— И по словам нашего разведчика, они хотят захватить всю землю, от вулканов до моря, от пустыни до конца мира, хотят основать много деревень. Они жестоки, а их токи, Вальдивия, очень хитер. Говорю вам, еще никогда у мапуче не было таких сильных врагов, как эти бородачи, прибывшие издалека. Сейчас их лишь небольшое племя, но они придут еще, потому что у них есть крылатые дома, которые перелетают через море. И сейчас я прошу, чтобы люди сказали, как нам следует поступить.
Вперед выступил другой токи, попрыгал на месте, потрясая оружием, испустил гневный вопль, а затем объявил, что он готов идти войной на уинок, убить их, вырвать у них сердца и съесть их, чтобы получить их силу, сжечь их жилища, забрать их женщин, ведь иного решения нет, кроме как предать их всех смерти. Когда он закончил говорить, в центр вышел третий токи и сказал, что весь народ мапуче должен объединиться против этого врага и избрать токи из токи, ньидольтоки, чтобы он руководил войной.
— Господин наш Нгенечен, мы просим тебя помочь нам победить уинок: утомлять их, изводить, не давая им ни спать, ни есть, пугать, следить за ними, устраивать ловушки, отбирать оружие, разбивать им черепа нашими палицами — вот чего мы просим, господин наш.
Снова заговорил первый токи и сказал, что нельзя торопиться, надо вести войну терпеливо, ведь уинки — как сорная трава: чем больше их режешь, тем больше побегов появляется. Эту войну будут вести они, их дети и дети их детей. Прольется много крови мапуче и много крови уинок, пока ей не настанет конец. Воины подняли копья, и из их груди вырвался долгий крик одобрения: «Война! Война!» В этот момент перестал моросить дождь, облака расступились и на фоне голубого неба показался величественный силуэт кондора, медленно пролетающего над мапуче.
В начале сентября мы поняли, что наша первая зима в Чили подходит к концу. Погода улучшилась, и на молодых деревьях, которые мы пересадили из леса на улицы города, набухли почки. Зимние месяцы дались нам тяжело не только из-за нападений индейцев и заговора Санчо де ла Оса, но и из-за чувства одиночества, которое часто нас одолевало. Нам было интересно, что сейчас происходит в остальных частях мира, не завоевали ли испанцы еще какие-нибудь территории, не изобретено ли чего-нибудь нового, здравствует ли наш император, который, судя по новостям, дошедшим до Перу пару лет назад, немного тронулся рассудком. Безумие было в крови нашего венценосного семейства, достаточно лишь вспомнить несчастную мать государя — запертую в Тордесильясе безумицу.
С мая по конец августа дни были короткие, темнело около пяти часов пополудни, и ночи казались бесконечными. Мы старались использовать весь световой день и работали до последнего луча солнца, а потом приходилось уходить по домам, где все — хозяева, индейцы, собаки и даже домашние птицы — собирались в одной комнате, освещенной одной свечой и согретой теплом жаровни. Каждый пытался найти себе какое-нибудь занятие, чтобы скоротать вечерние часы. Капеллан собрал хор янакон, чтобы с помощью пения укреплять их веру. Агирре развлекал нас своими забавными историями из жизни ловеласа и смешными солдатскими песенками. Родриго де Кирога, который поначалу все больше молчал и держался даже застенчиво, когда на него находило настроение, становился вдохновенным рассказчиком. Книг у нас было очень мало, и мы знали их все наизусть, но Кирога брал персонажей одной истории, переносил в другую, и так получалось бессчетное множество разнообразных сюжетов. Все книги нашей колонии, кроме двух, были из числа запрещенных инквизицией, а вариации Кироги получались гораздо более дерзкими, чем эти книги были изначально, так что слушать его было греховное удовольствие, а потому особенно любимое. Кроме того, мы играли в карты; этой слабости были подвержены все испанцы, а в особенности наш губернатор, которому к тому же в игре сопутствовала удача. Мы не делали денежных ставок, чтобы не давать лишнего повода для ссор, не быть дурным примером для наших слуг и не выставлять напоказ свою бедность. Еще по вечерам играли на гитаре, читали стихи и с большим воодушевлением вели беседы. Мужчины вспоминали битвы и полные удивительных совпадений приключения, в которых им довелось участвовать. Педро снова и снова просили рассказать о подвигах маркиза де Пескары; солдаты и слуги не уставали восхищаться хитростью, к которой прибег маркиз, когда накрыл свою армию белыми простынями, чтобы его люди не были заметны на снегу.
Капитаны собирались — в том числе в нашем доме, — чтобы обсуждать законы нашей колонии, ведь создание их было самой важной задачей губернатора. Педро желал, чтобы в основе чилийского общества лежала законность, а те, кто будет стоять во главе его, были пропитаны духом служения народу. Он настаивал на том, что никакие общественные посты не должны подкрепляться жалованьем, тем более — пост губернатора, потому что служение народу есть не что иное, как обязанность и высшая честь. Родриго де Кирога полностью поддерживал такой подход, но, кроме них двоих, никто не разделял этих высоких идей. Дохода с земель и имений, которые были розданы самым усердным участникам конкисты, будет более чем достаточно, чтобы в будущем жить безбедно, уверял Вальдивия, — хотя пока что это были только мечты, — и чем больше у человека собственности, тем больше должен он заботиться о своем народе.
Солдаты откровенно скучали: они упражнялись во владении оружием, совокуплялись со своими наложницами и сражались, когда выпадал такой случай, но, помимо этого, делать им было нечего. Строительством города, посевами и уходом за животными занимались только женщины и янаконы. Мне не хватало дня, чтобы переделать все дела: нужно было обихаживать собственный дом и всю колонию, лечить больных, заботиться о посадках, птицах и скоте, учиться чтению у брата Гонсалеса де Мармолехо и языку мапудунгу у Фелипе.
Вместе с благоуханным весенним ветерком на нас нахлынула волна оптимизма. Далеко позади остались страхи, которые одолевали нас совсем недавно при мысли о полчищах Мичималонко. Мы чувствовали себя сильнее, несмотря на то что после побоища в Марга-Марга и Конконе и казни четверых предателей у нас осталось всего сто двадцать солдат. Сантьяго практически без потерь пережил грязь и ветродуй зимних месяцев, когда нам приходилось ведрами вычерпывать воду из домов; но дома выдержали этот потоп, и люди были здоровы. Даже наши индейцы, которые, бывало, умирали от обычной простуды, пережили зимнюю непогоду без особого труда.
Мы распахали земельные наделы и посадили мастиковые деревья, которые я тщательно укрывала от холодов. У животных уже прошел брачный период, и мы подготовили загоны для поросят, жеребят и лам, которые должны были скоро родиться. Было решено, что как только грязь подсохнет, мы начнем делать необходимые оросительные каналы и даже подумывали о строительстве моста через реку Мапочо, который соединил бы город с имениями, находившимися вокруг, но сначала нужно было закончить постройку церкви. В доме Франсиско де Агирре было уже два этажа, и здание продолжало расти; мы посмеивались над Агирре: у него было больше индианок и тщеславия, чем у всех остальных солдат, вместе взятых, и, видно, он хотел, чтобы его дом был выше церкви. «Этот баск считает себя выше Господа Бога», — говорили про него солдаты. Все женщины в моем доме всю зиму шили и обучали других женщин разнообразным домашним делам. Испанцы, всегда тщеславные и внимательные к внешнему виду, воспряли духом, увидев свои новые рубашки, аккуратно заштопанные штаны и починенные куртки. Даже Санчо де ла Ос вдруг перестал пытаться устраивать заговоры из темницы. Губернатор объявил, что скоро мы возобновим строительство бригантины, снова начнем мыть золото и отправимся на поиски серебряной жилы, о которой говорил вождь Витакура и которая на поверку оказалась в высшей степени неуловимой.
Весенний оптимизм продлился недолго: в начале сентября мальчик-индеец Фелипе принес известие, что вражеские воины продолжают прибывать в долину, что там собирается большое индейское войско. Сесилия послала своих служанок, чтобы они проверили, так ли это, и они подтвердили то, что Фелипе знал будто по наитию, и добавили, что человек пятьсот стоят лагерем в пятнадцати-двадцати лигах от Сантьяго. Вальдивия собрал своих верных капитанов и решил в очередной раз напасть на врага раньше, чем тот успеет подготовиться к битве.
— Не уезжай из Сантьяго, Педро. У меня дурное предчувствие, — взмолилась я.
— У тебя, Инес, всегда дурные предчувствия в таких случаях, — ответил он тоном снисходительного отца, который я терпеть не могла. — Мы привыкли сражаться с врагом, в сотни раз превосходящим нас численностью, так что пятьсот дикарей для нас просто детские игрушки.
— Но в других местах их может прятаться гораздо больше.
— С Божьей помощью мы с ними справимся, не волнуйся.
Мне казалось, что делить наши силы крайне неблагоразумно, ведь нас и так было очень мало. Но что я могла возразить против плана такого бывалого военного, как Педро? Каждый раз, когда я пыталась отговорить его от какого-нибудь решения относительно ведения войны, потому что, по моему мнению, оно противоречило здравому смыслу, он раздражался, и мы ругались. Я была не согласна с ним в этом случае, так же как не была согласна и потом, когда на Педро напала мания основывать города, притом что у нас не было ресурсов ни для их заселения, ни для их защиты. Это упрямство и губило его. «Женщины не способны мыслить крупномасштабно, не могут представить себе будущее, не чувствуют хода истории, а созданы заниматься домашними и сиюминутными делами», — сказал он мне однажды по этому поводу. Однако ему пришлось забрать свои слова обратно, когда я назвала ему длинный список всего, что я и другие женщины сделали на нелегком поприще конкисты и основания поселений.
Педро оставил город под защитой пятидесяти солдат и сотни янакон под командованием своих лучших капитанов — Монроя, Вильягры, Агирре и Кироги. Его отряд, состоящий из немногим более шестидесяти солдат и остальных наших индейцев, вышел из Сантьяго на рассвете — с трубами, флагами, выстрелами из аркебуз и с таким шумом, на который только они были способны, чтобы создалось впечатление, что отряд гораздо больше, чем на самом деле. С крыши дома Агирре, превратившейся в смотровую вышку, мы наблюдали, как они удаляются от города. День был ясный, и горы, окружавшие долину, казались огромными и совсем близкими. Рядом со мной стоял Родриго де Кирога, старавшийся скрыть свое беспокойство, которое было не меньше моего.
— Не надо было им уезжать, дон Родриго. Сантьяго остался без защиты.
— Губернатор знает, что делает, донья Инес, — ответил он без особой убежденности в голосе. — Лучше выйти навстречу врагу, чтобы он понял, что мы его не боимся.
Этот молодой капитан был, по моему мнению, лучшим человеком в нашей маленькой колонии после Педро, конечно же. Он был, как никто, храбр, опытен в военном деле, стоек к боли, честен и бескорыстен; кроме того, он обладал редким даром вызывать доверие у всех. Он строил себе дом на участке неподалеку от нашего, но был так занят в постоянных столкновениях с чилийскими индейцами, что его жилище до сих пор состояло из стропил, двух стен, парусиновых занавесей и соломенной крыши. Его жилище было так неуютно, что большую часть времени он проводил у нас, ведь дом губернатора, будучи самым просторным и удобным в городе, стал местом встречи для многих людей. Думаю, что популярности нашему дому добавляли и мои старания, чтобы еды и питья всегда было вдоволь.
Родриго был единственным из испанских военных, у кого не было гарема наложниц и кто не охотился за чужими индианками, чтобы брюхатить их. У него была одна спутница, Эулалия, красивая девушка кечуа из служанок Сесилии, родившаяся во дворце Атауальпы и обладавшая теми же статью и чувством собственного достоинства, что и ее госпожа, инкская принцесса. Эулалия влюбилась в Родриго с первого взгляда, как только он присоединился к экспедиции. Она впервые увидела его таким же грязным, больным, заросшим и оборванным, какими были все выжившие в джунглях Чунчо, но сумела оценить его сразу же, еще до того, как его отмыли и постригли ему шевелюру. Она не сидела сложа руки. Бесконечными хитростями и терпением она сумела добиться внимания Родриго и тут же пришла ко мне, чтобы рассказать о своей печали. Я замолвила за нее словечко перед Сесилией, чтобы та разрешила Эулалии служить Родриго, под тем предлогом, что у нее самой достаточно служанок, а этот несчастный, от которого остались кожа да кости, может и умереть, если за ним не будут ухаживать. Сесилия была слишком проницательна, чтобы ее можно было провести подобными доводами, но идеей любви она прониклась до глубины души и потому отпустила свою служанку. Так Эулалия и стала жить у Кироги. У них были очень нежные отношения: его обращение с ней было проникнуто слегка покровительственной и уважительной вежливостью, невиданной между солдатами и их наложницами, а она удовлетворяла малейшие его желания с особой быстротой и тактом. Эулалия казалась покорной, но я знала от Каталины, что она была страстна и ревнива. Когда мы стояли рядом на крыше и смотрели, как больше половины наших сил удаляются от города, я задумалась о том, каков должен быть Кирога в постели, стремится ли он ублажить Эулалию и получается ли у него это. Я хорошо знала его тело, ведь мне выпало лечить его, когда он едва живой прибыл из джунглей Чунчо и когда его в стычках ранили индейцы; он был поджар, но очень силен. Я никогда не видела его полностью обнаженным, но от Каталины слышала, что «такую пипиську надо увидеть, да, сеньорай». Служанки, от которых ничего не скрывается, уверяли, что он в этом смысле богато одарен, а Агирре — наоборот, несмотря на всю его ненасытную похоть… Ладно, не важно. Помню, сердце у меня екнуло, когда я подумала о том, что слышала от служанок про Родриго, и я покраснела так сильно, что он это заметил.
— С вами все хорошо, донья Инес? — спросил он.
Я смутилась, быстро попрощалась, спустилась с крыши и пошла заниматься своими делами, а он — своими.
Через два дня, 11 сентября 1541 года — этот день я никогда не забуду, — войско Мичималонко и его союзников напали на Сантьяго. Как всегда, когда Педро не было рядом, я не могла спать. Я даже не пыталась лечь в постель — я часто бодрствовала ночами, — а села за шитье, отпустив всех остальных отдыхать. Фелипе, как и я, спал очень мало. Я часто встречала юного индейца во время своих ночных прогулок по комнатам дома; он всегда оказывался в каком-нибудь неожиданном месте, неподвижно и молча смотря во тьму широко открытыми глазами. Ему было бесполезно давать тюфяк или указывать особое место для спанья — он ложился там, где ему хотелось, даже не накрываясь одеялом. В этот зыбкий предрассветный час я почувствовала, как беспокойство, сидевшее у меня комом в желудке с тех пор, как уехал Педро, усиливается. Я провела добрую часть ночи в молитвах — не от избытка веры, а от страха. От разговора с Девой Заступницей мне всегда становится спокойнее, но в ту ночь даже она не смогла притушить ужасные предчувствия, не дававшие мне покоя. Я накинула платок на плечи и пошла совершать свой обычный обход в сопровождении Бальтасара, который всегда ходил за мной как тень, будто привязанный к моим щиколоткам. В доме стояла тишина. Фелипе мне не встретился, но это меня не обеспокоило: он часто спал на конюшне рядом с лошадьми. Выглянув из окна на площадь, я заметила слабый свет факела на крыше дома Агирре, где стоял часовой. Я подумала, что этот бедняга, должно быть, уже с ног валится от усталости, проведя столько часов один в дозоре, подогрела бульона и пошла отнести его солдату.
— Большое спасибо, донья Инес. А вы что же не отдыхаете?
— У меня бессонница. Есть что-нибудь новое?
— Нет. Ночью все было спокойно. Видите, луна немного освещает округу.
— А что это за темные пятна, там, рядом с рекой?
— Тени. Я заметил их уже некоторое время назад.
Я посмотрела на эти тени еще немного и заключила, что это какое-то странное видение: как будто бы темная волна вздымалась из реки, чтобы сомкнуться с другой, катившейся из долины.
— Эти якобы тени — что-то странное, молодой человек. Думаю, следует позвать сюда капитана Кирогу, у него очень хорошее зрение…
— Мне нельзя бросать пост, сеньора.
— Я схожу сама.
Я бегом сбежала вниз по лестнице — Бальтасар следовал за мной — и бросилась через площадь к дому Родриго де Кироги. Растолкав индейца-стражника, который спал поперек того, что когда-нибудь должно было стать порогом дома, я приказала ему срочно звать капитана. Родриго появился через две минуты, полуодетый, но в сапогах и со шпагой в руке. Он поспешил со мной через площадь и взобрался на крышу дома Агирре.
— Донья Инес, нет сомнения, что эти тени — не что иное, как множество людей. И они двигаются прямо на нас. Могу поклясться, что это индейцы под черными покрывалами.
— Что вы такое говорите? — в ужасе воскликнула я, вспомнив про маркиза де Пескару и его белые простыни.
Родриго де Кирога дал сигнал тревоги, и меньше чем в двадцать минут все пятьдесят солдат, которые в эти дни постоянно были начеку, собрались на площади, в латах и шлемах и с оружием наготове. Монрой занялся кавалерией — у нас было всего тридцать две лошади — и разделил всадников на два маленьких отряда: один — под командованием Агирре, другой — под его собственным. Оба намеревались встретить врага снаружи, до того, как он войдет в город. Вильягра и Кирога с аркебузирами и индейцами взяли на себя внутреннюю защиту города, а капеллан, женщины и я должны были отвечать за снабжение защитников и перевязывать им раны. По моему совету Хуан Гомес отвел Сесилию, двух лучших кормилиц-индианок и всех грудных детей, что были в нашей колонии, в погреб нашего дома, который мы вырыли, думая держать там съестные припасы и вино. Он дал в руки Сесилии фигурку Девы Заступницы, на прощание поцеловал жену в губы, благословил сына, а потом закрыл вход в погреб досками и присыпал сверху землей, чтобы было незаметно. Иного способа защитить дорогих своему сердцу людей, как похоронить их заживо, он не нашел.
Наступил рассвет 11 сентября. Небо было безоблачно, и робкое весеннее солнце освещало город в тот момент, когда послышались ужасный воинственный клич и вопли тысячи индейцев, которые толпой бросились на нас. Мы поняли, что попали в ловушку, дикари оказалось гораздо более хитры, чем мы думали. Отряд в пятьсот человек, якобы готовившийся напасть на Сантьяго, был не более чем наживкой, чтобы выманить Вальдивию и большую часть наших сил, а в это время тысячи и тысячи индейцев, скрывавшихся в лесах, под покровом ночи и черных покрывал приблизились к городу.
Санчо де ла Ос, который месяцами гнил в темнице, стал кричать, чтобы его выпустили и дали шпагу. Монрой решил, что нам отчаянно нужны руки, пусть даже это будут руки предателя, и приказал снять с него кандалы. Должна засвидетельствовать, что в тот день этот королевский вельможа бился так же храбро, как и другие наши бесстрашные капитаны.
— Франсиско, можешь прикинуть, сколько там индейцев идет на нас? — спросил Монрой у Агирре.
— Нас таким количеством не испугаешь! Тысяч восемь или десять…
Оба конных отряда галопом пустились навстречу авангарду атакующих, как разъяренные кентавры, шпагами рубя головы и руки, разбивая груди ударами копыт. Однако менее часа спустя им пришлось отступить. В это время тысячи других индейцев уже бежали с криками по улицам Сантьяго. Янаконы и некоторые женщины, заранее, за месяцы до того обученные Родриго де Кирогой, заряжали аркебузы, чтобы солдаты могли стрелять быстрее, но это все равно выходило долго и мучительно. Враг продолжал наступать. Матери тех малышей, что были спрятаны вместе с Сесилией в погребе, бились храбрее опытных солдат — ведь они сражались за жизни своих детей. Дождь из зажженных стрел обрушился на крыши домов, и солома, хоть она еще не до конца просохла после августовских дождей, занялась. Я поняла, что мужчин придется оставить наедине с их аркебузами, а женщин надо отправить тушить пожар. Мы начали передавать ведра с водой по цепочке, но скоро стало ясно, что это бессмысленно, потому что горящие стрелы продолжали падать на крыши, а мы не могли тратить всю воду на тушение пожара, помня о том, что скоро она станет отчаянно необходима солдатам. Мы бросили тушить дома на периферии и сконцентрировали все усилия на Оружейной площади.
К тому времени появились первые раненые — пара солдат и несколько янакон. Мы с Каталиной и моими служанками отыскали все необходимое: тряпки, угли, воду и кипящее масло, вино для дезинфекции и мудай для облегчения боли. Другие женщины готовили котелки с супом, миски с водой и маисовые лепешки, потому что битва обещала быть долгой. Дым от горящей соломы накрыл весь город, не давая дышать и разъедая глаза. Окровавленным воинам мы обрабатывали только те раны, что были на виду — времени снимать с них доспехи не было, — давали чашку воды или бульона, и они, как только им удавалось подняться на ноги, снова отправлялись сражаться. Не знаю, сколько раз наши конники налетали на атакующих, но пришел момент, когда Монрой решил, что невозможно защищать весь полыхающий с четырех сторон город, тем более что индейцы наводнили уже практически весь Сантьяго. Быстро посоветовавшись с Агирре, Монрой решил, что всадникам нужно отступить и стянуть все силы на площадь, где на табурете расположился старик дон Бенито. Благодаря ворожбе Каталины его рана затянулась, но он был все еще слаб и не мог долго стоять на ногах. Сидя на площади, он стрелял из двух аркебуз, заряжать которые помогал один янакона. Весь этот долгий день дон Бенито, не вставая со своего сиденья, усердно истреблял врагов. Стрелял он так много, что аркебузы раскалились и жгли ему пальцы.
Пока я занималась ранеными в своем доме, нескольким индейцам удалось взобраться на кирпичную стену, окружавшую двор. Увидев их, Каталина завизжала как резаная, а я побежала посмотреть, что происходит, но бежать пришлось недалеко, потому что враги оказались так близко, что я легко могла бы пересчитать зубы этих людей с раскрашенными свирепыми лицами. Родриго де Кирога и падре Гонсалес де Мармолехо, который надел железный нагрудник и сжимал в руке шпагу, тут же подоспели отражать нападение индейцев, ведь защита моего дома была делом первостепенной важности: в нем были раненые и дети, спрятанные вместе с Сесилией в погребе. Несколько индейцев вступили в схватку с Кирогой и Мармолехо, в то время как другие стали жечь посадки и убивать моих домашних животных. Это окончательно вывело меня из себя, ведь я заботилась о каждой скотине как о ребенке, которого у меня никогда не было. С рыком, вырывавшимся откуда-то из глубины моего существа, я бросилась навстречу индейцам, хотя на мне не было лат, подаренных Педро, потому что, закованная в железо, я не могла бы лечить раненых. Наверное, волосы у меня стояли дыбом, а изо рта вырывалась пена и проклятия, и я походила на гарпию; видимо, вид у меня в тот момент был устрашающий, потому что дикари на мгновение замерли, а затем в ужасе отступили на несколько шагов. Не понимаю, почему они тут же не размозжили мне голову палицей. Потом мне говорили, что Мичималонко приказал им не трогать меня, потому что хотел заполучить меня себе в жены, но такие истории люди выдумывают уже после всех событий, стремясь объяснить необъяснимое. В это мгновение на подмогу ко мне подоспели Родриго де Кирога, крутивший шпагой над головой, как мельница лопастями, и кричавший, чтобы я ушла в укрытие, и мой пес Бальтасар, рычавший, лаявший и скаливший клыки, как дикий зверь, которым он никогда не был в обычных ситуациях. Нападавшие побежали прочь, пес понесся за ними, а я, совершенно опустошенная, осталась стоять посреди своего горящего огорода, полного трупов домашних животных. Родриго взял меня под локоть и хотел увести оттуда, но тут мы увидели петуха с опаленными перьями, который пытался подняться на ноги. Ни секунды не думая, я подняла юбку и посадила петуха в нее, как в сумку. Немного поодаль я заметила еще пару куриц, обезумевших от дыма. Я без труда поймала их и посадила в подол вместе с петухом. Тут за мной пришла Каталина и, поняв, чем я занята, принялась помогать мне. Нам вдвоем удалось спасти и спрятать в укромное место нескольких птиц, пару свиней, две пригоршни пшеницы — все остальное пропало. К тому времени Родриго и капеллан уже снова были на площади и продолжали сражаться вместе с остальными.
Каталина, несколько индианок и я перевязывали раненых, которых в пугающем количестве приносили нам в импровизированный госпиталь в моем доме. Эулалия принесла на руках пехотинца, залитого кровью с головы до ног. «Боже мой, этому уже не помочь», — подумала я, но, сняв с него шлем, мы увидели, что лоб у него был рассечен глубоко, но кость осталась цела, хоть и немного продавлена. Мы прижгли ему рану, вымыли лицо, дали попить воды, но не смогли заставить отдохнуть хоть минуту. Ошеломленный и полуслепой — у него ужасно распухли веки, — он, спотыкаясь, побежал обратно на площадь.
Тем временем я пыталась вытащить стрелу, застрявшую в шее другого солдата, некоего Лопеса, который всегда относился ко мне с едва скрываемым презрением, а особенно — после трагедии с Эскобаром. Несчастный был бледен как смерть, а стрела застряла в его теле так глубоко, что ее невозможно было извлечь, не увеличив рану. Я как раз прикидывала, стоит ли идти на такой риск, когда бедняга затрясся и страшно захрипел. Поняв, что помочь ему я уже ничем не могу, я позвала капеллана, который спешно явился исповедовать и соборовать умирающего.
На полу в гостиной лежало много раненых, которые не находили сил вернуться на площадь; их было не меньше двадцати, большинство — янаконы. У нас закончились тряпки, и Каталина стала рвать простыни, которые мы так усердно вышивали долгими зимними вечерами. Потом пришлось рвать на полосы юбки, а под конец — и мое единственное парадное платье. В это время в комнату вошел Санчо де ла Ос, неся на плечах какого-то потерявшего сознание солдата, и положил его к моим ногам. Мы с предателем успели обменяться взглядами и, думаю, в этот миг простили друг другу все прошлые обиды. В хор стонов несчастных, которым прижигали раны углями и раскаленным железом, вплеталось ржание лошадей, потому что тут же кузнец как мог помогал раненым животным. Земляной пол был пропитан кровью — людской и лошадиной.
Агирре заглянул к нам через дверь, не слезая со своего скакуна, весь в крови с головы до стремян, и крикнул, что приказал покинуть все дома, кроме тех, что вокруг площади: эти дома мы должны приготовиться защищать до последнего вздоха.
— Спешьтесь, капитан, я обработаю вам раны! — взмолилась я.
— На мне ни царапины, донья Инес! Принесите воды тем, кто на площади! — крикнул он, бросив на меня грозно-веселый взгляд, и ускакал. Когда он развернул коня, стало видно, что у животного тоже кровоточил бок.
Я приказала нескольким женщинам нести воду и лепешки солдатам, без передышки бившимся с самого рассвета. Мы с Каталиной сняли с тела Лопеса доспехи, и я надела на себя его окровавленные кирасу и кольчугу. Не найдя свою, взяла его шпагу и вышла на площадь. Солнце уже начало клониться к западу, было, наверное, часа три или четыре пополудни; я подсчитала, что битва должна была длиться уже больше десяти часов. Я оглянулась вокруг и поняла, что Сантьяго горит со всех сторон и все, что в течение месяцев строилось потом и кровью, разрушено в одночасье, вместе с мечтой колонизировать долину. Тем временем Монрой и Вильягра вместе с оставшимися в живых солдатами отступили и сражались на площади, которую с четырех сторон атаковал неприятель и плечом к плечу защищали все наши люди. Из построек сохранились только церковь и дом Агирре, где мы держали семерых пленных касиков. Дон Бенито, черный от пороха и сажи, сидя на своем табурете, методично стрелял, тщательно целясь, прежде чем нажать на курок, будто охотился на перепелов. Янакона, который раньше заряжал ему аркебузы, недвижно лежал рядом на земле, а на его месте стояла Эулалия. Я поняла, что она весь день ни на минуту не уходила с площади, чтобы не терять из виду своего любимого Родриго.
Среди шума выстрелов, ржания лошадей, лая собак и гула сражения я ясно расслышала голоса семерых касиков, которые хриплыми криками подбадривали своих соплеменников. Не знаю, что со мной произошло. Я много думала о том роковом дне 11 сентября и пыталась понять тогдашние события, но, полагаю, никто не сможет описать их в точности: у каждого есть своя версия, смотря по тому, что именно ему выпало пережить. Дым был густ, суматоха — ужасна, шум — оглушителен. Мы в исступлении дрались за собственные жизни и обезумели от крови и жестокости. Я не могу вспомнить в деталях все то, что делала в тот день, поэтому мне приходится полагаться на рассказы очевидцев. Но я помню, что не боялась ни мгновения: ярость поглотила все остальные чувства.
Я посмотрела в сторону темницы, откуда слышались крики пленников, и, несмотря на дым, совершенно ясно увидела своего мужа, Хуана де Малагу, который следовал за мной по пятам и мучил меня с самого выезда из Куско. Он стоял, опершись на косяк двери, и внимательно смотрел на меня своими грустными глазами неприкаянной души. Затем он сделал мне жест рукой, будто подзывая к себе. Я прошла между солдатами и конями, какой-то частью сознания оценивая масштабы катастрофы, а другой — повинуясь немому приказу своего покойного супруга. Темницей служила обычная комната на первом этаже дома Агирре, а дверь ее состояла из нескольких досок с засовом снаружи. Ее охраняли два молодых стражника, которым было приказано защищать пленников даже ценой собственных жизней, ведь эти касики были нашим единственным козырем для переговоров с неприятелем. Я не остановилась просить у них разрешения войти, а просто оттолкнула их и отодвинула тяжелый засов одной рукой: мне помогал Хуан де Малага. Стражники последовали за мной внутрь, не пытаясь ни остановить меня, ни понять моих намерений. Свет и дым проникали в темницу сквозь щели, и дышать там было тяжело; от пола поднималась розоватая пыль, делая сцену слегка расплывчатой, но я ясно разглядела семерых пленников, прикованных к толстым бревнам, рвавшихся с цепей, как черти в аду, и кричавших, что есть силы, призывая своих соплеменников. Увидев, как я вхожу в сопровождении окровавленного призрака Хуана де Малаги, они замолчали.