И он позволил Тодду купить эту банку. А…
…А через три недели он разлил молоко на сиденье, а еще через месяц он был уже мертв. Они оба были мертвы. Ничего себе! Ты представляешь?! Как летит время, Алан. Но ты не волнуйся! Ты ничего не забудешь, потому что я тебе напомню! Да, сэр! Я буду периодически освежать твою память, потому что это моя работа, а я всегда выполняю свою работу на совесть!
На банке было написано: ВКУСНЫЕ ОРЕШКИ – ЖУЙ НА ЗДОРОВЬЕ. Алан снял крышку, и наружу выпрыгнула зеленая змея, сжатая в тугую пружину длиной пять футов. Она ударилась о ветровое стекло и шлепнулась ему на колени. Алан посмотрел на нее, услышал смех своего мертвого сына и заплакал. Это был тихий и опустошенный плач, без драматичных рыданий и всхлипов. Его слезы имели кое‑что общее с теми вещами, которые принадлежали его погибшим любимым людям: они не кончались. Их было много, слишком много, и как только ты чуть расслабишься и решишь, что «все, с этим покончено», обязательно найдется что‑то еще, что напомнит тебе о твоем неизбывном горе. А потом еще. И еще.
Почему он разрешил Тодду купить эту проклятую штуку? Почему он не выкинул ее сразу, а оставил лежать в бардачке? И почему, черт возьми, он до сих пор ездит на этой проклятой машине?
Алан достал носовой платок и вытер лицо. Потом медленно уложил змею – дешевую жатую бумагу с металлической пружиной внутри – обратно в поддельную банку с орехами. Закрутил крышку и взвесил банку в руке.
Выброси эту дрянь.
Но он не мог этого сделать. Во всяком случае – не сегодня. Закинув банку обратно в бардачок – последний прикол, купленный Тоддом в лучшем в мире магазине, – он с силой захлопнул крышку, открыл дверцу, взял с сиденья свой портфель и вышел наружу.
Он глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух в надежде, что это поможет. Но не помогло. В воздухе пахло древесными опилками и химикатами – противный запах, который периодически доносился сюда с целлюлозно‑бумажного комбината в Румфорде, что в тридцати милях к северу. Надо будет позвонить Полли и пригласить ее в гости – это должно помочь.
Очень мудрая мысль! – тут же согласился голос ехидной депрессии. Да, кстати, Алан, ты помнишь, каким счастливым был Тодд, когда купил эту змею? Он испытывал ее на всех подряд! У Норриса Риджвика чуть инфаркт не случился, а ты сам едва не обоссался от смеха. Помнишь? Какой он был живой и веселый! А Энни – помнишь, как она смеялась, когда ты ей рассказал про его проделку? Она тоже была живой и веселой, правда? Разумеется, в самом конце она была уже не такой оживленной и совсем не веселой, но ты этого не заметил, да? Потому что у тебя были свои заботы. Например, случай с Тедом Бомоном – он никак не шел у тебя из головы. Что там у них произошло, в домике на озере, и как он напился и позвонил тебе, и как потом его жена забрала близнецов и уехала от него… Все это добавило лишних хлопот, а ты и без того зашивался с городскими делами, правильно? Ты был слишком занят, чтобы заметить, что происходит у тебя дома. Жаль! Если бы ты заметил это еще тогда, кто знает, может, они сейчас были бы живы? Я тебе буду об этом напоминать… раз за разом… раз за разом… Договорились? Ну вот и славно!
На борту фургона, чуть выше крышки бензобака, была царапина длиной около фута. Она появилась уже после гибели Энни и Тодда? Или все‑таки до? Алан не помнил, но это было и не важно. Он провел по ней пальцами и подумал, что надо бы отвести машину в мастерскую к Сонни, чтобы заделать эту царапину. Но с другой стороны, зачем? Почему бы не отогнать эту колымагу в Оксфорд к Гарри Форду и не обменять ее на что‑то поменьше? Пробег у нее маленький; получится неплохая скидка…
Но Тодд пролил молочный коктейль на переднем сиденье! – возмущенно воскликнул голос у него в голове. Он сделал это, пока был ЖИВ! Алан, старик, как же так? А Энни…
– Послушай, заткнись! – сказал Алан вслух.
Он подошел к зданию муниципалитета и остановился. Совсем близко ко входу, так близко, что полностью открытая дверь поцарапала бы ему бок, стоял большой красный «кадиллак‑севилья». Алану даже не нужно было смотреть на номера. Он и так знал, что это будет: КИТОН 1. Он задумчиво провел рукой по гладкому верху машины и вошел к себе в офис.
Шейла Брайхем сидела в застекленной диспетчерской и читала журнал «People», попивая «Yoo‑Hoo». Больше в офисе не было никого, кроме Норриса Риджвика.
Норрис сидел за старенькой электрической пишущей машинкой и трудился над отчетом – с той болезненной, бездыханной сосредоточенностью, на которую был способен только он, и никто другой. Со стороны это смотрелось так: он застывал, вперив взгляд в машинку, потом резко нагибался вперед, как человек, у которого свело живот, и обрушивал на клавиши град энергичных ударов. После этого он опять замирал в скрюченном положении, читал только что напечатанное и тихо охал. Потом раздавалась серия звуков типа: Щелк‑хрусь! Щелк‑хрусь! Щелк‑хрусь! – это значило, что Норрис долбит по корректирующей ленте и исправляет ошибки (в среднем у него уходит одна лента в неделю). Потом он опять выпрямлялся, впадал в трехсекундный ступор, и весь цикл повторялся по новой. По прошествии примерно часа Норрис опускал готовый отчет в лоток «входящие документы» на столе у Шейлы. Иногда – с периодичностью раз или два в неделю – отчет получался вполне даже связным.
Норрис поднял глаза и улыбнулся Алану.
– Привет, босс, как дела?
– Ну, ближайшие две‑три недели Портленд мне не грозит. Происшествия были?
– Не, все как обычно. Алан, у тебя глаза красные, как у черта. Опять курил свой дурацкий табак?
– Ха‑ха, – кисло сказал Алан. – Я пропустил пару пива с парочкой копов, а потом тридцать миль таращился на фары встречных машин. Аспирин, кстати, найдется?
– Всегда наготове. Ты же знаешь.
Нижний ящик стола представлял собой личную аптеку Норриса. Норрис открыл его, откопал гигантскую бутылку каопектата с земляничным вкусом, уставился на наклейку, помахал головой, бросил бутылку обратно в ящик, порылся еще минут пять и наконец извлек упаковку настоящего аспирина.
– У меня для тебя работа, – сказал Алан, высыпав на ладонь две таблетки аспирина. Вместе с таблетками на руку осело немного пыли, и он подумал, почему от простого аспирина бывает значительно больше пыли, чем от фирменного. А еще он подумал, что, если так пойдет и дальше, он точно сойдет с ума.
– Нет, Алан. Мне еще надо заполнить две формы Е‑9, а потом…
– Остынь. – Алан подошел к баку с водой и вытянул бумажный стаканчик из привинченного к стене цилиндра. Вода забулькала, наполняя стаканчик. – Тебе надо всего лишь встать, пройти через комнату и открыть дверь, через которую я вошел. Это даже ребенок сделает.
– Что…
– И не забудь свою книжку штрафных талонов, – добавил Алан и проглотил таблетки.
Риджвик сразу разволновался:
– Твоя вон лежит, рядом с портфелем.
– Я знаю. И там она и останется. Сегодня, по крайней мере.
Норрис задумчиво посмотрел на него и спросил:
– Бастер?
Алан кивнул:
– Бастер. Снова припарковался на месте для инвалидов. В прошлый раз я ему сделал последнее предупреждение.
Глава городского управления Касл‑Рока Дэнфорд Китон III, по прозвищу Бастер[4], как его звали все… кроме муниципальных служащих, желавших сохранить свои места. Когда он находился поблизости, они звали его или Дэн, или мистер Китон. Только Алан, который по своей должности не подчинялся городскому совету, мог позволить себе называть его Бастером прямо в лицо. Впрочем, такое случалось лишь дважды, и оба раза, когда был взбешен. Однако Алан не сомневался, что такие разы еще повторятся. Дэн Китон по прозвищу Бастер был из тех людей, которые просто созданы для того, чтобы бесить других.
– Ну чего тебе стоит? – взмолился Норрис. – Сам его оштрафуй!
– Не могу. На следующей неделе у меня встреча с чиновниками городской управы насчет выделения ассигнований.
– Он уже меня ненавидит, – с отвращением скривился Норрис. – Я это знаю.
– Бастер всех ненавидит, кроме своей жены и матери, – сказал Алан. – Впрочем, я не уверен насчет жены. Но факт остается фактом: только в прошлом месяце я семь раз его предупреждал, чтобы он не парковался на нашей единственной площадке для инвалидов. Пора принимать меры.
– Ага, предупреждал его ты, а рисковать своим местом буду я. Замечательно. – Норрис Риджвик выглядел как живая иллюстрация к печальному рассказу «Когда с хорошими людьми случаются гадости».
– Расслабься, – успокоил его Алан. – Ты налепишь ему на ветровое стекло квитанцию на пятидолларовый штраф. Он придет ко мне и потребует тебя уволить.
Норрис застонал.
– Я откажусь. Потом он скажет, чтобы я порвал квитанцию. Я опять откажусь. А на следующий день, когда он немного остынет и выпустит пар, я ему уступлю. И когда я приду на следующее заседание по ассигнованиям, он будет мне обязан.
– Да, а чем он будет обязан мне?
– Норрис, ты хочешь новый импульсный радар или как?
– Ну…
– А как насчет факса? Мы уже больше двух лет говорим про факс.
Да! – завопил деланно оживленный голос у него в голове. Ты начал говорить об этом, когда Энни и Тодд были еще живы, Алан. Помнишь? Помнишь то время, когда они были живы?
– Наверное, – сдался Норрис. Он потянулся за своей книжкой штрафных квитанций. У него на лице было написано огроменными буквами: Капитуляция и Уныние.
– Молодец, – с наигранной сердечностью отозвался Алан. – Я буду у себя кабинете.
Он закрыл дверь и сразу же позвонил Полли.
– Алло? – раздалось в трубке, и он уже понял, что не будет рассказывать ей про свою депрессию. У Полли хватает своих проблем. Для того чтобы это понять, ему достаточно было услышать всего одно слово. Звук «л» в ее «Алло» был слегка смазан. Так случалось, только когда она принимала перкордан – причем больше одной таблетки, – а она принимала перкордан, только когда боль была слишком сильной. Хотя Полли ни разу об этом не говорила, Алан был уверен, что ей становится страшно от одной только мысли о том, что будет, когда эти таблетки перестанут действовать.
– Как вы, прекрасная леди? – спросил он, откинувшись в кресле и прикрыв глаза рукой. Аспирин не помог. Голова продолжала болеть. Он подумал, что, может быть, стоит попросить у Полли перкордан.
– У меня все хорошо. – Она аккуратно подбирала слова, как бы переходя от одного слова к другому, словно по камушкам через ручей. – Лучше скажи, как ты? У тебя голос усталый.
– Я, как всегда, замучен адвокатами. – Алан решил, что сегодня он к ней не заедет. Она, конечно же, скажет: «Да, Алан, приезжай» и будет рада его видеть, но это лишь еще больше ее утомит. – Хочу пораньше лечь спать. Ты не против, если сегодня я не заеду?
– Нет, дорогой. Так будет даже лучше.
– Что, так плохо?
– Бывало и хуже, – осторожно сказала она.
– Я не об этом спросил.
– Нет, вовсе не так уж плохо.
Голос тебя выдает, врешь ты все, подумал он про себя.
– Хорошо. Что там насчет ультразвуковой терапии? Что‑нибудь выяснилось?
– Ага. Но я не могу себе позволить провести полтора месяца в клинике Майо. И не говори, что ты это можешь себе позволить, Алан, потому что я слишком устала, чтобы сейчас с тобой спорить.
– Мне казалось, ты имела в виду Бостонский госпиталь…
– Только на будущий год, – вздохнула Полли. – Они открывают там кабинет ультразвуковой терапии только в следующем году. Может быть.
Потом была долгая пауза, и Алан уже собрался попрощаться, но тут она снова заговорила. Теперь ее голос звучал чуть веселее.
– Утром я заходила в новый магазин. Нетти испекла торт, а я отнесла. Само собой, чисто из вредности – приносить торт на открытие вроде как не полагается. Это правило только что в бронзе не отлито.
– И как оно там? Что они продают?
– Всего понемножку. Если ты станешь меня пытать и угрожать пистолетом, я, пожалуй, скажу, что это магазин диковинок и безделушек, но это будет неверно. Нужно видеть самому.
– Ты видела хозяина?
– Мистер Лиланд Гонт из Экрона, штат Огайо, – сказала Полли, и Алан почувствовал, что она улыбается. – Помяни мое слово, он еще наведет шороху в Касл‑Роке.
– А как он тебе показался?
Когда она снова заговорила, улыбка в ее голосе проступила еще явственнее.
– Алан, я тебе честно признаюсь… ты знаешь, я тебя люблю и надеюсь, что ты меня тоже, и ты для меня самый лучший, но…
– Я тебя очень люблю, – вставил он. Голова потихонечку отходила. И вряд ли это маленькое чудо сотворил норрисовский аспирин.
– …но когда я его увидела, у меня сердце пустилось вскачь. И ты бы видел Розали и Нетти, когда они вернулись…
– Нетти?! – Алан снял ноги со стола и выпрямился в кресле. – Да она же боится собственной тени!
– Да. Но Розали все‑таки уговорила ее пойти в магазин вместе – ты же знаешь, бедняжка никуда не выходит одна, – и потом я спросила у Нетти, что она думает про мистера Гонта. Алан, у нее загорелись глаза! Она как будто помолодела. «У него есть цветное стекло! – сказала она. – Чудесное цветное стекло. Он пригласил меня зайти завтра и кое‑что присмотреть». Мне кажется, что это самая длинная фраза, которую она говорила мне за все эти четыре года. Потом я сказала: «Ну разве это не мило с его стороны». А она: «Да, очень мило. И знаешь что?» Я, естественно: «Что?» И Нетти сказала: «И я, пожалуй, зайду! »
Алан громко и от души рассмеялся:
– Если Нетти пойдет к нему без дуэньи, я просто обязан увидеть этого человека. Он, наверное, само обаяние.
– И что самое интересное, он совсем не красавец, по крайней мере уж точно не кинозвезда, но у него очень красивые карие глаза. Они буквально горят.
– Осторожнее, леди, – проворчал Алан. – А то я уже ревную.
Она засмеялась:
– Тебе не о чем волноваться. Да, и еще кое‑что.
– Что?
– Розали сказала, что, когда они были там с Нетти, в магазин вошла Вильма Ержик.
– Что‑нибудь случилось? Они поругались?
– Нет. Нетти просто смотрела на эту Вильму, а та только губы поджала. Так говорит Розали. А потом Нетти вылетела как ошпаренная. Вильма Ержик тебе не звонила насчет Неттиной собаки?
– Нет. Не было повода, – отозвался Алан. – За последние полтора месяца я раз пятнадцать проезжал мимо дома Нетти после десяти вечера. Пес больше не лает. Полли, щенки всегда шумные. А теперь он подрос, и у него хорошая хозяйка. Может, крыша у Нетти слегка набекрень, но с собакой она обращаться умеет. Кстати, а как его звать?
– Бандит.
– Кто, интересно, придумал такую кличку? Впрочем, теперь Вильме Ержик придется искать другой повод для проявления своей стервозности, потому что Бандит отпадает. Хотя она‑то повод найдет, я даже не сомневаюсь. В любом случае дело ведь не в собаке; больше никто, кроме Вильмы, не жаловался. Дело в самой Нетти. У людей вроде Вильмы нюх на слабых.
– Да. – Полли стала печально‑задумчивой. – Знаешь, однажды вечером Вильма Ержик позвонила ей и заявила, что если Нетти не заткнет своего пса, то она сама лично придет и перережет ему глотку.
– Послушай, – сказал Алан, – я знаю, что Нетти тебе так сказала. Но еще я знаю, что Нетти до смерти боится Вильмы и что у Нетти бывали… проблемы. Я вовсе не утверждаю, что Вильма Ержик этого не делала, потому что я знаю, что она и не на такое способна. Но при этом и не исключаю возможности, что ничего этого не было, а просто у Нетти воображение разыгралось.
Замечание о проблемах Нетти было не очень конкретным, но они оба знали, о чем идет речь. После многих лет сущего ада – замужем за скотом, который издевался над ней как мог, – Нетти Кобб наконец не выдержала и воткнула вилку для мяса в горло своему спящему мужу. Она провела пять лет в Джунипер‑Хилл, психиатрической клинике под Августой. Работа у Полли была частью программы по трудовой реабилитации. По мнению Алана, о лучшем нельзя было и мечтать, и тому подтверждение – что состояние Нетти стало значительно лучше. Два года назад Нетти Кобб переехала в собственный небольшой домик на Форд‑стрит, в шести кварталах от центра.
– Да, у Нетти не все в порядке, но встреча с мистером Гонтом подействовала на нее просто потрясающе. Он действительно очень милый, – сказала Полли.
– Я должен его увидеть, – повторил Алан.
– Расскажешь потом о своем впечатлении. И обрати внимание на его глаза. Очень красивые карие глаза.
– Сомневаюсь, что они на меня подействуют, как на тебя, – сухо заметил он.
Она вновь рассмеялась, но теперь ее смех прозвучал чуть натянуто.
– Постарайся поспать.
– Хорошо. Спасибо, что позвонил, Алан.
– Не за что. – Пауза. – Я люблю тебя, красавица.
– Спасибо, Алан, я тоже тебя люблю. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Он повесил трубку, повернул абажур лампы так, чтобы она светила на стену, положил ноги на стол и сложил перед собой ладони, будто собрался молиться. Вытянул указательные пальцы. Силуэт кролика на стене поднял уши. Алан пропустил большие пальцы между расставленными указательными. Кролик пошевелил носом. Алан заставил кролика проскакать через все световое пятно. А обратно пришел уже слон, болтавший хоботом. Руки Алана двигались с ловкостью, говорящей о долгой практике. Он почти не замечал, каких животных создавали его безотчетные жесты. Это была стародавняя привычка, его способ расслабиться – скосить глаза к кончику носа и сказать: «Аумммм».
Он думал о Полли и ее бедных руках. Как ей помочь?
Если бы дело было только в деньгах, уже завтра днем она лежала бы в клинике Майо: сдал, расписался, принял. Пусть даже ему пришлось бы запихнуть ее в смирительную рубашку и накачать успокоительными.
Но дело было не только в деньгах. Ультразвук как метод борьбы с дегенерирующим артритом находился еще в зачаточном состоянии. Он мог стать панацеей – как, например, антибиотики, – а мог оказаться и лженаукой, как френология. В любом случае пробовать его сейчас не имело смысла. Шансы на успех были примерно один к тысяче. И дело даже не в потерянных деньгах, а в разбитых надеждах Полли.
Ворона – проворная и живая, как из диснеевского мультфильма, – медленно пролетела через его диплом Полицейской академии в Олбани. Ее крылья удлинились, и она превратилась в доисторического птеродактиля с треугольной головой.
Дверь открылась. В щель просунулось лицо Норриса Риджвика, унылое, как морда бассета.
– Я все сделал, Алан, – сказал он с видом человека, который признается в массовых убийствах детей и старушек.
– Отлично, Норрис, – ответил Алан. – И ничего не бойся. Я не допущу, чтобы ты пострадал. Даю слово.
Норрис еще пару секунд смотрел на него своими влажными глазами, потом с сомнением покачал головой. Взглянув на стену, он попросил:
– Покажи Бастера, Алан.
Алан усмехнулся, отрицательно покачал головой и потянулся к выключателю.
– Ну пожалуйста, – не унимался Норрис. – Я оштрафовал эту чертову машину – я это заслужил. Покажи Бастера. Пожалуйста. Порадуй меня хоть чем‑то.
Алан глянул, нет ли кого за спиной у Норриса, и переплел пальцы. Толстенький человек‑тень на стене важно шагал через пятно света, покачивая брюхом. Один раз он остановился, чтобы подтянуть штаны‑тени, и прошествовал дальше, вертя головой во все стороны.
Норрис залился тонким счастливым смехом – смехом ребенка, который напомнил Алану Тодда. Но он быстренько отогнал эти мысли.
– Ой, я сейчас сдохну, – смеялся Норрис. – Алан, ты слишком поздно родился, а то сделал бы карьеру в «Шоу Эда Салливана».
– Все, представление окончено. Иди к себе! – прикрикнул Алан.
Все еще смеясь, Норрис закрыл дверь.
Алан изобразил на стене Норриса – тощего и самодовольного, – выключил лампу и достал из заднего кармана потертый блокнот. Нашел чистую страницу, написал наверху: «Нужные вещи». И чуть ниже: Лиланд Гонт, Кливленд, Огайо. Так? Нет. Зачеркнул Кливленд, написал Экрон. Может быть, я и вправду схожу с ума? – подумал он. И на третьей строке написал: Проверить.
Потом он убрал блокнот обратно в карман и решил было пойти домой, но вместо этого вновь включил лампу. По стене снова замаршировали тени: львы, тигры, медведи… Депрессия подкралась тихой кошачьей поступью, липкая, как туман. Внутренний голос опять зарядил свое про Энни и Тодда. Через какое‑то время Алан Пангборн начал к нему прислушиваться. Он слушал против своей воли… но с возрастающим вниманием.
Полли лежала в постели. Закончив разговор с Аланом, она перевернулась на левый бок, чтобы повесить трубку. Трубка выскользнула у нее из рук и упала на пол. Сам аппарат медленно заскользил по ночному столику. Полли бросилась его ловить и ударилась рукой о край стола. Чудовищный разряд боли прорвался сквозь тонкую паутину, сплетенную болеутоляющими таблетками вокруг ее нервов, и пронзил руку до плеча. Ей пришлось прикусить губу, чтобы не закричать.
Телефонный аппарат дополз до края и свалился на пол, глухо тренькнув звонком. Из трубки доносился идиотский, монотонный писк, как будто по УКВ передавали концерт из улья.
Полли задумалась, можно ли будет использовать те клешни, которые лежали теперь у нее на груди, чтобы поднять аппарат, не хватая его пальцами – сегодня пальцы вообще не сгибались, – а подталкивая и нажимая, как будто играешь на аккордеоне. И тут чаша ее терпения переполнилась. Когда такая простая вещь – поднять с пола упавший телефон – становится непреодолимой проблемой… это невыносимо. Она разрыдалась.
Боль проснулась уже окончательно и неистовствовала, превращая руки – и особенно ту, которую Полли ударила, – в раскаленные прутья. Полли лежала в постели и безутешно плакала.
Я бы все отдала, лишь бы освободиться от этого, думала она. Не раздумывая отдала бы все, все, все. Все, что угодно.
Осенними вечерами, часам к десяти, Главная улица Касл‑Рока уже закрыта, как банковский сейф. Уличные фонари очерчивают уменьшающиеся в перспективе круги света на тротуарах, захватывая стены офисных зданий и превращая улицу в декорацию на опустевшей сцене. Кажется, вот‑вот появится длинная фигура во фраке и цилиндре – Фред Астер или Джин Келли – и начнет танцевать, медленно перемещаясь от одного пятна света к другому и напевая печальную песню о том, как одиноко несчастному парню, которого бросила девушка, как ему одиноко и грустно, когда закрылись все бары. Потом на другом конце Главной улицы появится еще один персонаж – Джинджер Роджерс или Сид Шарисс, одетая в вечернее платье. Она будет танцевать навстречу Фреду (или Джину), напевая печальную песню о том, как одиноко несчастной девушке, которую бросил парень. Они увидят друг друга, артистически замрут, а потом начнут танцевать вместе перед входом, например, в ателье Полли Чалмерс.
Вместо этой красивой и грустной пары появился Хью Прист.
Он не был похож ни на Фреда Астера, ни на Джина Келли, и на том конце улицы не было видно никаких романтичных и одиноких девушек, и он определенно не танцевал и не пел. Он был пьян как сапожник, потому что с четырех часов дня непрерывно пил в «Подвыпившем тигре». При такой серьезной «загрузке» просто идти и не падать – и то проблема, не говоря уже о каких‑то там танцевальных па. Он шел медленно, пересекая круги света от фонарей. Его длинная тень падала то на парикмахерскую, то на «Вестерн Авто», то на видеопрокат. Его немного шатало, покрасневшие глаза смотрели прямо вперед, пузо выпирало из‑под мокрой от пота синей футболки (на которой был нарисован гигантский комар, а под ним надпись: ГЕРБ ШТАТА МЭН. ТАКИЕ ВОТ У НАС ПТИЧКИ).
Фургончик Управления общественных работ Касл‑Рока, на котором Хью Прист работал шофером, так и остался торчать на стоянке за «Тигром». Хью имел на своем счету не одно нарушение, и в последний раз – когда у него отобрали права на полгода – этот ублюдок Китон со своими друзьями‑ублюдками Фуллертоном и Сэмюэлсом, а также с этой стервой Уильямс ясно дали ему понять, что их терпение исчерпано. Следующее нарушение скорее всего закончится тем, что у него отберут права уже навсегда, и его неизбежно погонят с работы.
Конечно, пить Хью из‑за этого не перестал – на свете не было силы, способной заставить его бросить пить, – но он все же пришел к определенному компромиссу с самим собой: пьяным за руль не садиться. Ему шел пятьдесят второй год. Поздновато думать о смене профессии, и особенно – с таким списком задержаний за вождение в пьяном виде, который тянулся за ним, как консервная банка, привязанная к собачьему хвосту.
Поэтому он возвращался домой пешком, и это была долгая прогулка… а еще оставался этот Бобби Дугас, который тоже служил в Управлении общественных работ и которому завтра придется как следует объясниться, если он, конечно, не хочет вернуться домой с работы, недосчитавшись пары зубов.
Когда Хью проходил мимо закусочной Нан, заморосил мелкий дождь. Это, естественно, не подняло ему настроения.
Он спросил Бобби, который по дороге домой проезжал мимо дома Хью, не собирается ли тот заглянуть вечером в «Тигра». Бобби Дугас забубнил: о чем речь, Хьюберт… Бобби всегда называл его Хьюбертом, хотя у него, на хрен, было другое имя, и уже очень скоро Бобби себе это уяснит. О чем речь, Хьюберт, как обычно, к семи подъеду.
Итак, Хью, уверенный, что его довезут до дому, если он перепьет и не сможет сам сесть за руль, прикатил в «Тигра» без пяти четыре (он бы освободился пораньше, где‑то на полтора часа, но, как на зло, Дик Брэдфорд куда‑то запропастился) и сразу же хорошенечко вмазал. Ну, подходит стрелка к семи – и что мы имеем? Никакого тебе Бобби Дугаса! Ядрить твою кочерыжку! Вот уже восемь, девять, полдесятого… догадываетесь, что дальше? Те же яйца, вид сбоку!
Без двадцати десять Генри Бофорт, бармен и владелец «Тигра», предложил Хью вострить лыжи, сваливать на хрен, трубить отбой, иными словами – убираться ко всем чертям. Хью рассердился. Да, он пару раз пнул музыкальный автомат, но ведь эта вшивая пластинка Родни Кроуэлла опять заедала.
– Что я, по‑твоему, должен был делать? Сидеть и слушать эту байду? – заявил он Генри. – Тогда смени пластинку. А то это похоже на песню гребаного эпилептика с заиканием.
– Я вижу, ты еще не дошел до кондиции, – сказал Генри. – Но сегодня тебе больше не наливают. Догонишься из своего холодильника.
– А что, если я скажу нет? – упрямствовал Хью.
– Тогда я позвоню шерифу Пангборну, – резонно заметил Генри.
Остальные посетители «Тигра» – коих было не очень много по причине буднего дня – с интересом наблюдали за перепалкой. Как правило, люди вели себя вежливо с Хью Пристом, и особенно когда он «надирался», но он бы в жизни не выиграл конкурс на звание самого популярного парня в городе.
– Мне не хотелось бы, – продолжал Генри. – Но я это сделаю, Хью. Ты постоянно пинаешь мою «Рок‑Олу», и мне это уже надоело.
Хью собрался было сказать: Может, тогда мне стоит ТЕБЯ попинать, лягушатник ты хренов. Но потом он представил, как Китон, этот толстый ублюдок, вручает ему розовую карточку[5]за драку в пивной. Разумеется, если бы его увольняли на самом деле, эта розовая бумажка пришла бы по почте, потому что свиньи типа Китона никогда не пачкают рук (и не рискуют получить по роже), вручая ее лично, но ему просто нравилось представлять себе эту картину – было куда девать лишнюю злость. Тем более что дома у него были припасены две упаковки пива.
– Ладно, – сказал он примирительно. – Мне этого тоже не надо. Давай мне мои ключи. – В целях предосторожности, еще восемнадцать кружек пива назад, он отдал Генри ключи от машины.
– Не‑а. – Генри в упор смотрел на Хью, вытирая руки полотенцем.
– Не‑а? Что значит: не‑а? Какого хрена?
– Это значит, что ты слишком пьян, чтобы садиться за руль. Я это знаю, и ты это тоже поймешь, только завтра, когда проспишься.
– Слушай, – терпеливо сказал Хью. – Когда я тебе эти хреновы ключи отдавал, я был уверен, что меня подвезут домой. Бобби Дугас сказал, что заедет сюда пропустить пару кружек. И разве я виноват, что этот гундосый придурок так и не появился.
Генри вздохнул:
– Искренне тебе сочувствую, но это не моя проблема. Если ты кого‑то задавишь, на меня могут подать в суд. Тебя это вряд ли заботит, но мне‑то не все равно. Приходится прикрывать свою задницу. В нашем поганом мире этого никто за тебя не сделает.
Хью буквально физически ощутил, как обида, жалость к самому себе и странное чувство собственной никчемности всплывают на поверхность его сознания, как какая‑то гадкая жидкость из канистры с ядовитыми отходами, зарытой глубоко в землю. Он посмотрел на свои ключи, висевшие за стойкой рядом с надписью: ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ИДИ НА ВОКЗАЛ, – и опять перевел взгляд на Генри. Тут он почувствовал, что сейчас заплачет, и испугался.
Генри обратился к другим клиентам:
– Эй вы, бездельники! Кто‑нибудь из вас едет в сторону Касл‑Хилл?
Все опустили глаза и молчали. Кто‑то хрустнул пальцами. Чарли Фортин нарочито неторопливо направился в туалет. Никто не ответил.
– Вот видишь? – набычился Хью. – Ну же, Генри, отдай мне ключи.