То что они выбрали праздничный день для встречи с Беловым, не было случайностью, им большого труда стоило договориться об этом с тюремным начальством. Да и не о расстреле в торговом центре они хотели говорить. Вернее, не столько…
Накануне они встретились пивбаре «Саяны» за кружкой пива поговорить за жизнь. Пороптали, поплакали друг другу в жилетку, и пришли к выводу, что совместная жизнь с прокуратурой абсолютно потеряла смысл. Они пашут денно и нощно за мизерную зарплату, за гроши, недоедают, недосыпают, а плодами их труда пользуются другие – начальство‑руководство, кто угодно, только не они.
И то, что к ним в руки попало дело Белова, возможно, перст судьбы. Пока он у них в руках, надо вытрясти из него денежки, как из богатенького буратины. Наговорить ему с три короба, пообещать скостить срок, организовать побег, все что угодно, лишь бы согласился сотрудничать…
А чтобы прижать его, Ищенко лично левой рукой написал показания бригадира со стройки. Конечно, в суде, как говорят уголовники, это «не проканает», но клиент‑то об этом узнает последним…
– Вот что, ребята, – сказал Белов, закрыв папку и сильно толкнув ее по столу в сторону следователей, – без адвоката я с вами разговаривать не буду. Все что вы здесь нарыли – фуфло. Я – добропорядочный гражданин, а бремя доказательств обратного лежит на следствии, вот и доказывайте себе на здоровье…
Он‑то прекрасно знал, что человек, которого он отпустил на стройке, был не бригадир, а прораб.
Самым страшным оказался майор Ищенко, игравший добряка. Яйцеголовый, как олигофрен, он все время улыбался. Когда он бил Белова, верхняя часть его лица оставалась равнодушно‑неподвижной, а губастенький ротик растягивался в усмешке, как резиновый:
– Ах, Сашенька ты наш разлюбезный! – говорил он Белову, стоявшему в метре от стенки: ему было приказано широко расставить ноги, наклониться и опереться на нее ладонями. – Ну какая нам с тобой, на хрен, разница, как там было на самом деле на этой стройке? – он в который раз с оттягом ударил его по печени. – Давай, колись, явки, пароли, контакты… Счета в банках, у тебя ведь в Швейцарии есть счета? Еще где?
– Где бант на елде, – сдавленным от боли голосом ответил Белов.
– Да что ты с ним разговаривать?! – брызгая слюной, рявкнул впавший в раж Востряков. – Этот хрен с горы детей хотел взорвать! – капитан схватил со стола тяжелую папку, ударил Сашу изо всех сил по темени, и продолжал молотить, даже когда тот упал на колени.
Удары папкой следов не оставляли, но Белову казалось, что мозг в голове превращается в фарш. Он завалился боком на пол и потерял сознание, а потом, очнувшись, сквозь стоявший в ушах гул услышал, как Ищенко добродушно укоряет коллегу:
– Ну чего ты чуть что, сразу за гапку хватаешься, как обезьяна? Сломаешь ему шею, что с ним потом делать? Завязывай с этим, – и увидев, что Белов открыл глаза, обратился к нему: – Ну, ты чего, Сашок, оклемался? Ты это тоже, на хрен, не прав. Чего ты его злишь? Делиться надо!..
Впрочем, о следах пыток они думали в последнюю очередь. Тюремные лекари‑лепилы готовы подписать любую справку и дать любые показания, это вообще никогда не было проблемой.
Его гоняли по кругу: изуверские, тщательно выстроенные допросы сменялись пресс‑хатами, в которых специально подобранные и выдрессированные уголовники не давали спать, избивали и грозили опустить.
Потом для разнообразия его помещали в камеру к интеллигентным уголовникам, которые сначала рассуждали на тему, насколько могущественна машина правосудия, в которую его затянуло, а потом принимались расспрашивать его о сыне, расслабляя волю, лишая желания сопротивляться.
То и дело появлялись адвокаты, больше похожие на плохих актеров. Они настойчиво советовали признаться в чем угодно – лишь бы сохранить жизнь и остатки здоровья. Дескать, ты только признайся, и все устроится. Ведь сейчас ты – один. Все про тебя уже забыли, никому ты не нужен, всем плевать на тебя. Сам о себе не позаботишься, пропадешь…
Как Белов выжил, как сохранил рассудок, знают только его друзья – Пчела, Космос и Фил, являвшиеся ему в снах, пока он валялся, брошенный подыхать, в узком и низком, как гроб, карцере. Чаще всех приходил Космос.
Накануне своей смерти он постоянно доставал Белова вопросами, на которые у него не было тогда ответа. Зачем, мол, они хапают и хапают деньги, которых уже достаточно, чтобы ни в чем себе не отказывать? Зачем вообще они живут, наезжая и крышуя, стреляя и отстреливаясь? Зачем они, Бригада, рискуют собой и другими?
Пока Косматый был жив, Белый, походивший тогда на рвущегося в гору насквозь пропитанного адреналином альпиниста, считал его вопросы дурацкими и приписывал их его комплексу вины, вызванному наркотической зависимостью.
Но после того, как Кос, Пчела и Фил погибли – глупо, страшно, бездарно, – из‑за того, что сами вместе с ним, Беловым, создали вокруг себя мир тупой злобы и зависти, – эти вопросы, полученные от них по наследству, засели у него мозгу, как занозы.
Пришлось покопошиться на свалке среди тех, кто, очутившись на дне общества, сохранил в себе человечность в чистом виде. Вот тогда‑то перед ним забрезжил свет истины.
И когда Космос снова посетил его в карцере, Белову было что ответить на его набивший оскомину вопрос «зачем жить»:
Затем, чтобы стать человеком и перестать быть животным!
Он почувствовал сквозь бред, как его мучители наклоняются над ним и рвут на части острыми, как у Фредди Крюгера, железными пальцами.
Но открыв глаза, увидел над собой испуганную физиономию майора Ищенко. Тот с искренним волнением тряс его за плечо и жалобно умолял:
– Ну очнись, гад, пожалуйста. Очнись, тебя начальство требует! Ну, будь человеком, сволочь, меня же посадят!
Рядом с Ищенко стояли дюжие ребята в снежно‑белых халатах с носилками наперевес. Увидев, что Белов жив, палаты оттерли майора, бережно уложили Сашу на носилки и почти бегом, но при этом на удивление плавно куда‑то понесли. Потом ему что‑то такое вкололи, отчего он почти пришел в себя и здорово приободрился. Ищенко рядом уже не было, будто привиделся в страшном сне.
Зато были суховато‑вежливые, по‑военному подтянутые, лощеные господа в штатском. Они так заботливо интересовались самочувствием Белова, что хотелось тут же, на месте, расколоться и признаться во всем. И в том, что делал, и в том что не делал, и в том, что только собирался сделать.
Но люди в штатском никаких признаний от Белова не требовали. Наоборот, пока другие, непроницаемые, молчаливые люди р халатах его отмывали, переодевали и даже гримировали, эти самые люди говорили мягкими, но не привыкшими к отказу голосами:
– Вы должны понимать, Александр Николаевич, обстановка в стране сложная, ошибки неизбежны… Но вы подумайте о своем сыне…
– Разумеется, аутодафе нынче не в моде, но согласитесь, когда террористов подвергают публичной казни при большом стечении народа, это действует на воображение…
– Главное, что каждый гражданин служит Родине, как может… И если даже вы не считаете себя виноватым…
– Нет, он еще не адекватен, вы же видите. – прервал их чей‑то голос…
– Запомните, Белов, главное – обстановка в стране стабилизируется и демонстрация несгибаемой воли и жесткости только поможет…
– Может, ему еще тримумбуталметилрафатина вколоть?
– Вы не забывайте, что давали присягу! И вы обязаны…
– Никто не забыт, Родина помнит всех погибших героев… Но вашему сыну еще жить и жить…
Из всего этого круговорота бессмысленных слов, фраз и предложений совершенно сбитый с толку Белов вынес одно: из него решили сделать козла отпущения и хотят устроить на его примере образцово‑показательную казнь. То ли в виде открытого суда, то ли просто в виде экзекуции на Красной площади, вроде повешения или четвертования. И за то, что он им подыграет, обещают не мучить его Ваньку.
Как бы там ни было, его вымыли, наложили на лицо толстый слой грима, нарядили в черный смокинг и белую рубашку с бабочкой и опять что‑то вкололи, после чего Саша почувствовал небывалый прилив бодрости и веселья. Ему даже стало стыдно за те минуты слабости, когда он молил Христа послать ему легкую смерть. Нет, он был не прав! Потому что для того и дана свобода выбора человеку, чтобы он боролся за победу до победы, как Иаков с Иеговой.
И Белов, на всякий случай делая вид, что еще не вполне вменяем, сам уже искоса поглядывал вокруг, чтобы не упустить малейшей возможности для побега на рывок. Или хотя бы для плевка в рожу палачу перед казнью. Но те, кто приводил его в порядок, тоже были не лыком шиты.
На голову и плечи Белову натянули мешок из нежной, шелковистой, но совершенно непроницаемой черной ткани. Его куда‑то повели, придерживая за локти. Потом минут сорок везли в автомобиле с мягким сиденьем и хорошими амортизаторами. Потом опять долго вели под руки. Потом поднимали в лифте, и опять вели – по мягкой дорожке, полностью гасившей звук шагов. Потом его остановили и сдернули мешок. Стоявший сзади секьюрити тихо прошипел ему на ухо: «Только попробуй дернуться!»
XLII
Белов был ослеплен сияньем ламп и позолоты на беломраморных стенах. На него просто обрушились потоки ослепительнейшего света. Зал, посреди которого он очутился, имел форму круга, был огромен и гулок. Венчал его высокий сферический купол, поделенный на ромбики, окрашенные в серый и голубой цвет. И под этим куполом стоял невнятный шум, как будто сонмы невидимых ангелов славословили Ветхого Деньми.
Белов поморгал, стряхивая с ресниц вызванные ярким светом непрошенные слезы, и вдруг увидел, что напротив него, развалившись в похожем на трон кресле, сидит президент России. Он же Гарант Конституции…
За президентом полумесяцем стояли генералы, высшие чиновники, крупные бизнесмены, гранд‑дамы, закованные в похожие на мундиры английские костюмы ярких цветов. Среди них Саша узнал дочь президента, Губайса, Емцова, Берестовского, Амбрамовича, Болтанина, свежеиспеченного генпрокурора Юстинианова и многих других, постоянно мелькавших на экранах телевизора особей мира большой политики.
В толпе царедворцев Саша заметил и Зорина, смотревшего на него с неприязнью и даже с каким‑то испугом, и директрису Шубину, державшую его под локоть двумя руками. Лариса Генриховна ободряюще кивнула Саше, но, заметив недовольный взляд мужа, сделала вид, что ничего не было.
Ближе всего к трону, буквально как рынды Бориса Годунова, стояли премьер Батин и не известный Белову осанистый генерал с брежневскими бровями.
Отдельным взводом расположились у полукруглой стены журналфяы, ощетинившиеся ручками, вооруженные блокнотами и диктофонами. Все присутствующие, не переставая шушукаться, смотрели на Белова, словно энтомологи на удивительного жука.
Никогда в жизни Саша не чувствовал себя настолько сбитым с толку, как сейчас. Вот это перепад! Не успев до конца осознать, что действительно находится в Кремле, на высочайшей аудиенции, Белов от удивления и неожиданности громко брякнул:
– Ну ни хрена себе, сходил за хлебушком! – но тут же осекся, поняв, что сморозил глупость, и виновато посмотрел на президента.
На его немного опухшем, узкоглазом лице богдыхана появилась добрая, расслабленная улыбка. Ему понравились и растерянность Белова, и его реакция на окружающую их государственную роскошь. Здорово, понимаешь, получилось! Ловко это Батин придумал! Хоть и баскетболист.
– Так значит, ты и есть наш агент 007, Джемс, понимаешь, Бонд? – с самым благожелательным видом спросил он. – Сколько, говоришь, ты там террористов замочил в сортире?
Саша опешил. Судя по всему, Борис Николаевич имел в виду сортир на базе террористов в Алаховке, но президента неправильно информировали: он туда даже не заходил, просто постоял на дворе у водосточной трубы… Он беспомощно оглянулся на стоявшего позади секьюрити, но тот сделал вид, что его происходящее в зале не касается.
– Вообще‑то, не в сортире, а в подвале… Одного в подвале, – нерешительно попытался объяснить, как было на самом деле, Саша. – А в доме, на первом этаже, – второго, – заканчивая фразу, он заметил, что бровастый генерал, замерший в ужасе ошую, то есть слева от трона, близок к обмороку, да и Батин тоже изменился в лице.
– То есть, как это одного? – президент кивнул на стоявшего одесную Батина. – Всеволод Всеволодович говорил, что ты замочил в сортире пятерых террористов, а потом они – теперь он кивнул в сторону генерала Хохлова, – послали тебя спасать наших элитных детей, – он повернулся к премьеру и строго спросил, показывая пальцем на Белова: – Ты же говорил, что это он твою дочь спас!
В воздухе запахло грозой. Даже седая прядка на голове президента встала, как наэлектризованная. Присутствующие замерли в ожидании атмосферного разряда высочайшего гнева, а журналистка Троегудова, высокая, очкастая дева, одетая не по форме в миниюбку, принялась лихорадочно строчить в своем блокноте название сенсационной статьи: «Криминальный авторитет Белов спасает «Будущее России»»!
К чести премьера надо сказать, что он не потерял самообладания.
– Это близко к тексту, но не совсем так, – пустился в объяснения Батин. – При личном участии Александра Николаевича были ликвидированы два террориста, но благодаря ему были уничтожены в целом пять. И полностью ему принадлежит заслуга в спасении от взрыва ста восьмидесяти детей и преподавателей интерната «Сосновый Бор»! Здесь присутствуют директор интерната Лариса Генриховна Шубина и куратор проекта «Будущее России» господин Зорин, они могут это подтвердить как свидетели.
Президент повернулся всем телом к Зорину и вопросительно, испытующе на него посмотрел. И Виктору Николаевичу не оставалось ничего иного, как утвердительно наклонить голову с соответствующей моменту светской улыбкой на iy‑бах. Лариса Генриховна присоединилась к нему без малейшего сопротивления. Александр нравился ей как мужчина. Вот только с длинными волосами ему было лучше!
– Ну, молодец Белов! – рубанул рукой воздух Гарант в направлении Белова. – Хвалю!.. Ну как же ты, понимаешь, с криминалом, того, связался? – он убрал довольную улыбку с лица и уставился на Сашу, как дед на провинившегося внука.
«Что тут скажешь? – подумал растерянно Белов. – Не объяснять же тут все свою историю с начала и до сегодняшнего дня?»
Ведь в том, как сложилась его судьба, есть и личный вклад Бориса Николаевича. Уж лучше промолчать, чем оправдываться. К тому же после того, как он услышал о гибели Земфиры, ему стало глубоко плевать на все, что произойдет в ходе этого спектакля. Саше даже показалось, что этот искусственный свет вокруг него вдруг померк, и все дворовые люди президента в зале стали какими‑то бутафорскими, ненастоящими, словно марионетки.
Наверное, это настроение отразилось на его лице, что не ушло от внимания Батина. Он почувствовал, что пауза непозволительно затягивается и пора прийти на помощь Белову. Покашляв, премьер сказал тихим, немного дребезжащим голоском:
– Парадокс заключается в том, что если бы Александр Николаевич не был связан с криминалом, он бы не смог прийти на помощь нашим спецслужбам в части предотвращения терактов. Вот генерал Хохлов, – премьер показал на Хохлова, который с достоинством сделал шаг вперед и коротко, по‑военному кивнул, – разработал у нас целую систему мер по внедрению наших людей в криминальные и террористические структуры. Одним из них является господин Белов. И к тому же в этом деле он сам, по собственной инициативе сделал все, чтобы реабилитировать себя в глазах порядочных людей…
Услышав о реабилитации и порядочности, президент оживился. Он вообще любил восстанавливать справедливость, поскольку в свое время сам был объектом гонений и преследований со стороны товарищей по партии. Поднявшись с места, он торжественно произнес:
– Ты, Белов, герой, понимаешь, поэтому Родина в моем лице награждает тебя звездой Героя России…
У Саши голова noinjfa кругом от нереальности всего происходящего. Может, это только сон, и на самом деле он все еще находится в тюремном карцере или подвале дома в Алаховке?
Премьер Батин снова был вынужден вмешаться, поскольку произнесенных президентом слов не было в изготовленном администрацией президента сценарии, с которым глава государства ознакомился накануне мероприятия.
– Не совсем так, Борис Николаевич, – деликатно хмыкнув, сказал он. – Героя мы ему дадим в следующий раз, а сегодня – орден Мужества за спасение детей от террористов.
Президент на секунду замешкался, соображая, как поступить в этой ситуации, но в конце концов решил сделать вид, что все идет, как надо. Он принял из рук Батина коробочку с наградой, негнущимися пальцами достал орден и с отеческой улыбкой посмотрел на Белова…
Секьюрити подтолкнул Сашу в направлении трона. Шагая по красной ковровой дорожке, он заметил, что за ним волочится длинный черный шнурок, видимо, в свое время небрежно завязанный фээсбэшниками в белых халатах. Но когда он попытался нагнуться, чтобы хотя бы запихнуть его в ботинок, фээсбэшник в штатском железной рукой вернул его в вертикальное положение, а потом подвел и остановил в нужном месте.
Борис Николаевич просто ткнул Белова орденом в грудь и, о чудо, тот сам собой пристал к нему, как банный лист.
Толпа государственных мужей и жен сгрудилась вокруг Саши. Многократно усиленный акустикой гром рукоплесканий отразился от стен и купола зала и прямо‑таки ударил по ушам. Вокруг сияли искренние и фальшивые улыбки, каждому из присутствующих, правда, по разным соображениям, хотелось его поздравить. Тем более, что среди них было немало родителей, чьих детей он спас от гибели.
– И чтоб от него все отвязались, – громко, чтобы перекрыть поднявшийся в зале радостный шум, крикнул Борис Николаевич, – а то знаю я вас! Где Генеральный прокурор?
Из толпы выступил вперед солидный господин в синем мундире.
– Господин Юстинианов, слышал, что я говорю? – Президент вознес указательный палец и показал куда‑то в середину купола. – Белов с криминалом завязал! И точка! Чтоб никаких там тюрем, понимаешь, лагерей. А то вам, прокурорам, лишь бы человека за решетку засадить. – И, довольный произведенным впечатлением, царственным жестом удалил чиновника обратно в толпу.
Следующей по протоколу была встреча с представителями бизнеса. Публика аплодисментами приветствовала выход на середину зала трех олигархов: Берестовского, Болтанина и Амбрамовича. Справедливости ради следует отметить, что представители прессы в этом случае возбудились в гораздо большей степени, чем в Сашином.
Супермены от бизнеса ловко раскланялись и выставленными перед собой открытыми ладонями попытались хоть как‑то отрегулировать, унять охвативший публику экстаз. Не скоро, но им это удалось. Журналистка Троегудова своим золотым пером резво набросала в блокноте название очередной сенсационной, другие у нее просто не получались, статьи: «Олигархи, кто они: спасители или губители России?»
Через минуту о Саше забыли, будто его и не было. Впрочем, не все: охранник взял его за локоть, чтобы вывести из зала, но его остановил подошедший к ним быстрым шагом генерал Хохлов.
– Вы свободны, майор, – сказал он секьюрити, – у товарища есть пропуск на мероприятие. Вот он… – генерал показал роскошно оформленное именное приглашение в Кремль и протянул еще одну бумагу: – А это подписанный президентом России указ о персональной амнистии для господина Белова. Паспорт он получит позже.
– Отныне он свободный гражданин нашей свободной страны!
Хохлов засмеялся и похлопал по плечу несказанно удивленного таким оборотом дел Сашу, который все никак не мог сообразить, как можно помиловать кого‑то, кто еще не осужден?
Как только охранник затерялся в толпе, генерал подвел Белова к премьеру Батину, стоявшему за президентским креслом. К этому времени внимание зала полностью переключилось на олигархов: на этот момент истории России именно они стали героями происходящего перформанса.
Саша поразился тому, с какой быстротой меняется в этом зале политический микроклимат в зависимости от настроения и мимики президента.
Долговязый Батин отвел Белова в сторону и, с лукавой улыбкой пожав ему руку, сказал:
– Ну, Александр Николаевич, не всегда же надо быть таким скромным! Скромные люди живут незаметно и стреляются из пистолета с глушителем. Нам с вами это не грозит, ведь мы с вами оптимисты, а не самоубийцы, не так ли? Примите мои поздравления с заслуженной наградой Родины, – и, заметив, что Белов снова пытается что‑то объяснить, остановил его: – Мы в курсе ваших сомнений, но поверьте, это ничего не меняет. Вы совершили подвиг, так что получите, как говориться, по заслугам. Рад за вас, и надеюсь еще о вас услышать. Естественно, в положительном ключе… – он кивнул Белову, потом генералу и вернулся на свой пост за спиной президента России.
Со своим баскетбольным ростом он казался выше всех присутствующих в зале на голову.
Из Кремля Белов вышел через Боровицкие ворота, как обыкновенный турист…
XLIII
Кабан позволил себе расслабиться, только когда аэробус А 330 Emirates Airlines, отревев положенное перед стартом, начал свой все ускоряющийся бег по взлетной полосе и оторвался от земли. Только после этого!
Всю дорогу до Шереметьева он постоянно оглядывался, как летчик времен Отечественной войны, ожидающий атаки зависшего на хвосте «мессера». Везший их таксист даже стал посматривать на него с опаской, как на не вполне адекватного пассажира, а Надежда Федоровна, оторвавшись от созерцания двенадцати перстней и колец, украшавших ее пальцы, спросила:
– Дорогой, у тебя что, тик на нервной почве? Еще бы не нервничать! Ведь он вез на себе и в большой туристической сумке триста тысяч баксов, большей частью отобранных у старых и новых русских, а также прихваченных у бестолковых арабов в Алаховке.
Их, то есть баксов, а не арабов, могло быть больше на пятьдесят тысяч, но пришлось дать на лапу, вернее, на лапы таможенникам, чтобы они обеспечили ему и Надежде Федоровне стопроцентно надежный зеленый коридор в аэропорту. Эта сумма позволяла надеяться на его благополучный исход, точнее, улет из России. И, слава богу, он не ошибся – таможня дала добро! Это был как раз тот случай, когда экономить – себе дороже.
Но, во‑первых, эти баксы надо еще до аэропорта довезти, пока их не хватились его бригадир и шестерки. Им‑то он сказал, что едет с их общаком в Баку, чтобы вложить деньги в покупку нефтеналивного танкера «Дербент». Во‑вторых, в любой момент на хвост ему могли сесть фээсбэшники, менты, люди Шмидта и лично Александр Белов, которого Кабйн опасался больше всех перечисленных выше вместе взятых.
Правда, их последняя встреча закончилась с нулевым результатом, но Белов всегда казался ему машиной, нацеленной на безусловное выполнение своих задач, как терминатор или Иосиф Виссарионович Сталин. Поэтому, как говорится, пока не поздно, от греха подальше, к Богу поближе…
Кабан покосился на сидевшую рядом с ним Надежду. Сразу после взлета она уткнулась в глянцевый английский журнал мод «Vogue» и забыла обо всем на свете. Это клево, что она говорит по‑ихнему, сам‑то он ни в зуб ногой. До чего же хороша баба! Нет, не баба, принцесса Диана! Ее великосветскость вызывала у Кабана суеверную дрожь. Богиня, хоть поклоны бей!
Заметив, что Кабан с обожанием на нее смотрит, Надежда положила журнал на обтянутые юбкой колени и требовательно сказала:
– Кабан, дай мне свой паспорт.
Он вжался в кресло и отрицательно помотал головой, как упрямый конь.
– Ты же знаешь, я не люблю повторять дважды, – она так возвысила голос, что сидевшие впереди пассажиры стали на них оборачиваться.
Под ее тяжелым взглядом он нехотя достал из бокового кармана пиджака свою краснокожую паспортину, а потом, поколебавшись, протянул ей чуть дрогнувшей рукой.
Надежда окрыла первую страницу и несколько раз перевела вгляд с нее на Кабана.
– Так значит ты у нас на самом деле Кабанов Ромео Гаврилович? – спросила она, впрочем, довольно нейтральным тоном.
– Роман Гаврилович, – поправил ее Кабанов, которому этот разговор был как нож острый, ну просто не в тему базар.
Его имя ему самому никогда не нравилось, и Ромео его называла только мама, неслучайно нарекшая свое единственное чадо этим вычурным именем. Он действительно был, как говорится, – плод любви. Правда, отец озаботился только его зачатием, после чего навсегда скрылся с их с матерью семейного горизонта.
В детском саду и в школе все звали его Ромой, а когда он малолеткой попал на зону, то и вовсе забыл о своем имени и стал просто Кабан. С тех пор только менты и прокуроры напоминали ему время от времени, кто он есть на самом деле по паспорту. И вот еще Надежда… Теперь ведь она его засмеет!
Но Холмогорова, вопреки ожиданиям, отреагировала на эту запись совсем иначе.
– Ты знаешь, – сказала она, возвращая паспорт, – есть такое поверье, согласно которому судьба человека определяется его именем? Я тоже в это верю. Кстати, Гаврила Романович был Державин. Почти как ты, только наоборот.
Кабан никогда не слышал о Державине, но виду не подал, а подумал, что неплохо было бы купить диплом об окончании какого‑нибудь вуза, например, Московского университета. А еще лучше – западного, какие там у них есть в Америкосии или Англии?
Он представил себе, как возвращается в Россию в мантии и четырехугольной профессорской шапке с кисточкой, а в Шереметьево‑2 его встречают удивленные пацаны… И вздрогнул, вспомнив, что теперь пацаны вряд ли будут рады его видеть, то есть рады будут – грохнуть его и закопать где‑нибудь в тихом, малопосещаемом месте. Впервые в жизни у него внутри шевельнулось что‑то похожее на совесть.
– Знаешь, мне нравится, что ты на самом деле Ромео, – сказала Надежда задумчиво, – но так звать я тебя, конечно, не стану, особенно на людях. Ты у меня будешь Рома, а еще лучше – Хрю‑ша, – она засмеялась, свернула «Vogue» в трубочку и шутливо ткнула им в Кабаний бок…
Выйдя из Кремля, Белов остановился. Куда идти, вот в чем вопрос? Что делать, когда ты принадлежишь только себе? Новое, ни с чем не сравнимое ощущение полной, абсолютной свободы охватило его. Казалось, стоит ему взмахнуть руками, и он воспарит над Боровицким холмом, над Москвой, над Россией… И будет лететь долго‑долго, пока хватит сил в крыльях.
Может быть, даже до самой Швейцарии, где в кантоне Ури у него когда‑нибудь обязательно будет свой дом. Он представил себя седым стариком, рядом на лавочке у стены их шале сидит его жена‑старушка, на альпийском газоне кувыркаются их внуки. Интересно, как Оля будет выглядеть в семьдесят лет?
Впрочем, о чем это он? Вот ведь и сбылась его мечта! Судьба дала ему вольную, и он снова стал собой! Белов огляделся по сторонам, стараясь впитать в себя впечатления этого лучшего дня его жизни! Ярко светило холодное зимнее солнце, на бледно‑голубом небе не было ни облачка. Напротив него, словно гигантский камень на распу‑тьи, ярко белел на припорошенном свежим снегом холме Пашков дом.
Саша знал, что от Кремля во все стороны света разбегаются улицы‑дороги. Так по какой же пойти? Вот она, вольная воля – иди, куда хочешь, в любом направлении! И опять он стоит перед выбором, от которого, может быть, зависит вся его дальнейшая жизнь…
Белов заметил, с каким изумлением смотрят на него выходившие небольшим стадом из Боровицких ворот японцы с худенькой переводчицей во главе. Еще бы, стоит у выхода из Кремля подозрительный стриженый тип в черном смокинге, на распухшей от побоев морде лица – блаженная улыбка идиота… И это при минусовой температуре… Ну не псих ли?
«Псих, псих – покивал им счастливый Саша, сунул руки в черные карманы и почти бегом припустил вниз, прокатившись несколько раз на ногах по скользкой горке, – нам, русским, все по фигу мороз!»
До Фонда Реставрации на Новом Арбате отсюда рукой подать.
Странное ощущение! Вот он сидит в своем кресле, за своим столом, в своем офисе, в своем Фонде Реставрации, и одновременно ему кажется, что все это происходит не с ним, а с его двойником, каким‑то клоном или киборгом. А он, настоящий, живой Саша Белов в это время на самом деле находится где‑то в другом месте и видит эту сцену с помощью компьютерных стереоскопических очков. Настолько все нереально и одновременно похоже на действительность.
Хотя нет, вот Ванька, сын, устроился у него на коленях, из глаз у него текут слезы, он прижался лицом к его плечу. И белая рубашка у него промокла в этом месте до полной прозрачности.
Сбоку от него за столом – Ольга. В отличие от Ваньки она ничуть ему не рада, сидит насупившись и смотрит волком. Волчицей. А вот Шмидт, напротив, радости не скрывает, хоть и покраснел от волнения, как гимназистка. Это на него не похоже: железный Шмидт и волнение – вещи несовместимые, как гений и злодейство! Хотя ведь он – его убийца, и никуда от этого не уйти!
– Саш, вот отчет о проделанной работе, – Шмидт метался между сейфом и столом, выкладывая на него все новые и новые папки с документами. – Честное слсро, мы старались, как могли, но без тебя дела пошли не лучшим образом, – он осекся, увидев, с какой болезненой гримасой Александр смотрит на стопку папок, выросшую пред ним на столе.
– Дима, кончай температурить. Не суетись под клиентом, – посоветовал Белов, потрогав зачем‑то голову рукой, – меня все это так же волнует, как прошлогодний снег за окнами. Это все теперь ваше, твое и Оли. Я решил соскочить…