Выражение признательности 25 глава

Понимаем мы и то, почему он может делать работу только по кусочкам. Внутреннее напряжение, в котором он работает, так велико и стремится так вырасти во время работы, что он просто долго не выдерживает. Это прило-жимо не только к умственной работе, но происходит и с любой другой работой, которую он выполняет самостоятельно. Он может убрать в одном ящике стола, а другой оставить на потом. Он подергает сорняки в саду, копнет раз-другой и остановится. Он попишет полчаса-час, и должен пре­рваться. Но тот же человек может быть способен работать не отрываясь, когда делает что-то для других или вместе с ними.

И наконец, мы понимаем, почему он так легко отвлекается от своей работы. Он часто обвиняет себя в том, что у него нет настоящего интереса к работе, и это вполне понятно, потому что он часто ведет себя, как обижен­ный школьник, которого силой засаживают за уроки. На самом деле, его интерес может быть искренним и серьезным, но процесс работы изводит его даже больше, чем до него доходит. Я уже упоминала маленькие отвлечения

—272—

Глава 13. Невротические нарушения в работе

от работы, такие как телефонный звонок или сочинение письма. Более того, в соответствии со своей потребностью угождать другим и завоевывать их привязанность, он слишком легко доступен для любых просьб со стороны семьи и друзей. В результате он иногда (по совсем другим, чем у нарцисси-ческого типа, причинам) слишком распыляет свои силы. И в довершение, зов любви и пола имеет для него силу принуждения, особенно в юные годы. Хотя любовь обычно все равно не делает его счастливым, она сулит испол­нение всех его потребностей. Неудивительно, что он часто заводит стре­мительный роман, когда трудности в работе становятся нестерпимыми. Иногда это повторяется раз за разом: он поработает немного и даже что-то сделает, затем погрузится в любовь, иногда по типу болезненной зависи­мости; работа сходит на нет или становится невозможной; он вырывается из отношений, снова садится за работу — и так далее.

Подведем итог: любая творческая работа, которую смиренный тип лич­ности делает самостоятельно, делается вопреки преградам, часто непре­одолимым. Он работает не только при достаточно постоянных помехах, но также под гнетом тревоги. Степень страдания, связанного с таким процес­сом творчества, конечно, бывает различной. Обычно есть лишь короткие промежутки, когда он не страдает. Он может радоваться в то время, когда задумывает какой-то проект, так сказать, играет идеями, составляющими его, без того, чтобы рваться на части из-за противоречивых внутренних предписаний. У него может быть краткий жар удовлетворения, когда рабо­та близка к завершению. Но после он склонен утратить не только чувство удовлетворения от сделанного, но и чувство, что это сделано им, несмотря на внешний успех или признание. Для него унизительно думать об этом, смотреть на это, потому что он не верит себе, что сделал это, раз завершил свой труд вопреки внутренним проблемам. Для него одно воспоминание о самом существованиии этих проблем уже чистой воды унижение.

Естественно, при всех изводящих его трудностях, опасность не достичь ничего очень велика. Он может не осмелиться даже начать что-то делать самостоятельно. Он может все бросить в ходе работы. Качество работы само по себе может пострадать от тех мучений, с какими она выполнялась. Но есть шансы, что он, имея достаточно таланта и выдержки, сделает что-то по-настоящему хорошее, потому что, несмотря на поразительную неэф­фективность, он работает и работает.

Работе “ушедшего в отставку” мешают препятствия совсем другого рода, чем у смиренного и захватнического типов. Тот, кто принадлежит к группе “упорная отставка”, тоже может успокоиться на меньшем, чем обещают его способности, и с этой стороны напоминает смиренный тип личности. Но со смиренным типом это происходит потому, что он чувст­вует себя в безопасности только в такой рабочей ситуации, когда он может опереться на кого-то, когда нравится и нужен всем, и, с другой стороны, его удерживают табу на гордость и агрессию. “Ушедший в отставку” доволь­ствуется малым, потому что это неотъемлемая часть общего ухода от

—273—

Карен Корни. Невроз и личностный рост

активной жизни. Условия, при которых он может работать продуктивно, тоже диаметрально противоположны условиям, необходимым для сми­ренного типа личности. Из-за его отчужденности ему лучше работается одному. Его чувствительность к принуждению затрудняет ему работу на хозяина или в организации с определенными правилами и распорядком. Однако он может “приспособиться” к такой ситуации. Он надел узду на желания и надежды и питает отвращение к переменам, а потому смиряется с неподходящими ему условиями. А поскольку ему не хватает соревнова-тельности и он всячески избегает трений, он может поладить с большинст­вом людей, хотя свои чувства он держит строго при себе. Но он ни счаст­лив, ни продуктивен.

Он предпочел бы работать по свободной лицензии, если уж ему прихо­дится работать; но и здесь он легко чувствует, что его принуждают ожида­ния других. Например, крайний срок сдачи в печать, или отправки черте­жей, или пошива заказа может быть хорош для смиренного типа, посколь­ку внешнее давление ослабляет его внутреннее напряжение. Без крайнего срока он будет улучшать свою продукцию до бесконечности. Он позволяет ему быть менее строгим и даже позволяет приложить к делу собственное желание чего-то достичь, сделать что-то, если работа делается для кого-то, кто этого ждет. Для “ушедшего в отставку” крайний срок — принуждение, которое его просто возмущает и может вызвать у него такое сильное бессо­знательное противодействие, что он станет вялым и ленивым.

Такое отношение к крайнему сроку окончания работы далеко не единст­венная иллюстрация его общей чувствительности к принуждению. Он отне­сется так к чему угодно, что ему предлагают, просят, требуют, ждут от него, к любой необходимости, с которой он сталкивается — скажем, к необ­ходимости поработать, если хочешь чего-то достичь.

Возможно, самое крутое препятствие для работы — его инерция, значе­ние и проявления которой мы обсуждали*. Чем больше она захватывает его, тем больше он склонен все делать только в воображении. Неэффектив­ность его работы в результате инертности отличается от неэффективности смиренного типа не только по своей причине, но и по своим проявлениям. Смиреннный тип, которого дергают туда-сюда противоречивые Надо, тре­пыхается, как пойманная птичка. “Ушедший в отставку” кажется безраз­личным, безынициативным, медлительным физически или умственно. Он может все бесконечно откладывать или принужден записывать в записную книжку все, что он должен сделать, чтобы не забыть. И опять, в ярком кон­трасте со смиренным типом, картина меняется на противоположную, стоит ему заняться собственным делом.

Один врач, например, был способен выполнять свои обязанности в больнице только с помощью записной книжки. Он должен был записывать каждого пациента, которого надо осмотреть, каждую летучку, на которую надо пойти, каждое письмо и отчет, которые надо написать, каждый препа-

* См. в главе 11 “уход в отставку”.

-274-

Глава 13. Невротические нарушения в работе

рат, который надо назначить. Но в свободное время он был очень активен:

читал интересовавшие его книги, играл на пианино, писал на философские темы. Он делал все это с живым интересом и мог этим наслаждаться. Здесь, в своей собственной комнате, он мог быть самим собой — так он считал. Характерно, что он оказался способен на самом деле сохранить в целости большую часть своего реального Собственного Я, только не позволяя ей соприкасаться с миром вокруг него. То же самое было с его деятельностью в свободное время. Он не собирался стать хорошим пианистом и не плани­ровал опубликовать им написанное.

Чем более такой тип подходит к бунту против того, чтобы отвечать чьим-то ожиданиям, тем больше он склонен укорачивать любую работу, которая делается совместно с другими, или для них, или вставляет его в какие-то рамки. Он, скорее, урежет свои жизненные стандарты до мини­мума ради того, чтобы делать, что ему нравится. При том, что его реальное Собственное Я достаточно живо, чтобы расти в условиях большей свободы, такое развитие может дать ему возможность для конструктивной работы, для творческого самовыражения. Но это уже будет зависеть от его таланта. Не всякий, кто разорвал семейные узы и отправился к Южным Морям, ста­новится Гогеном. Без таких благоприятных внутренних условий есть опас­ность, что он станет лишь грубым индивидуалистом, который получает определенное удовольствие, делая то, что от него не ждут, или живя не так, как обычно живут люди.

Работа для группы “барахтающихся в луже” не представляет проб­лем. Сам человек опускается, и его работа идет тем же путем. Он не сдер­живает ни стремление к самореализации, ни стремление к реализации идеального Собственного Я,— он просто махнул на них рукой. Следо­вательно, работа становится бессмысленной, потому что у него нет ни на­мерения развивать заложенный потенциал, ни порыва к возвышенной цели. Работа может стать неизбежным злом, прерывающим “славное времечко, когда можно повеселиться”. Она может делаться, потому что этого ждут, без всякого личного участия. Она может выродиться в добывание денег или престижа.

Фрейд видел, как часто невротики не могут работать, и признавал важ­ность таких нарушений, ставя одной из целей своего лечения возвращение способности к работе. Но он рассматривал эту способность отдельно от мотивации, целей, установок по отношению к работе; от условий, в которых она может быть выполнена, и от ее качества. Он рассматривал, таким обра­зом, лишь очевидные расстройства рабочего процесса. Такой взгляд на труд­ности в работе представляется слишком формальным. Мы можем охватить весь широкий ряд существующих нарушений, только приняв во внимание все упомянутые факторы. Иначе говоря, особенности работы и нарушений в ней не могут быть ничем иным, как выражением личности в целом.

Еще один фактор выступает четче, когда мы подробно рассматриваем все факторы трудовой деятельности. Тогда мы понимаем, что неверно думать о невротических нарушениях в работе вообще, а именно, о нару-

—275—

Карен Хорнч. Невроз ч личностный рост

шениях, случающихся при неврозе per se. Как я упоминала вначале, очень мало что можно с осторожностью, оговорками и ограничениями утвер­ждать обо всех неврозах. Мы можем получить точную картину нарушении в данном случае, только когда научимся различать виды трудностей, возни­кающих на основе разных невротических структур. Каждая невротическая структура создает свой особый набор трудностей в работе. Это соотноше­ние такое однозначное, что когда нам известна данная структура, мы можем с большой точностью предсказать природу возможных нарушений. А по­скольку при лечении мы имеем дело не с невротиком вообще, а с живым конкретным человеком, такое уточнение помогает нам не только быстрее увидеть конкретные трудности, но и глубже понять их.

Трудно передать, как много страданий причиняют невротику его затруд­нения в работе. Однако это не всегда осознанные страдания; многие люди даже не понимают, что им трудно работается. Но затруднения в работе неизменно приносят огромные потери человеческой энергии: напрасные потери сил в процессе работы; потери от того, что человек не осмеливается делать работу, соизмеримую с его способностями; потери от того, что не используются существующие ресурсы; потери от снижения качества рабо­ты. Для человека лично это означает, что он не может осуществить себя в важнейшей жизненной области. Но индивидуальные потери множатся на тысячи, и нарушения в работе становятся потерями человечества.

Не споря с самим фактом таких потерь, многие люди, тем не менее, обеспокоены отношением невроза к искусству или, точнее говоря, отноше­нием творческих способностей художника к его неврозу. “Допустим,— скажут они,— что невроз приносит страдания вообще и трудности в работе в частности; но разве он не является необходимым условием для творче­ства? Разве большинство творцов не невротики? Если творческого человека проанализировать, разве это не уничтожит его способность к творчеству?” Хотя бы некоторая ясность у нас появится, если мы изучим эти вопросы по-одному и во всех деталях.

Начнем с того, что вряд ли вызывает сомнения независимость наличия одаренности от невроза. Недавние эксперименты в системе образования показали, что большинство людей может рисовать, если их в этом как сле­дует поддерживать, хотя и тогда не каждый может стать Рембрандтом или Ренуаром. Однако это не значит, что достаточно крупный талант всегда заявит о себе. Как демонстрируют эти же эксперименты, невроз в значи­тельной степени не позволяет таланту проявиться. Чем меньше чувства неловкости, чем меньше робости, чем меньше попыток угодить ожиданиям окружающих, чем меньше потребность быть правым или совершенным, тем ярче выражаются какие бы то ни было дарования человека. Аналитиче­ский опыт еще подробнее показывает, как именно невротические факторы препятствуют творческой работе.

Пока что в опасении за сохранность творческих способностей видна или нечеткость мысли, или недооценка веса и власти существующего дара,

—276—

Глава 13. Невротические нарушения в работе

то есть способностей к художественному выражению особыми средствами. Но здесь встает второй вопрос: допустим, сам по себе талант не зависит от невроза, но не связана ли способность художника к творческой работе с определенным невротическим состоянием? Чтобы ответить на него, нуж­но четче выделить, какие именно невротические состояния могли бы быть благоприятны для творческой работы. Преобладание склонности к смире­нию явно неблагоприятно. И фактически люди с такими склонностями не питают никаких подобных опасений. Они слишком хорошо знают (“на своей шкуре”), что это их невроз обрезал им крылья, это он не позволяет им осмелиться на самовыражение. Только люди с преобладанием влечений к захвату и группа “бунтарей”, принадлежащая к типу “ушедших в от­ставку”, боятся лишиться из-за анализа своих творческих способностей.

Чего же они на самом деле боятся? В рамках моей терминологии они считают, что даже если их тяга к власти может быть невротическая, это их движущая сила, она придает им храбрости и жару для творческой работы и позволяет им преодолеть все связанные с ней трудности. Или же они счи­тают, что могут творить, только жестко оборвав все связи, соединяющие их с другими, и отказавшись беспокоиться о том, чего ждут от них окружаю­щие. От этого их (бессознательный) страх, что, сдвинувшись на дюйм от чувства богоподобной власти, они утонут в сомнениях в себе и сгорят от презрения к себе. “Бунтовщик” считает, что станет налаженной машиной и так утратит свою творческую силу.

Эти страхи понятны, поскольку те крайности, которых они так боятся, в них есть, в смысле реальной возможности. Тем не менее, эти страхи осно­ваны на ложном рассуждении. Мы видим эти метания из крайности в край­ность у многих пациентов, когда они все еще так захвачены невротическим конфликтом, что могут думать только в рамках “или-или” и не способны увидеть реального выхода из своего конфликта. Если анализ идет долж­ным образом и помогает, то им придется увидеть и испытать презрение к себе и склонность уступать, но, конечно же, они не останутся с такими установками навсегда. Они преодолеют компульсивные компоненты обеих крайностей.

Здесь возникает следующее возражение, более продуманное и относя­щееся к делу, чем прежние: если анализ сумеет разрешить невротические конфликты и сделать человека счастливее, не уйдет ли вместе с ними слиш­ком много внутреннего напряжения, так что он будет довольствовать про­сто бытием, утратив внутренний порыв к творчеству? Я не знаю, так ли это вообще, но, даже если так, разве любое напряжение непременно должно быть следствием невротических конфликтов? Мне кажется, что в жизни хватает от чего напрячься и без них. И это особенно верно для художника, с его чувствительностью выше среднего не только к красоте и гармонии, но и к безобразию и страданию, с его повышенной способностью к эмоциональ­ным переживаниям.

В возражении содержится специфическое предположение, что невроти­ческие конфликты могут быть продуктивны. Серьезно рассмотреть это

—277—

Карен Хорни. Невроз и личностный рост

предположение нас заставляют наши знания о сновидениях. Мы знаем, что в сновидениях наше бессознательное воображение способно находить реше­ния внутреннего конфликта, издавна беспокоящего нас. Образы сновидений так насыщены, уместны, так четко выражают суть, что в этом отношении очень напоминают художественное творчество. Следовательно, почему бы одаренному художнику, владеющему изобразительными формами своего искусства и способному к необходимой работе, не создать поэму, полотно, музыкальное произведение эквивалентным путем? Лично я склонна пове­рить в такую возможность.

Но мы должны ограничить такое предположение следующими сообра­жениями. В сновидениях человек может прийти к различным видам реше­ний. Они могут быть конструктивными или невротическими, со множест­вом промежуточных вариантов. Этот факт нельзя считать не относящимся к делу и при оценке художественного произведения. Можно было бы ска­зать, что даже если художник хорошо представил нам только свое особое невротическое решение, оно может иметь мощный резонанс, потому что есть много других людей, склоняющихся к такому же решению. Но можно ли до конца верить тому, что говорят нам, например, полотна Дали или новеллы Сартра, при всем их художественном мастерстве и острой пси­хологической наблюдательности? Чтобы быть верно понятой: я не считаю, что пьеса или рассказ не должны показывать нам невротических проблем. Напротив, когда большинство людей страдает от них, художественное изо­бражение может многим раскрыть глаза на их существование и значение, прояснить их в сознании людей. И конечно же, я не считаю, что пьесы или рассказы, раскрывающие психологические проблемы, обязаны иметь счаст­ливый конец. “Смерть коммивояжера”, например, не заканчивается счаст­ливо. Но она и не оставляет нас в заблуждении. Кроме того, что это обвинение обществу и образу жизни, это ясное заявление о том, что логи­чески ждет человека, сбегающего в воображение (в смысле нарциссичес-кого решения) вместо того, чтобы хоть взглянуть на свои проблемы. Произ­ведение искусства смущает нас, если мы не чувствуем позиции автора, или если он выдает и защищает невротическое решение как единственное.

Возможно, представленное возражение содержит ответ на еще один вопрос. Поскольку невротические конфликты или их невротические реше­ния могут парализовать или исказить творчество художника, мы, конечно, не можем утверждать без ограничений, что они в то же время стимулируют его. Гораздо более вероятно, что большинство таких конфликтов и их реше­ний неблагоприятно влияет на работу художника. Так где нам провести границу между теми конфликтами, которые могут давать все еще конструк­тивный толчок к творчеству, и теми, которые душат его, подрезают творцу крылья, снижают ценность сделанного им? Может быть, граница тут чисто количественная? Безусловно, нельзя сказать, что чем больше конфликтов у художника, тем лучше ему работается. Может быть, ему полезно иметь их немножко и вредно, если их многовато? Но тогда где граница между “многовато” и “немножко”?

— 278 —

Глава 13. Невротические нарушения в работе

При количественном подходе вопрос явно повисает в воздухе. Размыш­ления о конструктивных и невротических решениях и о том, что в них заключено, указывают нам иное направление. Какова бы ни была природа конфликтов художника, он не должен погибнуть. Что-то в нем должно быть достаточно конструктивным, чтобы вдохнуть в него желание выстоять про­тив них и выбраться из них. Однако это равнозначно той мысли, что реаль­ное Собственное Я художника должно быть достаточно живым, чтобы дей­ствовать, несмотря на его конфликты.

Из этих размышлений следует, что часто выражаемое убеждение в цен­ности невроза для художественного творчества — необосновано. Остается совсем неосязаемая возможность того, что невротические конфликты худо­жника могут вносить вклад в его мотивацию к творчеству. Так, конфликты и поиск выхода из них могут быть темой его творчества. Живописец может, например, выразить свои личные впечатления от горного пейзажа, а может выразить и свой личный опыт внутренней борьбы. Но он может творить только до той степени, в которой живо его реальное Собственное Я, дающее ему способность к глубоким личным переживаниям и внезапным желаниям и возможность их выразить. Однако сами эти дарования подвергаются ри­ску, поскольку при неврозе идет процесс отчуждения от себя.

И здесь мы видим слабость утверждения, что невротические конфлик­ты — необходимая движущая сила для художника. В лучшем случае, они могут вызвать временное побуждение к работе, но сам творческий порыв и творческие силы могут исходить только от его стремления к самореали­зации и присущей ему энергии. В той степени, в какой эта энергия направ­ляется не на простое и непосредственное проживание жизни, а на необхо­димость что-то доказывать (а именно, что он тот, кем он не является), творческие способности художника обречены на умирание. Напротив, к нему может вернуться его продуктивность, когда во время анализа осво­бодится его стремление (влечение) к самореализации. И если бы силу этого влечения понимали, весь спор о ценности невроза для художника никогда бы и не возник. Художник творит не благодаря неврозу, а вопреки ему. “Своей непроизвольностью искусство обязано... творчеству личности, выражению себя.” *

* Д. Макмюррей. “.Рассудок и чувство”.

Глава 14 Дорога психоаналитической терапии

Несмотря на то что иногда невроз вызывает острые нарушения, а иног­да положение дел остается довольно статичным, заболевание по своей при­роде не подразумевает ни того, ни другого состояния. Это процесс, который нарастает по инерции и с собственной беспощадной логикой захватывает все новые области личности. Это процесс, порождающий конфликты и потребность в их решении. Но поскольку решения, которые находит невро­тик, чисто искусственные, то у него возникают новые конфликты, и они тре­буют новых решений, которые позволили бы ему более гладко функциони­ровать. Это процесс, который влечет его дальше и дальше прочь от реаль­ного Собственного Я и подвергает тем самым опасности рост личности.

Нам должно быть ясно, насколько сложен этот процесс, чтобы воздер­жаться от фальшивого оптимизма, сулящего быстрое и легкое излечение. Фактически слово “излечение” годится, только пока мы имеем в виду облегчение симптомов, вроде фобий или спазмов кишечника, а это, как нам известно, можно сделать разными путями. Но мы не можем “вылечить” не­верный ход развития пациента. Мы можем только помочь ему постепенно перерасти свои трудности так, чтобы развитие могло пойти в более конст­руктивном русле. Мы не можем обсуждать здесь, как сложно определя­лась цель психоаналитической терапии. Естественно, для каждого анали­тика эта цель вытекает из того, в чем он видит суть невроза. Пока, напри­мер, мы верили, что нарушения человеческих отношений являются решающим фактором при неврозе, целью терапии было помочь пациенту установить хорошие отношения с другими. Теперь, увидев природу и важ­ность внутрипсихических процессов, мы склонны формулировать цель не путем исключения нежелательных факторов, а путем включения желатель­ных. Мы хотим помочь пациенту найти себя и вместе с этим — возмож­ность работать над самореализацией. Его способность к хорошим человече­ским отношениям — существенная часть самореализации, но она также включает способность к творческой работе и к принятию ответственности. Аналитик должен помнить о цели своей работы с самой первой сессии и до последней, поскольку цель определяет предстоящую работу и ее дух

Чтобы получить самую первую оценку трудностей терапевтического процесса, мы должны подумать, что он включает в себя для пациента. Не входя в детали, пациент должен преодолеть все те потребности, влечения

— 280 —

Глава 14. Дорога психоаналитической терапии

или установки, которые препятствуют его росту: только когда начинают рассеиваться его иллюзии о себе самом и его иллюзорные цели, у него появляются шансы овладеть заложенными в нем возможностями и развить их. Только в той степени, в какой он оставит свою ложную гордость, он смо­жет быть менее враждебным к себе, и его уверенность в себе окрепнет. Только когда его Надо потеряют свою власть, сможет он открыть свои реальные чувства, желания, мнения, идеалы. Только встретившись лицом к лицу со своими конфликтами, он получит возможность реальной интегра­ции — и так далее.

Но хотя это совершенно несомненно и ясно для аналитика, пациент так не считает. Он убежден, что его образ жизни (его решение) правильный, и только так он может найти мир в душе и осуществиться. Он считает, что его гордость придает ему внутреннюю силу и достоинство, что без Надо его жизнь превратилась бы в хаос и т.п. Объективному постороннему наблюда­телю легко сказать, что все эти ценности — фальшивые. Но пока пациент считает, что других у него нет, он должен за них держаться.

Более того, он должен держаться за свои субъективные ценности, пото­му что иначе подвергается опасности все его психическое существование. Решение, которое он нашел для своих внутренних конфликтов (мы кратко охарактеризовали его выбор как “власть”, “любовь” или “свободу”), не только кажется ему правильным, мудрым и желанным, но и единственно безопасным. Оно дает ему чувство цельности; перспектива столкнуться со своими конфликтами ужасает его — он рассыплется от этого на части. Его гордость не только дает ему чувство собственного достоинства или значе­ния, но и охраняет его от столь же ужасной опасности быть поглощенным ненавистью или презрением к себе.

От понимания своих конфликтов или ненависти к себе пациент обере­гает себя во время анализа теми особыми средствами защиты, которые доступны ему в соответствии с его невротической структурой в целом. Захватнический тип избегает осознания того, что у него есть какие-то стра­хи, чувство беспомощности, потребность в привязанности, заботе, помощи или сочувствии. Смиренный тип старательнее всего отводит глаза от своей гордости или от того, что всеми силами стремится к собственной выгоде. “Ушедший в отставку”, чтобы не всплыли его конфликты, ставит непо­колебимый груз вежливой незаинтересованности и лени. У всех пациентов избегание конфликтов имеет двойную структуру: они не позволяют кон­фликтующим тенденциям подняться к поверхности и не позволяют осве­тить их глубину никакой вспышке внутреннего озарения. Некоторые пыта­ются убежать от всеобъемющего характера конфликта, прибегая к интел­лектуализации или психической фрагментации. У других защита еще более диффузная и видна в бессознательном сопротивлении тому, чтобы обду­мать что-либо до полной ясности, или в бессознательном цинизме (в смыс­ле отрицания ценностей). И нечеткость мышления и циничные установки в этих случаях так затуманивают конфликт, что становится невозможно разглядеть его.

—281—

Карен Хорни. Невроз и личностный рост

Всеми силами пациент стремится оградить себя от переживания ненави­сти или презрения к себе, а удастся ли ему это, зависит от того, избежит ли он осознания, что его Надо не выполняются. Следовательно, при анализе он должен бороться против любого реального понимания своих недостатков:

с точки зрения его внутренних предписаний они являются непроститель­ными грехами. Поэтому любое предположение по поводу его недостатков ощущается им как несправедливое обвинение, и он встает в защитную пози­цию. И будь защита воинственной или извиняющейся, она позволяет ему спрятаться от болезненного исследования истины.

Эта напряженная потребность пациента защитить свои субъективные ценности и уберечься от опасностей (или от субъективного ощущения тре­воги и даже ужаса) отвечает за ухудшение его способности к сотрудниче­ству с аналитиком, несмотря на добрые сознательные намерения. Защи­щаться ему необходимо, и он выставляет защиту.

До сих пор мы видели, что защитные установки нацелены на сохранение status quo*. И это, в основном, характерно для большинства периодов ана­литической работы. Например, в начальной фазе работы с “ушедшим в отставку” потребность пациента сохранить в неприкосновенности каждый кусочек своей замкнутости, отчужденности, своей “свободы”, своей поли­тики не-хочу или не-буду-бороться полностью определяет его установку по отношению к анализу. Но у захватнического и смиренного типов, особен­но в начале работы, аналитическое продвижение задерживает другая сила. Как в жизни они открыты позитивным целям (достижение абсолютной вла­сти, торжества или любви), так и в анализе они стремятся к ним всеми си­лами. Анализу предстоит убрать все преграды к их неомраченному торже­ству или к достижению безукоризненной, волшебной силы воли; обаяния, перед которым никто не устоит; умиротворенной святости и т. п. Следова­тельно, здесь уже не просто пациент стоит на страже своих целей, а паци­ент и аналитик изо всей силы тянут в разные стороны. Пусть даже оба гово­рят об эволюции, росте, развитии, для них это совершенно разные вещи. Аналитик имеет в виду развитие реального Собственного Я; пациент может думать только о совершенствовании своего идеального Собственного Я.

Все эти обструктивные силы присутствуют уже в мотивах обращения пациента за помощью к аналитику. Пациент хочет пройти анализ, чтобы избавиться от таких неприятностей, как фобия, депрессия, головная боль, трудности в работе, сексуальные нарушения, повторяющиеся неудачи того или иного рода. Он приходит, потому что не может справиться с тяжелой жизненной ситуацией — жена изменяет, муж ушел из дома. Он может прийти и потому, что смутно чувствует свою остановку в развитии. Все это, казалось бы, достаточные причины для прохождения анализа, не требующие дальнейшего исследования. Но, по только что упомянутым причинам, мы