• Главная
• Избранное
• Популярное
• Новые добавления
• Случайная статья

Часть II. Глава 2. Скальд – дружинник – бонд

Он был конунговым
дружинником и скальдом.

Исландская сага

Миф об искусстве поэзии, сквозь призму которого мы до сих пор пытались разглядеть образ скальда, хотя и позволил высветить общие контуры фигуры древнескандинавского поэта, тем не менее, едва ли достаточен, чтобы нарисовать его законченный портрет. И дело вовсе не в неадекватности избранного подхода: авторское самосознание скальда и соответствующая ему общественная оценка поэтических достоинств создаваемой им изощренно сложной стихотворной "продукции", которая требовала от своего творца не просто таланта, но прежде всего основанного на знании многочисленных детализованных канонов и правил умения, – оценка, не в последнюю очередь материализовавшаяся в выплачиваемом скальду вознаграждении за его поэтический "труд", – вне всякого сомнения, свидетельствует о том, что перед нами профессиональный поэт. И все-таки рассмотренный выше миф о скальдическом "профессионализме" воплощает лишь одну сторону представлений о древнескандинавском поэте; чтобы увидеть другую их сторону, непременно присутствующую во всех изображениях скальдов, нам для начала – и в который уже раз – придется обратиться к памятникам исландской прозы.

Как рассказывается в одном из самых странных произведений средневековой исландской литературы – пряди, известной под названием "Сон Одди Звездочета" (Stjǫrnu-Odda draumr) (1), ее герой не был скальдом и никогда не сочинял стихов. Однако это был человек ученый: во всей Исландии не было ему равных в знании календаря, за что он и получил свое прозвище. С этим Одди Звездочетом случилось удивительное происшествие, о котором он поведал сам, и рассказ его должен был почитаться правдивым, сколь бы необычайным он ни показался: вероятно, предвидя недоверие к нему аудитории, автор пряди в самом начале своего повествования поспешил сообщить, что его герой "никогда не лгал". Прежде чем перейти к изложению этой во многих отношениях фантастической истории, необходимо заметить, что Одди сын Хельги по прозванию Звездочет – лицо не вымышленное. Под этим именем известен один из выдающихся астрономов первой половины XII столетия, составитель так называемого "Счисления Одди" (Oddatala), день за днем фиксировавшего величины солнечного склонения, а также время восхода и захода солнца в различные периоды года. Многолетние наблюдения Одди за движением светил и сделанные им вычисления по своей точности намного превосходили аналогичные результаты западноевропейских астрономов той эпохи и были положены в основу исландского календаря (2).

Якобы приключившаяся с этим ученым звездочетом история в самых общих чертах такова. Однажды, когда Одди, устав с дороги, уснул, ему приснился сон, и во сне привиделся человек, рассказывавший сагу для развлечения собравшихся. Услышанный исландцем рассказ был типичной "сагой о древних временах", герой которой – малолетний конунг Гаутланда Гейрвид, чье королевство опустошается безвластием и набегами викингов. Достигнув двенадцатилетнего возраста и превратившись в юного богатыря, конунг решается сам избавить свою страну от двух свирепых разбойников, скрывающихся в лесах. Его вызывается сопровождать дружинник и придворный скальд по имени Дагфинн, который убеждает конунга, что в его лице тот найдет незаменимого помощника. "Но как только этот человек, Дагфинн, был назван в саге, во сне Одди происходит Удивительная вещь: рассказчик саги исчезает, а Одди снится теперь, что он сам и есть этот человек Дагфинн, и отныне он сам видит и знает все, что происходит во сне". С этого момента Одди, таким образом, – уже не сторонний наблюдатель, не слушатель, а главное действующее лицо саги, он отождествляет себя со скальдом Дагфинном или перевоплощается в него и в результате оказывается непосредственным участником описываемых событий.

Итак, юный конунг и его храбрый дружинник отправляются навстречу разбойникам, однако, когда они приближаются к своей цели, последний признается, что не привычен к сражениям, и предлагает, чтобы конунг сам бился с разбойниками, тогда как он, Дагфинн, предпочел бы наблюдать за их поединком с вершины холма, с тем чтобы потом поведать обо всем случившемся людям. Все так и происходит: скальд предоставляет юному князю в одиночку биться с разбойниками, конунг одерживает победу и, покрыв себя славой, возвращается к дружине, подданные превозносят своего государя, а Дагфинн сочиняет в его честь краткую хвалебную песнь – флокк. Песнь понравилась и конунгу, и его приближенным, однако когда конунг захотел пожаловать за нее скальду большое золотое запястье со своей руки, тот отказался от положенной ему "платы за песнь", произнеся витиеватую речь о том, что с него достаточно и оказанного ему почета, что же до богатых даров, то он ни в чем не нуждается, а при дворе "и так найдется немало охотников до конунгова золота".

Действие саги идет своим чередом, и конунг снова вынужден защищать свою страну с оружием в руках. Он снаряжает войско в поход, и тут происходит одно "малозначительное событие": когда Дагфинн направлялся к своему кораблю, у него развязался ремень на обуви, он нагнулся, чтобы завязать ремень, и проснулся, вновь превратившись в Одди. Стояла ночь, и Одди, по своему обыкновению, вышел посмотреть на звезды и за этим занятием вспомнил свой сон и пять строф из флокка, который он сочинил, когда ему снилось, будто он – конунгов скальд Дагфинн. Наглядевшись вдоволь на звезды, Одди вернулся в дом, лег в постель, уснул... и стал смотреть свой сон с того самого момента, на котором он прервался. Ему снилось, что он, Дагфинн, затянул ремень на башмаке и поспешил на свой корабль.

С помощью Дагфинна, указавшего, откуда исходит угрожающая его войску опасность, конунг одерживает блестящую победу, а тот сочиняет в его честь драпу в 30 строф и вновь отказывается от вознаграждения, заявляя, что ни в чем не будет нуждаться до тех пор, пока с ним пребудет "конунгова удача". Конунг же объявляет Дагфинну, что хочет возвысить его надо всеми людьми в своем государстве и отдает ему в жены свою сестру. Сон завершается пышной свадьбой Дагфинна, и "тот, кто в действительности был Одди, просыпается". Он вспоминает свой сон, "и то, что снилось ему сперва, и то, что потом", а главное, припоминает 11 строф из произнесенной им во сне песни – начало драпы, излагающей в поэтической форме рассказ о последней битве конунга. Приведенный в пряди отрывок драпы весьма несовершенен в формальном отношении и изобилует многочисленными "техническими" погрешностями, впрочем, как замечает в заключении автор пряди, "неудивительно, что стихи эти неуклюжи, ведь они были произнесены во сне" (3).

"Сон Одди Звездочета" поражает не только необычным для средневековой литературы, едва ли не модернистским построением повествования и странными превращениями его главного героя, дважды пересекавшего границу между сном и явью, чтобы вновь оказаться в своем на время прерванном видении. Не менее необычен в этом рассказе и сам образ двойника Одди, конунгова дружинника и скальда Дагфинна, поведение которого находится в столь разительном противоречии с традиционным изображением придворного скальда, что заставляет заподозрить, что перед нами – пародия.

В самом деле: в отличие от придворного скальда, храброго воина и ближайшего соратника своего государя, бившегося бок о бок с ним в сражениях, в которые тому доводилось вступать, и благодаря этому становившегося их очевидцем, способным воспеть в хвалебных стихах подвиги конунга и его дружины, Дагфинн вовсе не демонстрирует героизма. В эпизоде с разбойниками он откровенно заявляет о своем нежелании участвовать в поединке и, удалившись в безопасное место, занимает позицию наблюдателя, предоставляя конунгу самому справиться с врагом. Да и во второй битве он также, судя по всему, выступает не как непосредственный ее участник, смело разящий врагов плечом к плечу со своим государем, но как советчик конунга, внимательно следящий за действиями неприятеля и вовремя предупреждающий о грозящей войску опасности. Не менее нереальным оказывается и отношение юного правителя к странному поведению этого скальда-дружинника: вопреки всем ожиданиям, он не только не прогоняет его от себя с позором во время их первого же совместного похода, но принимает поступок своего трусливого спутника как должное, а затем благосклонно выслушивает сочиненный Дагфинном флокк и жалует ему богатый подарок. И тут мы вновь становимся свидетелями необъяснимого поведения скальда. Вместо того чтобы с благодарностью принять положенную ему "плату за песнь", как сделал бы на его месте любой другой скальд, он наотрез отказывается от предложенного ему драгоценного дара. То же повторяется и с вознаграждением за сложенную им затем драпу – Дагфинн и на этот раз не желает принимать конунгово золото, однако не отказывается от благородной невесты и, получив таким образом явно чрезмерную плату за свою поэзию, неожиданно для себя становится вторым лицом в государстве.

Итак, перед нами перевернутые ситуации и ценности – то, что никогда не могло бы иметь места или получить оправдание в глазах общества в действительности, представляется само собой разумеющимся во сне. Впрочем, автор пряди недвусмысленно дает нам понять, чего на самом деле стоит изображенная в его рассказе "другая реальность" сна, по-видимому, не случайно облеченная им в сказочную форму "лживой саги". Об этом можно судить уже по его оценке поэтической продукции Одди-Дагфинна – единственному свидетельству правдивости описанного им странного происшествия, преодолевающему границу между сном и явью. И что же мы видим? Тот, кто никогда не был скальдом в действительности, на время становится скальдом во сне и сочиняет заслуживающие всеобщего признания флокки и драпы, которые, однако, как обнаруживается впоследствии, не выдерживают света дня, на поверку оказываясь посредственными "неуклюжими" стихами, – не на это ли намекает и само имя двойника Одди, Dag-finnr, первая часть которого означает "день", а вторая омонимична глаголу finna "находить, узнавать"?

Подобное ниспровержение придворного скальда совершенно необъяснимо, если не предположить, что за изображенной в "Пряди об Одди Звездочете" фигурой Одди-Дагфинна скрывается не скальд как таковой и, по всей видимости, вовсе не ученый составитель солнечного календаря, но совсем другое и также вполне конкретное лицо. Весьма убедительные аргументы на этот счет были высказаны в недавней статье Херманна Паулссона (4), который попытался доказать, что в образе главного героя пряди был выведен не кто иной, как один из самых образованных и знаменитых исландцев XIII в. – Снорри Стурлусон.

И действительно, целый ряд деталей биографии этого виднейшего скальда и политического деятеля "века Стурлунгов" позволяют заподозрить, что пародийное "жало" приведенного нами рассказа было обращено именно против него. Прежде всего на это может указывать соединение двух имен – имени ученого звездочета и главного героя рассказа Oddi, совпадающего с названием хутора Oddi, важнейшего центра учености в средневековой Исландии, где воспитывался Снорри Стурлусон, и имени двойника героя пряди, скальда и советчика юного конунга Гейрвида, Дагфинн. Лагманн Дагфинн (ум. 1237 г.) находился при молодом конунге Норвегии Хаконе Хаконарсоне (род. 1204 г.), покровителе, а затем враге Снорри, в качестве его главного советника, и Снорри, по всей вероятности, не только встречался с ним во время своего пребывания при норвежском дворе в 1218-1220 гг., но и был с ним в дружбе, поскольку, как отмечается в "Саге об исландцах" (самой значительной из саг, входящих в собрание, впоследствии названное "Сагой о Стурлунгах"), лагманн был "большим другом исландцев" (5). Сохранился рассказ и о небывалом вознаграждении, которое Снорри получил от ярла Скули (бывшего в то время наместником конунга Хакона) за сочиненные в его честь хвалебные песни: по сообщению той же саги, "ярл дал ему корабль и пятнадцать богатых даров в придачу; Снорри сочинил о ярле две песни" (гл. XXXVIII). Ни один скальд никогда не получал за свои стихи столь высокую плату, – видимо, именно это обстоятельство и могло послужить основой для пародийного перевертывания ситуации пожалования/принятия вознаграждения за хвалебные песни, которое мы находим в пряди об Одди Звездочете. Это тем более вероятно, что, по свидетельству все того же источника, успехи Снорри при норвежском дворе вызывали нескрываемое раздражение у его врагов в Исландии, а сложенные им в честь ярла и так дорого оцененные этим правителем драпы подвергались в их среде поношению и пародированию: "Люди с юга высмеивали стихи, которые Снорри сложил о ярле, и сочиняли на них пародии. Тородд из Залива Тюленей отдал одному человеку овцу" за вису, в которой переиначивались стихи Снорри и среди прочего говорилось, что ярлу никогда еще не преподносили "большего помета коршуна моря трупа (= орла)", т. е. более бездарных стихов, а также утверждалось, что "люди находят погрешности в его песнях" (þjóð finnr lost á ljóðum, kap. XXXVIII; В II 150, 13). Оценивая столь несправедливо поэзию автора "Младшей Эдды", враги Снорри были куда ближе к истине, когда намекали на его трусость. Судя по тому, что нам известно об этом великом исландце, ему, действительно, больше пристала роль советника и дипломата, нежели воина: свидетельство тому – донесенные до нас "Сагой о Стурлунгах" предсмертные слова Снорри, который вместо того, чтобы по примеру не раз описанных им героев саг с оружием в руках встретить пришедших в его дом врагов, попытался спрятаться от них в погребе и, будучи обнаруженным там, дважды попросил пощады, – "Не надо разить" (гл. CLI).

В пользу высказанного предположения говорят и некоторые другие факты, намеки на которые вполне можно усмотреть в истории, рассказанной в пряди. Известно, например, что во время своего пребывания в Норвегии и почти одновременно с событиями, вызвавшими столь резкие нападки его недругов, летом 1219 г. Снорри посетил Гаутланд (ср. место действия саги о конунге Гейрвиде), где встретился с Кристиной, ранее бывшей замужем за ярлом Хаконом Безумным. По просьбе последнего Снорри сочинил о ней песнь, за которую также был щедро вознагражден (Íslendinga-saga, kap. XXXV). Не исключено, что название этой песни – Andvaka – "Бессонница", вывернутое и превращенное стараниями недоброжелателей знаменитого исландца в поэму, сочиненную во сне, и могло послужить непосредственным толчком для создания изложенного здесь странного рассказа о придворном скальде.

Отвлекаясь от предположений о вероятном прототипе героя "Пряди об Одди Звездочете", а тем самым и от причин создания этого необычного произведения, нельзя не отметить, что именно ему, в силу характерной для него установки на пародийную деформацию образа древнескандинавского придворного поэта, и суждено было с наибольшей рельефностью высветить те важнейшие черты его облика, которые, вследствие непременности их присутствия в рассказах о скальдах, как правило, не акцентируются в них особо и потому рискуют ускользнуть от пристального взора исследователя.

Однако прежде всего необходимо выяснить, насколько применимо к норвежскому, а затем и исландскому скальду употребленное нами обозначение – "придворный поэт".

На первый взгляд, понятие hirðskáld (court poet, Hofskald), которым по традиции широко пользуются многие исследователи, верно отражает положение находившихся при дворах скандинавских правителей норвежских, а с середины X в. и исландских поэтов (список последних возглавляет Глум Гейрасон, скальд норвежского конунга Харальда Серая Шкура, к концу же X в. скальды-исландцы, по-видимому, окончательно вытесняют норвежцев). И в самом деле, сохранилось немало свидетельств о том, что скальды пользовались особым расположением конунгов и ярлов и нередко были приближены к государю больше, чем кто-либо другой из его окружения. В "Саге об Эгиле" (гл. VIII) рассказывается, например, о том, как относился к состоявшим при нем скальдам Харальд Прекрасноволосый: "Из всех дружинников конунг отличал больше всего своих скальдов (Af ollum hirðmonnum virði konungr mest skáld sín). Они занимали почетное сиденье напротив конунга. Дальше всего от входа на этой скамье сидел Аудун Дурной Скальд, старейший из них. Он был еще скальдом Хальвдана Черного, отца Харальда. Следующим сидел Торбьёрн Хорнклови, а дальше Эльвир Хнува" (6). Согласно другим источникам, скальдом Харальда был и автор "Перечня Инглингов" Тьодольв из Хвинира, по прозванию Мудрый, "сердечный друг конунга" и приемный отец одного из его сыновей (7). Известно, что точно так же отличали своих скальдов и другие северные правители. Двумя веками позднее на почетном сиденье восседал и скальд оркнейского ярла Торфинна, Арнор Скальд Ярлов, породнившийся с семейством оркнейских правителей. Что же касается его старшего современники, Оттара Черного, племянника Сигвата Тордарсона (ближайшего друга и сподвижника Олава Святого), то он "долгое время был любимцем" Олава, конунга шведов: как рассказывается в "Круге Земном", находившиеся при Олаве исландские скальды Оттар и Гицур Черный "часто бывали у конунга, потому что они были смелы на правду (máldjarfir); они часто сидели днем у престола конунга", и тот "прислушивался к их словам" (8). Нельзя не вспомнить в этой связи и того, каким образом Снорри объясняет особое благоволение Харальда Сурового к его соотечественникам-исландцам: "Много рассказов о Харальде конунге содержится в песнях, которые исландцы исполняли перед ним самим или перед его сыновьями. Поэтому он был великим их другом" (9).

Между тем, из того факта, что конунги и ярлы выказывали особое расположение находившимся при них скальдам и были не прочь окружать себя таковыми, вовсе не следует, что последние, становясь "людьми конунга", приобретали особый и отличавший их от всех остальных его приближенных статус "придворных поэтов". Начнем с того, что древнескандинавская традиция вообще не знала столь часто употребляемого ныне в научной литературе термина hirðskáld, что же до собирательного обозначения людей князя hirð, то, по крайней мере до середины XIII в., оно подразумевало не двор (Hof), но дружину, иначе говоря, сообщество воинов, возглавляемых их вождем-государем. Положение и права дружинников (hirðmenn), внутреннее устройство и распорядок жизни этой военной корпорации, а также церемония вступления в нее регулировались особым разделом законов, так называемым "Уложением о дружине" (в Норвегии именуемом Hirðskrá) (10). Сделаться "человеком конунга" (konungsmaðr), таким образом, на деле означало не больше и не меньше, чем стать его дружинником, и именно этот статус получали и все состоявшие при конунге скальды. Собственно, это и сказано в процитированном выше отрывке из "Саги об Эгиде": "Из всех дружинников конунг отличал больше всего своих скальдов".

Нам известен лишь один единственный пример противопоставления королевских скальдов дружинникам. В заключительных строфах сложенной в эддическом размере диалогической поэмы Торбьёрна Хорнклови "Песнь о Харальде" (Haralds kvæði, X в.), известной также под названием "Речи ворона" (Hrafnsmál), – песнь представляет собой разговор ворона и валькирии о ратных походах Харальда Прекрасноволосого и его щедрости к своим приспешникам, – в части, иначе именуемой "Песнь об обычаях дружины" (Kvæð i um hirðsiðu), ворон рассказывает вопрошающей его валькирии о положении четырех "категорий" конунговых людей: воинов, скальдов, берсерков и "игрецов" (музыкантов и шутов). Отвечая на вопрос о жизни находящихся при Харальде скальдов (строфа 18), ворон описывает их великолепное убранство, свидетельствующее об их "дружбе с конунгом" (11):

(B I 24-25, 19)

Этот перечень даров, в основных своих чертах воспроизводящий хорошо известную из героических песней "Старшей Эдды" эпическую "тему" богатства, привлекает внимание лишь тем, что в контексте "Песни о Харальде" он применяется исключительно для описания скальдов (также богато одариваемым защитникам княжеских владений – воинам-дружинникам, именуемым здесь íþróttarmenn, букв, "искусные мужи", посвящены предшествующие строфы) и, таким образом, оказывается поэтической интерпретацией уже знакомого нам сообщения традиции о том, что конунг выказывал им свое особое благоволение. Было бы, однако, рискованным усматривать в выделяемых "Песней о Харальде" разрядах "конунговых людей" реальную структуру норвежского королевского "двора" Х в., запечатленную принадлежащим к нему поэтом, – слишком многое в последних строфах песни указывает на то, что в них, скорее, нашли отражение идеализированные представления о полулегендарных правителях, живших в отдаленные времена, нежели достойные доверия сообщения очевидца. Несомненный "эпический анахронизм" прежде всего проглядывает в перечне наград воинов, наделяемых malmi húnlenzkum ok mani austrœnu "гуннской рудой (= оружием) и восточными рабынями" (строфа 16), а также, что вполне вероятно, в строфах, посвященных "передовому отряду" войска Харальда – берсеркам, легендарным воинам, якобы пользующимся особым доверием конунга (строфы 20-21). Однако если упоминание о неистовых берсерках, пьющих кровь своих поверженных противников, относит это описание к forn old, незапамятным "древним временам" (не более "исторично" должно быть и упоминание о берсерках в гл. IX "Саги о Харальде Прекрасноволосом" – Снорри в этой саге во многом опирается на стихи Хорнклови), то следующие за ними hældræpir halir "люди, награждаемые пинками" – "игрецы и шуты" (leikarar ok trúðar), напротив, вводят в поэму реалии, судя по всему, не успевшие окончательно утвердиться в Скандинавии еще и в середине XII в. (12) Тем самым они ставят под сомнение и гипотетическое единство "Песни о Харальде", и традиционно признаваемое авторство Торбьёрна Хорнклови, по всей вероятности, в действительности распространяющееся лишь на первую часть песни (13).

Гипотеза о позднейшем происхождении "Песни об обычаях дружины" позволяет по-новому взглянуть и на заинтересовавшее нас разграничение королевских скальдов и воинов. Приняв ее, мы, во-первых, сможем объяснить причину отсутствия каких-либо указаний на этот счет во всех остальных поэтических или прозаических памятниках, а во-вторых, поместить заключительные строфы "Песни о Харальде" в куда более подходящий и не связанный с эпохой викингов исторический контекст, в котором – с возникновением королевского двора – и могло бы иметь место превращение скальда в "придворного поэта". "Могло бы", разумеется, не указывает на реальность или окончательность подобной трансформации, поскольку на деле она шла рука об руку с одновременно начавшимся постепенным вытеснением поэзии скальдов из обихода скандинавских государей наступающей с континента рыцарской культурой. Самое раннее свидетельство этого процесса – относящиеся к середине XII в. стихи Эйнара Скуласона, в которых скальд жалуется на то, что не получил от датского конунга Свена (1146-1157) вознаграждения за сочиненную в его честь хвалебную песнь: король предпочел его поэзии искусство странствующих музыкантов (Ekki hlaut af ítrum / Einarr gjafa Sveini / <...> fyr kvæði; / danskr harri metr dýrra / <…> fiðlur / <...> ok pípur. "Не получил от великолепного / Свейна Эйнар дара / <...> за песнь; / датский князь дороже ценит / <...> скрипки /<...> и дудки" В I 455, 3) (14). О введенных этим монархом новых обычаях, заимствованных им из Германии, сообщает и Саксон Грамматик в XIV книге "Деяний датчан".

Между тем, хотя Эйнар обычно удостаивался гораздо лучшего приема у своего патрона, норвежского конунга Эйстейна (известно, что конунг был "большим его другом" и даже сделал его своим окольничим – почетная должность, в которую столетием раньше был возведен скальд Олава Святого Сигват), ему и прежде, а возможно и не однажды, приходилось сталкиваться с игрецами и скрипачами, уже в то время (Эйстейн умер в 1157 г., и Эйнар, по-видимому, оставался при нем до его кончины) появлявшимися при королевском "дворе" и наряду с конунговым скальдом (konungskáld) заполнявшими досуг правителей Норвегии. В "Пряди об Эйнаре сыне Скули" (Morkimkinna), в основном прославляющей импровизаторские способности этого скальда (см. выше), рассказывается о висе, которую он был вынужден сочинить по приказанию конунга с тем, чтобы облегчить участь провинившегося музыканта. Бедняга был подвергнут порке за то, что в постный день украл и съел чужого козленка, а вступившемуся за него Эйнару было предложено, пока на того будут сыпаться удары, сочинить и произнести приличествующие случаю стихи и таким образом сократить экзекуцию. Скорость, с которой Эйнар на этот раз сложил вису о "жадном до мяса игреце, ударяющем по скрипке" (hinn 's slær fiðlu), и раздающемся над ним "звучном пении плети" (В I 455, 6), равнялась пяти взмахам кнута, успевшего опуститься на спину скрипача (15).

Однако если в описанном происшествии трудно усмотреть даже намек на соревнование между лишенным всяких прав и подвергаемым унизительному наказанию скоморохом и занимающим почетную "придворную" должность скальдом (16) за место при особе государя, то в эпизоде с исландцем Мани, посетившим в 1184 г. норвежского конунга Магнуса, сына Эрлинга, антагонизм между скальдом и занявшим принадлежавшее ему по традиции место фигляром уже налицо. Впрочем, как всегда бывает с исландцем-героем пряди, скальд и здесь одерживает верх над соперником. Вот как излагается этот знаменитый эпизод в "Саге о Сверрире":

"Мани пришел к нему <конунгу Магнусу> на границе страны. Он шел из Рума и нищенствовал. Он вошел прямо в палату, где конунг сидел со своими приближенными. Вид у Мани был жалкий. Он был лыс, тощ и почти без одежды. Но он умел приветствовать конунга, как подобает, и конунг спросил его, кто он такой. Тот сказал, что зовут его Мани, родом он исландец, а пришел он с юга из Рума. Конунг сказал: "Тогда ты, наверно, знаешь стихи, Месяц! (17) Садись и скажи нам что-нибудь!" Он сказал тогда драпу о походе Сигурда Крестоносца, деда Магнуса конунга по матери, сочиненную Халльдором Болтуном. Люди очень хвалили эти стихи и сказали, что он их хорошо позабавил. В палате было два шута (leicarar), которые заставляли собачек прыгать через веревку перед знатными людьми, и они заставляли их прыгать тем выше, чем знатнее были люди. Конунг сказал: "Ты замечаешь, Месяц, что шуты косо смотрят на тебя. Сочини-ка о них вису, и, возможно, тебе будет польза от этого". Мани сочинил вису:

И еще он сочинил так:

Люди очень смеялись, дружинники окружили шутов и снова и снова повторяли эти висы, и особенно строки: "Впрямь горазд разбойник / Горло драть – тягаться". Шутам жарко пришлось, и они еле ноги унесли из палаты. А конунг приблизил Мани к себе, и тот сопровождал его до Бьёргюна" (19).

Как явствует из только что приведенных и упоминавшихся ранее историй (достаточно вспомнить анекдоты о Тьодольве Арнорссоне и Халли Челноке или рассказ о Стуве и его внушительном поэтическом репертуаре), в обязанности скальда-приближенного того или иного государя входило развлекать конунга и его дружинников. В эпизоде с Мани тема "развлечения поэзией" не только доминирует, но и представлена, как нигде, полно – никому доселе не известный скальд завоевывает всеобщее признание и расположение конунга исключительно своим искусством декламации и импровизации. Это же приносит ему победу над шутами, и не случайно: в то время как забавы скоморохов способны были вызвать лишь смех, а они сами и их фокусы внушали зрителям презрение, развлечение, предлагаемое скальдом, напротив, неизменно рождало в слушателях восхищение, поскольку свидетельствовало о его "учености" и высоких профессиональных достоинствах.

Разумеется, рассказ о нищенствующем поэте, вышедшем победителем из состязания с паяцами, едва ли может служить надежным источником, позволяющим судить о действительном положении исландского скальда при постепенно усваивающем иноземные обычаи норвежском дворе конца XII в., – не следует забывать, что автором этой, как и всех без исключения историй о скальдах, был кто-то из исландцев. Как бы то ни было, обязанность древнескандинавского поэта "развлекать стихами", существовавшая, по-видимому, так же долго, как и "дружинная поэзия" скальдов, в основе своей имела весьма мало общего с идущими ей на смену новыми развлечениями знати. Достаточно сказать, что подразумевавшиеся под этим "развлечением" необходимые и столь высоко ценимые составляющие скальдического мастерства – искусство декламации и импровизации – одновременно и изначально преследовали и другие, куда более серьезные цели. Так, если декламация, в первую очередь предполагавшая заучивание поэзии предшественников, обеспечивала непрерывность традиции и в то же время служила надежным средством сохранения исторической памяти и славы предков (недаром Снорри Стурлусон трактует песни скальдов в качестве одного из главных источников при составлении "Круга Земного"), то импровизация расценивалась как обязательное свидетельство скальдического "умения". О том, какое значение придавалось способности спонтанного сочинения этой сложнейшей поэзии, говорит такой красноречивый факт. Одного из скальдов Олава Святого, Берси сына Скальд-Торвы, оговорили перед конунгом, что он не может "сложить и произнести стихов, которые не бьии бы сочинены заранее" (at hann kynni ecki at yrkia ne kueda þat er eigi var aadr kuedit) (20). Конунг не преминул проверить, правда ли это: он распорядился снести в одно помещение множество мечей, а потом позвал туда Берси и приказал, чтобы тот тут же на месте сказал об этом вису. Скальд достойно выдержал испытание и получил в награду от конунга хороший меч. Мотивы поступка этого государя вполне прозрачны: препоручая скальдам, которые в дописьменную эпоху прежде всего выполняли при нем две важнейшие функции – панегиристов и историографов, заботу о своей прижизненной и посмертной славе, он, как никто другой, был заинтересован и в высоком качестве их мастерства, и в безупречности их репутации как стихотворцев.

О том, что скальдическая декламация и импровизация служили отнюдь не только развлечением конунга и его окружения, но были вообще неотграничимы от основного назначения "дружинной" поэзии – возвеличивать и увековечивать "связанным словом", – свидетельствует и другой известный эпизод из жизни того же правителя. На рассвете перед последним своим сражением, битвой при Стикластадире, Олав просит одного из бывших при нем скальдов, Тормода Скальда Чернобровой, "сказать какую-нибудь песнь". "Тормод приподнялся на ложе и стал говорить песнь так громко, что все войско его слышало. Это была древняя песнь Бьярки (21) <...> Люди проснулись, и когда скальд кончил песнь, его стали благодарить за нее, так как она пришлась по вкусу и все нашли, что он выбрал подходящую песнь, и назвали ее Призыв к Бою. Конунг тоже поблагодарил его за песнь. Он взял золотое обручье весом в полмарки и дал его Тормоду" (22). Накануне же сражения Тормод и другие скальды Олава по очереди произносят висы о том, что войско, не ведая страха, должно сплотиться вокруг своего предводителя, и, как сказано в саге, "люди сразу же заучили" эти стихи (23). Как видим, спонтанно произнесенные висы и исполнение героической песни о подвигах легендарных воителей прошлого преследуют здесь одну и ту же цель – они призваны поднять боевой дух войска, а за сказанную "к месту" чужую песнь скальд получает вознаграждение, эквивалентное плате за его собственную хвалебную поэзию.

Между тем, рассматриваемый эпизод из "Саги об Олаве Святом", пожалуй, как ни один другой, способен пролить свет и на статус так называемых конунговых скальдов. Во время смотра войска конунг отводит им особое место: "Говорят, что, когда Олав конунг построил свое войско, он поставил вокруг себя людей, которые должны были защищать его щитами. Для этого он отобрал самых сильных и ловких. Потом он позвал к себе своих скальдов и велел им быть рядом с ним. 'Вы должны, – говорит он, – стоять здесь и видеть все, что происходит, собственными глазами, тогда вам не придется полагаться на рассказы других, ведь потом вы должны будете рассказать об этой битве и сложить о ней песни (Þér skuluð frá segja okyrkja um síðan)'" (24). Помещая своих скальдов в прикрытый щитами отборных воинов круг, конунг, казалось бы, поступает так из стремления уберечь их от участия в битве и возможной гибели. Однако на деле это не так. Напротив, сколь ни важно было бы для него сохранить очевидцев, способных впоследствии увековечить в стихах память об одном из его главных сражений, он руководствуется вовсе не соображениями их безопасности: дабы верно составить свой поэтический "отчет" о происходящем, скальды должны находиться в самой гуще событий, там, куда направлен главный удар противника и где решается исход сражения, – рядом с конунгом и его знаменем. Не пассивное созерцание битвы из прикрытия, как это имеет место в перевернутом мире "Пряди об Одди Звездочете", но участие в ней на правах дружинников вместе со своим предводителем и ратные подвиги – вот, что ожидается от конунговых скальдов. Именно так понимают обращенную к ним речь Олава сами скальды: свидетельство тому и ответные слова Тормода, в которых он обещает конунгу быть с ним "вместе до самой смерти" (25), а также сетует на отсутствие отбывшего годом раньше в паломничество в Рим любимого скальда Олава, Сигвата ("вокруг твоего стяга сильно поредело бы, если бы все твои дружинники отправились молиться в Румаборг" (26)), и следующее за тем исполненное драматизма описание сражения, в котором геройски пали и конунг, и все бывшие при нем скальды. Как оказалось, не им, участникам и очевидцам сражения, суждено было сочинить песни о последней битве Олава, но тому, кто, волей случая, так и не увидел ее воочию, – Сигвату Тордарсону, спустя несколько лет сложившему "Поминальную драпу об Олаве Святом".

Поиск по сайту: