Пластинка, забытая под водой, или второе письмо к женщине, которое она не станет читать.




Расскажи мне, пожалуйста, какая ты была в детстве? Каково это было быть тобой? Расскажи мне всё это ещё раз. Я хочу снова прикоснуться к тому, что я никогда не видел и не увижу. Надеюсь, что ты мне покажешь свои старые фотографии ещё раз.

- У тебя есть общие, наши, вот и довольствуйся этим. – Должно быть, так ты ответишь мне, если я озвучу тебе свою просьбу лицом к лицу сейчас.

Ты из тех, у кого их много. Мы из того времени. Наши фотографии хранятся в альбомах, достойных звания «фолиантов физической памяти». Большая их часть с подписанными датами, многие присутствующие в этих «памятных осколках» - с подписанными именами. Некоторые события, запечатлённые в фотоформат, имеют условные пометки, которые помогают вспомнить всё максимально точно, то, чего, предположим, ты сейчас стыдишься, то, что ты не хочешь вспоминать, но, с чем расставаться глупо, ведь, это уже прошлый век. А остальные события напоминают о том, чего так может не хватать сейчас, моменты с оттеночками «ранней весны».

Какие-то снимки твои были чёткими, какие-то смазанными, с обрезанными ногами, усечёнными головами, снятыми криво. Точно, что есть и те, где ты присутствуешь с закрытыми глазами… Расскажи ещё раз мне то, что ты помнишь, а я не уловил всего. Я хочу придумать своё впечатление. Попробую представить, что эти фотографии снимал я и это моя оплошность, что не предупредил вашу компанию вовремя, и ты моргнула глазами. Позволь сверкнуть своей дерзкой мыслью о том, что я тоже гулял с вами по «Городскому парку» в то утро, когда выпало много снега и вы с подругой предпочли детскую радость сознательности и прогуляли пары в училище… Бешеный ритм посещения Крыма - пусть тоже будет мой. Все эти события случались в то время, когда я уже родился, но жил далеко и мечтал о других и другом. Параллельно вашему времени было моё, когда я свои длинные волосы заплетал в косички разной формы, помню, как в 2009-м году наслаждался запахом мускусного червя. Сочинские леса полны его присутствия. Он ест его холмы. Однажды это мне помогло с лёгкостью вспомнить, как заплетать косы и я старательно делал эту ежеутреннюю необходимость по отношению к твоей дочери, которая, лишь, на годик стала моей. Зачем? Почему?

Те фотографии, где ты присутствуешь до моего рождения, вызывают у меня щемящее чувство и непонятную зависть к твоим родителям и ко всем тем, кто имел возможность умиляться твоим детским шалостям, к тем, кто имел возможность целовать твои пухленькие щёчки, ласкать твои шелковистые кудряшки (такими я их помню на фотографиях). Я представляю запах синтетики банта, сдобренного мамиными духами, которым были подвязаны грозди твоих волос на большом портрете. Да-да, на том самом, который присутствует на общем иконостасе фотографий детей, на стене в большой комнате, в доме твоих родителей.

Ладно, банта там не было, и я его сам придумал. Ты была юной уже тогда, у тебя, наверняка, были мысли о поцелуях. Впервые возникло желание прикоснуться к губам другого человека, мальчика, который заставил бы тебя почувствовать освобождение от жажды влюблённости и радужнобудущную уверенность в том, что ты нашла своё. Я сжег бы небо ради того, чтобы оказаться этим мальчиком…

Теперь я вспоминаю, как нам в машине с тобой и Никой приходилось объезжать извилистую кайму берегов Шапшугского водохранилища, умирающего в бесконечный простор зарослей и топей, по пути к твоим родителям. Я бы сжёг его, я бы жёг этот рай древнего египтянина, в котором он так мечтал очутиться после смерти, ради одного, ради одной цели – всё повторить, даже, то, что никогда меня не касалось, но во что меня посвятили. «Вечная жизнь в полях камыша»…

Шапшуга не горит, моя память не коптит облака над его просторами и дым не окуривает солнце. Были дурные мысли и безумное желание уничтожить красоту…

Я мысленно продолжаю гулять по его топям, осторожно, чтобы не спугнуть цапель, чтобы, очнувшись там, среди марева комаров и мошкары глубокой ночью, сидеть тихо, поджав под шею ноги, и слушать лягушачий переполох, ждать рассвета, быть подобным святому Антонию, искушаемому в Египетской пустыне. Всё было так, как на триптихе Босха. Я напился однажды. Я был пьян несколько дней.

…………

Помню бережок посреди Шапшуги, который оказался единственным сухим островом, моим «Коринфом» среди ночи. И я сидел, поджав ноги под подбородок, как Антоний. Были звёзды такие же, как в Капустином Яре, моём, мирском, армейском, на восприятие тугие, подпитанные алкогольным делирием. И ты, Наташа, освежилась в памяти, закуривающая сигарету, сказала, смотря на меня, «я тебя люблю». Затем наступила тьма. Мои звёзды исчезли, как и исчезло лягушачее пение по всей округе. Только ветерок грустил, он дул на мои волосы, словно мать дует на ранку своего ребёнка. Я поднял голову вверх. Надо мной нависло твоё лицо, шея и плечи. Я отчётливо помню твою улыбку, твои полузакрытые глаза с взглядом, какой бывает у кошек.

- Дурачок мой. Моя золушка. – Сказала ты и засмеялась.

И снова тьма. Нет никого, сколько бы я не рыскал глазами по округе, чернота их выедала. Я услышал хлюпающие шаги. В той стороне, где уловило их моё ухо, в метрах двадцати, я увидел свечение прямоугольника, оно приближалось с каждым шагом в воде. Я понял (правда, не знаю как), что тот, кто приближался, нёс над своей головой зеркало. Совсем близко. Зеркало перевернулось и осветило тело. Раньше мы не встречались. Это была женщина. Она сияла улыбкой и была красавицей. Затем она опустила зеркало на свои груди, осветила их колыхание. Подсвеченная таким своеобразным методом фигура, вышла на берег и поместила это зеркало напротив себя, в тростник, оно её освещало, теперь, я мог видеть её более-менее отчетливо. Она была нагая. Кисть её руки закинулась за голову, в копну густых волос, неотличимых от тьмы, густых - это было слышно по шуршанию, проникновению, словно в сухую траву.

- Спишь, дурачок? – спросила женщина. – Дурачок не спит и овевает себя ветерком..

Я не мог ответить чётко. Открывал рот, а из него сыпались галоперидольные звуки.

- Тише-тише….. Дурачок. Хочешь меня? – Женщина смеялась.

Мой глухонемой ответ был отрицательным. Резкое кручение головой вызвало у неё ещё большие приступы веселья.

- Слышишь? – Спросила она и весь, возобновившийся лягушачий гомон превратился в сладострастные стоны, знакомые по голосу, любимые. – Вешайся, моя золушка. Из всего этого концерта есть правда других, и они не вяжутся с твоей персоной. Вешайся, дружочек. – Она протянула губы для поцелуя.

Внятно произнести своё негодование мне не удавалось.

- Тише-тише, не вынуждай себя. Просто слушай, как твоя любовь стонет в объятиях других идиотов. Тебе будет спокойно, если я их буду называть идиотами? Тебе, среди них нет места, даже, в памяти… Вешайся, «кисичка»!!! Будет лучше так. Нельзя так жить. Посмотри ещё раз на мои груди, преисполненные желания. Пожалей меня. – Эта женщина вздохнула, как вздыхает Наташа.

Я шипел своей немотой и мне оставалось одно - слушать стоны, женские сладострастные постанывания и всхлипы, знакомые по голосу. Воротило от всего этого, не знаю что больше – осознание того, что это не моих поцелуев дело, или моё немое открытие рта, моё бессилие.

- Ну как тебе? Больно? Нет? А ты вспомни, слова «любимый», «дорогой», «хороший», «ты единственный такой, кто нам с Никой сделал столько много и ради нас», «мне не нужен никто другой». Единственный мой дурачок, услышь и вешайся! – Смеялась женщина. – Посмотри на девочку, которая называла тебя папой. Ты ей больше не нужен, глянь?! – Она вывела на берег «мою» Нику, щебетавшую слова «папочка», «папуля», «я тебя люблю». – Это то, что теперь говорит она другим, не своему родному, и не тебе, переживающему, а тем, кто попробует так же ласкать её, как свою дочь… Умри и не мучайся, вешайся, моя «золушка»!... Тебе помочь? – Она протянула хорошо сделанную удавку. – Поцелуй мою грудь, пожалуйста.

«Лягушачие» стоны усиливают желание дотронуться..

- Слушай, сладкий мой. И птицы будут ползти по земле, будут виться змеями. А в небе будут плавать рыбы. И пока всё это будет длиться, вкушай пустоту. Отложим всё до завтрашнего дня. Ты будешь проситься к ним в стаи, но никто не будет помнить тебя. Никому ты там не будешь нужен. Их язык непонятен, а твой неуловим. Хочешь так? – Спросила она и засмеялась Наташиным голосом. – Нет?! А придётся. Я ещё тебя познакомлю кое с кем. Твои друзья пошутили и прозвали его инквизитором. Смотри!

Она повернула своё зеркало на меня и я увидел в нём стройку. Бетонные стены комнаты, повсюду цементная пыль, мешки со строительной смесью, батарея пустых бутылок испод спиртных напитков. Посреди пола лежали обрезки жестяного профиля. Они горели и накаливались пламенем. Я увидел там себя с кусочком такого профиля в руках, прижигающего кожу на левом плече, затем на левой груди. Я почувствовал боль. «Правда ли это?» - Подумал я. Это была правда. Я прикоснулся к своему левому плечу, оно болело от ожога. Тоже я почувствовал, прикоснувшись к своей левой груди. Мне хотелось крикнуть этой женщине, обругать её матом, но немота так и сковывала мой язык, он заплетался и не мог оформить звуки в слова.

- Не мучай себя, родненький, повесься и останься здесь навсегда. Там ты никому не нужен, а здесь жить некому, некому ухаживать за этими топями. Сделай лучше для всех, уходи. Тебе же больно. – Она рассматривала себя в зеркало, я наблюдал за её лицом. «Какие нежные черты. Кто ты, такая красивая? Почему ты меня просишь остаться здесь? Ты смерть? Нет. Это было бы слишком слащаво. Но и не искуситель.» - Подумал я. Мне захотелось прикоснуться к ней. Женщина осветила моё лицо зеркалом, потом направила его на себя.

- Возьми меня. Мне так одиноко. Вот моя рука. – Она протянула свою левую руку мне. – Видишь, иссохла от скуки, от того, что к ней никто давно не прикасался.

«Хочу» - Почудилось мне и я протянул свою руку по направлению к ней. «Какая холодная ладонь».

- Чувствуешь, любимый?

Я отрицательно помахал головой.

- Не может быть, родной. А так? – Она заговорила голосом Наташи.

То ли трезвость наступала, то ли осознание того, что это всё не то, будто меня обманывают и я больше ничему не верю. Я снова отрицательно покачал головой.

- Ну и дурак ты, а не дурачок. А мы могли бы остаться здесь вдвоём. Мои топи стали бы для тебя раем, как для древнего египтянина. Я бы была любой, кем захочешь. Почему ты не хочешь взять меня? Я недостаточно хороша для тебя? – Она осветила зеркалом своё нагое тело. Я представил себе сухость её губ, сладость её груди. – Помнишь, ты когда-то сочинял текст и там были слова -«твои губы таяли на её бархатных бёдрах, и никто не мог видеть твоих глаз, воодушевлённых лёгким прикосновением»? Ты это писал о ночи, ведь так? Я твоя ночь, возьми меня, пока не стало поздно… Молчишь? Ну и молчи, немой дурак, так и продолжай, потому что всё, что ты скажешь, когда захочешь, будет переполнено гадости и гнили, пьяного бреда. Это твой гной. Молчи и убирайся отсюда!

Она выдернула свою ладонь из моей. Я встал, развернулся и пошел прочь, как меня и просили. Сходя с островка в воду, я обернулся, женщина сидела спиной ко мне на моём месте и рассматривала себя в зеркало. Впереди меня ждали топи, я шёл и ничего не видел, только чувствовал – холодную воду и лёгонький ветерок, который нежно обдувал меня, как мать дует своему ребёнку на ранку, чтобы успокоить боль. Тишина и пустота. Я их вкушал.

Отрезвел.

……………

Я благодарен тебе за прививку любви к Краснодару, Наташа, к тем местам, о которых ты мне рассказывала, за четко выстроенные маршруты к тем местам, которые мы оба называли домом, один из которых заканчивался остановкой «ул. МОПР», а другой где-то на улице Дзержинского. Мне хотелось расшифровать значение аббревиатуры «МОПР», но я никогда не стану этого делать, пусть, хоть, убьют, или специально будут подходить ко мне и разъяснять, я никому не буду верить.

Всё это кружево, как ты говоришь. Да. Но оно навсегда будет гармонично просвечиваться тенью на стенах того двухэтажного дома. Это кружево всегда будет колыхаться ветром, храниться под лестницей на второй этаж, не смотря на то, что там живут уже другие люди, которые и не подозревают о существовании всего этого, об этих узорах памяти.

Пусть! Всё пусть! Принимаю всё так, как есть и отпускаю всех тех, кого должен отпустить. В голове всё перемешивается. Бегом бежит. От общего к частностям. Мчится в реверсе. Проигрываются наоборот улыбки, разговоры, стоны, чёрный кот по утру, запрыгивавший в форточку, уловки смеха, разговоры о компромиссах, рюмки с коньяком, моё выступление в «Подвале образцового содержания», бунт футбольных болельщиков в «Рок – баре», которые запомнились майками с изображением черепа и костей с кокард эсесовских офицеров, до моей просьбы «поцелуй мня» в полупустом автобусе. Всё сводится ко сну, как и всегда, и остаётся сном, в котором ты спала на моём правом плече всю ночь, когда ещё дул сильный ветер, и ты сказала, что крыша хлопала в ладоши, а я подумал, что рука никогда не немеет под шеей любимого человека, что это исключительное чудо. Помнишь?

Я снова встречаю утро на балконе. Докуриваю сигарету. Я ложусь спать.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: