Выражение признательности 21 глава

группы зависят отчасти от этого превалирования. Однако иногда они пред­ставляются достаточно сбалансированными.

Склонность к захвату может сказываться в том, что у данного типа лич­ности бывают фантазии о величии: в воображении он делает что-то гранди­озное или обладает необычайными качествами. Более того, он часто считает себя выше других, и это заметно по его поведению или по преувеличенному чувству собственного достоинства. В своем самоощущении он может быть склонен быть своим горделивым Собственным Я. Но качества, которыми он гордится, в контрасте с захватническим типом, поставлены на службу “ухо­да в отставку”. Он гордится своей замкнутостью, “стоицизмом”, самодос­таточностью, нелюбовью к принуждению, своей позицией “над схваткой”. Он может достаточно хорошо осознавать свои требования и эффективно проводить их в жизнь. Однако их содержание отличается особым характе­ром, поскольку проистекают они из потребности защитить свою башню из слоновой кости. Он считает, что имеет право на то, чтобы другие не лезли в его частную жизнь, не ждали от него ничего и не беспокоили его, имеет право быть освобожденным от необходимости зарабатывать на жизнь и от ответственности. И наконец, захватнические склонности могут быть видны в некоторых вторичных образованиях, развившихся из его основного “ухо­да в отставку”, таких как преувеличенная забота о своем престиже или открытый бунт.

Но эти захватнические склонности больше не представляют активную силу, поскольку он отказался от своего честолюбия в смысле отказа от любого активного преследования честолюбивых целей и от активного стремления к ним. Он решил не желать этого и даже не пытаться чего-то достичь. Если он способен к продуктивной работе, он может делать ее с величайшим отвращением или с явным пренебрежением к тому, что хочет или ценит мир вокруг него. Это характерно для группы открытых “бунтов­щиков”. Не хочет он предпринимать и никаких активных или агрессивных действий ради реванша или мстительного торжества; он отбросил влечение к реальной власти. На самом деле, в полном соответствии с его “отстав­кой”, идея лидерства, влияния на людей или манипулирования ими ему довольно противна.

С другой стороны, если на переднем плане присутствует склонность к смирению, “ушедший в отставку” склонен к низкой самооценке. Он может быть кротким и не считать себя особенно важным лицом. У него могут быть установки, которые мы вряд ли признали бы смирением, если бы не разбирали так подробно решение о полном смирении. Он часто остро чувствует потребности других людей и тратит добрую часть жизни на помощь или услуги другим. Он часто беззащитен перед натиском или навяз­чивостью и скорее примет вину на себя, чем обвинит других. Он может очень бояться задеть чьи-то чувства. Он склонен к уступкам. Эта последняя склонность, однако, определяется не потребностью в привязанности, как у смиренного типа, а потребностью избежать трений. Есть у него и подспуд­ные страхи, указывающие, что он боится потенциальной силы тенденции

—232—

Глава 11. Решение “уйти в отставку”: зов свободы

к смирению. Он может, например, выражать тревожное убеждение, что если бы он не отстранялся, ему бы сели на шею.

Подобно тому, что мы видели в отношении захватнических тенденций, смиренные тенденции тоже представляют собой скорее установки, чем активные, властные влечения. Характер страсти придает смирению зов люб­ви, а здесь его нет, поскольку “ушедший в отставку” решил не хотеть и не ждать ничего от других и не входить в эмоциональные отношения с ними.

Теперь мы понимаем значение ухода от внутренних конфликтов между влечением к захвату и к смирению. Когда активные элементы обоих влече­ний исключены, они перестают быть противоборствующими силами; следо­вательно, не входят больше в конфликт. Сравнивая три главных попытки обрести цельность, мы видим, что в первых двух человек надеется достичь интеграции, пытаясь исключить одну из противоборствующих сил; в реше­нии об отставке он пытается обездвижитъ обе силы. И он может это сде­лать, потому что прекратил активную погоню за славой. Он все еще должен быть своим идеальным Собственным Я, а значит, его гордыня со своими Надо продолжает жить, но он отбросил активные влечения к ее актуализа­ции — то есть прекратил действия по ее воплощению в жизнь.

Подобная обездвиживающая тенденция действует и по отношению к его реальному Собственному Я. Он все еще хочет быть самим собой, но с его задержками на инициативу, усилия, живые желания и стремления, он накла­дывает и узду на свое естественное влечение к самореализации. Как в рам­ках идеального, так и реального Собственного Я, он ставит ударение на быть, а не на “достичь” или “дорасти”. Но тот факт, что он все еще хочет быть собой, позволяет ему сохранить некоторую непосредственность в эмо­циональной жизни, и в этом отношении он может быть менее отчужденным от себя, чем другие невротические типы. У него может быть сильное личное чувство — к религии, искусству, природе — то есть, к чему-то внеличному. И часто (хотя он не позволяет своим чувствам сблизить его с другими людь­ми) он может эмоционально воспринимать других и особенности их нужд. Эта сохраненная способность выступает более выпукло, когда мы сравни­ваем его со смиренным типом. Последний точно так же не убивает в себе положительные чувства, напротив, он их заботливо взращивает. Но они становятся чересчур театральными, “ненастоящими”, поскольку постав­лены на службу “любви”, то есть сдаче на милость победителя. Он хочет потерять себя в своих чувствах и в конце концов обрести цельность, слив­шись с другими. “Ушедший в отставку” хочет сохранить свои чувства в глу­бине своего сердца. Сама идея слияния неприятна ему. Он хочет быть “со­бой”, хотя имеет смутное представление, что это значит, и фактически путается в этом вопросе, сам того не понимая.

Сам процесс обездвиживания придает “отставке” ее негативный или статичный характер. Но здесь мы должны задать важный вопрос. Впечатле­ние статичного состояния, характеризуемого чисто негативно, постоянно подтверждают новые наблюдения. Но справедливо ли это для явления

—233—

Карен Хорни. Невроз и личностный рост

в целом? В конце концов, никто не проживет одним отрицанием. Может быть, в нашем понимании смысла “отставки” чего-то недостает? Не стремится ли “уходящий в отставку” и к чему-то позитивному? Скажем, к миру любой ценой? Конечно, но у его “мира” негативные качества. В двух других решениях присутствует мотивирующая сила, дополняющая потреб­ность в интеграции — могущественный зов чего-то позитивного, что при­дает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви — в другом. Не раздается ли подобный призыв чего-то более позитивного и в случае реше­ния об отставке?

Когда такие вопросы возникают во время анализа, полезно внимательно прислушаться к тому, что сам пациент говорит об этом. Обычно что-то такое нам было сказано, а мы не приняли этого всерьез. Давайте здесь посту­пим иначе и получше исследуем то, как наш тип смотрит сам на себя. Мы видели, что он, как и другие, рационализирует и приукрашивает свои потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель очевидным образом, представляя, например, свое отсутствие стремлений как то, что он выше борьбы и схватки, свою инертность как презрение к тому, чтобы потеть на работе. По мере того как продвигается анализ, такое прославление обычно просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не расстаются так легко, потому что оно, видимо, имеет реальное значение для него. И оно касается всего того, что он говорит о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных характеристик, которые мы рассматривали под углом отставки, имеют смысл и с точки зрения свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а они бы поставили его в зависимость от других. Если бы он посвятил себя единой цели, он был бы не свободен для множества других вещей, которыми мог бы заинтересоваться, В частности, в новом свете предстает его чувствительность к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, не потерпит, чтобы на него давили.

Соответственно, когда эта тема обсуждается при анализе, пациент при­нимается яростно защищаться. Разве не естественно человеку желать сво­боды? Разве кто угодно не впадет в апатию, если его будут заставлять все делать из-под палки? Разве его тетя или друг не превратились в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотепи? Неужели аналитик хочет превратить его в домашнее животное или втис­нуть в рамки какого-то проекта, чтобы он стал домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит всякий рас­порядок. Он никогда в зоопарк не ходит, просто вынести не может вида животных в клетках. Он хочет делать, что ему нравится и когда нравится.

Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли, что свобода для него — возможность делать то, что ему нравится. Аналитику здесь видна большая слабость его доводов. Посколь-

—234—

Гшва II. Решение “уйти в отставку” зов свободы

ку пациент сделал все, что мог, чтобы заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не делает совсем ни­чего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, видимо, рассматривает свободу, в основном, как свободу от других — от людей или от общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он намерен защищать ее до последнего патрона. Пусть эта идея свободы снова представляется нам негативной — свобода от, а не для — она действительно манит его, чего не скажешь о других решениях. Смирен­ный человек скорее боится свободы, из-за своей потребности в привязан­ности и зависимости. Захватчик, с его страстью к той или иной власти, склонен презирать идею свободы.

Что же отвечает за этот зов свободы? Какова внутренняя необходи­мость, из которой он возникает? В чем его смысл? Чтобы прийти к неко-торму пониманию, мы должны вернуться к истории детства таких людей, которые позже решили свои проблемы, “уйдя в отставку”. Часто мы най­дем в этой истории стесняющие ребенка влияния, против которых он не мо1 восставать открыто потому, что они были слишком сильны или слиш­ком неуловимы. Атмосфера в семье могла быть настолько напряженной, эмоциональное поглощение настолько полным, что это не оставляло места индивидуальности ребенка, грозя его раздавить. С другой стороны, к нему могли быть привязаны, но так, что это скорее отпугивало, чем согревало его. Например, один из родителей был слишком эгоцентричен, чтобы хоть сколько-то понимать потребности ребенка, но сам предъявлял громад­ные требования к ребенку, чтобы тот его понимал и оказывал ему эмо­циональную поддержку. Или же кто-то из родителей был настолько не­предсказуем в своих колебаниях настроения, что в один момент изливал на ребенка демонстративную привязанность, а в следующий'— распекал его или бил во взрыве раздражения без всякой причины, понятной ребенку. Короче, это было окружение, которое предъявляло к нему явные и неяв­ные требования угождать так или этак и угрожало поиютить его, не раз­бираясь в его индивидуальности, не говоря уж о поощрении его личност­ного роста.

Так что ребенок, долгое или короткое время, рвался между тщетным желанием завоевать привязанность и интерес к себе и желание вырваться из опутывающих его цепей. Он решил этот конфликт, уйдя от людей. Устано­вив эмоциональную дистанцию меж собой и другими, он обездвижил свой конфликт*. Ему больше не нужна привязанность других, не хочет он боль­ше и бороться с ними. Следовательно, его больше не раздирают противоре­чивые чувства к ним, и он ухитряется даже ладить с ними довольно спокой­но. Более того, уйдя в свой собственный внутренний мир, он спасает свою индивидуальность, не давая полностью раздавить ее и поглотить. Его раннее отчуждение, таким образом, служит не только его интегра­ции, но имеет более значительный и позитивный смысл, позволяя

* К Хорни “Наши внутренние конфликты-” Гчава 5 “Уход от людей”

— 245 -

Карен Корни. Невроз и личностный рост

сохранить в неприкосновенности свою внутреннюю жизнь. Свобода от внешних уз дает ему возможность внутренней независимости. Но он должен сделать больше, чем просто надеть узду на свои хорошие и плохие чувства к другим. Он должен посадить на цепь все чувства и желания, для исполнения которых нужны другие: естественную потребность быть поня­тым, поделиться впечатлениями, потребность в привязанности, сочувст­вии, защите. Последствия идут далеко. Это означает, что он должен оста­вить при себе свою радость, боль, печали, страхи. Например, он часто дела­ет героические и безнадежные усилия победить свои страхи: перед темнотой, собаками и т.п.— никому не говоря ни слова. Он приучает себя (автоматически) не только не показывать своих страданий, но и не чувство­вать их. Он не хочет сочувствия или помощи не только потому, что у него есть причины сомневаться в их искренности, но потому, что даже если он иногда их встречает, они становятся для него сигналом тревоги, что ему угрожает бремя привязанности. Помимо и превыше необходимости обуз­дать собственные потребности, он считает, что безопаснее никому не давать понять, что для него что-то имеет значение, чтобы никто не сумел фрустри-ровать его желания или использовать их как средство сделать его зависи­мым. И так начинается глобальное “окорачивание” всех желаний, такое характерное для процесса “ухода в отставку”. Он все еще знает, что хотел бы куртку, котенка, игрушку, но никому этого не скажет. Постепенно с его желаниями происходит то же, что и со страхами: он приходит к тому, что безопаснее не желать вообще. Чем более лихорадочные на самом деле у него желания, тем безопаснее ему будет отступиться от них, тем труднее будет кому-нибудь набросить на него узду.

Это состояние — еще не “отставка”, но в нем уже заложены семена, из которых она может произрасти. Даже если картина не меняется, в ней есть серьезная опасность для будущего роста. Мы не можем вырасти в безвоз­душном пространстве, без близости и трений с другими человеческими существами. Но это его состояние вряд ли может не измениться. Если бла­гоприятные обстоятельства не изменят положение к лучшему, процесс пой­дет по нарастающей, образуя порочные круги — как мы видели в других типах невротического развития. Мы уже упоминили один из этих кругов. Чтобы сохранить отчужденность, необходимо заковать в цепи желания и стремления. Но это палка о двух концах. Самоограничение делает его более независимым, но оно и ослабляет его. Оно вытягивает его жизненные силы и искажает его чувство направления в жизни. Ему нечего становится противопоставить желаниям и ожиданиям других. Ему нужно быть вдвойне бдительным насчет любого влияния или вмешательства. Используя удачное выражение Салливена, ему приходится “вырабатывать свою систему допу­сков” (elaborate his distance machinery).

Главную поддержку раннее развитие получает от внутрипсихических процессов. Те же самые потребности, которые влекут в погоню за славой других, включаются и здесь. Его раннее отчуждение от людей, если он

—236—

Глава 11. Решение <г)'йти в отставку”: зов свободы

сумеет быть в нем последовательным, снимает и его конфликт с ними. Но прочность его решения зависит от ограничения желаний, и в ранние годы это еще не устоявшийся процесс: он еще не вызрел в определенную уста­новку. Он все еще хочет от жизни большего, чем это “хорошо” для его душевного покоя. При достаточно сильном искушении он может, например, быть втянутым в близкие отношения. Следовательно, его конфликты легко всплывают, и он нуждается в большей интеграции. Но раннее развитие оставило его не только раздробленным, но и отчужденным от самого себя, неуверенным в себе и с чувством неподготовленности к настоящей жизни. Он может иметь дело с другими, только находясь на эмоционально безопас­ном расстоянии от них; ему трудно при близком контакте, и, вдобавок, он испытывает отвращение к борьбе. Следовательно, и он тоже вынужден искать ответа на все свои запросы в самоидеализации. Он может попы­таться реализовать свое честолюбие, но, по многим внутренним причинам, склонен бросить свою цель перед лицом трудностей. Его идеальный образ, это, в основном, прославление развившихся в нем потребностей. Это сплав самодостаточности, независимости, сдержанной умиротворенности, сво­боды от страстей и желаний, стоицизм и справедливость. Справедливость для него — скорее совестливость (то есть идеализация ненарушения чьих-то прав и отсутствия посягательств на них), чем прославление мститель­ности (как “справедливость” агрессивного типа).

Отвечающие такому идеальному образу Надо ввергают его в новую опасность. В то время как изначально он должен был защищать свой внут­ренний мир от внешнего, теперь он должен защищать его от значительно худшей внутренней тирании. Исход зависит от того, до какой степени в нем еще сохранилась, не омертвев, внутренняя жизнь. Если она еще сильна, и он бессознательно исполнен решимости пронести ее сквозь огонь и воду, то ему удается отчасти ее сохранить, хотя и ценой отхода от активной жиз­ни, ценой ограничения влечения к самореализации.

Нет клинических доказательств того, что внутренние предписания этого типа невротической личности более суровы, чем при других типах невроза. Различие состоит, скорее, в том, что они ему больше “жмут”, в силу самой его потребности в свободе. Он пытается справиться с ними, отчасти путем вынесения вовне. Из-за его запретов на агрессию он может делать это лишь пассивно, а это означает, что ожидания других или то, что он считает их ожиданиями, приобретают характер приказов, которым он должен подчиняться без рассуждений. Более того, он убежден, что восста­новит людей против себя, если не уступит их ожиданиям. По сути, это зна­чит, что он выносит вовне не только свои Надо, но и свою ненависть к себе. Другие возмутятся им — так же холодно и резко, как он сам возмутился бы собой за несоответствие своим Надо. А поскольку его предчувствие враждебности представляет собой вынесение вовне, его не удается зале­чить противоположным жизненным опытом. Например, у пациента может быть длительный опыт того, что аналитик терпелив с ним и понимает его, и все-таки, при неком давлении со стороны аналитика, он испытывает

—237—

Кареч Хорни. Невроз и личностный рост

чувство, что аналитик бросил бы его сразу же, в случае открытой оппози­ции с его стороны.

Следовательно, его изначальная чувствительность к внешнему давле­нию многократно усилилась по ходу развития. Теперь мы понимаем, поче­му он продолжает чувствовать принуждение, хотя дальнейшее окружение, может быть, почти и не оказывает на него давления. Вдобавок, вынесение вовне его Надо, хотя и ослабляет внутреннее напряжение, приносит в его жизнь новые конфликты. Он Должен уступить ожиданиям окружающих;

Нельзя задевать их чувства; Нужно смягчить их враждебность, предчувст­вуемую им,— но Нужно и сохранить свою независимость. Этот конфликт отражен в амбивалентности его ответов другим. Это многочисленные вари­ации любопытной смеси уступчивости и вызывающего пренебрежения. На­пример, он может вежливо согласиться на просьбу, но забыть о деле или бесконечно его откладывать. Забывчивость может достигать таких пугаю­щих размеров, что поддерживать хоть какой-то порядок в жизни ему уда­ется, только занося все встречи и дела в записную книжку. Или же он маши­нально уступает желаниям других, но саботирует их в глубине души, не имея о том ни малейшего понятия. При анализе, например, он может согла­ситься с очевидными правилами (такими, как приходить вовремя, сообщать о том, что приходит в голову), но так мало усваивает из того, что обсуж­дается, что работа идет впустую.

Неизбежно, что эти конфликты делают отношения с другими людьми весьма натянутыми. Иногда он осознает эту натянутость. Но, знает он о ней или нет, она усиливает его склонность к уходу от людей.

Пассивное сопротивление желаниям других действует и в отношении тех Надо, которые не выносятся вовне. Одного лишь чувства, что ему Надо что-то сделать, часто бывает достаточно, чтобы у него возникло нежелание это делать. Эта бессознательная сидячая забастовка не была бы так важна, если бы ограничивалась тем, чего он в общем-то не любит: участием в общественных мероприятиях, написанием определенных писем, оплачи-ванием счетов — как это бывает. Но чем радикальнее он изгнал личные желания, тем сильнее все то, что он делает (хорошее, плохое, нейтральное), может восприниматься им как то, что он Должен делать: чистить зубы, читать газеты, гулять, работать, есть, заниматься любовью с женщиной. Все это тогда встречает молчаливое сопротивление, превращающееся во всеобъемлющую инертность. Деятельность сводится к минимуму или, чаще, выполняется через силу. Отсюда — непродуктивность, утомляе­мость, хроническая усталость.

Когда при анализе эти внутренние процессы проясняются, обнаружива­ются два фактора, которые, видимо, склонны их закреплять. Пока пациент не вернулся к своей непосредственности, к возможности действовать само­вольно, спонтанно, он может четко видеть, что живет пустой и скучной жизнью, и не видеть, как это можно изменить, потому что (как он считает) он просто не сделал бы вообще ничего, если бы не заставлял себя (вариант:

—238—

Глава II. Решение “уйти в отставку”: зов свободы

потому что, чтобы сделать любой пустяк, ему приходится заставлять себя). Другой фактор состоит в том, что его инертность приобрела важную функцию. Он мысленно превращает свой психический паралич в раз и навсегда свалившуюся на него беду и использует его, чтобы отбрасывать самообвинения и презрение к себе.

Бездеятельность, таким образом, принимает вид заслуженной награды, что находит поддержку еще и с другой стороны. Его способ решения кон­фликтов — это их обездвиживание, вот и свои Надо он точно так же пыта­ется “связать”. Он старается избежать ситуаций, в которых они могли бы начать его беспокоить. Вот еще одна причина, по которой он избегает кон­тактов с другими, равно как и серьезного преследования какой-либо цели. Он следует бессознательному девизу, гласящему, что пока он ничего не делает, он не нарушит приказаний никаких Надо и Нельзя. Иногда он рацио­нализирует эти избегания тем, что любая его целеустремленность нару­шила бы права других.

Так внутрипсихические процессы продолжают поддерживать изначаль­ное решение об уходе от людей и постепенно создают то положение связан­ного по рукам и ногам человека, которое и являет нам картина “ухода в отставку”. Это состояние было бы недоступным для терапии (из-за мини­мальных побуждений к переменам), если бы зов свободы не содержал в себе позитивных элементов. Пациенты, в которых он силен, часто быстрее дру­гих понимают вредоносный характер внутренних предписаний. При благо­приятных условиях они могут сразу увидеть их как ярмо, чем они и явля­ются, и могут открыто пойти против них*. Конечно, сознательная установ­ка сама по себе не изгонит их, но значительно поможет преодолеть их постепенно.

Оглядываясь теперь назад, на общую структуру “ухода в отставку” с точки зрения сохранения целостности, мы видим, как определенные наблюдения приобретают смысл и занимают свое место. Начать с того, что целостность истинно отчужденного человека всегда поражала чуткого наблюдателя. Я первая всегда видела это, но раньше мне было непонятно, что это ядерная, неотъемлемая часть структуры. Отчужденный, замкнув­шийся человек может быть непрактичным, инертным, непродуктивным, с ним может быть трудно иметь дело из-за его настороженности по поводу влияний и близких контактов, но ему присуща, в большей или меньшей степени, искренность, невинность самых глубоких его мыслей и чувств, которые нельзя подкупить, совратить соблазнами власти или успеха, лестью или “любовью”.

Более того, мы узнаем в потребности сохранить внутреннюю цельность еще одну детерминанту основных характеристик типа. Сперва мы видели, что избегания и ограничения были поставлены на службу интеграции. По­том мы увидели, что и они определяются потребностью в свободе, но еще

См. “Встреча с собой”. “.Американский психоаналитический журнал”. 1949. Письмо с предисловием К. Хорни.

-239—

Карен Хорни. Невроз и личностный рост

не знали ее смысла. Теперь мы понимаем, что это свобода от вовлечен­ности, влияния, давления, от оков честолюбия и соревнования ради того, чтобы сохранить свою внутреннюю жизнь незапятнанной и непорочной.

Нас может озадачить, что пациент ничего не говорил об этих самых важных вещах. На самом деле, он много раз окольными путями указы­вал, что хочет “остаться собой”; что он боится “утратить индивидуаль­ность” в анализе; что анализ сделает его похожим на всех прочих; что аналитик неумышленно может превратить его с свое подобие и т. п. Но аналитик часто не улавливает полного подтекста таких высказываний. Их контекст наводит на мысль, что пациент или хочет остаться со своим акту­альным невротическим Собственным Я, или стать своим идеальным гран­диозным Собственным Я. А на самом деле пациент защищает status quo. Но его настояния на том, чтобы остаться собой, выражают и тревожную заботу о сохранении целостности его реального Собственного Я, хотя он еще и неспособен его определить. Только в процессе аналитической работы он познает старую истину, что он должен потерять себя (свое нев­ротическое прославляемое Собственное Я), чтобы обрести себя (свое истинное Я).

Результатом этого основного процесса становятся три различных образа жизни. Первую группу можно назвать “упорная отставка”: в ней “уход в отставку” и все, что он влечет за собой, проводится в жизнь доста­точно последовательно. Во второй группе зов свободы превращает пассив­ное сопротивление в более активное восстание; это “бунт”. В третьей груп­пе берут верх процессы упадка и ведут к “.барахтанью в луже”.

Индивидуальные различия в первой группе создаются за счет преобла­дания склонностей к захвату или, напротив, к смирению, а также за счет сте­пени отхода от активной деятельности. Несмотря на тщательную заботу об эмоциональном расстоянии между собой и другими, некоторые лица этой группы все же способны что-то делать для своей семьи, друзей или для тех, с кем сблизились по работе. И, возможно, в силу личной незаинтересо­ванности они часто оказывают очень эффективную помощь. В контрасте с захватническим и со смиренным типом, они не ждут многого в ответ. В противоположность смиренному типу личности их, скорее, раздражает, когда другие принимают их готовность помочь за личную симпатию и хотят еще и дружбы вдобавок к оказанной помощи.

Несмотря на сужение поля деятельности, многие такие люди способны к ежедневной работе. Но она обычно ощущается как обуза, поскольку сила внутренней инерции препятствует ее выполнению. Инерция становится особенно заметной, как только работа накапливается, требует инициативы или включает борьбу за что-то или против чего-то. Мотивация к выпол­нению рутинной работы обычно смешанная. Помимо экономической необ­ходимости и традиционных Надо, часто присутствует еще и потребность быть нужным людям, самому оставаясь замкнутым и отчужденным. Кроме того, повседневная работа может быть средством отделаться от ощущения

—240—

Глава 11. Решение “уйти в отставку”: зов свободы

тщетности, охватывающего их, когда они остаются предоставленными самим себе. Они часто не знают, что делать в свободное время. Отношения с людьми слишком натянутые, чтобы приносить удовольствие. Им нравится быть себе хозяином, но они непродуктивны. Даже чтение книг может встре­чать внутреннее сопротивление. И вот они мечтают, думают, слушают музыку, любуются природой, если это доступно без усилий. Они, как пра­вило, не знают о своем тайном страхе перед ощущением тщетности, но автоматически так организуют свою работу, чтобы оставаться самому по себе не получалось.

Наконец, инерция и сопровождающее ее отвращение к регулярной работе могут пересилить. Если у них нет финансовых средств, они делают случайную работу или опускаются до паразитического существования. А если есть небольшие средства, то они лучше сведут свои потребности к самому необходимому, чтобы чувствовать себя свободным делать, что хочется. Но то, что они делают, носит, скорее, характер хобби. Или же они погружаются в полную лень. Этот исход представлен нам талантом Гонча­рова в его незабываемом Обломове, которому лень было даже туфли обуть. Его друг уговаривает его ехать за границу, занимается всеми приготовле­ниями, до последней мелочи. В воображении Обломов уже видит себя в Париже, в горах Швейцарии, и мы с замиранием сердца ждем: поедет или не поедет? Конечно, никуда он не едет. Каждый день куда-то отправляться, получать все новые впечатления — это для него одно беспокойство, слиш­ком большая морока.

Даже не доходя до таких крайностей, всепоглощающая инертность гро­зит опасностью опуститься, как это происходит с Обломовым и его слугой. (Здесь эта группа переходит к “барахтанью в луже” третьей группы.) Она опасна еще и потому, что может выйти за пределы сопротивления тому, чтобы что-то делать, и человеку становится лень уже и думать и чувство­вать. Мысли и чувства становятся чистыми ответными реакциями. Остатки мысли могут зашевелиться от разговора, от замечаний аналитика, но нет энергии, чтобы мысль ожила, и ее струйка иссякает. Остатки чувств, поло­жительных или отрицательных, могут всколыхнуться от визита или письма, но так же затихают, рано или поздно. Письмо может вызвать желание отве­тить на него; но если это не делается сразу, то и забывается. Инерция мысли хорошо видна при анализе и часто очень мешает работе. Становятся труд­ны простые мыслительные операции. Что обсуждалось в прошлый раз — забывается, не в силу особого “сопротивления”, но потому что пациент складывает содержание беседы у себя в голове, как будто чужое барахло. Иногда он чувствует себя беспомощным и запутавшимся при анализе, как при чтении или обсуждении каких-то трудных вещей, потому что напряже­ние, требующееся для сопоставления данных, слишком велико. У одного пациента образ такого бесцельного блуждания возник в сновидении, где он оказывался то там, то здесь — в разных местах по всему свету. У него не было намерения отправляться ни в одно из этих мест; он не знал, ни как он туда попал, ни как выберется оттуда.