То, что ты пришел сюда слушать меня, — вот это чудо. Вот что я называю чудом... ведь здесь никакого пепла никто для тебя делать не будет, никаких приспособлений для изготовления чудес вам не раздадут. Я не собираюсь избавлять вас от невзгод, и никаких побед на выборах пребывание здесь вам не принесет, — в сущности, ни одно из ваших желаний не исполнится. И все же ты пришел. Вот что я называю чудом! В твоем приходе нет никакой логики, ведь ничего из того, что ты хотел бы заполучить, тебе здесь не дадут. Наоборот, находясь в этом месте, ты можешь лишиться всего, что у тебя было, а в самом конце не станет и тебя самого. И все же ты пришел, и я вынужден согласиться, что ты, должно быть, следуешь по пути истинного духовного поиска: ты определенно явился сюда не за пеплом. К тому же ты не настолько выжил из ума, чтобы пытаться ходить по воде!
Правда в том, что тебе, несомненно, наскучил твой мир, и эта скука — настоящая. Твоя тоска достигла пределов этого мира, откуда ты хотел бы вступить в иной мир — мир духовности. Ты хочешь сменить последовательность, которая до сих пор определяла твой маршрут. Тебе хочется выбраться из проторенной колеи, тебе уже не интересно двигаться по ней.
Так что я не даю тебе никаких мантр, да у меня их и нет, ибо мантры дают, когда поиск направлен на овладение сиддхами, сверхъестественными способностями. Я не собираюсь укреплять твой ум; я собираюсь растворить его. Я разрежу его, а затем подожду, пока от него не начнет отваливаться слой за слоем. Как чистят луковицу, снимая слой за слоем, так постепенно отпадут и слои твоего ума, пока в конце концов не исчезнет вся его луковица. От ума ничего не останется, а ты достигнешь пустоты. Будда сравнивал ум с луковицей, у которой снимают слой за слоем, пока весь лук не исчезнет. Лишь когда ум полностью исчезает, ты проявляешься в своей истинной природе.
Как растворить себя — вот великая мантра.
Концентрация сделает тебя более плотным, медитация — растворит. Концентрация сосредоточивает и уплотняет все твои энергии, медитация заставляет их сдаться Богу. Так что Бог не должен стать предметом концентрации; Ему нужно сдаться. Ум не следует концентрировать, его нужно растворить в Божественном. Это две совершенно разные вещи. Нужно раствориться, исчезнуть, пока не наступит момент, когда человек не перестанет осознавать себя как «я». Наступит миг, когда, даже попытавшись, ты не сможешь отыскать самого себя. Ты отправишься в глубь себя и обнаружишь, что дом опустел. Ты посмотришь в зеркало и увидишь в своих глазах, что внутри — никого нет. Там, в этом растворении, и есть нирвана.
Так что реальность такова, что религии не дают никаких мантр, это делают священники. Не просветленные, а священники снабжают тебя мантрами. А священники никакого отношения к религии не имеют. Именно они разрушают религию, именно они превращают ее в часть делового мира. Священник — слуга твоих желаний; он говорит «да» всему, что бы ты ни пожелал. Он подбадривает тебя и помогает тебе надеяться и дальше.
Но подлинная религия начинается там, где приходит конец всем твоим мечтаниям; она начинается, только когда наступает полнейшая безысходность. Даже один-единственный лучик надежды заставит тебя и дальше странствовать по этому свету. Если существует хоть малейшая возможность того, что завтра может что-то случиться, ты по-прежнему будешь ждать завтрашнего Дня.
Пусть безысходность в тебе сгустится настолько, что испарится любая твоя зависимость от «завтра». Пусть страдания настолько глубоко проникнут в твою душу, что ни следа от надежды в ней не останется. А там, где нет надежды, нет завтра, там не может родиться желание, ведь надежда и есть тот краеугольный камень, на котором мы возводим свои желания.
Желание живет завтрашним днем, потому что в «сегодня» места для него нет. В завтра, в будущем времени, в будущей жизни — вот где обитает желание. Это промежуток времени, который дает желанию жизненное пространство. Вот почему ты всегда живешь будущим, и никогда — настоящим. Но такая жизнь, даже если ты распеваешь мантры, ходишь в мечеть или возносишь молитвы в храме, — все это фальшивка, ведь все твои молитвы — не более чем производные от твоих желаний.
Молитва, рожденная желанием, — это не настоящая молитва; ты возносишь ее только для того, чтобы высказать свою просьбу. Само слово прартхана, молитва, происходит от корня, значение которого — «просьба». У всех твоих походов в храм лишь одна цель — исполнение твоих приземленных пожеланий. Пока ты что-то просишь у существования, ты, несомненно, не просишь самой истины; для тебя есть нечто более ценное, чем истина. Просто поразительно, как ты можешь обращаться к существованию с просьбами о каких-то незначительных вещах, ведь это означает, что вся эта мелочь более значима для тебя, чем истина.
Когда Вивекананда пришел к Рамакришне, его семья жила в крайней нищете. Его отец, человек импульсивный, любил пожить на широкую ногу. Он умер, оставив после себя многочисленные долги, так что в семье часто нечего было есть. Если удавалось хоть как-то раздобыть немного еды, ее никогда не хватало на двоих — Вивекананду и его мать. Поэтому Вивекананда часто говорил маме, что друзья пригласили его на обед; иначе она заставила бы сына есть первым, а сама осталась бы голодной. Для пущей убедительности он уходил из дому, бродил по улицам и, возвратившись спустя пару часов, предъ-
являл маме доказательства своей сытости — довольный вид и отрыжку. Конечно, его никто никуда не приглашал. Все это представление было лишь для того, чтобы успокоить мать. Он рассказывал ей, какая вкусная была еда, каким сытым и довольным он был после обеда.
Когда Рамакришна узнал об этом, он сказал Ви-векананде:
— Ты что, настолько глуп? Ты приходишь сюда каждый день, а ведь нет ничего проще, чем помолиться Кали и попросить у нее того, что тебе нужно. Зачем же так усложнять жизнь самому себе?
Вивекананда не мог перечить своему Мастеру, поэтому он ответил:
— Если ты скажешь мне, чтобы я попросил у богов еды, я сделаю это.
Когда Вивекананда вошел в храм, Рамакришна остался ждать снаружи. Прошло немало времени, Вивекананда появился в дверях храма, из его глаз лились слезы радости и восторга. Рамакришна спросил его:
— Ты сказал Великой Матери о своей нужде?
Вивекананда ответил:
— Я забыл!
— Неужели об этом можно так легко забыть? — воскликнул Рамакришна. — Ты голодаешь, твоя мать голодает, над вашей семьей висит огромный долг, а все, что тебе нужно сделать, — это рассказать об этом Кали. Всего лишь небольшой намек — вот все, что требуется, и у вас все наладится. Возвращайся!
И вот Вивекананда опять вошел в храм, как и в прошлый раз, не появлялся он довольно долго. Когда же он вышел, его глаза блестели от слез радости и счастья. Рамакришна встретил его словами:
— Ну, вот видишь. Ты выглядишь таким счастливым, теперь ты уж точно обо всем попросил.
— Нет, — произнес Вивекананда. — Я опять забыл!
Так повторялось еще три раза, и в конце концов Вивекананда не выдержал:
— Так дело не пойдет! Каждый раз, когда я прихожу к Ней, я забываю обо всем, кроме Нее. Она — единственное, что я вижу. Я даже о себе забываю, как же я тогда могу помнить о моих невзгодах? Это невозможно!
Рамакришна был счастлив.
— Это было испытание, которое я назначил для тебя, — сказал он, — вот почему я снова и снова посылал тебя в храм... Ведь если бы ты смог попросить Ее, это означало бы, что ты еще не достиг молитвенного состояния, настоящая молитва с тобой еще не случилась.
Ум, который может просить, — это ум попрошайки, нищего. Как такой человек может достичь молитвенного состояния? Он все еще просит чего-то другого — того, что для него более значимо, чем истина. Человек, желающий познать саму истину, представ перед Богом, не может просить чего-то иного. Он даже истины просить не может!
Попытайся это понять, ведь ум очень хитер, он знает, как переметнуться на другую точку зрения: «Хорошо, я не буду ничего просить, только истину». Но в этом тоже участвуешь ты, и опять истина становится меньше тебя, потому что именно ты собираешься познать истину. Она станет твоим достоянием, твоим богатством. Ты собираешься схватиться за нее руками и ногами, и она станет всего лишь очередным твоим приобретением. Ты выделишь истине местечко в своих владениях, оставаясь при этом хозяином.
Запомни: в присутствии истины никто ничего требовать не может. Если ты просишь чего-то приземленного, это лишь доказывает, что истины рядом с тобой нет. Обыденное для тебя по-прежнему более значимо, чем безбрежное; лишенное смысла в твоих глазах все еще этим смыслом обладает, и твоя молитва — не настоящая. Да и просить об истине ты не можешь, ведь в ее присутствии само прошение исчезает, становится бессмысленным; просящего больше не существует.
Так что молитва — это не действие. Ты не можешь молиться, поскольку тот, кто молится, перестает существовать. Это состояние экстаза, состояние растворения, в котором исчезает делатель: такого, каким ты был всегда, тебя больше нет. Это и есть молитва, молитвенное состояние.
Я не дам тебе никаких мантр, и пока я этого не делаю, никакой религии вокруг моей персоны сформироваться не удастся. Если бы я давал тебе мантры, могла бы появиться религия. Если есть мантра, за ней появляется и храм. Если есть храм, появляются и священники, так плетется вся паутина, а в сердцевине всего этого — мантра. Если я даю тебе мантру, это означает, что я принимаю твой путь силы, я говорю, что твой поиск имеет смысл. Так что никаких мантр я тебе не дам — ни Намокар, ни Омкар, ни Мани ПадмеХум, ведь с твоим укрепленным при помощи мантр эго ты стал бы опасным.
Ты пришел ко мне. Значит, если у тебя есть мантры, забудь о них; не заполняй себя ими. Мантра — это игра ума. Вот подумай, как бы ты стал читать мантру, если бы у тебя не было ума? Если ума нет, кто будет распевать «Намокар Намокар», — ведь это тоже мыслительный процесс. Кто-то напевает любовную песенку из фильма, который недавно посмотрел. Это потому, что его ум одержим сексом и любовными приключениями. Если такой человек увлечется религией, те же энергия и ум помогут ему напевать мантры. Так что не имеет значения — мантра или песенка из кинофильма; все это лишь мыслеформы. А для меня вопрос о том, что есть чистое, а что нечистое, попросту не стоит; все мысли являются нечистыми, мышление — это грязь.
Не существует такого явления, как чистая мысль, такого просто не бывает, точно так же, как не может быть здоровой болезни. Если болезнь — это определение состояния, в котором находится человек, то как может быть здоровая болезнь? Разве бывает чистая грязь? Или ты думаешь, что такое возможно? Мышление как таковое — это грязь. Само существование мыслей делает сознание нечистым — не важно, эта мысль о сексе или о молитве, о медитации или походе на рынок; здесь нет никакой принципиальной разницы. Наличие мысли в сознании — признак нечистоты. Не бывает праведных мыслей, ведь праведность, святость означает отсутствие мыслей.
Давай представим это следующим образом: предположим, ты добавляешь воду в молоко; вода была чистая, молоко тоже чистое, значит, смешав эти две чистые жидкости, мы получим нечто вдвойне чистое? Но нельзя же молоко назвать чистым, если мы добавили в него воду. Оно становится разбавленным, ведь вода по своей природе отличается от молока. Какой бы чистой ни была вода, ее добавление к молоку не сделает его чище, чистота воды здесь совершенно ни при чем. И, безусловно, не только молоко теряет свою чистоту, когда в него добавляют воду; вода тоже становится нечистой. Ты просто этого не замечаешь, ведь твое внимание сосредоточено на молоке. А на самом деле вода тоже утратила свою чистоту. Две чистые жидкости смешались одна с другой, и в результате обе чистоту утратили.
Мысль, как и сознание, имеет свою собственную природу, и природа этих* двух явлений отлична. Так что эта встреча сделает их обоих грязными. Сама по себе мысль чиста, само по себе сознание — тоже чисто. Для любого явления пребывание в самом себе означает чистоту. Соответствовать своей собственной природе — значит быть чистым; а не соответствовать — значит быть нечистым. Так что ни один чистый помысел не способен очистить сознание, так сколь угодно чистая вода не может очистить молоко. Если внутреннее пространство лишено всяких мыслей, если в нем нет ни облачка — даже облачка мантры, — в этой бесформенности, с которой ты единое целое, и содержится истина.
Ошо,
Ты говоришь о том, что духовный поиск — это пребывание или на этом берегу, или на том; что мы — или религиозны, или нерелигиозны, свободны или скованны, пребываем в Раме или в Раване, в раю или в аду. Наверное, никакого промежуточного состояния не существует. Если это так, то каким образом соотносятся между собой духовный поиск и отпускание?
Конечно же, никакого промежуточного состояния не существует. Его просто не может быть. Тебе следует хорошо в этом разобраться, поскольку это весьма тонкий момент. Если ум принимает допущение, что никакого промежуточного состояния не существует, он впадает в состояние безысходности. На самом деле именно ум создает это промежуточное состояние, чтобы дать себе надежду: «Может быть, я не в Раме, но я, по крайней мере, и не в Раване. Я уже преодолел половину расстояния, я уже проделал долгий путь. Может, я еще не спасся, но я хотя бы оставил этот бренный мир. Возможно, высшее знание еще не снизошло на меня, но я уже накопил немало других знаний. И вообще, сколько мне осталось идти? Всего ничего!»
Но можно ли разделить знание? Бывает ли, чтобы на тебя низошла лишь половина знания? Возможно ли просветление наполовину? И если кто-то стал наполовину просветленным, зачем ему тянуть на себе эту ношу половинчатого просветления? Если чей-то внутренний космос освещен наполовину, разве эта половина не может развеять оставшуюся темноту? Как можно оставить себе лишь половину желания?
Такова одна из самых хитрых проделок ума — сообщать тебе, что ты достиг определенного успеха. Так он поддерживает огонь своей надежды. Поэтому ум говорит тебе: «Наше продвижение вверх стабильно, мы делаем шаг за шагом; теперь осталось совсем немного, торопиться незачем, опасаться нечего. Нет причин для беспокойства — уже так много пройдено, осталось подняться всего на несколько ступенек».
Ум придумывает ступени там, где на самом деле никаких ступеней нет и в помине. Ум изобретает шкалу измерения достижений там, где ничего подобного не может быть в принципе. Или человек обрел мудрость — и тогда невежеству даже в самых малых дозах в нем не выжить. Или человек окутан невежеством с ног до головы. Представление о половинчатости просто невероятно: как может выжить невежество, если присутствует мудрость? Человек не может сказать: «Я обрел немножко мудрости». Ведь «немножко мудрости» выжжет дотла все его невежество.
Представь, что твой дом погружен в темноту, но, если ты зажжешь небольшую лампу, этой темноте придет конец. Чтобы зажечь эту лампу, не обязательно поджигать весь дом. Лишь одна небольшая лампа — и становится светло, и темноты как не бывало. Присутствие света означает конец тьме. А если случается, что какая-то часть тьмы не уходит — что огонь лампы освещает лишь часть дома, тогда знай: эта лампа — лишь плод твоего воображения, ты убеждаешь себя, что огонь горит, на самом же деле никакой лампы там нет. Ты просто видишь сон или, может, смотришь на картину с нарисованной лампой. Художник может нарисовать такое правдоподобное изображение лампы, что, глядя на него, ты подумаешь, будто перед тобой — самая настоящая лампа. Вот мерцает ее огонек, а вокруг него — золотистая аура. Но с помощью этой лампы ты никогда не сможешь развеять тьму, ведь она не настоящая. Наше знание подобно такой нарисованной лампе. Мы собрали его из всевозможных священных книг, и это лишь живописное полотно. Мы запрятали его в закрома нашего ума, а темнота от этого никуда не делась. Знание, которое не развеивает невежество, — заимствованное знание, оно не истинное, придуманное.
Можно быть или в Раме, или в Раване, но никак невозможно находиться посередине. Наша проблема в том, что мы прекрасно знаем — мы не Рама, но это задевает наше «я», да и ум не желает с этим примириться. Уму довольно сложно признать «Я — не Рама», при этом мы не можем сказать «Я — Рама», ведь каждому известно, что это не так и нас просто поднимут на смех. Так что, хоть нам и хотелось бы сравнить себя с Рамой, мы не можем этого сделать — беды не оберешься. Но приравнять себя к Раване тоже невозможно. Поэтому мы избираем нечто среднее и провозглашаем: «Я ни Рама, ни Равана, в настоящий момент я — посередине. Буддовость и высшее знание со мной еще не случились, но все же я не такой уж и невежественный и глупый человек».
Это представление о середине очень опасно, ведь оно не позволяет тебе осознать, где же ты находишься на самом деле. Гораздо лучше понять, что ты — Равана. Да и чем Равана настолько плох, что ты этого так боишься? Если бы ты понял сущность Раваны, то увидел бы, что никакого пребывания посередине не бывает. И в лучшем случае твой выбор сводится к одному — быть меньшим или большим Раваной! Да, ты можешь быть Раваной в миниатюре, можешь быть капелькой, а не океаном, но что это меняет в твоей природе, в твоем сознании? Океан — соленый, и капля в океане тоже соленая.
Будда говорил: «Если ты попробовал на вкус каплю из океана, ты попробовал весь океан». Ученые говорят, что, если исследовать состав одной капли морской воды, будешь знать состав всего океана. Вся информация содержится в одной-единственной капле. Океан — лишь увеличенная капля; капля — это микрокосм океана. Так что ты, возможно, лишь капля, а не целый океан, но основные твои черты в любом случае остаются неизменными.
Почему же тебе так трудно признать в себе Равану? Просто посмотри, подумай, что такое есть в Раване, чего нет в тебе. Равана помешан на деньгах, Равана одержим расширением своей империи, Равана вожделеет женщин. Если его привлекла какая-то женщина, ему совершенно все равно, что у нее есть своя жизнь и что живет она со своим мужчиной. Если Равана ее хочет, она должна поселиться в его дворце. Еще Равана — великий ученый; он изучил все священные книги от корки до корки.
Если мы честно посмотрим на себя, то какую из этих черт Раваны мы в себе не обнаружим? Женщины притягивают нас всегда, правда, наша собственная женщина здесь не в счет, к ней нас тянет все меньше. К своей жене мы постепенно привыкаем. Как долго мужчину действительно привлекает его жена? Уму надоедает то, что у него уже есть, так что влечение к собственной жене полностью угасает. К той, что у нас под боком, нас уже совершенно не тянет; влечет нас та, что недоступна, и чем недоступнее женщина, тем сильнее наше влечение.
Именно потому, что жена Рамы, Сита, столь неприступна, Равана и был ею настолько очарован. И ведь сложность была не в том, чтобы похитить ее, что он и сделал, нет, завоевать, соблазнить — вот что было невообразимо, немыслимо трудно. Это было настоящее испытание. Она настолько сильно любила Раму, что Раване не удалось отыскать ни единой трещинки, через которую можно было бы пробраться в ее сердце. Так что для него это стало настоящим испытанием.
Разве к проститутке мужчину влечет по-настоящему? Его тянет к сати, к женщине-посвященной. Возможно ли, чтобы мужчину привлекала проститутка? Стоит ему показать свой кошелек, и она к его услугам. Поскольку ее можно купить, то откуда здесь взяться интересу? Но купить Ситу оказалось невозможно; вот отсюда интерес Раваны. Ее нельзя было ни купить, ни подобрать ключ к ее сердцу. Именно в этом кроется причина, почему восточные женщины столь привлекательны; они гораздо привлекательней женщин Запада. Даже западные мужчины находят в восточных женщинах притягательность, которой недостает западным женщинам. Западная женщина может быть красивее, ее тело будет ухоженнее и лучше сложено, и все же ей не хватает обаяния простой восточной женщины, потому что достучаться до сердца женщины Востока — невозможно. Непростая задача!
Равана не испытывал недостатка в красивых женщинах, вполне возможно, у него бывали женщины гораздо прекраснее Ситы, но ее преданность Раме была столь необычайной, что завоевать ее стало для Раваны делом принципа. И ты испытываешь такое же чувство, будто тебе бросили вызов. Тебя привлекает женщина, принадлежащая другому. Интересоваться тем, что есть у другого, а не тем, что есть у тебя самого, — это признак сознания Раваны.
Рама совершенно не интересовался другими женщинами; словно весь мир был для него сосредоточен в Сите. Такова природа сознания Рамы: то, чем обладаешь ты, — это все, что есть; то, что ты имеешь, и есть целое. Ты испытываешь глубокое удовлетворение и никоим образом не претендуешь на то, чего у тебя нет. В сущности, ты даже не видишь больше того, что у тебя уже есть. В том, что есть у тебя, содержится все, словно женственность Ситы вместила всех женщин мира. Для Рамы быть вместе с Си-той означает быть со всеми женщинами.
С другой стороны, сознание Раваны не будет удовлетворено, пока он не завоюет всех женщин на свете; правда, нет никакой гарантии, что хоть тогда он почувствует себя удовлетворенным. Равана не испытывает никакого уважения к личности; единственное, что представляет для него ценность, — его собственные чувства. Его кредо — эгоизм.
Посмотри, как притупляются чувства в отношениях с нашими близкими у нас. Ведь мы видим их изо дня в день, вот и думаем, что смотреть там особо не на что. Мы общаемся с ними дни напролет, и нам кажется, что ничего нового о них мы уже не узнаем; об этих людях нам известно все, и мы чувствуем, какими обыденными и пресными становятся наши отношения. Так устроены все наши чувства. Сегодня ты попробовал какое-то новое блюдо, и оно показалось тебе вкусным. Съешь его и завтра, его вкус окажется уже не столь выдающимся. На третий день это блюдо нам надоест, и если нам подадут его опять, мы просто отставим тарелку прочь! Да, с нашим восприятием вкуса происходит то же самое: в первый день еда великолепна, а на четвертый мы ее отставляем подальше.
Так устроены наши органы чувств. Все старое им приедается, и каждый день — это поиск чего-то новенького. Ощущения — вот чего они жаждут, а ощущения дает нам новизна. Так что все общества, основанные на материальном, живут согласно формуле «ищи новое». Общества, в основе которых лежит духовность, отличаются тем, что их удовлетворяет и старое. Сознание стремится к вечному, чувства стремятся к новизне.
Рама нашел вечное в Сите; он искал то, что никогда не стареет, чему не нужь^ы никакие обновления, чему неведома скука. Любовь, в отличие от секса, никогда не приедается, ведь любовь — это сфера сердца, души, а секс относится к органам чувств. Так что, если главное для тебя — секс, тебе каждый день нужен будет новый мужчина или новая женщина. Ты жаждешь новизны, ведь твое тело каждую секунду ищет новых ощущений; оно желает испытать волнение, пройти новые испытания, а сознание живет в вечном. Вот почему любовь может быть вечной.
Любовь случилась между Рамой и Ситой, а между Ра-ваной и его женами была лишь сексуальная связь. Страсть Раваны к Сите — верный признак того, что он утратил интерес к своим собственным женам. Вот так мы и живем, таково состояние нашего сознания. То, что есть у нас, — это ад, а вот то, что у другого, — рай. Мы говорим: «Я не успокоюсь, пока этого не получу», но как только «это» оказывается у нас в руках, оно теряет для нас всякую ценность. Завладев чем-то, мы теряем к нему интерес; теперь нам опять нужно отправляться на поиски чего-то нового. Именно этот бесконечный поиск чего-то нового, другого и делает нас такими несчастными. На этом пути удовлетворение невозможно.
Кроме этого, Равана одержим богатством. Его город, Ланку, прозвали золотым городом. Но каким бы золотым он ни был, Равана жаждет завоевать и другие княжества, захватить чужие богатства. Город Рамы Айодхья не сделан из золота, подобно Ланке, и все же Раме совершенно не интересны ни чужие города, ни чужие княжества. Но стань ты хоть правителем золотого королевства, тебя все равно будут заботить разхмеры владений твоих соседей. Владей ты хоть целым дворцом, все же тебе захочется заполучить и те славные домики, которые ты видел у других. Человек, обладающий сознанием Рамы, хоть он и живет в простом доме, будет совершенно равнодушен к любым дворцам, ведь где бы он ни жил, это место становится для него дворцом. А вот с Раваной все иначе: не важно, где он обитает, все равно это никакой не дворец. Ведь Равана чувствует себя несчастным, потому что видит он только дворец, чей хозяин — кто-то другой; дворец, где его самого еще нет; дворец, который нужно захватить.
Говорят, у Раваны было десять голов. Если спросить об этом психологов, они скажут, что у всех десять голов, поскольку каждый из нас должен держать наготове много разных лиц. С утра до вечера мы меняем наши обличья. Может, ты этого не осознаешь, может, ты ни разу в жизни не наблюдал за своим поведением. В присутствии подчиненного ты надеваешь на себя одну маску, в присутствии начальника — другую. Если ты полностью сосредоточишься на этом, то увидишь, что твои маски сменяются в мгновение ока. Для человека, подошедшего к тебе задать вопрос о своей работе, ты делаешь одно выражение лица, надеваешь одну маску, но взгляни на себя секунду спустя, когда ты заходишь в кабинет начальника поговорить о своей собственной работе! Посмотри на свое отражение в зеркале, когда ты собираешься одолжить у кого-то денег, и посмотри на себя, когда с такой же просьбой подходят к тебе. Ты сделаешь открытие: эти физиономии нельзя назвать лицом одного человека, они принадлежат двум разным людям.
Но не нужно ограничивать себя числом десять. Не воспринимай число десять буквально. Десять голов Раваны — это лишь символ, метафора. Десять — это последнее число в счете, после него начинается повтор, отсюда упоминание десятки. На самом деле количество твоих личин и масок перевалило за тысячу, но во всем мире счет заканчивается на десяти. Все, что больше десяти, — это уже повторение; так одиннадцать — это на один больше, чем десять, двенадцать — на два больше, чем десять. Число десять символизирует завершение счета, так как в самом начале, когда человек осваивал числа, он считал на своих десяти пальцах; после десяти начинается повторение. Так что эти десять обдичий Раваны указывают на верхний предел счета — на самом деле количество твоих масок неисчислимо и ты постоянно их меняешь.
У Рамы только одно лицо: доведется тебе встретить его счастливым или несчастным, окажется он во дворце или посреди густого леса, он не будет надевать на себя масок. Достигнув состояния, когда у тебя лишь одно лицо, ты становишься Рамой. Иметь только одно лицо означает стать подлинным, показать свое истинное внутреннее обличье; не прятать себя настоящего под маской, не быть подверженным влиянию обстоятельств, но позволить лицу показать твою внутреннюю сущность. Не важно, винишь ты Раму или восхваляешь, выражение его лица остается неизменным; теперь никакие внешние обстоятельства не могут на него повлиять. Его лицо стало спокойным и невозмутимым, и называется эта невозмутимость — Рама.
Когда началась война, убить Равану было очень сложно: отрежешь ему голову, а ему и горя нет. Одна голова падала, а на ее месте вырастала другая, а настоящей головы — настоящего лица — нигде не было видно. Какой смысл срубать фальшивые личины, ведь каждый раз на их месте появляются новые; да и все равно это никакие не лица. Вот почему головы Раваны продолжали отлетать, а на их месте отрастали все новые. Если убрать фальшивую личину, что это изменит? Там не найдешь ни крови, ни плоти; это был лишь мысленный образ, и если его уничтожить, его место тут же займет другой.
Нельзя было убить Равану, пока не найдено его подлинное лицо; ключ к загадке был именно в этом — отыскать его настоящее лицо. Как Равана смотрел в лицо Раме, так и ты не сможешь раствориться перед лицом истины, потому что свое подлинное лицо ты упрячешь подальше; ты не позволишь, чтобы тебе отрезали настоящую голову. Снова и снова ты будешь ходить в храм, возвращаться домой, и на тебе неизменно будет твоя маска. Если отнять у тебя все эти маски и фальшивые личины, ничего особенного не случится. Давай понаблюдаем, как люди ведут себя в храме. Вот мужчина подходит к статуе Бога и склоняется у ее ног. Если присмотреться повнимательнее, ты увидишь, что его гордость не шелохнулась, его истинное лицо не изменило своего выражения: оно надежно упрятано под маской. Поклоны бьет его маска; а настоящее лицо все еще стоит, оглядывается по сторонам и призывает окружающих посмотреть на него и признать, какой он весь из себя набожный — в целом свете такого не сыщешь.
Я слышал об одном императоре, который молился каждое утро, причем в очень ранний час. Оттого, что он был императором, и оттого, что время его молитвы было особое, у него была привилегия молиться в храме перед всеми остальными. Он появлялся в храме в пять часов утра, ведь если бы он чуть задержался, туда пришли бы другие верующие и он упустил бы возможность воспользоваться своей привилегией. И вот он стоял и возносил молитвы: «О Святой Отец! Я бедный человек и великий грешник, я полное ничтожество. Пожалуйста, будь милостив и ниспошли мне Свою благодать!»
И в эту минуту он почувствовал, что в храме есть кто-то еще. В темноте он почти ничего не видел, но, прислушавшись, различил чей-то невнятный шепот, который раздавался из-за стоявшей неподалеку лестницы. Он увидел коленопреклоненного мужчину, который молился: «О Святой Отец!Я бедный человек, я ничтожество».