складываться опреде­ленная модель научного мышления и научной деятельности, а также особая структура отношений нового типа научного сообщества. В первые годы сво­ей исследовательской работы Эванс-Причард вполне соответствовал всем параметрам новой парадиглш. Стиль полевой работы Малиновского, став­ший основой подготовки аспирантов в ЛШЭПН, был реализован им уже в ходе первого полевого исследования. В 1926—1930 гг. он провел в общей сложности около двух лет среди африканского народа азанде в Англо- Египетском Судане. Подобно своему учителю, он поселился непосредЬгвен- но среди туземцев в деревне Ямбио. Непременным условием успешной ра­боты, как правоверный функционалист, он считал знание местного языка и в короткий срок освоил его. Он умышленно сделал все, чтобы знание языка азанде стало не только научной, но и жизненной необходимостью, полностью отказавшись от услуг переводчиков. Он стремился находиться среди африканцев ежедневно, участвуя в их делах, переходя из деревни в деревню, за что получил от них прозвище «Какарика» («Бродящий по зарослям сухой травы») '. В своем стремлении раствориться в среде изучае­мых людей, смотреть на все их глазами Эванс-Причард до мелочей при­держивался образа жизни азанде вплоть до обращения к услугам прорица­телей и колдунов в предписываемых обычаем случаях и до выполнения ука­заний последних^[37].

Еще более тесный контакт Эванс-Причарду удалось наладить с нуэрами, несмотря на чрезвычайные сложности их первых столкновений — время его этнографической работы среди этого народа (1930—1936) совпало с репрессиями британской администрации против кочевников, в которых использовались воинские подразделения и даже авиация. Враждебность африканцев к этнографу-англичанину в первое время его пребывания в Ну- эрленде была откровенной. Тем не менее ему удалось в сравнительно ко­роткий срок завоевать доверие гордых скотоводов, что позволило ему разо­браться в их социальной организации и понять тонкости их мировоззрения. О мере доверия нилотских народов Судана к Эванс-Причарду может сви­детельствовать то, что в годы Второй мировой войны ему удалось организо­вать движение сопротивления итальянским войскам в пограничных с Эфиопией областях и призвать африканцев выступить на стороне англичан, несмотря на традиционную ненависть к ним^[38].

Функционалистская парадигма Малиновского явственно ощущается и в первых публикациях Эванс-Причарда. Жанровые особенности «Арго­навтов Западной части Тихого океана», ставшие признанным в новой ан­тропологии каноном, в значительной степени характерны для первой его крупной работы «Колдовство, прорицатели и магия у азанде»^[39]. Здесь в ка­честве объекта исследования выступает культура азанде как система взаи­мосвязанных институтов, отраженная в виде яркой многоплановой карти­ны, которую можно назвать тем, что Малиновский именовал «калейдоско­пом племенной жизни». Так же как в монографиях Малиновского, сюжет­ной основой книги об азанде служит описание одного из институтов их культуры, в данном случае — религии; причем, отражается последняя не как автономное образование, а в виде избранного автором конкретного участка во всеобщей связи явлений — участка, в котором эти связи сходят­ся как в фокусе. Идеи азанде о колдовстве и магии, так же как и деятель­ность колдунов и прорицателей, предстают перед читателем не только как явления сугубо религиозные, но одновременно и как элементы сложного социального механизма, функционально связанные с институтами власти, социального контроля и регулирования и др.

В духе традиций, культивируемых в семинаре в ЛШЭПН, строится и интерпретация фактического материала в ранних трудах Эванс-Причарда Теоретическое объяснение как таковое отсутствует, оно как бы заменено сюжетной организацией материала, создающей впечатление, что факты го­ворят сами за себя. Так, в предисловии к «Колдовству, прорицателям и ма­гии...» Эванс-Причард утверждает, что «интерпретация фактов содержится в самих фактах... интерпретация проявляется как часть описания». Теорети­ческий эмпиризм, столь характерный для функционализма в целом, прояв­ляется и в отказе Эванс-Причарда употреблять принятые в антропологии термины для обозначения явлений религиозной практики — он ограничи­вается понятиями языка азанде^[40].

Надо отметить, что биопсихологическая теория культуры Малиновского, которая вследствие упрощенных трактовок творчества последнего стала неоправданно отожествляться с функционализмом, сложилась в целостную концепцию только в поздний период деятельности польско-британского этнографа и не играла сколько-нибудь существенной роли в подготовке аспирантов в ЛШЭПН. Во всяком случае, Эванс-Причард, как и большинст­во учеников Малиновского, основных положений этой теории ни в начале своей научной карьеры, ни, тем более, позже не принимал. Сутью подго­товки в семинаре Малиновского было не столько содержательно-теоретиче­ское учение о культуре, сколько методологические и эвристические приемы создания текстов, отражающих функциональную целостность изучаемых культур. Иными словами, семинар ориентировал на определенный стиль жизни в поле и литературный стиль отражения полевого опыта. Что же касается конкретных проблем изучения «примитивных» культур, то здесь влияние учителя безусловно сказывалось, но не столько в следовании его теоретическим идеям, сколько в своеобразной внутридисциплинарной моде Малиновский строил работу семинара на обсуждении рукописей собствен­ных монографий, готовящихся к печати, и поэтому проблематика его сочи­нений впоследствии нередко бралась учениками в качестве основной «сюжетной линии» для их этнографических проектов. Излюбленные темы Малиновского — «примитивная» экономика, магия, семейный быт, обычное право — стали темами и первых самостоятельных работ его учеников^[41]. Не избежал этого влияния и Эванс-Причард, посвятив свои первые труды ма- тической практике азанде, системе жизнеобеспечения и семейным поряд­кам нуэров.

Важную роль в становлении Эванс-Причарда как исследователя сыграл и Рэдклифф-Браун. Влияние последнего росло по мере все большего прояв­ления критического отношения к идеям Малиновского со стороны его уче­ников. С начала 1930-х годов стройные методологические принципы.струк­турного анализа Рэдклифф-Брауна, ранее находившиеся в тени широкове­щательных деклараций Малиновского, стали все более приниматься на во­оружение среди молодых функционалистов. Теоретические выкладки Рэдк­лифф-Брауна привлекли их тем потенциалом, который обещал восполнить слабости крайнего эмпиризма и интуитивно-беллетристической расплывча­тости в программе «тробрианского рапсода». Ядро группы, постепенно сплотившейся вокруг идей Рэдклифф-Брауна, составили главным образом антропологи-африканисты, вышедшие из семинара в ЛШЭПН: МФортес, З.Надель, МГлакмен, И.Шапера, Моника и Годфри Вильсоны, Г.Вагнер и, конечно же, Эванс-Причард. Изучая жизнь африканских народов, насчи­тывающих сотни тысяч человек и расселенных чересполосно с другими на­родами на огромных пространствах, эти исследователи оказались в услови­ях, значительно отличающихся от условий замкнутой и маломасштабной культуры Тробрианских островов (около 4 тыс человек), где формировалась исследовательская программа Малиновского. Если последний мог сравни­тельно легко реализовать свой методологический принцип холистического охвата изучаемой культуры, то африканисты (а они в 1930-х годах состав­ляли большинство среди британских этнографов) вынуждены были искать иные аналитические средства И то, что их поиск в конце концов привел к категориям структуралистской доктрины Рэдклифф-Брауна («социальная структура», «социальная система», «структурная форма», «структурный прин­цип» и др.), вряд ли можно признать случайностью.

Охлаждение функционалистов второго поколения к программе Мали­новского и обращение их к идеям Рэдклифф-Брауна имело свою кульмина­ционную точку в 1938 г, когда лидеры новой антропологии как бы поме­нялись местами — и пространственно, и в сфере теоретического влияния на научное сообщество. Малиновский навсегда покинул Англию и уехал в США, а Рэдклифф-Браун перебрался из Чикаго, где он преподавал с 1931 г, в Оксфордский университет, куда его пригласили заведовать вновь создан­ной кафедрой социальной антропологии. В состав преподавателей этой ка­федры вошли Эванс-Причард и Мейер Фортес

На новом этапе развития британской антропологии Эванс-Причарду было суждено сыграть очень заметную роль. То обстоятельство, что он вдруг оказался одним из двух оксфордских сотрудников «антрополога-теоретика номер один», т.е. Рэдклифф-Брауна, вряд ли имело здесь решающее значе­ние, так как оно уже в конце 1930-х годов нередко трактовалось с иной точки зрения. Как пишет АКупер, «некоторые из наиболее последователь­ных сторонников Малиновского считали Рэдклифф-Брауна не более чем номинальным главой коллектива, в котором доминировали радикально на­строенные молодые люди — ЭЗванс-Причард и МФорте». В этом суж­дении была доля истины, ибо оксфордская кафедра стала центром, объеди­няющим значительную часть британских антропологов, во многом именно благодаря деятельности Эванс-Причарда, что подтверждалось рядом фактов. К примеру, фундаментальный коллективный труд «Африканские политиче­ские системы»^[42], вышедший под редакцией Эванс-Причарда и Фортеса в 1940 г, собрал цвет тогдашней антропологической африканистики. При­мечательно, что все создатели этого труда испытали стимулирующее воздей­ствие статей и докладов Эванс-Причарда о нилотских народах и, в особен­ности, вышедших в том же году монографий последнего об общинно- клановых структурах нуэров и ануаков^[43].

Позже выход этих книг стал отождествляться многими с началом но­вой научной субдисциплины, получившей название «политическая антропо­логия» ⁴. Обобщающие суждения Эванс-Причарда о динамическом меха­низме сочетания общинно-территориальных и генеалогических структур у нилотских народов были признаны эффективной моделью, иногда именуе­мой «парадигмой линиджа». Выводы Эванс-Причарда, конечно, приобрели характер парадигмы не только для британских антропологов-африканистов. Для последних, однако, они имели особое значение, так как являлись орга­ническим продолжением структурного метода Рэдклифф-Брауна, на кото­ром лшогие из них были воспитаны. Парадигма линиджа как бы достраи­вала концепцию социальной структуры, сконцентрированную на межлично­стных (диадных) отношениях классификационного родства, уравновешивая ее за счет утверждения нового акцента на отношениях групповых — об­щинных и клановых.

Если смотреть на историю британской социальной антропологии под определенным углом зрения, то может создаться впечатление последова­тельного (хотя не бесконфликтного) и в целом отмеченного теоретиче­ской преемственностью процесса развития этой наукой своего методоло­гического арсенала. В этом процессе Эванс-Причард выглядит как до­стойный ученик и продолжатель дела своих учителей. Тем более, что он стал наследником Рэдклифф-Брауна на посту заведующего кафедрой ан­тропологии Оксфордского университета в 1946 г., когда последний поки­нул его по возрасту.

Действительно, Эванс-Причард счастливо сочетал в своей деятельности самые фундаментальные черты исследовательских программ своих учите­лей — любовь к «живой жизни» туземцев, сухо именуемую «полевой мето­дикой Малиновского», и кристальную ясность рационалистических по­строений Рэдклифф-Брауна Но за этой благополучной картиной несомнен­но хватало внутренней напряженности, критики и сильных отрицатель­ных эмоций по отношению к «отцам-основателям» — причем часто даже к тем их программным положениям, которые, казалось бы, Эванс-При­чард принял. Так, уже в первой своей монографии об азанде он высказал сомнение в эффективности институционального анализа Малиновского. Собственный этнографический опыт привел его к выводу, что стратегии Малиновского, давая лишь интуитивные представления о многообразии взаимосвязей культуры, не отражали теоретически ни целостной культу­ры, ни составляющих ее институтов. «В конечном счете все в мире связано со всем, — утверждал он, — но до тех пор, пока мы не произведем теоре­тически обоснованного абстрагирования явления, лш не сможем даже по­дойти к его изучению»^[44].

Эванс-Причард критически относился и к ряду положений научного подхода Рэдклифф-Брауна, в особенности к излишнему формализму его трактовки социальной структуры, а также к произвольности применяемого им сравнительного метода, допускающего сравнение явлений, вырванных из разных контекстов и на основе незначительного количества фактов. С конца 1930-х годов в трудах Эванс-Причарда стала более или менее ме­тодично проявляться критическая нота, свидетельствующая о начале глу­бокого сомнения в укоренившихся в британской антропологии мировоз­зренческих основаниях, определяемых натуралистическими идеалами по­зитивизма. Эта критическая нота превратилась в выраженную точку зре­ния позже — в 1940—1950-х годах, когда Эванс-Причард заявил, что «су­ществует постулат функциональной антропологии, декларирующий, что социальные системы являются естественными системами, которые могут быть сведены к социологическим законам, с тем вытекающим из этого следствием, что история их не имеет научного значения. Я должен при­знать, что все это представляется мне худшим выражением доктринерского 26

Позитивизма».

Данная точка зрения фактически ставила крест на идее, являвшейся основой веры Малиновского и Рэдклифф-Брауна — веры, делавшей их ха­ризматическими лидерами функционалисгской антропологии. На самом деле не только Эванс-Причард, но и многие другие молодые антропологи стали убеждаться, что их «вожди» указывали путь к недостижимым идеа­лам, что их теории сами по себе конкретной социальной реальности не