В дорогу я отправилась, одетая так, как одевалась в Пласенсии: на мне были нижние юбки, корсет, рубашка, верхние юбки, тока, остроносые башмаки, — но очень скоро пришлось уступить обстоятельствам. Нельзя проскакать на коне тысячу лиг, сидя боком, по-женски, и не разбить себе спину, поэтому мне пришлось сесть в седло по-мужски. Я достала себе мужские штаны и сапоги, сняла корсет с китовым усом — кто только придумал это пыточное орудие? — а потом отказалась и от токи — она слишком тянула голову назад — и заплела волосы в косы, как делают индианки. Я никогда не носила одежду с глубоким вырезом и не позволяла себе фамильярностей с солдатами. Во время стычек с индейцами я надевала шлем, легкую кожаную кирасу и поножи, которые Педро приказал изготовить специально для меня, — без всего этого я погибла бы от индейских стрел в самом начале пути. Если это одеяние зажгло желание в Эскобаре и других участниках экспедиции, то я не понимаю, как устроен мозг у мужчин. Франсиско де Агирре не раз говорил, что самцы думают только о еде, блуде и убийствах, — это была одна из его любимых фраз. Впрочем, если речь идет о людях, то это не совсем так: люди думают еще и о власти. И я не согласна с Агирре, несмотря на все слабости, которые мне довелось обнаружить в мужчинах. Не все они одинаковы.
Наши солдаты много говорили о женщинах, особенно когда нам приходилось стоять лагерем несколько дней подряд и им было нечего делать, кроме как стоять по очереди в карауле и ждать. Они обменивались впечатлениями об индианках, похвалялись своими подвигами — изнасилованиями — и с завистью обсуждали похождения легендарного Агирре. К сожалению, мое имя часто всплывало в их беседах: говорили, что я — ненасытная самка, что я в седло сажусь по-мужски, чтобы конь распалял меня, и что под юбкой я ношу штаны. Последнее было правдой: не могла же я сидеть на коне по-мужски, не прикрыв бедра.
Самого юного солдатика в нашей экспедиции, мальчика восемнадцати лет от роду по имени Эскобар, который в Перу приехал юнгой в совсем нежном возрасте, эти сплетни возмущали: он еще не был испорчен жестокостями войны. Обо мне у него сложилось какое-то романтическое представление. Он был в том возрасте, когда влюбляются в любовь. Вбил себе в голову, что я — ангел, которого принуждает к извращениям ненасытный Вальдивия, заставляя, как падшую женщину, ублажать его в постели. Я узнала это от своих служанок-индианок, как узнавала обо всем остальном, что происходило вокруг меня. Для них не было никаких секретов, потому что мужчины, когда разговаривают, не обращают внимания на женщин, так же как не обращают внимания на лошадей или собак. Мужчины думают, что мы не понимаем того, что слышим. Я тайком стала следить за этим юношей и удостоверилась, что он старается быть поближе ко мне. Эскобар находил для этого разные предлоги: то учил трюкам Бальтасара, который постоянно вертелся около меня, то приходил ко мне сменить повязку на раненой руке, то просил, чтобы я показала, как готовить маисовую кашу, потому что обе его индианки якобы ничегошеньки не умели.
Педро де Вальдивия считал Эскобара чуть ли не сосунком и, думаю, не обращал на него никакого внимания до тех пор, пока солдаты не стали шутить над юношей. Поняв, что его интерес ко мне романтического, а не сексуального плана, они не оставляли его в покое, издеваясь над ним и заставляя плакать от унижения. Конечно же, рано или поздно солдатские шуточки должны были дойти до ушей Вальдивии. Тут он начал задавать мне всякие каверзные вопросы, а потом и следить за мной и даже устраивать ловушки. Он посылал Эскобара помогать мне, давая задания, более приличные для служанок, а юноша, вместо того чтобы возмутиться такими приказами и отказаться исполнять их, как поступил бы на его месте любой другой солдат, с радостью бежал исполнять поручения. Часто я встречала Эскобара в своем шатре, потому что Педро специально посылал его за чем-нибудь, зная, что я одна. Наверное, мне сразу нужно было попытаться вразумить Педро, но я не решилась: ревность превращала его в чудовище, и он мог вообразить, что у меня есть скрытые мотивы защищать Эскобара.
Эта дьявольская игра началась еще вскоре после того, как мы вышли из Тарапака. Затем, во время тягостного перехода через пустыню, она подзабылась — там ни у кого не оставалось сил на глупости, — но в приветливой долине Копиапо началась с новой силой. Эскобар был легко ранен в руку, но хотя мы прижгли рану, она никак не заживала, и мне приходилось обрабатывать ее и часто менять повязки. Я даже начала опасаться, что придется применить радикальные меры, но Каталина обратила мое внимание на то, что рана не смердела и жара у юноши не было. «Просто расчесывает, да, сеньорай, разве не видишь?» — подсказала она мне. Мне не хотелось верить, что Эскобар расковыривает рану специально, чтобы я подольше его лечила, но все же я поняла, что пришло время поговорить с ним.
Это было в вечерних сумерках, когда начинала звучать музыка лагеря: слышались звуки испанских гитар и флейт, печальные голоса индейских кен[17]и барабаны темнокожих надсмотрщиков. У одного из костров жаркий тенор Франсиско де Агирре пел веселую песенку. В воздухе был разлит чудесный аромат жареного мяса, маиса и печенных на углях лепешек — единственной нашей трапезы за день. Каталина исчезла, как это часто бывало по вечерам, а я сидела в шатре вместе с Эскобаром, которому только что промыла рану, и псом Бальтасаром, который очень привязался к этому юноше.
— Если рана не заживет в скором времени, то, боюсь, придется отрезать вам руку, — огорошила я парнишку.
— Безрукий солдат ни на что не годен, донья Инес, — сказал Эскобар, побледнев от страха.
— Мертвый солдат — тем более.
Я дала ему выпить стакан чичи из опунции, чтобы помочь оправиться от испуга и самой выиграть время, потому что я не знала, как подступиться к нужной теме. Наконец я решила действовать прямо.
— Я вижу ваш интерес ко мне, Эскобар. И, так как это может обернуться плохо для нас обоих, впредь лечить вас будет Каталина.
И тут Эскобар, как будто он только и ждал, чтобы кто-нибудь приоткрыл дверь в его сердце, обрушил на меня водопад признаний вперемешку с романтическими заявлениями и обещаниями любви. Я попыталась напомнить ему, с кем он позволяет себе такие вольности, но он не дал мне договорить. Он обнял меня и крепко прижал к себе, так неудачно, что, отпрянув назад, я споткнулась о Бальтасара и повалилась спиной на пол, а Эскобар упал на меня. Любого другого, кто бы так набросился на меня, пес бы тут же разорвал в клочки, но этого юношу он хорошо знал и решил, что это игра, и, вместо того чтобы броситься на него, стал прыгать вокруг нас, радостно лая. Я сильная и не сомневалась, что смогу защитить себя, поэтому кричать не стала. От людей, которые были снаружи, нас отделяла лишь навощенная парусина, и я не хотела привлекать лишнего внимания. Раненой рукой прижимая меня к груди, а другой поддерживая под затылок, Эскобар осыпал мне лицо и шею поцелуями, влажными от слез и слюны. Я уже стала молиться Деве Заступнице, готовясь ударить его коленом в пах, но было поздно, потому что в эту минуту в комнату вошел Педро со шпагой в руке. Он все это время следил за нами, скрываясь в другой комнате шатра.
— Не-е-ет! — закричала я в ужасе, увидев, что он собирается проткнуть шпагой несчастного солдатика.
Резким рывком мне удалось выбраться из-под Эскобара и накрыть его своим телом. Я старалась защитить юношу и от шпаги Вальдивии, и от пса, который к тому времени вернулся к роли охранника и пытался укусить его.
Не было ни суда, ни объяснений. Педро де Вальдивия просто позвал дона Бенито и приказал ему повесить Эскобара на следующее утро, после мессы, перед всем нашим отрядом. Дон Бенито под руку увел дрожащего юношу и оставил его в одной из палаток под надзором, но без кандалов. Эскобар был совершенно изничтожен, но не страхом смерти, а болью разбитого сердца. Педро ушел в палатку Франсиско де Агирре, где всю ночь играл в карты с другими капитанами, и вернулся только на рассвете. Он не позволил мне поговорить с собой, но, думаю, даже если бы он это и позволил, мне бы ничего изменить не удалось. Он просто обезумел от ревности.
Тем временем капеллан Гонсалес де Мармолехо пытался утешить меня, говоря, что в том, что произошло, моей вины нет, а только вина Эскобара, потому что он возжелал жену ближнего своего, — какой-то вздор в этом духе.
— Надеюсь, вы не будете сидеть сложа руки, падре. Вы должны убедить Педро, что он собирается совершить ужасную несправедливость, — взмолилась я.
— Генерал-капитан должен поддерживать дисциплину среди своих людей, дочь моя, он не может терпеть подобных оскорблений.
— Педро прекрасно терпит, когда его люди насилуют и бьют жен других людей, но не дай Бог, если кто-то хоть пальцем тронет его собственную!
— Он не может взять свои слова обратно. Приказ есть приказ.
— Конечно, он не может взять свои слова обратно! Этот юноша не заслуживает виселицы за свой проступок, и вы это знаете так же хорошо, как и я. Идите и поговорите с Педро!
— Я поговорю с ним, донья Инес, но предупреждаю вас, что он не изменит своего решения.
— Пригрозите ему отлучением от церкви…
— Подобными угрозами так просто не бросаются! — в ужасе воскликнул священник.
— Да, а Педро вполне может так просто взять на душу убийство человека, правда? — возразила я.
— Донья Инес, смиритесь. Это не в ваших руках, а в руце Божией.
Гонсалес де Мармолехо все-таки отправился разговаривать с Вальдивией. Он завел разговор в присутствии капитанов, которые играли с Педро в карты, с мыслью, что они помогут убедить его простить Эскобара. Но капеллан просчитался: при свидетелях Вальдивия уж точно не мог отступиться от своего приказа. К тому же приятели поддержали его: на его месте они бы поступили точно так же.
Тогда я пошла в шатер Хуана Гомеса и Сесилии, как будто чтобы проведать новорожденного. Инкская принцесса была красива как никогда. Она отдыхала, лежа на мягкой перине, в окружении своих служанок. Одна индианка разминала ей ступни, другая — расчесывала ее волосы цвета воронова крыла, третья — выжимала молоко ламы с тряпочки в рот ребенка. Хуан Гомес восхищенно наблюдал за этой сценой, будто очутившись у яслей младенца Иисуса. Меня окатила волна зависти: я бы полжизни отдала за то, чтобы оказаться на месте Сесилии. Поздоровавшись с молодой матерью и поцеловав дитя, я взяла под руку отца и вывела его из палатки. Я рассказала ему, что произошло, и попросила помочь мне.
— Вы — альгвасил, дон Хуан, сделайте что-нибудь, прошу вас.
— Я не могу пойти против приказа дона Педро де Вальдивии, — ответил он, смотря на меня вытаращенными от удивления глазами.
— Мне стыдно напоминать вам об этом, дон Хуан, но за вами должок…
— Сеньора, вы просите меня помочь, потому что у вас есть особый интерес к этому солдату Эскобару? — спросил он.
— Как вам такое могло прийти в голову? Я стала бы вас просить за любого человека в этом лагере. Я не могу допустить, чтобы дон Педро совершил такой грех. Только не говорите мне, что это имеет отношение к военной дисциплине: мы оба знаем, что дело в одной лишь ревности.
— Что вы предлагаете?
— Все в руце Божией, как говорит капеллан. Как вы смотрите на то, чтобы немного направить Господню руку?
На следующий день, после мессы, дон Бенито собрал всех людей на центральной площади лагеря, где все еще стояла виселица, на которой раньше был повешен несчастный Руис. С перекладины уже свисала приготовленная веревка. Я первый раз оказалась на таком мероприятии: до того времени мне удавалось избегать присутствия при казнях и пытках. Мне вполне хватало жестокостей битв да страданий больных и раненых, которых я пользовала. В руках я держала фигурку Девы Заступницы — так, чтобы все могли ее видеть. Капитаны стояли в первом ряду четырехугольника, за ними — солдаты, а еще дальше — надсмотрщики и множество янакон, служанок-индианок и наложниц. Капеллан, потерпев неудачу с Вальдивией, всю ночь провел в молитвах. Кожа у него была зеленоватая, а под глазами — фиолетовые тени, как всегда бывало, когда он занимался самобичеванием. Впрочем, плеть у него была курам на смех, как говорили индианки, знакомые с настоящим кнутом.
Глашатай и барабанная дробь возвестили о начале казни. Хуан Гомес, в роли альгвасила, объявил, что солдат Эскобар совершил тяжкое нарушение дисциплины: злоумышляя, проник в шатер генерал-капитана и покусился на его честь. Дальнейшие объяснения были излишни. Никто не сомневался, что юноша поплатится жизнью за свою щенячью восторженную любовь. Два негра-палача привели преступника на площадь. Эскобар шел без кандалов, прямой как шест, спокойный, смотря прямо перед собой, как будто во сне. Перед казнью он попросил позволения помыться, побриться и надеть чистую одежду. Он встал на колени, и капеллан соборовал его, благословил и дал поцеловать святое распятие. Негры подвели несчастного к виселице, связали руки за спиной, перевязали лодыжки, а затем накинули веревку на шею. Эскобар не позволил надеть себе на голову колпак, — наверное, он хотел умереть, смотря на меня, и бросить тем самым вызов Педро де Вальдивии. Я ответила на его взгляд, стараясь утешить его.
Снова раздалась барабанная дробь, негры выбили подставку из-под ног преступника, и он повис в воздухе. Мертвая тишина стояла среди людей, слышен был только бой барабанов. Какое-то время, которое мне показалось вечностью, тело Эскобара болталось на веревке, а я горячо молилась, прижимая фигурку Девы Марии к груди. И тут произошло чудо: веревка вдруг оборвалась, и юноша упал на землю, где и остался лежать недвижно, будто мертвый. Громкий крик удивления вырвался из множества ртов. Педро де Вальдивия сделал три шага вперед, бледный как воск, не в силах поверить в случившееся. Еще до того, как он успел дать новый приказ палачам, капеллан вышел вперед с поднятым над головой распятием, столь же удивленный, как и все остальные.
— Свершился суд Божий! Свершился суд Божий! — закричал он.
Сначала я почувствовала, как по рядам людей пробежала волна шепота, потом — безумный гомон индейцев, волна которого докатилась до окаменевших испанских солдат и остановилась, пока кто-то не осенил себя крестным знамением и не опустился на колени на землю. Сразу же его примеру последовал второй, еще один и еще, пока все, кроме Педро де Вальдивии, не опустились на колени. Суд Божий…
Альгвасил Хуан Гомес отстранил палачей и собственноручно снял веревку с шеи Эскобара, снял путы с запястий и щиколоток и помог ему встать на ноги. Только я заметила, что он отдал веревку с виселицы какому-то индейцу, который тут же унес ее, прежде чем кому-нибудь пришло в голову рассмотреть ее вблизи. Больше за Хуаном Гомесом долга передо мной не было.
Эскобара не отпустили на свободу. Приговор ему был изменен на изгнание, он должен был вернуться в Перу, опозоренный, пешком и в сопровождении лишь одного янаконы. Даже если бы ему удалось избежать стрел воинственных индейцев долины, он бы погиб от жажды в пустыне и его тело, высохшее, как мумия, осталось бы непогребенным. То есть повесить его было бы более милосердно. Через час он покинул лагерь с тем же спокойным достоинством, с каким шел к виселице. Солдаты, которые прежде доводили его до безумия своими шутками, почтительно выстроились в две шеренги, и он прошел между ними, медленно, взглядом прощаясь с каждым и не произнося ни слова. У многих по лицу катились слезы стыда и раскаяния. Один отдал ему свою шпагу, другой — топор, третий привел ламу, нагруженную какими-то тюками и мехами с водой. Я наблюдала за этой сценой издали, пытаясь справиться со злобой на Вальдивию, такой сильной, что я едва не задыхалась от нее. Когда молодой человек выходил из лагеря, я догнала его, спешилась и вручила ему свое единственное сокровище — коня.
Мы провели в долине семь недель. За это время к нам присоединились еще двадцать испанцев, среди них два монаха и некий Чинчилья, подлец и смутьян, который сразу же стал вместе с Санчо де ла Осом затевать убийство Вальдивии. С де ла Оса сняли колодки, и он свободно бродил по лагерю, расфранченный и надушенный, придумывая, как бы отомстить генерал-капитану, но при этом оставаясь под неусыпным присмотром Хуана Гомеса.
Из ста пятидесяти человек, которые теперь были в нашей экспедиции, всего девять не имели дворянского титула. Остальные происходили из деревенской знати или из обедневших дворянских семейств, но дворянской спеси в них было не меньше, чем в выходцах из лучших домов Испании. Вальдивия говорил, что это ничего не значит, потому что в Испании благородных дворян очень много, но я полагаю, что эти люди перенесли свое тщеславие в Королевство Чили. К высокомерию испанцев прибавилась непокорность мапуче, и из этой смеси получился безумно надменный чилийский народ.
После изгнания юного Эскобара понадобилось несколько дней, чтобы лагерь пришел в обычное расположение духа. Люди были крайне раздражены, в самом воздухе ощущался гнев. По мнению солдат, виновата во всем была я: заманила невинного мальчика, соблазнила его, лишила покоя и довела до смерти. Я, бесстыдная развратница. А Педро де Вальдивия лишь исполнял долг и защищал свою честь. Долгое время я чувствовала, как озлобленные взгляды этих мужчин жгут мне кожу. Я ощущала их злобу так же ясно, как раньше ощущала их похоть. Каталина советовала мне не выходить из шатра до тех пор, пока души солдат не успокоятся, но для подготовки к дальнейшему пути нужно было делать множество дел, так что у меня не оставалось другого выбора, кроме как подставить себя под потоки их сквернословия.
Педро был занят включением новых солдат в экспедицию и слухами о готовящемся предательстве, которые ходили по лагерю, но нашел время, чтобы утолить свою злость на меня. Даже если он и понял, что переступил все границы разумного в своем стремлении отомстить Эскобару, он так этого и не признал. Сознание своей вины и ревность разожгли в нем огонь желания: он хотел обладать мной каждое мгновение, даже в самый разгар дня. Он бросал дела, прерывал совещания с капитанами и тащил меня в шатер на глазах у всего лагеря, так что все были в курсе происходящего. Вальдивию это не волновало, он поступал так намеренно, чтобы показать свою власть, унизить меня и бросить вызов сплетникам. Мы никогда не занимались любовью так грубо, он измочаливал меня и думал, что мне это нравится. Он хотел, чтобы я стонала от боли, раз уж я не стонала от удовольствия. Это было наказанием для меня, и я, как уличная девка, должна была выносить унижения, так же как Эскобар должен был сгинуть в пустыне. Я сносила такое обращение, сколько было возможно, думая, что скоро безумие Педро уляжется, но через неделю терпение мое иссякло, и я, вместо того чтобы повиноваться ему, когда он попытался взлезть на меня по-собачьи, дала ему звучную пощечину. Я не знаю, как это получилось, рука дернулась сама. На долгую минуту мы оба оцепенели от неожиданности, а потом колдовские чары, властвовавшие над нами, рухнули. Педро нежно и раскаянно обнял меня, а я вся задрожала, такая же сокрушенная, как и он.
— Что я натворил! Что с нами сделалось, любовь моя? Прости меня, Инес! Прошу тебя, давай забудем все это… — заговорил он.
Мы так и остались лежать, обнимая друг друга, с замиранием сердца шепча объяснения, прощая друг друга. Наконец мы, истощив все силы, заснули, так и не занявшись любовью.
С этого момента утраченная любовь стала возвращаться к нам. Педро снова стал ухаживать за мной страстно и нежно, как в самом начале. Мы совершали небольшие прогулки, всегда под охраной нескольких солдат, потому что воинственные индейцы могли атаковать в любой момент. Обедали мы наедине в нашей палатке, а перед сном он читал мне, а потом целыми часами ласкал меня, чтобы доставить мне то удовольствие, в котором так недавно отказывал.
Он желал детей так же, как и я, но я все не беременела, несмотря на молитвы Деве Марии и снадобья, которые готовила Каталина. Я бесплодна, я не смогла зачать ребенка ни с одним мужчиной из тех, кого я любила, — ни с Хуаном, ни с Педро, ни с Родриго, — ни с теми, с кем меня связывали лишь краткие тайные встречи. Но думаю, что и Педро был бесплоден, потому что у него не было детей ни от Марины, ни от других женщин. «Завоевать славу и оставить по себе память» — вот зачем он отправился в Чили. Быть может, таким образом он пытался отыграться за династию, которую не смог основать. Он оставил свое имя в истории, хотя и не смог передать его своим потомкам.
Педро был столь предусмотрителен и терпелив, что научил меня обращению со шпагой. Кроме того, он подарил мне нового коня взамен того, что я отдала Эскобару, и поручил своему лучшему наезднику обучить скакуна. Военный конь должен повиноваться всаднику инстинктивно, потому что наездник будет занят оружием. «Никогда не знаешь, что может случиться. Раз ты настолько храбра, что поехала со мной, ты должна уметь защищаться не хуже, чем любой из моих людей», — сказал мне Педро. Это была очень благоразумная мера. Те, кто лелеял надежду отдохнуть от тягот пути в Копиапо, очень скоро разочаровались, потому что индейцы нападали на нас, стоило немного ослабить бдительность.
— Мы отправим послов и объясним им, что мы пришли с миром, — сказал Вальдивия на одном из советов со своими главными капитанами.
— Это плохая идея, — отозвался дон Бенито, — ведь они, без сомнения, помнят, что произошло шесть лет назад.
— Что вы имеете в виду?
— Когда мы прибыли сюда с доном Диего де Альмагро, чилийские индейцы не только вели себя дружелюбно, но и одарили нас золотом, которое собирали в качестве дани Инке — они уже знали, что его свергли. Но подозрительному аделантадо этого показалось мало, и он разными посулами созвал индейцев на совет и, как только завоевал их доверие, приказал нам напасть на них. Многие погибли в этой бойне, но тридцать касиков мы взяли в плен. Их привязали к кольям и сожгли заживо, — рассказал дон Бенито.
— Зачем вы это сделали? Разве не лучше жить в мире? — возмущенно спросил Вальдивия.
— Если бы Альмагро не сделал это первым, индейцы бы поступили так же с испанцами чуть погодя, — вмешался Франсиско де Агирре.
Чилийцы больше всего жаждали заполучить наших коней, а боялись они больше всего собак, поэтому дон Бенито приказал поместить лошадей в загон и охранять его собаками. Полчища здешних индейцев повиновались трем касикам, во главе которых, в свою очередь, стоял могущественный Мичималонко. Он был хитрый старик: прекрасно понимая, что сил штурмовать лагерь уинок у него недостаточно, он решил взять нас измором. Это его воины тайно похищали у нас лам и лошадей, портили запасы провианта, похищали наших индианок, нападали на группы солдат, выходившие из лагеря за едой и водой. Так они убили одного солдата и нескольких наших янакон, хотя янаконы к тому времени поневоле выучились сражаться, потому что иначе шансов выжить у них не было вовсе.
Весна началась в долине и в горах, склоны покрылись цветами, воздух потеплел, и стали рожать индианки, кобылы и ламы. Нет животного более прелестного, чем детеныш ламы. С появлением новорожденных, принесших нотку радости в жизнь загрубевших испанцев и измученных янакон, настроение в лагере улучшилось. Реки, мутные зимой, стали прозрачными и более полноводными — в горах таял снег. Стало много травы для животных, дичи, зелени и фруктов — для людей. Оптимизм, принесенный весенним воздухом, ослабил бдительность, и тогда, когда мы меньше всего этого ожидали, у нас сбежали двести янакон, а за ними — еще четыреста. Они просто испарились как дым. Сколько по приказу сурового дона Бенито ни стегали кнутами надсмотрщиков — за то, что недоглядели, — и индейцев — за то, что пособничали, — узнать, как этим янаконам удалось убежать и куда они направились, так и не удалось. Очевидно было одно: они не могли далеко уйти без помощи чилийцев, которые нас окружали, потому что иначе бы их перебили. Дон Бенито утроил количество караульных и приказал держать янакон связанными день и ночь. Надсмотрщики непрерывно патрулировали лагерь с кнутами в руках и в сопровождении собак.
Вальдивия дождался, когда у жеребят и маленьких лам окрепнут ноги, и тут же отдал приказ продолжать движение на юг, к райскому месту, о котором рассказывал дон Бенито, — к долине Мапочо. Мы знали, что «Мапочо» означало почти то же, что и «мапуче»; что нам придется столкнуться с дикарями, которые заставили отступить пять сотен солдат и по крайней мере восемь тысяч янакон Альмагро. У нас было всего сто пятьдесят солдат и меньше четырехсот непокорных янакон.
Мы поняли, что Чили имеет вытянутую форму и силуэтом похожа на шпагу. Эта страна состоит из россыпи долин, которые простираются между гор и вулканов и через которые текут полноводные реки. Морской берег здесь обрывист, а за ним — страшные холодные волны; леса здесь густы и ароматны, горы — бесконечны. Мы часто слышали вздохи земли и чувствовали, как почва ходит под ногами, но со временем привыкли к этой дрожи. «Так я и представлял себе Чили, Инес», — надтреснутым от волнения голосом признался Педро, созерцая девственную красоту пейзажа.
Но мы не только любовались красотами пейзажа: приходилось преодолевать множество трудностей, потому что индейцы Мичималонко непрестанно преследовали и дразнили нас. Спали мы совсем немного и по очереди, потому что стоило чуть ослабить внимание, как индейцы тут же нападали на нас.
Ламы — животные хрупкие, они не могут переносить тяжести, от этого у них ломается позвоночник. Поэтому нам пришлось заставить оставшихся янакон нести тюки тех, кто сбежал. И хотя мы выбросили все, что не было необходимо, — в том числе несколько тюков с моими нарядами, которые здесь, в Чили, были совершенно ни к чему, — индейцы брели низко согнувшись под тяжестью ноши; к тому же, чтобы не разбежались оставшиеся, они были связаны, и это делало наш путь медленным и мучительным.
Солдаты перестали доверять служанкам-индианкам, которые оказались не такими покорными и глупыми, как они предполагали. Они продолжали сношаться с этими женщинами, но не решались спать в их присутствии, а некоторые стали думать, что индианки их понемногу отравляют. Но не яд разъедал им душу и размалывал кости, а усталость. Многие злились на индианок, только чтобы скрыть собственное беспокойство. Тогда Вальдивия пригрозил вовсе отнять служанок и действительно отнял их у двух или трех человек. Солдаты взбунтовались, потому что не могли допустить, чтобы кто-нибудь, даже глава экспедиции, вмешивался в такую личную сферу, как отношения с наложницами, но Педро, как всегда, победил. Проповедовать нужно, будучи образцом добродетели, сказал он. И добавил, что не потерпит, чтобы испанцы вели себя хуже дикарей. В конце концов солдаты нехотя повиновались. Правда, Каталина рассказывала мне, что они продолжают бить своих женщин, но только не по лицу, чтобы синяки были не так заметны.
Чилийские индейцы вели себя все более дерзко, и мы задавались вопросом, что станется с несчастным Эскобаром. Мы воображали, что его ждет долгая и мучительная смерть, но никто не решался даже упомянуть имя этого юноши, не желая накликать несчастья. Быть может, если мы забудем его имя и лицо, он станет прозрачным, как ветер, и сможет незаметно проскользнуть мимо врага.
Мы двигались черепашьим шагом, потому что янаконы не справлялись с грузом, и было много жеребят и другого приплода. Родриго де Кирога всегда ехал впереди: он обладал острым зрением и видел все до самого горизонта, и отвага никогда не покидала его. Арьергард защищали Вильягра, которого Педро де Вальдивия назначил своим заместителем, и Агирре, которому не терпелось вступить в бой с индейцами. Битвы он любил так же сильно, как женщин.
— Индейцы наступают! — однажды прокричал гонец, посланный к нам Кирогой.
Вальдивия распорядился, чтобы я с другими женщинами, детьми и животными оставалась в месте, более или менее защищенном скалами и деревьями, и сразу стал выстраивать солдат в боевой порядок — но не в терции, как это делалось в Испании, когда на каждого конника приходится по три пехотинца, ведь здесь у нас почти все были верхом.
Я говорю, что все наши были на конях, и может показаться, что у нас был образцовый эскадрон из ста пятидесяти всадников, способный справиться с десятью тысячами индейцев. На самом деле животные были очень худы и измотаны тяжелой дорогой, а люди были в лохмотьях, в плохо подогнанных латах, в измятых шлемах и с заржавленным оружием. Они были храбры, но неорганизованны и заносчивы; каждый стремился к личной славе. «Почему испанцу так трудно быть одним из многих? Все хотят быть генералами!» — часто сокрушался Вальдивия. Кроме того, у нас осталось так мало янакон, а те, что остались, были так измождены и озлоблены из-за плохого обращения, что рассчитывать на существенную помощь с их стороны было нельзя: они сражались постольку, поскольку иначе их ждала смерть.
Во главе отряда стоял Педро де Вальдивия — он всегда шел первым, хотя капитаны просили его поберечься, ведь без него мы бы пропали. С криком «С нами святой Иаков!», которым испанцы много веков подряд призывали помощь апостола в битвах с маврами, он выехал вперед. Аркебузиры уже стояли, уперев одно колено в землю, с оружием наготове. Вальдивия знал, что чилийцы, безразличные к смерти, идут в битву с открытой грудью, без щитов или какой-либо другой защиты. Они не боятся аркебуз, потому что от них больше шума, чем вреда, но останавливаются при виде собак, опасаясь, что те в пылу схватки съедят их заживо. Они толпой идут на испанские шпаги, которые наносят им большой ущерб, а их собственные каменные снаряды отскакивают от металла доспехов. Пока уинки верхом, они непобедимы, но если удается сбить их с коней, индейцы легко истребляют всех.
Мы еще не закончили готовиться к битве, когда услышали душераздирающие вопли, с которыми индейцы идут в атаку. Этот ужасающий ор распаляет их до безумия и должен парализовать страхом врага, но в нашем случае эффект был обратный: воинственные крики индейцев лишь переполняли нас яростью. Отряд Кироги успел соединиться с отрядом Вальдивии за мгновение до того, как полчища врагов хлынули в долину с гор. Их были тысячи и тысячи. Они бежали почти обнаженные, с луками и стрелами, копьями и палицами, воя, вне себя от предвкушения битвы. Залп из аркебуз скосил первые ряды, но это не остановило и даже не замедлило бег остальных. Через пару минут мы увидели раскрашенные лица индейцев рядом с собой, и началась схватка. Копья наших солдат пронзали их тела цвета глины, шпаги рубили головы и руки, копыта лошадей топтали упавших. Когда индейцам удавалось подойти близко, они оглушали лошадь топором, и, как только у нее подкашивались ноги, двадцать рук хватало всадника и стаскивало его на землю. Шлемы и кирасы защищали солдат всего на несколько мгновений, но иногда этого времени оказывалось достаточно, чтобы кто-нибудь пришел на помощь. Стрелы, бесполезные против кольчуги и лат, оказывались очень опасными, когда попадали в незащищенные части тела. В шуме и хаосе битвы раненые испанцы продолжали сражаться, не чувствуя боли и не замечая кровотечения, а когда они в конце концов падали, кто-нибудь их выносил с поля битвы и волоком притаскивал ко мне.