Кристина поднесла чашку к губам.
«Он пытается меня изолировать…»
Да, то, что мерзавец сотворил сегодня ночью, имело одну цель: оттолкнуть от нее Жеральда и соседей. Теперь Штайнмайер понимала, что история с антидепрессантами должна была внушить недоверие Гийомо, а странное письмо – полицейским… Она не знала, почему ее преследователь так поступает, но это явно часть плана. Ты должна вырваться из изоляции. Во что бы то ни стало. Необходимо найти союзника. Кто подходит на эту роль? Ее мать? («Ой‑ёй‑ёй! – воскликнул голосок‑советчик. – Ты, надеюсь, шутишь?») Нет, конечно, нет. Мама сморщит свой хорошенький носик, поднимет ярко‑голубые глаза и… решит, что дочь либо скоропостижно рехнулась, либо всегда была сумасшедшей. Отец? Он уж точно не помощник! Тогда кто? Илан? А почему нет? Илан – надежный, безотказный трудяга и умеет держать язык за зубами, но достаточно ли этого? Впрочем, выбора у нее нет. Ну вот, мало того что она пришла к неутешительному выводу об отсутствии у нее друзей, так еще и паршивец‑голосок снова «прорезался»: «Нет выбора? Правда? Ни одной подруги? Никого, кому можно довериться, кроме твоего дражайшего женишка?.. Тебе не кажется, что это о многом говорит, детка?»
Необходимо сделать кое‑что еще…
Кристина открыла ноутбук, стерла все куки, сменила пароли и загрузила новую защитную программу – антивирусную, противопожарную, противошпионскую, антифишинг, анти, анти, анти… Затем пошла в душ, а вернувшись, запустила быструю проверку, посмотрела на часы и решила, что закончит на работе. После этого достала из ящика комода, на котором стоял телевизор, конверты со счетами, квитанциями, «синими картами»[33]и чековыми книжками и сложила их в холщовую торбу цвета хаки, с которой не расставалась со студенческих времен. Она арендует сейф в банке – там документы будут в безопасности, пока ситуация не разрешится. Закончив, мадемуазель Штайнмайер позвонила ветеринару: секретарша попросила ее побыть на линии и через минуту сообщила, что врач готов принять Игги немедленно.
– Спасибо, что выбрали нас. Никакой потенциальной опасности не обнаружено, – сообщил механический голос компьютера. Кристина отправила ноутбук в сумку, сходила за собачьей переноской и отправилась в спальню. Игги смотрел на хозяйку с обезоруживающей смесью нежности и доверия.
8.20 утра. Она снова опаздывает. Слава богу, не так сильно, как в предыдущие дни! Ничего, переживут, она много лет приходила на работу раньше всех, так что…
Кристина вышла из лифта и первым делом взяла себе кофе в автомате. На душе у нее полегчало: Игги в лечебнице, ветеринар вколол ему успокаивающее и занялся его лапой, а в квартире не осталось ничего, что преследователь мог бы использовать против нее. Она не успела забежать в банк, поэтому придется положить сумку и ноутбук в стол и запереть на ключ («Между прочим, ящики теперь тоже ненадежны», – напомнил внутренний голос). Раньше журналистка никогда ничего не запирала, но на сей раз она положит ключ в карман джинсов – оттуда его уж точно никто не достанет!
И плевать, если коллеги заметят этот жест и будут задавать себе вопросы.
Кристина подавила зевок. Сегодня она пригласила в эфир директора Тулузского космического центра, хорошего знакомого Жеральда. Авиационно‑космическая отрасль давно стала главной движущей силой промышленного и экономического развития города, да и у самой Штайнмайер были особые отношения с космосом – в горе и радости, через мужчин ее жизни, и… «Ну все, хватит!» – приказала она себе.
«Сейчас не время думать об этом …»
Ведущая прошла через ньюсрум и направилась в свой кабинет, где она сидела вместе с Иланом («Поговорю с ним после передачи, сейчас нужно заняться обзором прессы»).
Ее помощник блистательно отсутствовал…
Куда же он подевался?
Илан никогда не опаздывал. Ни разу за три года.
Женщина заметила желтый листок, приклеенный к телефону, наклонилась и прочла:
Жду тебя в моем кабинете. Немедленно.
Почерк Гийомо.
А тон почти угрожающий. Ну что же, на то он и начальство! Кристина обвела взглядом коллег. Все были поглощены работой. Слишком поглощены…
Что‑то происходит…
Ей вдруг стало трудно дышать, как будто кто‑то сдавил ей шею пальцами. Она посмотрела в сторону кабинета программного директора: дверь открыта, жалюзи опущены – дурной знак. А кстати, где Корделия? Она заметила за стеклом три силуэта.
Ладно, не будем оттягивать.
Штайнмайер подошла к двери и остановилась на пороге. Гийомо стоял напротив Илана и Корделии, что‑то говорил им, а те внимательно его слушали. Он заметил вошедшую ведущую, замолчал и знаком пригласил ее войти. Илан и Корделия как по команде повернули к ней головы.
– Закрой дверь, – приказал программный директор.
Тон его был осторожно‑нейтральным. Это не сулило ничего хорошего.
– Что происходит? – настороженно спросила Кристина.
– Присядь, – велел ей шеф.
– По‑моему, нам пора готовиться к эфиру.
– Да‑да, знаю, садись, – повторил Гийомо тем же тоном.
Мадемуазель Штайнмайер вздернула брови. Директор смотрел на нее из‑под очков повелительным взглядом. На столе перед ним лежал открытый блокнот. Он взял ручку, перечитал написанное и посмотрел на своих сотрудников:
– Ладно… Даже не знаю, как начать… Ситуация довольно необычная… Я специально собрал вас вместе, чтобы прояснить детали и обстоятельства. Как программный директор я отвечаю за работу персонала и обстановку в редакции и должен быть уверен, что ни один человек – какую бы должность он ни занимал – не страдает от поведения коллег.
Кристина взглянула на Илана, потом на Корделию; ее помощник прятал глаза, а стажерка хранила непроницаемый вид. Гийомо, не моргая, смотрел на Штайнмайер, и у нее вдруг онемел затылок.
– Корделия пришла ко мне сегодня утром… – начал директор.
Женщины встретились взглядами, и Кристина поняла, откуда следует ждать беды.
– …чтобы пожаловаться… на… – Их начальник перевел дух. – На твое поведение. Вернее будет сказать – на преследование. Сексуальное преследование: непристойные предложения, неуместные жесты и даже угрозы увольнения, если она не уступит. Корделия не хочет давать делу официальный ход, но требует, чтобы это прекратилось. Ей не нужны проблемы, а стажировка очень важна для нее. Она не намерена выносить сор из избы.
Кристина издала язвительный смешок.
– Веселишься?! – возмутился Гийомо. – Тебе смешно?
Штайнмайер готова была взорваться, но справилась с гневом и заговорила почти спокойно:
– Не говори, что веришь этой ахинее! Да ты посмотри на нее…
Этим утром стажерка облачилась в умопомрачительный килт, черные колготки и толстовку с надписью АЛХИМИЯ на груди, а на ногах у нее были высокие черные кеды с серебряными заклепками. Для губ и ногтей Корделия выбрала кроваво‑красный цвет, а шарики пирсинга у нее на лице зазывно поблескивали. Ну разве можно поверить хоть одному слову этой тощей каланчи, которая косит под Круэллу?[34]
– Она говорит, что ты… гм‑гм… не один раз тискала ее в туалете. – Гийомо слегка порозовел. – Пыталась поцеловать. Приглашала к себе на стаканчик…
– Чушь, – ответила Кристина.
– Что без конца делаешь ей… предложения…
– Чушь.
– Что бомбардируешь ее мейлами… гммм… сексуального характера… даже порнографического.
– Господи, бедняжка бредит! Да взгляни ты на нее!
– Вот именно…
Что значит – «вот именно»?
– Именно поэтому ты и выбрала Корделию в качестве объекта для домогательств – решила, что ей никто не поверит, если она вдруг пожалуется, – заявил программный директор.
Кристина посмотрела на него как на буйнопомешанного.
– Это какая‑то идиотская шутка! Вы все рехнулись!
Гийомо молчал, и она продолжила:
– Ты не забыл, с кем говоришь? Это я, Кристина, я работаю здесь уже семь лет! Я что, похожа на сумасшедшую?
– Корделия говорит, что именно поэтому ей так трудно с тобой общаться.
– Неужели? Ладно… Пусть покажет эти пресловутые мейлы. Ну, где они?
Гийомо подтолкнул к ведущей стопку распечатанных страниц:
– Смотри…
В кабинете повисла гнетущая тишина. Краем глаза Кристина заметила, что Илан вжался в кресло, и почувствовала на себе взгляд Корделии. У нее екнуло сердце.
– Что за бред… – пробормотала она и начала читать:
Прости меня, Корделия. Я не хотела угрожать. Ты знаешь, я не желаю тебе зла. Я все время о тебе думаю, это сильнее меня. Я схожу с ума, когда чувствую твой запах, слышу твой голос, касаюсь тебя. Со мною такого никогда не было.
Кристина
Корделия, ответь мне, прошу. Я так больше не могу. Ни за что не догадаешься, что я сейчас делаю. Выпила полбутылки вина. Лежу на кровати – голая… И думаю о тебе. О твоем теле, пирсинге, груди… Я очень возбудилась… Мне не стоит писать такое. Мне вообще не стоило писать тебе сегодня вечером – слишком опасно.
Твоя Кристина
Корделия, не хочешь поужинать со мной в субботу? Соглашайся, прошу тебя. Это тебя ни к чему не обязывает, честно. Просто дружеские посиделки. Обещаю, никто ничего не узнает. Позвони мне. Пожалуйста.
Кристина
Корделия, ты не отвечаешь, значит, осуждаешь меня. Не стоит проявлять враждебность – твое будущее в моих руках.
К.
Корделия, даю тебе двадцать четыре часа на ответ.
Подобных посланий было несколько десятков. Кровь прилила к голове Штайнмайер, ладони у нее стали влажными.
– Немыслимо, – сказала она. – Абсурд! Я их не посылала… Считаешь, я могла написать подобное? Да еще и подписаться?
Гийомо сокрушенно покачал головой:
– Мы проверили, Кристина: мейлы отправлены с твоего компьютера, с твоего IР‑адреса.
– Ты прекрасно знаешь, что моим компьютером мог воспользоваться кто угодно! Подсмотреть пароль – плевое дело. Держу пари – эта маленькая дрянь сама их и сочинила.
Директор снова кивнул и поднял на ведущую глаза. Таким холодным взглядом он не смотрел на нее, даже когда очень гневался. Затем повернулся к Илану:
– Ты готов повторить – сейчас, при всех – то, что я уже слышал?
У Штайнмайер похолодела спина. Лицо ее помощника стало пунцовым.
– Хочу сразу сказать: Кристина – потрясающий профессионал, – бесцветным, едва слышным голосом произнес Илан. – Мы отлично работаем вместе и… все всегда было хорошо… Я очень уважаю Кристину… И я ей верю – раз она говорит, что не писала эти гнусности, значит, так оно и есть.
– Прекрасно, Илан. Мы приняли к сведению твое… «особое мнение», но я спрашивал не об этом. Ты получал мейлы недопустимого содержания? – потребовал у него ответа Гийомо.
– Да, – еле слышно отозвался Илан.
– Я не расслышал, не мог бы ты говорить чуть громче?
– Да… – задавленным голосом повторил помощник Кристины.
– С того же IР‑адреса?
– Да.
– С подписью?
– Да…
– С подписью «Кристина»?
Ведущая стукнула кулаком по столу:
– Хватит!
– Заткнись, Кристина! Итак, Илан?
Мадемуазель Штайнмайер поймала на себе мстительно‑торжествующий взгляд стажерки.
– Да, но это не значит… – промямлил радиожурналист.
– Когда ты получал эти мейлы? – настаивал на ответе его начальник.
– Кажется… в прошлом месяце… но очень недолго. Повторяю: я люблю работать с Кристиной и у меня нет к ней ни малейших претензий. Я уверен – ее подставили. Другого объяснения не существует.
Илан послал Корделии недобрый взгляд.
– И какого рода были присланные мейлы? – невозмутимым тоном продолжил допрос Гийомо.
– Ну… в общем… недопустимые – по вашему определению… – выдавил Илан.
– Не мог бы ты уточнить?
– О, господи… В них были всякие… как бы это сказать…
– Авансы?
– Да.
– Сексуального характера?
– Вроде того… но повторяю, это скоро прекратилось.
– Сколько таких писем ты получил?
– Несколько…
– А поточнее?
– Может, десять…
– Скорее десять или скорее двадцать?
– Не знаю… Да, наверное, где‑то двадцать.
– Не больше?
– Не помню.
– Очень хорошо, Илан. Как долго это продолжалось?
– Неделю или десять дней. Я же сказал, все быстро закончилось.
– Если я правильно понял, приходило несколько писем в день?
Кристине показалось, что земля уходит у нее из‑под ног. Уши Илана приобрели синюшный оттенок, как у киношных зомби.
– Да, – кивнул он.
– Сколько именно? – наседал на него директор.
– Я не считал.
– Но ты получал их каждый день?
– Э‑э… да.
– В течение десяти дней?
– Неделю с небольшим.
Нет, это выше ее сил! Штайнмайер вскочила, уперлась ладонями в стол и наклонилась к своему шефу:
– Всё, хватит! Это совершенно ничего не доказывает: кто угодно мог воспользоваться моей почтой! Я больше не стану слушать, как меня обливают грязью, ясно тебе? Довольно! Не понимаю, как ты вообще можешь ей верить!
Программный директор проигнорировал ее гневную тираду.
– Скажи, Илан, ты получал мейлы днем или ночью?
Пауза.
– И днем, и ночью… – ответил журналист.
Еще одна долгая пауза. Мадемуазель Штайнмайер продолжала стоять – она чувствовала себя опустошенной, и ее снова мутило. Гийомо бросил взгляд на часы:
– Спасибо за честность, Илан. Вы с Корделией можете вернуться к работе. Готовьте эфир вместе с Арно. Он сегодня заменит Кристину в эфире.
В дверях Корделия обернулась и наградила свою жертву ненавидящим взглядом. Ошеломленная ведущая посмотрела на Гийомо.
– Я действительно не понимаю, как ты мог поверить ее наглому вранью… – убитым голосом повторила она.
– Кристина…
– Дай мне сказать! Ты заставил меня выслушать все эти измышления, а теперь моя очередь. Сколько мы работаем вместе? Я всегда безупречно выполняла свои обязанности, до сегодняшнего дня у меня не было никаких конфликтов с коллегами – ни профессиональных, ни личных. Я не истеричка – в отличие от Бекера не тираню окружающих – не то что ты, не сачкую – как многие другие. Я профессионал, на меня можно положиться, все меня ценят…
Она сама вложила в руки Гийомо оружие против себя, и он немедленно им воспользовался:
– Все тебя ценят? Черт возьми, Штайнмайер! Да все здесь считают тебя занудой и надменной наглой «дивой»! Все думают, что с некоторых пор ты стала слишком заносчивой! Вспомни, сколько раз ты приходила ко мне и жаловалась по пустякам! – Он бросил на нее осуждающий взгляд. – Ты не забыла, что я нашел в ящике твоего стола? А опоздания, а проколы в эфире?
И тут Кристина поняла. Гийомо ее тоже не любит. И сейчас ему представился удобный случай… Ей показалось, что пол покачнулся, и она едва не задохнулась от глухой ненависти.
– Ты правда веришь, что все тут лежат у твоих ног? Что мы не сможем без тебя обойтись? Что ты жизненно необходима станции? – Программный директор вздернул брови. – Ну конечно, веришь… Вот в чем твоя проблема, Штайнмайер, ты совершенно оторвалась от реальности! А теперь еще и это. Да кем ты себя возомнила?!
Журналистка не верила своим ушам. Она всегда думала, что ее работу и профессионализм ценят и уважают, и, несмотря на некоторые расхождения во взглядах и нескольких недоброжелателей – в среде, где силен дух соперничества, где многие жаждут подсидеть коллег, нормально иметь врагов! – считают членом коллектива.
Гийомо демонстративно посмотрел на часы:
– Через час я встречаюсь с акционерами и директоратом. Отправляйся домой. Я буду думать, что предпринять. И не приходи завтра – Арно тебя заменит.
Кристина хотела было возразить, но не стала. Она совсем лишилась сил и чувствовала, что может сорваться – ей даже пришлось взяться за спинку стула, так она боялась упасть.
– Возвращайся к себе, – повторил Гийомо, слегка смягчив тон – он понял, что переусердствовал. – О моем решении ты узнаешь первой.
Штайнмайер повернулась и увидела, что дверь после ухода Илана и Корделии осталась открытой и вся редакция слышала «выступление» программного директора. Она вышла, опустив голову и чувствуя на себе взгляды коллег.
– Кристина, я… – сказал Илан.
Женщина жестом попросила его не продолжать. Пальцы ее дрожали так сильно, что ключ в ящик стола вошел только со второй попытки. Она повесила сумку на плечо и побрела к лифтам.
– Скатертью дорога, – произнес ей в спину чей‑то голос.
Колоратура
Лес за спиной, вдалеке на равнине, бесконечные версты тополей, торчащих, как алебарды на картине Паоло Уччелло.[35]Садясь за руль машины, он вдруг понял, что ему начинает нравиться это место. Нет, не пансионеры (за редким исключением), но само место, наделенное своеобразным обаянием. Место, где царит покой. Он осознал, что не торопится уезжать, потому что боится возвращения к реальной жизни. Означает ли это, что до выздоровления еще далеко?
Сервас находил в этом слове некий подозрительный привкус. Выздоровление… Слово из лексикона психоаналитиков и докторов. Он не доверял ни тем, ни другим. «Когда же прекратится снегопад?» Его мозг был подобен этой белой равнине: после смерти Марианны в нем что‑то заледенело, умерло. Душа ждет оттепели, она ждет весны.
«Кактус» не относился к числу заведений, упоминаемых в путеводителях. Он не мог сравниться «возрастом» с «У Отье», которому перевалило за сто лет, не располагался на одной из шумных площадей, как «Баскский клуб», и в числе его завсегдатаев не было знаменитостей, не то что в «Клубе Убю». «Кактус» не обладал напористым достоинством тех кафе, что кичатся своей «модностью». Здешняя атмосфера не была чопорной, не то что в исторических пивных на площади Вильсона. Внешне «Кактус» был как две капли воды похож на сотни других баров, но внешность, как известно, обманчива. В отличие от других заведений у этого была постоянная преданная клиентура. Посещавшие его люди решили, что будут ходить именно сюда – так коты по им одним известной причине выбирают дом, где соглашаются жить. А еще у «Кактуса» имелась своя легенда… Прежний владелец, человек совершенно бесстрашный, пускал в свой бар и выгонял из него только тех, кого считал нужным, в любое время дня и ночи: шлюх, трансвеститов, проходимцев всех мастей – и легавых. Бар находился в квартале, где не слишком жаловали форму синего цвета.
Перед смертью владелец завещал бар (вкупе с легендой) своей служащей, и с тех пор хозяйка – в свободное время она сочиняла стихи – управляла им железной рукой в бархатной перчатке, зная, что клиенты приходят в том числе и ради нее.
Дегранж сидел на своем обычном месте, и перед ним стояла кружка пива. Продвигаясь к столику, Сервас чувствовал спиной совсем не ласковые взгляды. Ему было хорошо известно, что полиции тоже присуще дискриминировать людей, а тех, кто не выдерживает давления и ломается, его коллеги считают париями. Он отметил про себя, что в «Кактусе» все осталось как было: та же атмосфера, те же лица за теми же столиками…
– Хорошо выглядишь, Мартен, – сказал eго старый друг.
– А чего не выглядеть – сгребаю сухие листья, занимаюсь спортом, отдыхаю… – отозвался Сервас.
Дегранж ответил кудахтающим смешком:
– Судя по всему, история с ключом пришлась очень кстати… Рад тебя видеть, майор.
Мартен не ответил на неожиданное проявление чувств: им обоим это было ни к чему.
– Сам‑то как поживаешь? – спросил он.
– Нормально. Вполне. Работал на Играх. На галлодроме…
Это что еще такое?
– Маракана[36]для петушиных боев, старина. В Жинесте, у Романи… Ринг, трибуны для зрителей, травмопункт для раненых птиц, помещение с кондиционером, где держат этих чертовых пернатых перед выходом на арену… Есть даже беговые дорожки, как в тренажерном зале, запускаются мотором от стиральной машины… У чемпионов должны быть мускулистые лапы! Видел бы ты этих чемпионов после боя… Дерьмо! Устроители – банда ублюдков…
Сервас вспомнил, что читал в газете статью о незаконных боях.
– Давай выпьем за здоровье «цыплят», спасающих несчастных петухов,[37]– предложил он. – Так ты сохранил копию документов?
Дегранж кивнул на лежавшую на столе картонную папку.
– Тебе повезло – дело могли поручить кому‑нибудь другому. Я заглянул в нее, прежде чем идти сюда… Если я правильно понял, тебе нужен список более или менее подозрительных самоубийств, случившихся в Тулузе за последние годы, так? Ты не хуже меня знаешь, какой тонкой может быть грань между самоубийством и убийством в этом городе…
Бывший коллега Мартена понизил голос. Сервас покачал головой – он понимал, на что тот намекает. 1980‑е и 1990‑е годы… Самые темные страницы в истории города. Они все еще плавали в мутных водах прошлого, как жирные, промасленные листки бумаги, издавая запах «серы». Этот запах очень не нравился полицейским, которые служили в те годы, а сегодня собирались в отставку. Убийства, замаскированные под самоубийства. Двадцатилетний парень выловлен из Южного канала со связанными за спиной руками и следами побоев на лице, а патанатом пишет в заключении: самоубийство. Мать семейства лежит в луже крови на полу собственной столовой с удавкой на шее и заткнутым в глотку подгузником – самоубийство… Мужчина двадцати восьми лет застрелен в голову, тело явно перемещали, – самоубийство‑самоубийство‑самоубийство… «Приступ суицида» – это нелепое определение фигурировало в энном количестве актов вскрытия. Список был длинным, как день Рамадана: бесследное исчезновение двух молодых женщин по дороге с работы домой, смерти проституток в номерах дрянных гостиниц, которые никто и не думал расследовать, липовые протоколы судебных медиков, неверно составленные ордера, дела, закрытые якобы «за отсутствием состава преступления», дикие слухи о коррумпированных полицейских и судьях, именитые граждане, крышующие подпольные бордели и торговлю наркотиками, жестокие садомазохистские оргии, разврат, порнография, насилие, убийства… В общей сложности около сотни нераскрытых дел – в период с 1986 по 1998 год, – находившихся в юрисдикции суда высшей инстанции города Тулузы. Абсолютный рекорд. И – вишенка на куче дерьма – серийный убийца Патрис Алегр, в деле которого был замешан один из судей. Французская пресса назвала Розовый город «кровавой Гоморрой», преддверием ада. Все подозревали всех, безумие отравляло умы и души. Городская легенда, сложенная жадными до рекламы мифоманами из скучного перечня смущающих воображение фактов, дисфункций, упущений и некомпетентности.
Всякий раз, когда кто‑нибудь взбаламучивал тину, появлялся этот «запашок»: из темных углов доносилось зловоние прошлых лет. А в шкафах и подвалах пылились папки с делами, которые никто не собирался снова открывать. Замешанных в преступлениях обелили, но подозрение осталось – тошнотворное, неустранимое. Казалось, что за каждой стеной из розового кирпича, за каждой освещенной солнцем дверью прячется стена из тени, дверь из тьмы.
– Знаешь, – продолжил Дегранж, – был и такой случай, когда самоубийство замаскировали под убийство. Мужик хотел свалить вину на жену и любовника.
– Пытаешься сказать, что я ничего не найду? – уточнил Мартен.
– Может, да, а может, нет…
Сервас вздернул бровь.
– Когда ребята приехали на место преступления, они сначала решили, что произошло убийство – уж больно необычные были обстоятельства, – стал рассказывать его друг, – и к осмотру отнеслись внимательно. Много чего собрали, в том числе…
Он достал из папки розовый блокнот.
– Что это? – тут же спросил Мартен.
– Еженедельник.
– Почему он еще у тебя? – поинтересовался Сервас.
– Когда родители Селии приехали за ее вещами, я отдал им все – кроме этого…
– Зачем?
– На всякий случай… Хотел покумекать, но потом передумал – когда выяснилось, что девушка покончила с собой.
– Но блокнот не выбросил…
– Думал кое‑что проверить, да все времени нет.
– И что ты собирался проверять?
– Я установил все имена и фамилии, кроме одного: Моки…
– Моки?
– Угу. Все остальные – это друзья, коллеги, родственники Селии. А он неизвестно кто.
Мужчины встретились взглядами, и Мартен «сделал стойку», как охотничий пес. Сколько же дел, забытых в архивных коробках, хранят свои тайны между страницами протоколов, описей и допросов? Ему страшно захотелось курить.
– Ух ты! Тыщу лет не виделись, – сказала хозяйка бара, подойдя к нему поздороваться. – С возвращением из мира мертвых…
«Неужели и она в курсе? У меня что, клеймо депрессушника на лбу?!» Милая улыбка красавицы согрела полицейскому душу. Мартен понял, как сильно ему не хватало этого места, и заказал ножку и онглет.[38]
Дегранж толстыми пальцами переворачивал страницы еженедельника:
– Вот, смотри.
Сервас начал читать: «Моки, 16.30», «Моки, 15.00», «Моки, 17.00», «Моки, 18.00»…
– Уверен, что это человек? – спросил он с сомнением.
Его бывший коллега нахмурился:
– А что же еще? Никто из знакомых Селии мне не помог.
– Это все?
Дегранж улыбнулся:
– А ты чего ждал?
– Есть предположение, кто это может быть?
– Скорее всего, это женатик. Обрати внимание: почти все встречи назначены в обеденный перерыв. «Моки» – наверняка прозвище. Этот тип ни разу нигде не засветился. Точно тебе говорю, он женат…
– Это слово может означать все, что угодно, – заметил Сервас. – Какое‑нибудь место, бар, новомодный вид спорта…
– Есть кое‑что еще.
«Я давно не чувствовал себя таким живым…» – промелькнуло в голове у Мартена. Дегранж протянул ему квитанцию и пояснил:
– Незадолго до самоубийства Селия сделала очень… неожиданные покупки.
Сервас склонился над бумагой. Счет из самой большой оружейной лавки Тулузы: газовая граната «Гардиан эйнжел», перцовый баллончик… Селия Яблонка явно собиралась защищаться, а не сводить счеты с жизнью.
– Странно… – пробормотал Мартен.
– Черт его знает, что творится у людей в мозгах, – задумчиво произнес его друг. – Если бы те, кого накрыла депрессия, руководствовались логикой…
– Но она производила впечатление человека, который чего‑то боится.
– Производила… – Дегранж принялся за салат. – Но впечатление к делу не подошьешь…
Сервас понял, что он имеет в виду. В любом расследовании может случиться так, что обстоятельства и свидетельства, казавшиеся ключевыми, в конечном итоге оказываются пустышкой. Долгое расследование напоминает расшифровку незнакомого текста: некоторые слова важнее других, но сначала ты этого не понимаешь..
Дегранж вдруг нахмурился:
– Меня беспокоит твоя история с ключом. Полагаешь, тот, кто его прислал, что‑то знает?
– Может, аноним просто добивается, чтобы дело снова открыли. Интересно другое: как он – или она – его достал?
– Жил в отеле и не сдал, когда уезжал, – предположил Дегранж.
– Правильно. Как ты считаешь, у них есть список тех, кто потерял или забыл вернуть портье электронную карточку?
– Вряд ли, но поинтересоваться стоит – на всякий случай.
Они распрощались, и Мартен пошел к выходу. На улице он первым делом позвонил на работу (пока не доказано обратное, это все еще его работа!), в отдел оперативного сбора материалов, сотрудники которого, команда из четырех человек, занимались так называемыми «живыми» файлами. В них содержались сведения обо всех лицах, фигурирующих в проводимых расследованиях – пусть даже опосредованно, в качестве свидетелей или подозреваемых. Сотрудники этого отдела не ждали, пока человека арестуют, они сопоставляли все имеющиеся у них данные (чего не успели или не сумели сделать следователи) с ФСБ – файлами спецбригад. Руководил отделом старший капрал Левек, который когда‑то тоже служил в уголовной полиции, но вынужден был уйти, после того как сбежавший преступник переломал ему ноги, сбив на полной скорости машиной. Левек сильно прихрамывал на левую ногу, а в плохую погоду его кости ныли, так что заниматься оперативной работой он не мог. Тогда капрал прошел стажировку в Европоле и стал криминалистом‑аналитиком. Он не имел права вести расследование самостоятельно, но его нюх и опыт были бесценны в «прочесывании» чужих дел. Самое большое удовлетворение Левек получал, обнаружив деталь, ускользнувшую от внимания коллег: имя или номер телефона, фигурирующие в не связанных друг с другом расследованиях, зеленый «Рено Клио», появлявшийся и на месте перестрелки, и на месте налета…
– Это Сервас, – поздоровался с ним Мартен. – Как в этот собачий холод поживают твои бедные ноги?
– Мурашки бегают… И в холод, и в жару, – вздохнул капрал. – А у тебя все хорошо? Я слышал, ты в отпуске по болезни…
– Так и есть. У меня тоже… мурашки, – пошутил сыщик.
– Надеюсь, ты позвонил не ради ученой беседы о мурашках? – поинтересовался Левек.
– Мне нужно, чтобы ты запустил в свою мельничку одну фамилию.
– Ты же вроде на бюллетене… – Пауза; капрал размышлял. – Что за фамилия?
– Моки: М‑О‑К‑И.
– Моки? Это что за зверь? Человек? Марка? Золотая рыбка?
– Понятия не имею. Но, если поиск по слову ничего не даст, попробуй связать его с «насилием», «домашним насилием», «преследованием», «угрозами»…