Одним из важных открытий развившегося за последние десятилетия исследования разных индоевропейских анатолийских языков (северных или по их доисторическому расположению восточных, к которым относятся хеттский и палайский, а также отчасти и лидийский, и южных или западных, к которым принадлежат лувийский, ликийский и еще несколько только еще дешифруемых языков) явилось обнаружение того, что во всех них и возможно в соседних неиндоевропейских[28] предложение начинается группой следующих за первым словом частиц, которые выражают основные категории, в нем участвующие: субъектно-объектные отношения, видовые и некоторые другие характеристики глагола, локальную направленность, рефлексивность, очевидность (принадлежность знания говорящему или заимствование речи у другого лица). Такие же или сходные цепи энклитик, появляющихся после начального слова предложения или в его середине после слова-«барьера», за которым как бы заново начинается (полу)самостоятельный синтаксический отрезок, обнаружены в микенском греческом, древненовгородско-древнепсковском диалекте и в основном варианте древнерусского языка, изученных с этой точки зрения А.А.Зализняком (праславянский характер этого явления вероятен ввиду работ Бауэра, Исаченко и других лингвистов, указавших на сходные черты в западнославянском).
Для тех языков, где, как в хеттском и других анатолийских, глагол часто стоит в конце предложения, допущение о вхождении цепочки энклитик в группу («фразу») глагола несостоятельно уже потому, что означало бы «непроективность» почти всех предложений, что практически исключает такую синтаксическую модель. Более вероятным для хеттского и индоевропейского праязыка была бы модель, предполагающая функционирование начального комплекса энклитик как отдельной части предложения[29] наряду с глаголом-предикатом и именами – его аргументами (актантами в духе модели Теньера). Австралийские языки со сходной структурой, выносящей энклитики к началу предложения, описаны Кейпелом[30]. Наибольший интерес представляет разнообразие семантики частиц, входящих в такие комплексы в анатолийском. В них выражено все существенное, как бы сокращенный сгусток грамматической информации о предложении, выносимый в его начало, как резюме статьи. В полисинтетических языках соответствующие по смыслу морфы инкорпорируются в глагольную форму: при характерном для них полиперсональном спряжении субъектно-объектные отношения выражены не в группе энклитик, а к глагольных показателях[31] (на пути от первого типа к последнему находится современный французский язык). В языках второго типа можно принять двухчленную схему предложения, включив множество обозначений субъектно-объектных отношений в глагольную фразу (о предложениях без именной фразы см. в следующем разделе). В языках типа анатолийских это невозможно и предложение не менее чем трехчастно.
6. Грамматические универсалии. Глагол и имя.
В какой мере описание каждого отдельного языка может опираться на принципы общей грамматики, считающиеся выясненными? Большинство авторов руководств по языковедческой теории учит, что категории глагола и имени различаются везде (поэтому и в той части порождающей грамматики, которую применяли к разным языкам, предложение распадается на группу – «фразу»-имени и группу – «фразу»-глагола с возможными дальнейшими вторичными подразделениями по той же схеме). Мне пришлось в этом усомниться, когда я стал заниматься американскими индейскими языками и другими языками исконных обитателей Нового Света. Уже из обзора недавно изученных языков Амазонии стало видно, что в сочиненных на них мифологических текстах предложения, состоящие из одних глаголов, преобладают и составляют основную часть повествования (до 80-90%), а такие явления, как Солнце, называются в них отглагольными производными[32]. Последнее по отношению к архаическому варианту алеутского давно заметил Вениаминов, вслед за которым Иохельсон находил, что в этом языке «формального различия между глаголом и именем нет»[33]. Для выяснения этого неразличения не только в алеутском, но и во многих других языках Нового Света и Евразии особенно важно выяснить, как следует истолковывать обнаруживающееся во многих из них (и, согласно идее книги Леви о типологии языков Европы, допускающее представление в виде целого географического ареала) совпадение (или по крайней мере большое сходство) притяжательных форм имени и (одного из) типов спряжения глагола[34]. Мещанинов в одном из ранних вариантов своей стадиальной классификации усматривал в таких языках особый поссессивный тип. В языках с этой особенностью во всяком случае объединяются именные и глагольные притяжательные формы, что и делает для всей этой большой типологической языковой группы разделение таких частей речи по крайней мере проблематичным.
Кажется особенно затруднительным выделение имени (и в особенности группы имени как составной части предложения, отдельной от группы глагола) в полисинтетических языках, где существительное часто появляется только в той усеченной морфе, которая вставляется (инкорпорируется) в глагольную форму. Индеец, учивший меня ирокезскому языку онондага, отказывался перевести на него с английского языка слово tree «дерево», говоря, что морф со сходным значением есть только в составе глагольной формы[35].
Одна из ветвей человечества, – туземная американская – больше десяти тысяч лет назад отделившаяся от других, иначе стала смотреть на соотношение аргументов и предикатов. Я задаюсь вопросом, не может ли быть, что предпочтение к называнию основных предметов рассмотрения именами (аргументами), а не глаголами (предикатами), присущее нашей европейской науке, коренится в природе того типа языков, на основе которых она выработалась. Этот вопрос имеет прямое отношение и к метаязыку самой лингвистики: мы называем ее основные объекты фонемами, морфемами, словами, предложениями, хотя по сути может идти речь и о предикатах «быть фонемным»=«иметь фонологическую (различительную) функцию» и т.п.
Но в других отношениях языки ареала, географически примыкающего к американскому, оказываются ближе к научным языкам, чем европейские. На заре развития компьютерной лингвистики около 40 лет назад Г.С.Цейтин и Е.В.Падучева обратили внимание на трудность, возникающую при переводе с искусственного языка исчисления предикатов на естественный русский язык: в первом нет соответствий именам прилагательным, но сходные категории можно выразить с помощью предикатов. В ориентированной на логическую модель порождающей грамматике Хомского имя прилагательное белый (white) отсутствует в исходном наборе конструкций и выводится из трансформации глагольного выражения белеть (to be white) [36]. Существуют такие естественные языки, как северно-восточно-евразийский (более других по происхождению близкий к уральским) юкагирский, где прилагательных как таковых нет и в их роли выступают глаголы-предикаты[37]. С точки зрения соответствия логическим категориям показательно и то, что в юкагирском обозначаются глагольными конструкциями те количественные отношения, которые в большинстве других языков выражаются именами числительными: вместо «было четыре оленя» говорится, что «олени четверились» (по Лейбницу такой способ выражения был бы наиболее логичным).
В той мере, в какой металингвистическое описание (согласно закономерности, намеченной в исследовании Е.В.Падучевой и А.А.Зализняка) зависит от родного языка исследователя, понимание имени и глагола в их взаимоотношении, в том числе интерпретация глагола как обозначения действия (а также признака или состояния) предмета, называемого именем, отражает структуру языков, где имя играет главенствующую роль. Показательна в этом смысле средневековая арабская и еврейская грамматическая терминология, где название «глагола» как части речи и его пород образовано от семитского корня (Ö fl) со значением "делать" (в этих грамматических традициях, как и в позднейшей европейской школьной грамматике, под действием имеется в виду то, что делает называемый именем предмет). Так же можно понимать и теорию актантов при глаголе в синтаксисе Теньера, близком в этом отношении к исчислению предикатов.
Разница между именами (существительными, прилагательными, числительными) и функционально с ними объединяющимися местоимениями, с одной стороны, и глаголами, с другой, проявляется и при наличии и противопоставлении этих классов, которые по-разному могут употребляться в составе предложения, и тех групп (именной и глагольной «фраз»), которые в нем можно выделить. В давно меня поразившем совпадении хеттского akkiškittari «умирается» в молитвах во время чумы и нем. es stürbe sich в прозе Райнера Мариа Рильке[38] важно не только полное семантическое сходство описания массовой безликой смерти (в городе), но и формальное грамматическое различие: в хеттском языке при безличном (или – в других терминах – неопределенно-личном) употреблении глагола (в 3л. ед.ч. медиопассива наст.вр.) субъект (и именная группа в смысле порождающей грамматики) отсутствует, а в немецком он выражен с помощью грамматического элемента («нейтрального» местоимения 3л. ср.р es), играющего чисто структурную роль[39] (и соотносящегося в данном выражении с возвратным местоимением sich). Сходное различие можно обнаружить при сопоставлении поэтов одной школы (направления), пишущих на разных языках. Европейские, в том числе и русские, символиcты (и постсимволисты, напр., Елена Гуро в ее прозе) стремились к употреблению безличных предложений. Но у западноевропейских символистов формальная структура с грамматическими субъектами, обозначаемыми «нейтральными» местоимениями (которые образуют именную группу-«фразу»), делала эту безличность чисто семантической, что обыгрывается при параллелизме у Верлена[40]:
Il pleure dans mon coeur,
Comme il pleut sur la ville
(примерно по смыслу с перестановкой членов сравнения: «Дождит над городом,
Как ноет в сердце»).
В семантически похожей функции в русском символизме используются чисто глагольные безличные предложения, как у Блока в стихотворении, где их поток следует за несколькими безглагольными именными конструкциями, введенными начальной личной формой глагола:
Я помню: мелкий ряд жемчужин
Однажды ночью, при луне,
Больная, жалобная стужа,
И моря снеговая гладь…
Из под ресниц сверкнувший ужас-
Старинный ужас[41] (дай понять)..
Слова? – Их не было. -Что ж было?-
Ни сон, ни явь: вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли…
И умерло. А губы пели…
Возникающий в то же время (развитый тем же Блоком) и более подробно описанный[42] именной стиль в поэзии подчеркивает полярность этих типов грамматических конструкций. В приведенном отрывке у Блока конструкция с чисто грамматическим вопросительным местоимением что ипродолжающими именной стиль предшествующих строк оборотами Слова? … Ни сон, ни явь оттеняетследующий за ними ряд безличных непереходных глаголов. Он заканчивается личной конструкцией с именительным падежом «губы», где 3-е лицо мн.ч. заменяет 1-е л. ед.ч.: (мои) «губы пели» вместо «я пел». Хотя такие безличные конструкции, как в предшествующих строках, принадлежат особому стилю, их возможность определена языком в целом. В северном диалекте русского языка, подробно исследованном с этой точки зрения в работе Матвеенко, употребление подобных безличных форм от переходных глаголов стало сочетаться (под вероятным субстратным воздействием) с эргативообразным использованием творительного падежа (типа литературного его переехало машиной). Но и при этом отсутствует в этой роли именительный падеж и отдельная именная группа, независимая от глагольной (творительный падеж управляется глаголом). Сходные конструкции характерны для языков эргативных и активных, где предложение основано на глагольных соотношениях (эргатив, как в хинди и других новоиндо-арийских языках, появляется только при определенных временных формах глагола). Лишь по мере замены эргативного типа аккузативным именные формы (такие, как номинатив) приобретают большую самостоятельность, и родительный падеж, функции которого до того мог (как в современном инуит – эскимосском) исполнять эргатив, занимает особое место в парадигме существительного.
Данные афазий (в частности, результаты поражения зоны Вернике) заставляли думать, что имя как обозначение предмета или опредмеченного понятия и глагол-предикат находятся в ведении разных отделов центральной нервной системы. Но проведенные в последние годы исследования нормальной работы мозга при всей их предварительности позволяют дополнить этот традиционный взгляд предположением, что в мыслительные операции, связанные с обоими классами слов, вовлечены части мозга от лобных долей до височных[43]. В разных языках, стилях и языковых произведениях эти общечеловеческие возможности могут реализоваться в разной степени или в разных количественных соотношениях, зависящих от культурной традиции, речевого жанра, эпохи и литературной моды.