Поздно. Она уже назвала ему код.
Можно, конечно, не открыть на звонок – не станет же он ломать дверь! Кристина подошла к двери и проверила задвижку, после чего вернулась в комнату. Макс сидел и смотрел на ее окно. На нее. Но он не подал знака, чтобы она поняла, согласен он или отказывается: мужчина просто смотрел снизу вверх с непроницаемым видом. Журналистка вдруг почувствовала себя ужасно неловко: этот человек наверняка принимает ее за сумасшедшую.
«Подожди, то ли еще будет, когда ты объяснишь, чего от него хочешь…»
Она подходила к окну каждые пять минут. Ее мучило нетерпение – а бездомный все не двигался, сидел себе и сидел. Через час женщина снова бросила взгляд на улицу – и застыла: тротуар был пуст: он покинул свой пост. Когда тишину квартиры разорвала трель звонка, Кристина оцепенела. А между тем Макс в точности исполнил ее указания.
«О, боже, ты окончательно рехнулась…»
Кристина сделала глубокий вдох, а затем почти бегом преодолела расстояние до двери и открыла ее.
Веризм
Ее первой мыслью было: «Какой же он высокий…» Метр девяносто, не меньше. И ужасно худой. Он слегка сутулился и был похож на доброго великана из детской сказки. Хотя Кристину это не успокоило – наоборот, женщина спросила себя, не совершает ли она очередную глупость.
«Думаешь, коротышка был бы менее опасен?»
– Если хотите, могу остаться здесь… – Макс заметил ее колебания и одарил широкой улыбкой, в которой сквозила ирония. – Могу разуться – но не думаю, что вам понравится.
Его голос звучал успокаивающе, и хозяйка почувствовала себя смешной.
– Не стоит, проходите. – Она пропустила мужчину перед собой, и в ноздри ей ударил запах: кислый пот, грязь, давно не мытые ноги и сладковатый неубиваемый алкогольный душок – он сочится из пор, даже если последний стаканчик пропустили много часов назад. Возможно, на улице бродяга вонял не так сильно, как его товарищи по несчастью, но здесь, в квартире, «аромат» его тела обволакивал все вокруг, как пары ацетона. Мадемуазель Штайнмайер порадовалась, что у нее всего один нос, а не пять, как у муравьев. Она поморщилась и жестом пригласила нового знакомого в гостиную, стараясь не подходить слишком близко, и с грустью увидела, как грязные стоптанные ботинки топчут ее паркет.
– Хотите кофе? – предложила она.
– А фруктовый сок есть? – поинтересовался ее гость.
«Крепкий и дистиллированный?» – съязвил злобный голосок у радиожурналистки в голове, но она заставила его заткнуться.
Затем Кристина принесла из холодильника бутылку и кивнула на диван.
– Не боитесь микробов? – с усмешкой поинтересовался бездомный, после чего взял стакан огромной ручищей – она была почти такой же черной, как надетая на нее митенка. Белые ногти казались светлыми вкраплениями на кусках угля.
Он пил большими жадными глотками, как будто умирал от жажды, и хозяйка не могла отвести взгляд от его дергающегося кадыка. Высосав все до капли, мужчина облизал растрескавшиеся губы и шутовски прищелкнул языком, вытер бороду тыльной стороной ладони, а потом поднял на Кристину бледно‑голубые, с легкой поволокой глаза, и она подумала: «Когда‑то этот человек был очень хорош собой». Обветренная, задубевшая кожа и морщины на щеках не портили правильных черт его лица, нос был прямым, а губы – красиво очерченными. Густые черные брови подчеркивали зоркость его взгляда. Седые волосы падали на плечи грязными спутанными прядями. Больше всего этот человек напоминал найденную на чердаке бесценную картину: детали скрыты под слоями грязи и жира, но красота угадывается с первого взгляда.
– Спасибо, – сказал Макс. – Но предупреждаю: я не всякую работу готов делать за деньги.
Сунув руку в карман заляпанного множеством разнообразных пятен пальто, бродяга достал двадцатку и записку и положил их на журнальный столик:
– Если все законно, к чему такая таинственность?
В его голосе не было ни намека на враждебность – только любопытство человека, которого ситуация скорее забавляет.
Штайнмайер не отвечала, и он продолжил:
– Вы сумасшедшая?
Женщина вздрогнула. Вопрос был задан совершенно спокойно, но требовал ответа.
– Не думаю… – покачала она головой.
– Как вас зовут?
– Кристина.
– Вперед, Кристина, объяснитесь.
Гость откинулся на спинку дивана и скрестил ноги, и хозяйка невольно улыбнулась, подумав, что бездомный похож на психиатра – несмотря на грязную одежду и давно не стриженные волосы.
– Что с вами случилось? – спросила она. – Как вы дошли до такой жизни? Чем занимались раньше?
Бродяга помолчал, глядя ей в лицо, а потом пожал плечами:
– Вы вряд ли позвали меня, чтобы поинтересоваться увлекательными подробностями моей жизни…
– Я настаиваю, Макс. Хочу больше узнать о вас, прежде чем расскажу свою историю.
Мужчина снова пожал плечами:
– Это ваша проблема. Не моя. Думаете, я выложу вам все подробности… за двадцать евро? Полагаете, я дошел до предела? Оказался на самом краю и ничего не чувствую?
Голос у него дрожал, и Кристина поняла, что оскорбила его. Сейчас он поднимется и уйдет.
– А вы полагаете, что я зову в гости всех бездомных без разбора? – парировала она. – Я впустила вас в свой дом, потому что считаю человеком, достойным доверия. Вы не обязаны выворачивать душу наизнанку и можете вообще ничего не говорить – я все равно объясню, чего хочу от вас.
Макс еще немного поколебался, но потом все‑таки решился, и лицо стало серьезным, даже напряженным.
– Я был учителем французского в частной школе. – Он нахмурился и тяжело вздохнул. – Когда ученики куда‑нибудь ездили на выходные, во время пасхальных каникул или на День всех святых, я их сопровождал. Мы с женой и детьми каждое воскресенье ходили на мессу. Я был уважаемым членом сообщества, меня ценили не только друзья, но и посторонние люди. Многие исследователи считают, что вера и религиозное поведение присущи только человеческим особям и имеют место во всех культурах. Они полагают, что в мозгу хомо сапиенс есть участки, отвечающие за религиозное чувство.
– Что же случилось? – спросила его собеседница.
– Научное сообщество не сходится во мнениях на сей счет, – продолжил Макс, проигнорировав вопрос Кристины. – Одни считают, что вера имеет сугубо биологическое происхождение: сторонники дарвиновской теории уверены, что естественный отбор благоприятствовал верующим, потому что их шансы на выживание были выше. Мозг человека развивался и становился более восприимчивым ко всем формам верований, и в этом причина их широкого распространения по миру. – Бывший учитель сделал долгую паузу и посмотрел прямо в глаза хозяйке дома. – Я утратил веру в тот день, когда родители одного мальчика подали на меня жалобу за неподобающее поведение по отношению к ребенку. Я якобы показывал ему мою… штучку. Слух распространился быстро. Город маленький, люди любят поговорить. Другие родители начали расспрашивать своих детей, и те напридумывали еще больше мерзостей. О нет, они ничего плохого не хотели, но вопросы им задавались настойчиво, а дети пытались удовлетворить любопытство мам и пап и давали именно те ответы, которых ждали – или опасались – родители. Меня арестовали. Устроили очную ставку с мальчиком. Детали не сходились, а кроме того, их оказалось слишком много. В конце концов он признался, что все выдумал, и меня отпустили. Но дело этим не кончилось… В Интернете появилась анонимная информация о том, что у меня в компьютере нашли детскую порнографию, что я занимался онанизмом, щупал детишек, подглядывал за ними в душе и туалете… и даже… домогался собственных детей…
Признание далось Максу нелегко. Кристина подняла голову, увидела, что у него увлажнились глаза, а на правой щеке забилась жилка, и из деликатности отвела взгляд.
– Для тех, кто распространял и передавал эти слухи, факт, что жандармерии не хватило доказательств, ничего не значил: мальчик отказался от своих слов, чтобы не иметь неприятностей, – продолжал ее гость. – Судья допрашивал его строгим тоном, на родителей надавили, и дело было закрыто…
У него на лбу выступили крупные капли пота, и Кристина вдруг подумала: «Этот человек отвык от замкнутого пространства».
– То были не подозрения. Меня «признали виновным». Каждый человек всегда в чем‑то виноват, согласны? – усмехнулся Макс. – Слишком много слухов, слишком много псевдосвидетельств, понимаете? И вот уже поборники справедливости – заурядные мерзавцы, убежденные в своем праве, ждущие малейшей возможности, чтобы дать волю жестокости, – решили вершить суд самостоятельно. Моя семья жила в красивом доме – на окраине города, рядом с лесом: даже этот факт обернули против меня. Пошли разговоры: мол, он специально поселился на отшибе, чтобы творить всякие мерзости. Однажды вечером, когда мы смотрели телевизор, в окно гостиной влетел камень. Два дня спустя побили стекла в других комнатах. Потом – снова и снова. Негодяи не показывались, только выкрикивали из темноты грязные ругательства… Мы стали закрывать ставни, как только наступал вечер, а они все равно швырялись чем попало, устраивали нам побудку в три часа ночи… Бам, бам, бам, бам! Грохот, оскорбления, жуткие вопли… Сами понимаете, как были напуганы дети.
Собеседник Кристины кивнул на свой стакан, она налила ему еще сока, и он выпил залпом, но языком не прищелкнул – настроение было не то.
– Происшествия множились. Отравили нашего кота, регулярно прокалывали шины нашего автомобиля; моя жена отправилась в аптеку за сиропом от кашля для малыша, и ее отказались обслуживать и попросили больше не приходить; друзья переставали с нами общаться. Один за другим… – перечислял он свои несчастья. – Моя жена кому‑нибудь звонила – и не могла дозвониться. Никто не хотел приходить к нам в гости. Иногда она возвращалась с работы в слезах, но не желала объяснять почему, закрывалась в своей комнате и плакала, а я делал вид, что ничего не происходит. Не задавал вопросов – слишком боялся услышать ответ. Моих детей подвергли остракизму, обращались с ними, как с прокаженными. Сын и дочь, мои семилетние близнецы, играли только друг с другом. Их подлавливали на выходе из школы и задавали лицемерно‑сочувственные вопросы насчет самочувствия. Дети не понимали, что происходит. Жена не осмеливалась подъезжать к входу в школу, забирая их после уроков, и останавливала машину в конце улицы. – Он печально улыбнулся. – А потом как‑то раз она посмотрела мне в глаза и спросила: «Ты ведь это сделал, да?» Даже она поверила. Разве возможно, чтобы все ошибались? Дыма без огня не бывает… Она бросила меня. Забрала детей и уехала. Я начал пить. Директор школы тоже считал меня виноватым и воспользовался первой же возможностью, чтобы уволить. Я потерял дом, некоторое время жил у друга, но и он не выдержал – попросил меня съехать. Я не держу зла: жена не оставила ему выбора, заявила: «Или я, или он». Он дал мне денег, сказал: «Звони в любое время…» Больше мы не виделись – ни я, ни он не пытались связаться друг с другом. Он был хорошим другом, лучшим из всех.
Макс крепко зажмурился, а когда открыл глаза, они были сухими и внимательно смотрели на Штайнмайер.
– Ладно, довольно обо мне, – произнес он небрежным тоном, как будто только что рассказал смешной анекдот или забавную историйку. – Так что вам от меня нужно, Кристина?
Сколько ему лет? На вид – около шестидесяти, но ведь он живет на улице, значит, может быть, на десять, а то и на двадцать лет меньше. Он рассказал ей чудовищную историю, но от него исходило ощущение спокойной силы, внушающей собеседнику умиротворение. Женщина не знала, сказал ли он правду, был ли невиновен или «переписал историю», чтобы обелить себя, в том числе в собственных глазах. Как знать… Она решила играть в открытую:
– Я произвожу на вас впечатление человека с неустойчивой психикой, невротички, психопатки?
– Нет, – ответил ее гость.
– Вы очень проницательный человек. Вы подмечаете все, что происходит на улице. Я когда‑нибудь казалась вам истеричкой или женщиной, склонной к паранойе?
– Нет. Вы куда нормальней некоторых ваших соседей.
Журналистка улыбнулась:
– А если я скажу, что за мною кто‑то следит, что есть человек, нанявший этого «кого‑то»…
– Я поверю.
– Что он наблюдает за домом…
– Похоже, дело серьезное.
– Так и есть.
– Вы все время сидите напротив моего подъезда. Я хочу, чтобы вы рассказывали мне о каждом, кто будет слишком часто проходить мимо и проявлять интерес к этому дому, ясно?
– Я не идиот, – добродушно произнес мужчина. – С чего вы взяли, что за вами установили слежку?
– Это вас не касается.
– Еще как касается; я ведь сказал, что даже за деньги готов делать не всякую работу.
Штайнмайер заколебалась. В каком‑то смысле такая прямота ее успокаивала. Если бродягой движет не только желание заработать, возможно, он не продастся первому, кто предложит больше.
– Ладно, я объясню, – согласилась она. – Все началось с анонимного письма. Его бросили в почтовый ящик шесть дней назад…
Собеседник слушал, не перебивая, время от времени кивал и вообще был очень внимателен и терпелив. Человеку, который живет на улице и зависит от щедрости прохожих, терпения не занимать. Кристина видела, что рассказ его явно заинтересовал: иногда он недоверчиво щурился, отдельные детали вызывали у него удивление, но, в конце концов, чего только не бывает в этой жизни…
Потом он вынес короткий вердикт:
– Интересно…
– Вы мне не верите, так, Макс? – расстроилась женщина.
– Пока нет. Но и сумасшедшей вас не считаю… Сколько?
– Для начала сто евро. Потом посмотрим.
– Что посмотрим?
– Будет зависеть от результатов.
– Договорились: сто евро, чашка горячего кофе и что‑нибудь пожевать – сейчас.
Журналистка рассмеялась – впервые за много дней:
– По рукам!
Бездомный бросил на нее пристальный взгляд и покачал головой:
– Вы меня совсем не знаете, Кристина, но, не колеблясь, впустили в дом, а ведь я мог оказаться грабителем или насильником… Вы красивая женщина. И явно очень одинокая. К чему так рисковать?
– Я уже «выбрала» свою квоту невезения, – устало ответила Штайнмайер, – вряд ли со мною может случиться что‑нибудь еще. И потом, я вас знаю: мы давно общаемся, каждый день перекидываемся парой слов… Да я с некоторыми коллегами реже разговариваю!
Бывший учитель укоризненно покачал головой:
– Вы что, газет не читаете? Не знаете, что одинокие дамочки, общающиеся со сбродом вроде меня, могут плохо кончить: странный друг заявится ночью и перережет горло?
– Когда вы уйдете, я запру дверь на ключ – если вас это успокоит, – пошутила женщина. – Вы не верите в мою историю, я права?
Прямота последовавшего ответа удивила ее.
– Сейчас для меня важно другое – возможность легко заработать немного денег, – признался бездомный. – Я выполню свою часть уговора. А потом решу, стоит ли вам верить. И я буду рад тарелке супа и чашке горячего кофе… время от времени. Мы договорились?
Кристина кивнула, и они обменялись улыбками. На журналистку вдруг снизошло ощущение покоя, как будто они стали сообщниками. Хорошо, что она ему доверилась. Этот человек ее не судит, но оставляет за собой право на сомнение. Впервые за долгое время у Штайнмайер снова появилась надежда. Возможно, госпожа Удача наконец сменила гнев на милость?
– Итак, – сказала она, – если заметите кого‑нибудь подозрительного, сразу придете и опишете его. Если все «чисто» и никто не наблюдает за дверью, ставьте стаканчик для мелочи слева от себя, а если что‑то заподозрите – справа. Все ясно?
Бродяга едва заметно усмехнулся и кивнул:
– Стаканчик слева – «путь свободен», справа – опасность. А что, мне нравится…
Тут Кристине пришла в голову еще одна неожиданная мысль, и она встала:
– Вы разбираетесь в опере, Макс?
– Немного разбираюсь, – ответил мужчина, в очередной раз удивив ее.
Она протянула ему найденный на кровати диск:
– Что общего между «Трубадуром», «Тоской» и «Мадам Баттерфляй»?
Ее гость взглянул на футляр с диском.
– Самоубийство… В «Трубадуре» главная героиня Леонора выпивает яд, после того как выкупает жизнь Манрико, пообещав отдаться графу ди Луна. Мадам Баттерфляй совершает харакири, когда ее оставляет Пинкертон. А Тоска бросается в Тибр с башни замка Сент‑Анж.
Кристину потрясли его музыкальные познания – и сделанное открытие. Ну конечно. Она должна была догадаться… Намек более чем прозрачный.
– Скажите, Макс, вы виделись с детьми после… той истории? – мягко, тихим голосом спросила она.
– Нет, – ответил бездомный после долгой паузы.
Тенор
Она достала телефон – нужно было позвонить еще одному человеку, – посмотрела на Игги и едва не расплакалась.
На шее песика красовался нелепый конусообразный воротник, не дававший ему срывать бинты. Взятая в шину правая задняя лапа напоминала деревянную ногу пирата. Больше всего Игги теперь был похож на мультяшного героя студии «Пиксар».
Сбитая с толку, потерявшая голову собака то и дело задевала воротником углы двери и мебель и всеми силами пыталась избавиться от надетых на нее орудий пытки.
– Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, дурачок… – ласково сказала ему хозяйка.
Игги заскулил, разрывая Кристине сердце, и посмотрел на нее с немым укором: «Как ты могла такое со мною вытворить?» Может, попросить Макса выгулять его? «Спокойно, подруга, не горячись. Ты едва знаешь этого типа, не стоит давать ему ключи».
Ветеринар поинтересовался, почему она не забрала своего пса раньше. Женщина пролепетала что‑то насчет неурядиц в семье, но он явно не поверил и спросил неприятным тоном: «Как, говорите, это случилось?» Она объяснила тонким, как осенняя паутина, голоском, что Игги сорвался с поводка и попал под машину; врач ответил на это скептическим взглядом, и у нее от стыда запылали щеки.
Кристина еще раз прокрутила в голове свой план. Ничего не оставлять на волю случая… Действовать на опережение… Она посмотрела на клавишу, которую собиралась нажать. А если телефон прослушивают? «Конечно, прослушивают – ЦРУ вкупе с КГБ… ах извините, теперь эта контора называется ФСБ…»
«Ты смешна!» – подумала она, но тут же сказала себе, что смешное не убивает и наивность в подобной ситуации может оказаться куда более опасной. Штайнмайер осознавала, что скатывается к параноидальной логике рассуждений, но кто бы не скатился на ее месте?
Она подошла к окну спальни. Макс вернулся на свой пост, и стаканчик стоял слева от него: путь свободен. На этот раз он не поднял глаз, в точности следуя взятой на себя роли. Видимо, мужчину забавляла их игра, и он радовался, что нашел легкий способ срубить деньжат, а в качестве бонуса получить ежедневный горячий обед.
Кристина надела джинсы, кроссовки, свитер и черную толстовку с капюшоном, нацепила темные очки, вышла из дома и направилась в сторону ближайшей станции метро. Снегопад прекратился, но было холодно, и снег таял только на мостовой под колесами машин.
От света, ярких красок и толпы у журналистки слегка закружилась голова. Она вошла в вагон и вгляделась в лица пассажиров. Молодые, старые, взгляд у большинства отсутствующий… Внимание Кристины привлек мужчина лет тридцати – он уставился на нее, как только она села, но, поняв, что его «засекли», сразу отвернулся.
Женщина вышла на станции «Дворец правосудия». Стоя на эскалаторе, она обернулась, но нахального парня не заметила и облегченно вздохнула. Наверху она быстро перескочила на другой эскалатор и поехала вниз, проверив, не повторил ли кто‑нибудь ее маневр, не обнаружила слежки и перевела взгляд на огромный гобелен с единорогом и словами «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО», написанными огромными буквами. Несколько последних ступеней Кристина преодолела бегом, после чего вскочила в первый же поезд, идущий в обратном направлении, и вышла через три остановки на станции «Жан‑Жорес».
На улице Штайнмайер смешалась с толпой туристов, бродивших между сувенирными киосками и тумбой Морриса,[47]обогнула карусель с деревянными лошадками, прошла мимо фонтана, пересекла площадь Вильсона и свернула на улицу Сент‑Антуан дю Т. Затем дошла до магазинчика мобильной связи, юркнула в его дверь, откинула капюшон и сняла очки. Через пять минут она покинула магазин с «одноразовым» мобильником и нырнула в дверь ближайшего кафе.
Пройдя между столиками в глубь зала, Штайнмайер снова «проверилась»: никто ее не преследовал. Она набрала нужный номер, поднесла телефон к уху и стала ждать ответа. От человека, которому поклялась никогда больше не звонить.
Пот градом катился с лица и тела Серваса. От прилива молочной кислоты все мышцы горели так сильно, словно он заразился столбняком. В голове мелькнул образ: его бездыханное тело валяется на беговой дорожке тренажера, а голос электронного тренера вопит: «Вставай! Вставай! Не расслабляйся, бездельник!»
Он отключил программу и взял полотенце. Промокшая майка прилипла к телу, легкие свистели на манер кузнечных мехов, но Мартен чувствовал прилив сил и спрашивал себя, почему так долго игнорировал спорт. Видимо, ждал, когда его принудят заняться физическими упражнениями: в заведении, куда он попал, спорт, как и простые ежедневные обязанности, был частью терапии. Сначала сыщик неохотно подчинялся дисциплине, но скоро научился ценить целительную силу обыденных обязанностей и стал получать удовольствие от осознания пользы, приносимой ему этими занятиями.
Другой пансионер – багровое лицо алкоголика со стажем, наждачно‑скрипучий голос, вечно мутный взгляд – изнурял себя на гребном тренажере. Сервас кивнул ему и направился в душевую. Выйдя из бывшего амбара, переоборудованного под спортзал, он увидел Элизу, махавшую ему рукой из окна главного корпуса. Он накинул капюшон на влажные волосы и бодрой рысцой преодолел заснеженную лужайку.
Служащая ждала его в холле:
– Вам посылка…
Полицейский посмотрел на пакет и мгновенно вспомнил сон о заснеженной польской чаще. Потом в мозгу его что‑то щелкнуло, и он подумал о ключе от гостиничного номера.
– Все хорошо, Мартен? – осторожно спросила Элиза.
Мужчина вздрогнул, вынырнул из задумчивости и осознал, что стоит столбом посреди вестибюля.
– Извините…
– Хотите, чтобы я открыла?
– Нет‑нет, спасибо, я сам.
Сервас взял пакет и рассмотрел штемпель: отослано из Тулузы, как и в прошлый раз. «Спасибо», – сказал он, давая понять, что хотел бы остаться один. Элиза покачала головой и ушла.
Мартен разорвал обертку и увидел картонную коробочку размером одиннадцать на девять сантиметров, точную копию первой. Он сделал глубокий вдох и снял крышку. Внутри лежала фотография… Сыщик не сразу понял, что на ней изображено. Нечто вроде гигантского «Меккано»,[48]плывущего по орбите Земли в холодном синем свете космического пространства… Огромные крылья, составленные из солнечных батарей, белые цилиндры модулей, стыковочные узлы, иллюминаторы: Сервас смотрел на снимок Международной космической станции…
Майор достал фотографию из коробки и увидел, что на дне лежит листок бумаги в клетку, вырванный из обычного блокнота. Он прочел написанную шариковой ручкой фразу:
Еще одна улика, майор. Пора бы вам продвинуться в расследовании.
Мартен вернулся к фотографии. Вспомнил газету, которую перелистывал в кафе, прежде чем отправиться в галерею Шарлен, статью, обведенную синей ручкой. Тулуза – центр космических исследований; возможно, в этом направлении и нужно копать? Но что он должен искать? Сначала его внимание привлекли к сто семнадцатому номеру, где покончила с собой художница Селия Яблонка, теперь недвусмысленно указывают на… космос! Что за ребус, как гостиница связана со станцией на околоземной орбите?!
Сервас сунул снимок в карман и достал телефон:
– Шарлен? Это Мартен…
Его приятельница не отвечала.
– Мне нужно задать тебе еще один вопрос о той художнице, которую ты выставляла… – продолжил полицейский.
– Спрашивай, – отозвалась мадам Эсперандье.
– Селия Яблонка когда‑нибудь проявляла интерес к космосу?
Пауза.
– Да. Космос был темой ее предыдущей выставки… А в чем дело? Ты что‑то раскопал? – заинтересовалась Шарлен.
Сервас почувствовал холодок охотничьего азарта.
– Она могла кого‑нибудь встретить в ходе своих… изысканий?
– Что значит «кого‑нибудь встретить»?.. Селия со многими встречалась; она считала себя не только художницей, но и журналисткой.
– Она никогда не говорила о ком‑нибудь особенном?
– Нет… я не готовила ту выставку.
Мартен вздохнул и поблагодарил хозяйку галереи.
– Ты уверен, что всё в порядке, Мартен? Голос у тебя какой‑то… странный, – заметила та.
– Все хорошо, но спасибо, что спросила.
– Береги себя. Целую, пока.
Сервас снова взглянул на фотографию. Покорение пространства… Сложная область на стыке науки и политики. Сколько жителей Тулузы и окрестностей задействовано – так или иначе – в этой отрасли? Тысячи… А он даже не знает, что ищет.
– Снова снег, поверить не могу! – произнес знакомый голос у него за спиной.
Сервас обернулся и улыбнулся, глядя на молодого человека в мятом плаще «Барберри», который деловито отряхивался, что‑то недовольно бурча себе под нос. У него было пухлое толстощекое лицо сладкоежки, светло‑каштановые волосы и безалаберный вид подростка, который слишком много времени проводит за компьютером, видеоиграми и комиксами. Лейтенант Венсан Эсперандье в свои тридцать два года имел двоих детей – один из них был крестником Серваса – и красавицу‑жену, одну из самых блестящих женщин Тулузы. Ту самую, с которой недавно встречался сыщик, ту самую, которой только что звонил.
– Привет, – сказал Венсан.
Из висевших у него на груди наушников доносилась музыка. «Смахивает на треск сверчка…» – подумал Мартен. Эсперандье вытащил из кармана айфон и ткнул пальцем с обгрызенным до мяса ногтем в кнопку, перекрыв кислород группе Killers, оравшим «All These Things Iʼve Done».[49]
– Шарлен сказала, что ты заходил, интересовался художницей – той, что убила себя в гостинице… – сказал он. – Что происходит? Узнал что‑то новое?
Сервас посмотрел на своего заместителя, а потом достал жемчужно‑серую коробочку и протянул ему:
– Вот, держи. Может, сумеешь разузнать, где ее сделали и где продали? Внутри есть марка.
Венсан нахмурился:
– Это официальный запрос? Ты ведешь расследование? Решил вернуться?
– Не сейчас…
– Я навел справки. Дело закрыто, Мартен. Это самоубийство.
– Знаю. Как в деле Аллегра.
– Так, да не так. Здесь вскрытие делал Дельмас.
– Это я тоже знаю. Он уверен, что художница покончила с собой.
– Дельмас с тобой говорил? – Эсперандье не сумел скрыть изумления. – Когда?
– Не имеет значения. Мог кто‑нибудь подтолкнуть ее к самоубийству?..
– Так ты общался с Дельмасом или нет? – не успокаивался лейтенант. – Чем ты в действительности занят?
– Что, если за всей этой историей кто‑нибудь стоит?..
– О чем ты?
– Преследование, манипуляция, насилие…
– У тебя есть доказательства?
– Пока нет…
– Черт возьми, что ты творишь, Мартен?! Ты в отпуске по болезни, не забыл? Тебе запрещено проводить следственные действия.
– А ты явился, чтобы мне об этом напомнить? Мог бы позвонить… Я ничего не расследую – просто уточняю некоторые моменты.
Эсперандье укоризненно покачал головой:
– Спасибо за «теплый» прием, господин майор… Ладно, расскажи, как у тебя дела?
Сервас сразу пожалел, что сорвался: Венсан был единственным, кто регулярно навещал его «в заточении».
– Шарлен тебя просветила? – спросил он уже более спокойным тоном.
– Ну… Она сказала, что ты очень неплохо выглядишь.
Майор коротко кивнул:
– Не сердись, Венсан, ты знаешь, как я к тебе отношусь… как ценю, что ты сюда таскаешься – не то что другие…
– У этого заведения не самая лучшая репутация…
– Неужели? Интересно, почему? – съязвил Сервас. – Кормят тут отвратительно, но в остальном жизнь вполне сносная: занимаешься спортом, дышишь свежим воздухом, сгребаешь сухие листья, играешь роли в современных пьесах… Наши коллеги что, боятся заразиться?
Эсперандье кивнул:
– Сорок самоубийств полицейских в год, это настораживает.
Затем он кивнул на коробку:
– Откуда это?
– Получил сегодня по почте. Внутри была фотография, – объяснил Мартен и протянул подчиненному снимок космической станции. – А четыре дня назад мне прислали электронный ключ от гостиничного номера. В точно такой же коробке… От номера, где покончила с собой Селия Яблонка …
Глаза лейтенанта загорелись, как две тысячеваттные лампочки.
– Ты поэтому ввязался в расследование?
– Да…
– Есть идеи насчет личности отправителя?
– Ни одной.
– Если об этом узнают, Мартен…
– Будешь ты мне помогать или нет?
– Говори, что делать…
– Нужно узнать, подавала ли Селия Яблонка куда‑нибудь жалобу, заявляла ли, что ее преследуют, угрожают, делилась ли опасениями с кем‑нибудь из близких; в деле таких данных нет. Необходимо выяснить, была ли девушка склонна к депрессии, совершала или нет попытки самоубийства. И наведи справки насчет коробки: это ширпотреб или же такие выпускают маленькими партиями, кто их делает…