Мы бегом бросились к своим наблюдательным постам. И что же? Оказалось, прилетели розовые самцы. Они вернулись на гнездовье все сразу, как будто кто-то им сказал, что начался вывод птенцов.
Самцы были сильно возбуждены. Они с писком бегали вокруг самок, подняв хохолки и пытаясь ухаживать. Затем они полетели в степь и начали таскать корм птенцам. Но розовые скворцы оказались плохими отцами. Число их с каждым днём таяло. И через несколько дней самцы едва составляли треть от общего количества самок. Большинство розовых скворцов опять зажило беспечной жизнью холостяков.
Занятный вид имеет самка, прилетевшая с кормом: саранчовые зажаты в её клюве в виде букета. Шесть-семь саранчовых с оборванными ногами и надкрыльями – такова разовая порция скворчатам почти через каждые двадцать – тридцать минут в течение всего длинного летнего дня. Иными словами, это около двухсот саранчовых в день, а за пятнадцать дней – свыше трёх тысяч! Но кроме птенцов, и взрослые птицы съедают столько же.
Мамаши в течение дня заняты не только кормлением. Они попутно строго следят за чистотой в гнёздах. Накормив птенцов, скворчихи захватывают с собой в клюв помёт скворчат и бросают его, отлетев от гнезда.
Вечером мы были свидетелями настоящего воровства на гнездовье. Воровкой была одна из скворчих. Она долго лазила по чужим гнёздам и подбирала там оброненных саранчовых. У скворчихи не было времени набирать в клюв целый пучок насекомых. Она таскала их своим птенцам по одному.
Недолго воровка оставалась безнаказанной: её застигла на месте преступления разъярённая хозяйка гнезда.
Надо было видеть, какая произошла драка!
Это была даже не драка, а просто избиение «преступницы». Только перья летели во все стороны, и она долго потом сидела на камне, приводя себя в порядок. После этого воровка тоже полетела в степь «честным образом» собирать корм.
Самый юный из нас уверял, что скворчиха-воровка даже тяжело «вздохнула», перед тем как полететь в степь.
Случаев воровства мы наблюдали много, и все они кончались неизбежной взбучкой.
Время шло, птенцам требовалось всё больше корма.
На гнездовье стали появляться уже не только случаи воровства, а настоящие «разбои».
Трудно сказать, кто разбойничал – те же скворчихи, которые пытались воровать, или другие.
Во всяком случае, то там, то здесь раздавался щебет и летели перья: это «грабительница» бросалась на прилетевшую с кормом в клюве скворчиху и вырывала у неё добрую половину саранчовых.
Затем разбойница скрывалась в своей щели и кормила там чужим добром голодных птенцов.
Едва вывелись скворчата у розовых скворцов, как кругом гнездовья, на скалах, в гнёздах коршунов и сарычей тоже запищали птенцы. Особых хлопот у хищников не было с добычей пищи: она была рядом. Над гнездовьями часто парили коршуны. Скворчат они бесцеремонно вытаскивали из-под камней и щелей. Останки двадцати скворчат нашли мы однажды около гнезда хищника.
Взрослых скворцов коршун ловит с трудом. Как мешок, неловко падает он в куст жимолости, ломая ветви. Но скворцы успевают почти всегда юркнуть за куст и благополучно улететь. Бросаясь на скворцов, коршуны так шарахались о россыпи, что мелкие камешки с шумом летели вниз по склонам.
Иногда высоко в небе над гнездовьем появлялся крупный сокол. Его молниеносные удары с высоты были всегда безошибочны. Громко шлёпнув летящего скворца грудью, он хватал его лапами и, пустив облачко перьев, спокойно летел с добычей в когтях за гребень хребта к своему гнезду. Он ловил скворцов только в воздухе.
Пара сарычей свила своё гнездо на таком неприступном утёсе, что забраться туда было невозможно. Чтобы узнать, сколько скворцов в сутки носят сарычи птенцам, мы сделали шалаш под утёсом и дежурили в нём.
Однако, к нашему удивлению, сарычи до полудня ни разу не подлетели даже близко к гнезду, всё время кружась в вышине. Птенцы были явно голодны и пищали на всё ущелье.
Около трёх часов дня от сарыча в воздухе отделился какой-то комочек и стремительно полетел вниз. Он упал прямо в гнездо. В бинокль было прекрасно видно, что сарычата с жадностью рвут на части труп скворца.
Сарычи видели в шалаше наблюдателя и боялись подлететь к гнезду. Чтобы накормить птенцов, они стали «бомбить» их пищей с воздуха. Сарычи бросали добычу несколько раз и ни разу не промахнулись. Только раз «бомба» оказалась ещё живой и, немного пролетев по воздуху, распластала крылья и понеслась к своему гнезду.
Нападение хищников на гнездовья розовых скворцов всё учащалось. Придя рано утром на наблюдательные пункты, мы не раз заставали в ущелье лисиц, хорьков-перевязок и даже волка. Всех их привлекала лёгкая добыча.
Однажды на гнездовье спустился стервятник. Прыгая как-то боком, он ловко вытаскивал из щелей скворчат и тут же проглатывал. В одном месте стервятник засунул голову в щель, и она застряла там. Испуганный стервятник долго бил крыльями по камням с такой силой, что кругом летели перья. Наконец, видимо, он удачно повернул голову, вырвал её из плена и тотчас, подпрыгнув, тяжело поднялся в воздух. Больше мы не видели его на колонии...
Птенцы подросли и всюду стали выглядывать из-под камней, норок и щелей. С каждым днём они крепли и вскоре начали выбегать из гнёзд, смешиваясь с соседними. Жизнь отдельных скворчиных семей кончилась, и началось общественное выкармливание птенцов. Скворчихи давали корм первым попавшимся птенцам. Воровство и грабёж прекратились.
После десятого июня начался массовый вылет птенцов и старых птиц в степь. Обратно они уже не возвращались. На гнездовье прилетали редкие одиночные скворцы. Вскоре и их не стало.
Наступила полная тишина. Как-то странно было и даже неприятно находиться теперь в ущелье, где за несколько дней до этого бурно кипела жизнь. Только стервятник по-прежнему появлялся над ущельем и жадно пожирал трупы погибших птенцов.
Мы сняли нашу палатку и уехали с таким чувством, будто покинули гостеприимный дом, который вдруг опустел и сделался необитаемым.
Но в тот же вечер в первом колхозе мы встретились опять со своими старыми знакомыми: тысячи скворцов расположились на ночлег в садах колхоза. Все ветви деревьев были так густо усыпаны птицами, что вновь подлетающим не было места. Они садились на спины сидящих, срывались с них и сшибали других. Скворцы сплошь покрывали все заборы и крыши, а из степи всё летели и летели новые стаи. Засыпали мы под щебет скворцов, совсем как около «своего» ущелья. Скворцы шумели всю ночь. Но едва стало светать, наступила полная тишина – птицы улетели в степь искать саранчу.
Пожелав скворцам приятного аппетита, мы в тот же день поехали домой.
ЗАГАДКИ РЯДОМ
Дикие птицы и звери умеют так ловко загадывать загадки, что жизни одного натуралиста недостаточно, чтобы разгадать множество лесных и степных тайн. Особенно интересна способность животных изменять заметным образом своё поведение перед переменой погоды и этим предупреждать всех, кто умеет «видеть» жизнь диких животных в природе. Большой отряд молодых натуралистов, вступающих в жизнь, должен поработать над разгадкой того, что пока необъяснимо.
СБЕЖАВШИЕ ВЕРБЛЮДЫ
Мы отъехали всего пятнадцать километров от лагеря, как вдруг Лёня резко затормозил. Шлейф удушливой пыли нагнал нас и облаком накрыл машину. Лёня распахнул кабину и выскочил. Пыль клубом ворвалась к нам.
Поднять капот и убедиться, что порвался ремень вентилятора, было делом одной минуты. Запасного ремня, конечно, не оказалось. Ехать без него по пескам среди ужасающей полуденной жары было невозможно. В тени машины мы устроили «производственное совещание».
– А нельзя ли поясной ремень приспособить? – предложил научный сотрудник-ботаник, радуясь своей изобретательности. Но он умел только ездить в машинах и ничего не понимал в технике. Поэтому Лёня не удостоил его ответом.
Мы невольно улыбнулись. Ботаник сконфузился.
Ничего другого не оставалось, как идти в лагерь за ремнём. Однако шагать пятнадцать километров по раскалённым пескам было равносильно подвигу. Лёня решил пойти сам и стал собираться, хотя и без энтузиазма. Он нацедил в бутылку воды из канистры, долго искал зачем-то спички и сунул их в карман. Ещё дольше рылся в инструментах под сиденьем.
– Напиться надо про запас, – проворчал он и медленно, с усилием выпил литр тёплой воды, согретой в канистре на убийственной жаре.
– Слушай, Лёня, – пожалел я его, – а не лучше ли пойти вечером, когда жара спадёт? Ночью привезёшь ремень на нашем самосвале.
Другие поддержали меня, и Лёня остался. Упрашивать его не пришлось. Мы улеглись в тени машины и долго молчали. Было адски жарко, мутило от запаха бензина и автола. Неудержимо клонило в сон. И вдруг раздался радостный возглас Лёни:
– Машина!
Мы выползли из-под укрытия. Далеко на горизонте клубилось облачко пыли. Лёня был прав – к нам шла машина. Значит, через час Лёня будет в лагере и ещё через час приедет на самосвале с ремнём. Настроение наше сразу поднялось. Послышались шутки и смех.
Однако машина почему-то долго не приближалась.
– Тащатся, как черепахи! – проворчал Лёня.
Прошло ещё с полчаса, а облачко всё ещё висело на том же месте.
– Может, это мираж? – предположил ботаник.
– Буксуют на одном месте, – авторитетно заявил Лёня.
Опять потекли томительные минуты ожидания. Но нет, это был не мираж – облачко стало увеличиваться, уже можно было различить очертания машины.
– Да здравствуют наши спасители! – вскричал жизнерадостный ботаник.
Я взобрался на капот, посмотрел в бинокль и молча сошёл вниз.
– В чём дело? – испугался Лёня.
– Это совсем не машина, сюда идёт караван верблюдов!
Мы опять поползли в тень под машину и стали терпеливо ждать. Доехать верхом на верблюде к лагерю всё же было проще, чем шагать пешком даже вечером.
Солнце уже перевалило далеко за полдень. Наконец караван подошёл. Шестнадцать верблюдов спокойно шагали друг за другом, опасливо обходя нашу машину. На них не было никакой поклажи. И не было с ними погонщиков.
– Если не ошибаюсь, это одногорбые верблюды, – удивился ботаник. – Иначе говоря, дромадеры.
И в самом деле, это были дромадеры, живущие только на юге Туркмении, и непонятно было, как они попали в Бетпак-Далу, где суровую зиму выдерживают только мохнатые двугорбые верблюды. Но разбираться нам было некогда, и мы бросились ловить дромадеров. Но не тут-то было. Верблюды сразу сбросили с себя меланхолический вид, оживились, высоко подняли головы и с ленивого шага перешли на быструю иноходь. Они легко оставили нас позади. Едкая пыль, как дымовая завеса, скрыла верблюдов.
Вечером, когда спала жара, Лёня сходил за ремнём, и мы благополучно поехали дальше.
Я вспомнил об этом происшествии, вскоре мною забытом, только зимой, когда получил очередной номер журнала «Природа». Моё внимание привлекла заметка, в которой сообщалось о том, что в Туркмении было закуплено шестнадцать одногорбых верблюдов для породоиспытания. Дромадеров всю зиму держали в Бетпак-Дале на трескучих морозах и ураганных буранах. Конечно, несчастные южные животные с редкой шерстью чуть было не сдохли и «доказали» учёным давно доказанное, что им не место на севере. Но учёные на этом не успокоились, и весной их погнали ещё дальше к северу, в Карагандинскую область. Такого издевательства над собой одногорбые верблюды не выдержали. Ночью они сбежали от своих мучителей – все шестнадцать сразу. Но удивительно не это – и африканские слоны сбежали бы из Карагандинской области, если бы с ними стали проводить там «породоиспытание». Удивительно другое: они шли, словно по компасу, точно в Туркмению. Верблюды возвращались домой!
«Что вело их? Инстинкт? Думаю, что вела их память» – так заканчивает автор свою заметку о «пропавших верблюдах». Ну что же, пусть автор думает так. Воображали же учёные, что жителей юга можно спокойно заставить жить среди сорокаградусных морозов и буранов. Но вот верблюды, очевидно, «думали» иначе. И не слишком ли просто объяснять это «памятью»? Как же в таком случае понять поведение многих птиц и зверей, которые возвращаются домой за многие тысячи километров из мест, куда они были вывезены насильственно? И не действуют ли здесь иные способности, которые условно можно было бы назвать компасными?
ЗАГАДОЧНАЯ СПОСОБНОСТЬ
Посёлок на железнодорожном разъезде из кирпичных домиков с красными крышами прятался в тени деревьев. Впереди, рядом с перроном и пятью рядами рельсов перед ним, стоял дом побольше. Всего два пассажирских поезда в сутки останавливались на разъезде только на одну минуту. Иногда товарные поезда пережидали здесь встречных. Кругом шумел бор.
Жена начальника разъезда стала замечать у себя в кладовой то погрызенный мышами хлеб, то попорченные овощи. С каждым днём разбой мышей делался заметней. Начальника разъезда вызвали в город по какому-то делу. Вернулся он с четырьмя мышеловками. Вечером их зарядили колбасой и поставили в кладовой.
Утром жена начальника направилась в кладовую. Она думала о том, как будет топить в ведре с водой несносных мышей.
Все четыре мышеловки оказались захлопнутыми, и четыре буроватых зверька с белыми брюшками сидели в них по углам. Женщина взяла одну мышеловку в руки. Чёрный носик мыши доверчиво потянулся к пальцу. Бусинки глаз ничего не выражали, но длинные усы вытянулись вперёд и трепетали.
– Ага, попалась, воровка! Сейчас я тебя в ведро.
Но угрожающий тон сразу сменился вопросительным при виде доверчивого зверька:
– Будешь ещё воровать, а?!
И наконец, совсем ласково, когда мышиный розовый язычок лизнул палец:
– Ах ты, крошка, как это тебя угораздило попасться! Что я с тобой теперь должна делать?
А мышь словно поняла, что покорным видом ей удалось отменить мучительную смертную казнь: она уселась на середине мышеловки, обвила себя сбоку хвостом, лизнула подошвы передних лапок и начала ими тереть мордочку от ушей к носу.
– Умываешься? – удивилась женщина и осторожно поставила мышеловку обратно на полку.
«Нет, не смогу я топить в ведре этих зверушек», – растерянно подумала женщина и осторожно притворила за собой дверь в кладовую.
Муж был на дежурстве, и ждать его, чтобы он расправился с мышами, было долго: он вернётся домой только вечером. Впрочем, женщина сама придумала, как избавиться от мышей. Наскоро позавтракав, она положила мышеловки с мышами в старое ведро и пошла в лес по знакомой тропинке к озеру. Оно было за полкилометра от дома. Кругом него шумел вершинами дремучий бор. В дальнем углу озеро заросло и обратилось в моховое болото. Сосны шагнули туда с берегов и росли на болоте по зыбуну хилыми и низкорослыми.
На берегу озера женщина открыла мышеловки. Одна за другой мыши мелькнули мимо её ног и исчезли в траве. Успокоенная, женщина вернулась домой.
А утром снова четыре мыши сидели в мышеловках.
И так ежедневно. Приходилось только удивляться, как много мышей, оказывается, жило в кладовой.
Но однажды мышь защемила в дверце ловушки усы с правой стороны мордочки и вырвала их. «Выбритая» с одного баку мышь была, как обычно, выпущена вместе с другими на берегу озера, а на следующее утро опять сидела в мышеловке в кладовой. Теперь стало понятно, что не сорок три мыши попались в ловушки, а одни и те же прибегали из леса «домой»!
Но как они находили дорогу? Об этом случае на разъезде узнал один зоолог и заинтересовался поведением мышей. Он наловил в мышеловки степных пеструшек под скирдой в поле, пометил их, унёс в лес и выпустил там за два с половиной километра от скирды. Большинство помеченных зверьков вернулись из леса «домой» и снова были пойманы под этой же скирдой в поле. Лесных мышей зоолог унёс в степь, но многие вернулись в свои норки в лесу.
Пеструшки и лесные мыши – ночные и сумеречные зверьки. Обычно они не видят солнца. Но их переносили в другие места, и они бежали к своему дому не только по местам, где никогда не были до этого, но ещё и в дневные часы.
Как грызуны нашли дорогу? Их переносили в закрытом ведре. Лесные мыши никогда не были в степи, а пеструшки – в лесу. Зрение, обоняние и слух были бессильны помочь крошечным зверькам найти прямую дорогу в густой траве. Многие из них на глазах зоолога брали точное направление к дому, как по компасу, едва их выпускали. Некоторые зверьки поразительно быстро ориентировались и пробегали до четырёхсот метров за десять – пятнадцать минут. Требовалось около часа, чтобы лапки-коротышки переместили зверька величиной с палец за два километра к «своей» скирде или норке в лесу.
Не значит ли это, что мелким грызунам присуще какое-то «компасное чувство», по которому они выбирают правильное направление к своему дому. Что это за способность, остаётся пока неизвестным. Да разве только грызуны удивительным образом находят дорогу к дому? А как ориентируются дикие утки, когда весной летят в тёмные ночи с моросящим дождём? В такие ночи их летит больше всего. Как собаки и кошки, увезённые далеко от дома, в любое время суток находят дорогу обратно? Все эти загадки в природе пока ещё остаются загадками.
ПРЯМОЙ ПУТЬ
На берегу Катуни наша экспедиция выгрузилась из автомашины около маленького посёлка. Здесь нас ждал проводник с вьючными лошадьми. Это было самое глухое место не только в Онгудайском аймаке, но и на всём Алтае. Дальше двигаться можно было только по тропам.
На следующий день утром мы направились вверх по горной речке Кадрину. Как всегда, сначала всё не ладилось. То сползал на сторону вьюк, то лопалась подпруга или упрямилась лошадь перед бродом. А тропа, как нарочно, то и дело переходила с одного берега Кадрина на другой. Постепенно всё наладилось, и к полудню мы были уже далеко от посёлка.
Нетронутая топором горная тайга окружила нас со всех сторон. Могучие кедры в два-три обхвата были усыпаны созревающими шишками. Крошечные пеночки трепетали крылышками и висели в воздухе на одном месте около шишек, как колибри у цветов. Смолистая жидкость из шишек привлекала насекомых, и пеночки хватали их на лету, не садясь и не пачкаясь. Со всех сторон неслись крики кедровок. Осень в этом году обещала богатый урожай орехов, и птицы начали собираться в этот район задолго до созревания шишек. Солнечные лучи не проникали через крону кедров. На земле под деревьями вместо травы рос мох. Воздух был влажный, а жидкая грязь на тропе не просыхала всё лето. Лошади громко чавкали копытами.
На небольшой поляне экспедиция провела первую ночь в палатках. Трое суток мы двигались по берегу Кадрина. Наконец проводник свернул с тропы в сторону, прямо в лес, и несколько километров мы двигались в обратном направлении через чащу и бурелом, пока не услышали шум горной безымянной речки. На её берегу мы разбили палаточный лагерь. На следующий день экспедиция приступила к работе.
Прошло десять дней. Настало время переезжать на новое место. Лошади хорошо отдохнули и так привыкли к лагерю, где им давали овёс, что их приходилось отгонять от палаток по нескольку раз в день. Проводник перестал их путать, и лошади паслись недалеко от палаток.
Как обычно, в этот вечер все сидели у костра после ужина. Начальник экспедиции по карте разъяснял нам маршрут перехода к новому месту работы.
Утром решено было сниматься с лагеря.
– Дождик, однако, завтра будет: бурундуки кричат, – сказал проводник, обращаясь к начальнику экспедиции.
И в самом деле, из леса со всех сторон раздавались булькающие крики бурундуков. Все дни до этого они так и не кричали.
– Если будет дождь, задержимся здесь ещё на денек, – ответил начальник. – А что бурундуки кричат перед непогодой, и мне приходилось замечать.
С полуночи зашумел ветер вершинами кедров, и вскоре налетела сильнейшая гроза. Темноту ночи то и дело озаряли яркие вспышки молний. Громовые раскаты следовали один за другим.
Дождь хлестал по палаткам как из ведра. Вдруг совсем рядом с палатками с треском и шумом рухнул подгнивший старый кедр и раздался топот лошадей. Больше часа всё бесновалось кругом, пока грозу не унесло дальше. Стих и дождик.
На рассвете ярко запылал восток. На небе не оказалось ни облачка. Тёплые солнечные лучи заиграли в капельках воды на траве и ветвях.
Пока кипятили чай и дежурный готовил завтрак, остальные участники экспедиции стали снимать палатки и укладывать вещи.
Проводник ушёл за лошадьми. Его долго не было. Прошло больше часа. Завтрак был готов, вещи уложены, а проводника с лошадьми всё не было.
Наконец он вышел из леса к лагерю совсем не с той стороны, откуда его ждали, но без лошадей, с одними уздечками в руках.
– Лошади напугались ночью грозы и убежали домой, – оглушил он нас «приятной» новостью. – Пойду за ними в посёлок, – добавил он невозмутимо.
– Но ведь это три дня туда и столько же обратно!
– Следы лошадей пошли напрямик по лесу к посёлку. Это втрое короче, чем по тропе. Я за день дойду до посёлка и на другой день приеду.
– Почему же мы ехали три дня кругом?
– С вьюками только по тропе можно ехать, а не прямо через лес.
– Лошади могут заблудиться, они не бывали здесь, – усомнился кто-то из нас.
– Здесь, где лагерь, ни одной лошади никогда не было, да и из людей-то я один только бываю зимой на промысле. Но лошади хоть и впервые здесь, а дом найдут без ошибки.
– Не сомневаюсь, – сказал начальник экспедиции и рассказал, как учёные Эмлен и Мюллер ловили в одной пещере летучих мышей, плотно закрывали им глаза, выпускали за восемь километров от пещеры и мыши возвращались домой. Жабы и тритоны, оказывается, тоже возвращаются к месту, где их поймали, и притом кратчайшим путём.
Проводник наскоро позавтракал, взял уздечки и ушёл. Мы решили посмотреть на следы лошадей. Когда начался дождь, лошади сгрудились вместе около палаток. Трава здесь была вытоптана до земли.
Молния ударила в соседний суховершинный старый кедр, и он, загоревшись, с треском повалился на землю.
Перепуганные лошади врассыпную помчались в сторону, противоположную посёлку. Постепенно они перешли на рысь, собрались вместе и, наконец, направились гуськом, повернув в сторону посёлка. Лошади проторили след по лесу в тёмную бурную ночь точно по прямому направлению, как по компасу, от лагеря до посёлка, а не по тропе, по которой на них ехали сюда кружным путём. Словно не первый раз в жизни, а часто этим лошадям приходилось проделывать этот путь.
Через два дня проводник приехал с лошадьми в лагерь по этой же прямой тропе.
СЕРЕБРЯНКА
Даурская степь на маньчжурской границе особенная, непохожая на степи Украины или Западной Сибири. Слегка холмистая, без единого деревца, она местами совсем дикая, первобытная. Станция Борзя Восточно-Сибирской железной дороги, с магазинами, столовыми, сутолокой базара, – последний крупный районный центр перед границей.
Из зверофермы на этой станции погружены в вагон серебристо-чёрные лисицы. Им предстоял длинный путь через Читу до Иркутска. Лисицы не могли видеть из своих клеток в тёмном вагоне, как в степи появились первые робкие лесочки. Чем дальше к северу шёл поезд, тем сильнее менялась природа. И наконец басистые гудки электровоза стали будить тишину тайги по обеим сторонам пути.
На одной из станций вагон открыли, и привычный запах пищи заставил лисиц заметаться в транспортных клетках. Серебристо-чёрные красавицы визжали, алчно облизывались, злились на соседок. Рабочий привычным движением открывал клетки и ставил чашки с кормом.
– Скорей, отправляемся! – подбежал к вагону кондуктор.
Рабочий заторопился, сунул чашку в последнюю клетку и выскочил из вагона. Закрыть дверцу на засов он забыл.
Поезд тронулся.
Лиса съела свою порцию, облизала чашку и забегала в тесной клетке. Над дверкой прибита дощечка с кличкой лисы «Серебрянка». Поздно вечером машинист электровоза резко затормозил на небольшом станции на берегу Байкала, и дверца от толчка приоткрылась. Лиса выскочила и заметалась по вагону. Голоса людей и грохот вагонной двери заставили её притаиться за клетками. На этой станции надо было что-то выгрузить из вагона. Весовщик не заметил, как небольшая тень мелькнула из вагона.
Поезд ушёл.
Серебрянка долго лежала под грудой деревянных шпал, постепенно привыкая к необычной обстановке. Наконец она робко вылезла, крадучись перебежала по путям, юркнула в кусты и притаилась там. Незнакомые запахи ошеломили лису: она родилась и выросла в клетке. Её прадеды и много поколений серебристо-чёрных лисиц не знали ничего, кроме клеток и готовой пищи.
Грохот приближающегося поезда напугал лису, и она бросилась от станции в лес. Рассвет застал её, всю мокрую от росы, далеко от железной дороги. Древний инстинкт заставил лису укрыться от дневного света в густых кустах, хотя «дома», в клетке зверофермы, только в дневные часы лисицы получали пищу, шла уборка клеток, пересадка – словом, всё важное в жизни серебристо-чёрных лисиц было приурочено к дневным часам.
Томительно долго тянулся день с незнакомыми шорохами, звуками и запахами. Солнце опустилось за вершины Хабар-Дабана. Серебрянка вылезла из своего укрытия. Оглянулась, Ветерок слабо перебирал листья боярышника и рябины, принося запахи горного забайкальского леса.
Голод заставил лису сделать несколько робких шагов. Высоко поднимая ноги, она опускала их вертикально в траву, и поэтому походка была бесшумной. Кто успел научить Серебрянку так ходить? Ведь всю свою жизнь она не знала ничего, кроме сетчатого пола клетки.
Ветерок донёс слабый шорох чьих-то лёгких прыжков. Лиса замерла на месте. Уши и нос жадно «нащупывали» какое-то незнакомое живое существо. Оно пахло почти как кролики, а во время своей болезни Серебрянка получала их на ферме. Глаза лисицы хищно сверкнули. Уши прижались. Хвост нервно завилял.
Молодом зайчонок не спеша ковылял по полянке. Он то и дело останавливался и скусывал травинки. Предательский ветерок тянул от него, и не успел зайчонок опомниться, как чёрная тень ринулась из-за пенька ему навстречу.
Это был первый самостоятельный обед Серебрянки. Голодная лиса съела зайца вместе с лапками и частью шкурки. Утолив голод, она почувствовала смутное беспокойство. Непривычное желание заставило её растерянно оглянуться. Она сделала несколько шагов в одну сторону, постояла и пошла в другую сторону. Далёкое слабое журчание ручейка, напоминавшее плеск воды, наливаемой в поилку, заглушило беспокойство. Лиса спустилась в ложок и долго лакала воду. Но после этого её снова обуяла «тоска по дому», если допустимо так образно сказать о звере.
Поразительная способность животных легко ориентироваться в незнакомой местности ярко проявилась у Серебрянки: она вдруг повернулась в сторону далёкой станции на границе с Маньчжурией и уверенно побежала в этом направлении. Если бы взять линейку и на карте Восточной Сибири положить её одним концом на станцию Борзя, а другим на начало того направления, по которому побежала лиса, – это была бы прямая линия, самое короткое расстояние между двумя точками. Именно так нередко поступают птицы и звери, насильственно увезённые от своих нор и гнёзд. Как оказалось, Серебрянка не была исключением.
Легко себе представить, что пришлось пережить Серебрянке на её тысячекилометровом пути. Горную забайкальскую тайгу сменили степи. Широкую реку Селенгу пришлось переплывать. Но лисицам не нужно, как людям, учиться плавать, они рождаются умелыми пловцами.
В дневные часы лиса пряталась где-нибудь в укромном месте, а все ночи напролёт бежала лёгкой рысцой всё прямо и прямо – «домой». По пути ей удавалось перекусить спящими на земле птицами или мышами, а иногда приходилось бежать впроголодь. Тогда на день она затаивалась голодной. Серебрянка похудела, но мускулы её окрепли. С каждой сотней километров её всё сильнее охватывало могучее стремление вернуться «домой», заглушая все другие желания, даже голод. Она бежала всё прямо, словно прекрасно знала дорогу и много раз уже пробегала по ней.
Наступило утро, когда работница зверофермы Даша вдруг увидела около забора свою любимицу Серебрянку. Лиса с виноватым видом подползла к ней на животе, завиляла хвостом и лизнула руку.
ДОМОЙ
Приятно посидеть у костра на берегу озера за кружкой чая с «дымком». Впереди целый день наедине с собой среди воды и тальников. Только вздрогнешь, когда крупная рыба рванёт под воду поплавок. А потом опять пьёшь чай и удивляешься проворству маленького муравья. Он схватил крошечную белую точку от булки и бойко понёс её. С разбегу сунулся в траву и застрял со своей ношей. Через завалы сухих травинок крошку хлеба пришлось перетаскивать, пятясь и напрягаясь изо всех муравьиных сил. Сантиметр за сантиметром одолевает маленький труженик пространство, отделяющее его от муравейника. Но вот впереди потухающий костёр. Он слабо дымится, но раскалённые угли ещё пышут жаром. Где-то там, по ту сторону костра, родной муравейник. Скорее туда с аппетитной добычей! И муравей пошёл... напрямик.
Тысячи лет муравьи носили добычу в муравейник по кратчайшему пути. И этот муравей «не имеет права» уклоняться в сторону ни на метр и обойти костёр по дремучей траве. Нельзя терять драгоценное время. И муравей со своей ношей идёт прямо через костёр. Он легко пробегает остывшую золу. С каждым миллиметром зола горячей, но муравей скорее погибнет, чем вернётся назад с добычей в челюстях.