Снова юноша налег на весла, решив, что нечего теперь думать о женщине, когда ему предстоит более важное дело.
И легко удалось ему забыть Сирону, так как в продолжение следующих дней ему пришлось изведать все волнения, какие связаны с жизнью воина.
Через какие‑нибудь два часа после отплытия из Раиту он вступил уже на берег другой части света и, найдя место, где спрятать лодку, тотчас же прокрался в горы, чтобы наблюдать за блеммийцами.
В первый же день Ермий набрел на долину, в которой они собирались; не раз его замечали и преследовали, а на третий день ему удалось схватить и увести с собой одного воина, высланного на разведку.
Анахорет связал пленника, напугал страшными угрозами и разузнал много весьма важного. Число врагов, собиравшихся для набега, оказалось велико, но Ермий надеялся опередить их, потому что пленник указал ему место, где у них были спрятаны в песке и камнях лодки, вытащенные на берег.
Как только стемнело, юноша подъехал на своей лодке к месту предполагаемой переправы, и, когда в грозовую ночь блеммийцы спустили на воду первую лодку, Ермий поплыл вперед, пристал с большою опасностью у западного склона горы и поспешил на вершину Синая, чтобы предостеречь фаранитскую стражу.
Еще до восхода солнца взобрался он на труднодоступную крутизну, разбудил нерадивых сторожей, покинувших свой пост, и пустился бегом к пещере отца, еще прежде чем они успели взойти на вышку, поднять знамя и ударить в медную доску.
Со времени исчезновения Ермия Мириам безотходно бродила вокруг пещеры Стефана и не пропустила ни одного утра, полудня и вечера, чтобы не принести ему воды; она продолжала делать это и тогда, когда место Павла занял новый, неповоротливый и ворчливый прислужник.
Питалась она кореньями и хлебом, который получала от больного, а на ночь укрывалась в глубокой и сухой, давно уже знакомой ей расселине скалы.
Чуть свет она покидала свое жесткое ложе, чтобы наполнить водой кувшин больного и затем поговорить со Стефаном про Ермия.
Она охотно прислуживала старику, потому что каждый раз, когда приходила, слышала из его уст имя сына, а он, со своей стороны, всегда радовался ее приходу, дававшему ему случай поговорить про Ермия.
Болея уже много недель, Стефан так привык к чужой помощи, что принимал услуги пастушки как нечто совершенно естественное; она же никогда и не пыталась объяснить себе, почему она, собственно, ухаживает за стариком.
Стефану было бы тяжко не видаться с нею, а для нее сделалось потребностью и даже необходимостью ходить к ключу и разговаривать со стариком; она ведь все еще не знала, жив ли Ермий, или убит Фебицием вследствие ее предательства.
Ведь все, что рассказывал ей Стефан об отважном предприятии сына, могло быть просто выдумано Павлом, для того чтобы щадить больного и постепенно подготовить его к утрате сына, но Мириам все же готова была верить, что Ермий жив, и уверенность, что он при своем возвращении прежде всего зайдет к отцу, именно и заставляла ее оставаться до наступления ночи поблизости пещеры и на заре уже наполнять кувшин больного свежею водою.
Девушка не имела ни одной совершенно спокойной минуты; если упавший где‑нибудь камень, чьи‑нибудь приближающиеся шаги или рычанье какого‑нибудь зверя нарушали тишину пустыни, она тотчас же пряталась и прислушивалась в тревожном волнении; и сердце ее усиленно билось не столько от страха перед своим господином, от которого убежала, как от ожидания услышать шаги того человека, которого сама предала в руки врага и о котором теперь болезненно тосковала и день и ночь.
Приходя к ключу, Мириам каждый раз смачивала и приглаживала свои растрепанные волосы и мыла лицо так старательно, точно надеясь придать этим белизну своей смуглой коже.
И все это она делала только для него, чтобы при ожидаемом свидании понравиться ему так же, как та белолицая женщина из оазиса, которую она ненавидела с таким же жаром, с каким любила его.
Во время грозы и ливня в последнюю ночь нахлынул с вершины горы поток в ее потаенное пристанище и выгнал ее оттуда.
Под дождем, без крова, томясь раскаянием, страхом и тоскою, бродила она по скалам, отыскивая себе то здесь, то там место для пристанища.
При этом девушка заметила свет, выходивший из нового жилища благочестивого Павла, подошла поближе и узнала александрийца; но он ее не заметил, потому что сидел возле своего очага, погрузившись в глубокое раздумье.
Теперь она знала, где приютился изгнанник, про которого Стефан так часто спрашивал и который, насколько она могла заключать по жалобам и смутным намекам больного, тоже попал, на свою погибель, в сети ненавистной ей женщины.
Только что утренняя звезда начала бледнеть, как уже Мириам, измученная сердечною тоскою, но не находя слез, чтобы выплакать свое горе, приблизилась к пещере Стефана, и ею неотразимо овладело горячее желание умереть прямо здесь и наконец избавиться от душевной муки, так неотступно терзавшей ее.
Будить старика было еще слишком рано. И все‑таки ей так горячо хотелось услышать хоть одно, хоть суровое слово из уст человеческих, так как чувство одичалости, смущавшее ее ум, и тоска одиночества, томившая ее сердце, стали ей нестерпимо мучительны.
Девушка уже приближалась к входу в пещеру, как внезапно услышала над собою стук падающих камней и чей‑то голос.
Она вздрогнула, вытянула шею и начала напряженно прислушиваться, не смея пошевельнуться. Затем она испустила громкий радостный крик и, высоко подняв руки, бросилась на гору, навстречу поспешно сходившему путнику.
– Ермий, Ермий! – крикнула она в порыве восторга, и светлая радость ее сердца отразилась так ясно и чисто в этом возгласе, что в душе юноши проснулся сочувственный отзвук, и его радостное приветствие было ей ответом.
Так он никогда еще не приветствовал Мириам, и, как освежительный напиток, поднесенный нежною рукою к губам изнемогающего, звук его голоса оживил истомившееся сердце юной пастушки.
Невыразимый восторг и избыток благодарности, какие Мириам никогда еще не испытывала, переполнили ее душу, и его доброта и ласка невольно заставили ее показать, что и она может отблагодарить его за щедрый дар приветливости.
Итак, она первым же делом рассказала, что оставалась все время поблизости от его отца и утром и вечером носила ему воду, и что он никогда не терпел недостатка.
Она вдруг покраснела при этой похвале самой себе, Ермий же воскликнул:
– Вот доброе дело, и я не забуду его! Ты шальная, взбалмошная девочка, но мне думается, кого ты полюбишь, тот может на тебя положиться.
– Попробуй и увидишь! – воскликнула Мириам, протягивая ему руку.
Он подошел поближе, взял ее за руку и, увлекая за собою, сказал:
– Слышишь звон на горе? Я предостерег стражу; блеммийцы идут. Павел у отца?
– Нет, но я знаю, где его найти.
– Так позови его, – подхватил юноша. – Первым делом его, а потом Геласия и Псоя, и Дулу, и кого найдешь из отшельников. Пусть все идут в крепость у оврага скорого пути. Я пойду к отцу и перенесу его туда; а ты беги и докажи, что можно на тебя полагаться.
При последних словах он хотел было обнять ее, но она быстро увернулась и убежала, крикнув:
– Всем передам твою весть!
Увидав Сирону и отыскав Павла, она обежала все пещеры, чтобы по поручению Ермия и от его имени созвать отшельников к общей обороне.
ГЛАВА XX
За стеною, на краю оврага скорого пути, собрались все эти странные люди, которые отреклись от жизни с ее радостями и горестями, обязанностями и наслаждениями, от общества и от семьи, и бежали в пустыню, чтобы там, добровольно отказавшись от всякого иного стремления, направить все свои силы к достижению высшей цели, чуждой житейских треволнений.
В глухой пустыне, вдали от соблазнов света, конечно, легче всего можно было умертвить все чувственные влечения, сбросить с себя оковы тела и таким образом сблизить человеческое естество, связанное грехом и плотью, с земным прахом, с чистым и бесплотным естеством Божества.
Все эти люди были христиане, и, как Спаситель, добровольно принявший на себя страдание, искупил род человеческий, так и они старались очистительною силой страданий избавиться от всяческой скверны человеческой природы и тяжким покаянием содействовать искуплению собственных грехов и грехов всего своего рода.
Не боязнь гонения привела их в пустыню, но надежда на труднейшую из всех побед.
Все анахореты, собравшиеся у башни, были родом из Египта и из Сирии, и особенно между первыми было много таких, которые, уже при прежнем служении древним богам своей родины приучившись к отречению и покаянию, после обращения в христианство избрали для своего подвижничества именно то место, где Господь являлся своим избранникам.
Потом уже не только гора Синай, но и все пространство каменистой Аравии, по которой шли евреи из Египта под предводительством Моисея, населилось такими же аскетами, назвавшими свои поселения по именам мест отдохновения избранного народа, упоминаемым в Библии; но не было еще никакой связи между этими отдельными подвижниками, жизнь их еще не подчинялась определенному уставу, число их, впоследствии возросшее до сотен и тысяч, пока еще составляло несколько десятков.
Грозящая опасность заставила всех этих отшельников, отказавшихся от света и жизни и обративших все свои помыслы к смерти, поспешно сбежаться к укрепленной башне.
Только престарелый Козьма, удалившийся на Синай вместе со своей женой, которая там же и умерла, остался в своей пещере и ответил своему сожителю Геласию, торопившему его бежать, что готов умереть во всякое время и в любом месте, когда и где будет угодно Господу, и старость или вражеская стрела откроет ему врата в Царствие Небесное – на то воля Господня.
Не так отнеслись к опасности остальные анахореты, которые так и бросились сквозь тесный проход внутрь башни, пока она не переполнилась до последней возможности, и Павел, ввиду опасности опять совершенно овладевший собою, не удержал насильно одного из новоприбывших, чтобы предохранить стеснившуюся, трепещущую толпу от беды.
Быстрее всякой заразы, распространяющейся между животными, быстрее гниения, переходящего с плода на плод, овладевает человеческими сердцами чувство страха.
Те, которых боязнь погоняла жесточайшими ударами своего бича, бежали скорее всех и оказались близ крепости первыми.
С воплями и причитаниями встретили они своих отставших товарищей, и жалостный вид представляла эта перепуганная толпа, ломавшая руки при напыщенных уверениях в своей полной покорности воле Господней и при усердных молитвах, причем, однако, никто не забывал своего скудного спасенного имущества, стараясь скрыть его первым делом от завистливых глаз товарищей, а затем от алчности приближающегося врага.
Вместе с Павлом явились Сергий и Иеремия, которых он старался ободрить еще на пути к крепости. Все трое начали теперь увещевать перепуганных, и когда, наконец, александриец напомнил им, с каким старанием они несколько недель тому назад помогали сваливать камни на стене и у склона скалы, подготовляя средства к обороне на случай нового нападения врагов, тогда многие опомнились, сознавая свою обязанность продолжать начатое дело обороны.
Один за другим начали они выходить из башни, а когда явился Ермий, неся своего отца на спине, и вслед за ним Мириам, и когда Павел обратил внимание товарищей на эту отрадную картину сыновней любви, тогда любопытство заставило всех до последнего покинуть башню.
Александриец перескочил через стену, пошел навстречу Стефану, взял его с плеч запыхавшегося юноши к себе на плечи и понес к крепости. Но старый воин наотрез отказался укрыться внутри укрепления и попросил друга посадить его у стены.
Павел исполнил его желание, а сам поднялся с Ермием на верх башни, чтобы оглядывать оттуда окрестности.
Как только он удалился, Стефан сказал, обращаясь к обступившим его анахоретам:
– Камни навалены толково, и хотя силы у меня немного, однако и я буду в состоянии столкнуть не один из них со стены. Если дело дойдет до боя, то глаза старого воина, как бы слабы они ни были, заметят при помощи ваших глаз много такого, что вам, молодым, может послужить в пользу. А чтобы успешнее всего помешать разбойникам, надо первым делом выбрать предводителя, которому все остальные должны повиноваться безоговорочно.
– Ты, отец мой, – перебил его сириец Салафиил, – служил в войске императора и доказал при последнем набеге врагов свое мужество и знание военного дела. Будь ты нашим начальником!
Стефан покачал грустно головой и возразил:
– Голос мой ослабел от раны в груди и от долгой болезни, и самые ближайшие не расслышали бы меня среди боевого шума. Пусть начальником вашим будет Павел, ибо он силен, осмотрителен и смел.
Многие из анахоретов давно уже видели в александрийце свою самую надежную опору, потому что в продолжение многих лет он пользовался всеобщим уважением и несчетное число раз выказал свою силу и неустрашимость, однако при этом предложении все переглянулись с удивленным, нерешительным и недовольным видом.
Стефан заметил их настроение и сказал:
– Он тяжко согрешил и перед Господом, он, конечно, между вами последний из последних, но физической мощью и беззаветной отвагой он превосходит вас. Кто же из вас согласился бы заменить его, если вы отказываетесь от его предводительства?
– Орион из Саиса, – воскликнул один из анахоретов, – велик ростом и силен; если бы он согласился…
Но Орион наотрез отказался взять на себя такую ответственность, а когда вслед за ним и Андрей, и Иосиф не менее решительно отклонили от себя то же предложение, Стефан сказал:
– Вы видите, что, кроме александрийца, нам некого просить быть нашим начальником на время, пока нам будет грозить опасность от разбойников, конечно, не дольше. А вот он и идет. Спросить его?
Общий, хотя и не радостный шепот согласия раздался в ответ, а Павел, воодушевленный желанием пожертвовать здесь кровью и жизнью для защиты слабых и пылающий жаждой боя, принял предложение Стефана, точно оно само собой разумелось, и тотчас же начал распоряжаться, как настоящий полководец.
Одних он отправил на сторожевой пост наверху башни, другим велел носить камни, некоторым поручил в минуту опасности бросать со стены камни и обломки скал; тех же, которые были послабее, он просил соединиться в одну группу, молиться за других и воспевать хвалебные песни, и не забыл даже уговориться со всеми относительно разных знаков и указаний.
Он был то здесь, то там, и его энергия и уверенность вскоре сообщились и самым малодушным.
Во время этих приготовлений Ермий простился с Павлом и с отцом, услышав римскую военную трубу и барабан молодого фаранского войска, которое шло вверх по оврагу, навстречу врагам.
Он знал, где располагалась главная сила блеммийцев, и поспешил сообщить об этом центуриону Фебицию и предводителю фаранитов.
Галл задал несколько коротких вопросов Ермию, которого тотчас же узнал по глазам, напомнившим ему уже при первой встрече в Раиту глаза Гликеры, и, получив на все быстрые и четкие ответы, отдал немедленно и с величайшей предусмотрительностью свои приказания.
Одна треть фаранитов должна была при звуках барабана и труб продолжать свой марш навстречу врагам, а при их приближении отступить на равнину к самой башне. Если бы удалось заманить туда же блеммийцев, тогда вторая треть городского войска, которая могла отступить в одну из поперечных долин, должна была напасть на них с левого фланга. Сам Фебиций со своей манипулой хотел остаться в засаде за скалой, на которой стояла башня, и внезапным натиском решить битву. Последняя же треть фаранитов получила поручение отправиться с Ермием к тому месту, где блеммийцы высадились, и разрушить их лодки.
В случае же неудачи центурион мог со своим отрядом отступить в крепость и защищаться там, пока не подойдут на помощь военные отряды из соседних прибрежных местечек, куда уже были разосланы гонцы.
Все распоряжения галла были немедленно исполнены, и Ермий пошел во главе вверенного ему отряда с таким самоуверенным и гордым видом, точно какой‑нибудь императорский ветеран, вышедший со своим легионом в поле. За спиною были у него лук и стрелы, а в руках боевой топор, купленный в Раиту.
Мириам хотела было пуститься вслед за его отрядом, но он заметил это и крикнул ей:
– В крепость, дитя, к моему отцу!
И пастушка повиновалась, не задумавшись.
Анахореты в крепости сбежались все к краю обрыва, глядели на распределение боевых сил и махали руками и кричали.
Они надеялись, что часть войска соединится с ними для их защиты, но надежда эта вскоре оказалась тщетной.
Стефан, ослабевшие глаза которого не могли разглядеть, что делалось на равнине, просил Павла рассказать ему обо всем и понял с проницательностью старого воина весь план центуриона.
Вот отряд Ермия прошел мимо башни, и юноша приветствовал отца жестами и словами.
Стефан, слух которого не ослабел так, как зрение, узнал голос сына и, напрягая последние остатки своего голоса, отвечал ему на прощание исполненными горячей любви напутствиями.
Павел собрал все эти сердечные излияния старца в несколько слов, приставил руки к губам и крикнул сыну своего друга, идущему в бой, напутственное благословение отца.
Ермий расслышал его; но как он ни был растроган этим приветом, он ответил, однако, только безмолвным знаком. Отец всегда скорее найдет сотню слов для благословения, чем сын хоть одно слово благодарности.
Когда юноша скрылся за скалою, Павел сказал:
– Он шел совершенно как старый воин, а остальные следовали за ним, как стадо баранов. Но вот! Ты слышишь? Конечно! Это первый отряд фаранитов встретился с врагом. Крик все приближается.
– Значит, все обойдется благополучно, – оживился Стефан. – Если только враги клюнут на приманку и заберутся сюда на равнину, тогда, думается мне, и конец им. Мы можем отсюда наблюдать за всем ходом битвы, и если наши будут вынуждены отступить, то очень возможно, что им придется укрыться в крепости. Теперь не следует бросать понапрасну ни одного камешка, ибо, если наша крепость сделается средоточием боя, тогда камни понадобятся защитникам.
Эти слова были услышаны некоторыми анахоретами, и когда боевой крик и шум битвы стали слышаться все ближе и ближе, и один начал повторять другому, что их убежище сделается средоточием сражения, тогда перепугавшиеся отшельники оставили свои места, назначенные им по распоряжению Павла, начали бегать и суетиться, несмотря на строгие выговоры александрийца, и наконец большинство присоединилось к старым и слабым, хвалебное пение которых становилось все жалобнее и жалобнее по мере приближения опасности.
Громче всех голосил высокорослый Орион из Саиса, он простер руки к небу и вопрошал:
– Чего ты хочешь от нас бедных, о Господи? Когда Моисей покинул на этом месте Твой избранный народ только на сорок дней, народ этот тотчас же отпал от Тебя, а мы, мы и без вождя проводим жизнь в служении Тебе, и отреклись от всего, что радует сердце, и взяли на себя всякое страдание, чтобы угодить Тебе! И вот вокруг нас опять беснуются эти гнусные язычники и перебьют нас. Это ли достойная награда за нашу борьбу и за наше неустанное подвижничество?
Остальные анахореты вторили жалобам саита; Павел же стал посреди их, начал упрекать их за малодушие и упрашивал их теплыми, убедительными словами вернуться на назначенные места, чтобы, по крайней мере, стена на более доступном западном склоне не оставалась без охраны, и крепость не могла сделаться легкой добычей для врага, от которого нечего было ждать пощады.
Некоторые из анахоретов собрались уже было последовать увещанию александрийца, как вдруг у самого подножия их убежища раздался страшный вой, боевой крик блеммийцев, которые преследовали фаранитов.
В ужасе столпились они снова, и сириец Салафиил, решившийся подойти к краю обрыва и заглянувший через плечо Стефана на равнину, вдруг кинулся назад к товарищам с криком:
– Наши бегут!
Тогда Геласий завопил, ударяя себя в грудь и хватаясь за свои черные кудри:
– Господи Боже, что Ты хочешь от нас? Или стремление к правде и добродетели так суетно и тщетно, что Ты обрек нас на смерть и не хочешь заступиться за нас? Если мы будем побеждены язычниками, то безбожие и грубая сила будут кичиться, что одержали победу над благочестием и истиной!
Вне себя и совершенно растерявшись, Павел отвернулся от них и глядел со Стефаном на ход битвы.
Блеммийцы явились в большом числе, и натиск их, которому фараниты должны были уступить только для виду, был так силен, что и они с подкреплениями, присоединившимися к ним на равнине, не могли выдержать его и были оттеснены к самому оврагу скорого пути.
– Выходит не так, как следовало, – сказал Стефан.
– И эта ватага трусов, эти скоты, – крикнул Павел в ярости, – оставили стену без защиты и богохульствуют, вместо того чтобы быть настороже или биться с врагами.
Анахореты увидели его движение, выражавшее полное отчаяние, и Сергий закричал:
– Неужели все нас покидают? И терновый куст не возгорается, и пламя его не пожрет злодеев? И гром молчит? Где молнии, обвивавшие вершину Синая? И мгла не спускается на землю, чтобы устрашить язычников? И земля не разверзается, чтобы поглотить их, как племя Корея?
– Сила Господня, – воскликнул Дула, – бездействует. И в каком сомнительном свете является наше благочестие, если Господь поступает с нами так, как будто мы совсем недостойны Его милости!
– Так оно и есть, – крикнул Павел, который услышал последние слова и как раз вел, или, вернее сказать, нес Стефана к оставленной без защиты восточной стене, – так оно и есть, ибо вместо того чтобы сопротивляться врагам, вы богохульствуете и позорите сами себя постыдной трусостью! Взгляните на этого больного старца, который готовится защищать вас, и повинуйтесь без ропота моим приказаниям, или, клянусь кровью святых мучеников, я потащу вас за волосы и за уши на ваши места и…
Но он вдруг остановился, потому что угроза его была прервана громким голосом, которым окликнул его кто‑то у подножия стены.
– Это Агапит, – сказал Стефан. – Проведи меня к валу и посади там!
Павел не успел еще исполнить желание своего друга, как увидел уже перед собою величественную фигуру епископа.
Агапит, родом из Каппадокии, был в молодости воином. Он едва еще перешел за предел старческого возраста и был бдительным руководителем своей общины.
Когда вся фаранская молодежь выступила против блеммийцев, он не мог найти себе покоя в оазисе и, приказав пресвитерам и дьяконам молиться в церкви с женщинами и оставшимися мужчинами за бойцов, сам пошел с проводником и двумя аколитами на гору, чтобы смотреть на битву.
Когда все священнослужители и жены пытались его удержать, он возразил им:
– Где стадо, там должен быть и пастырь!
Не будучи никем замечен, он дошел до стены крепости и услышал гневные слова Павла.
Сверкая глазами, стоял он теперь перед александрийцем и, грозно подняв руку, крикнул ему:
– Так‑то отверженный дерзает говорить со своими братьями? Поборник сатаны осмеливается повелевать борцам Господним? Тебе хотелось бы богатырскими руками отвоевать обратно ту славу, которую утратила твоя душа, отягощенная грехом и виною?! Сюда, друзья мои, Господь с нами и не покинет нас!
Павел выслушал с безмолвной покорностью слова епископа и вместе со всеми анахоретами поднял руки, когда Агапит стал посреди их и произнес краткую горячую молитву.
Провозгласив аминь, епископ указал с уверенностью полководца всем, даже самым бессильным и престарелым анахоретам, места у стены и за камнями и воскликнул затем громким голосом, заглушившим шум битвы:
– Докажите сегодня, что вы борцы Всевышнего!
Никто не посмел ослушаться, и, когда все до последнего заняли свои места, он подошел к обрыву и начал внимательно следить за ходом битвы, кипевшей внизу.
Фараниты теперь успешно отражали натиск блеммийцев, потому что Фебиций, выйдя со своей манипулой из засады, напал на густую толпу наступавших дикарей с фланга и врезался в самую середину ее, распространяя вокруг себя смерть и гибель. Хорошо вооруженные римляне одолевали, по‑видимому, без малейшего труда своих обнаженных противников, которые в рукопашной схватке не могли пустить в дело ни стрел, ни копий.
Однако блеммийцы научились в частых схватках с императорскими войсками пользоваться физической силой, и, увидя, что нет возможности устоять перед натиском врага, предводители вдруг подняли какой‑то особенный, пронзительный крик, ряды рассыпались и вслед за тем рассеялись по всем направлениям, точно груда перьев, схваченных порывом ветра.
Агапит принял это движение дикарей за беспорядочное бегство, вздохнул с облегченным сердцем и собрался было сойти на поле битвы утешать раненых братьев.
Но и в самой крепости представился ему случай исполнить долг благочестия, потому что вдруг перед ним явилась пастушка, которую он заметил уже при своем приходе, и сказала робко, но быстро и явственно:
– Больной Стефан, для которого я ношу воду, отец Ермия, просит тебя прийти к нему, потому что рана его раскрылась, и он ждет смерти.
Агапит немедленно пошел к больному, рану которого Павел и Орион уже успели перевязать, и обратился к нему с такою приветливостью, какой не оказывал никому из других отшельников.
Он давно уже знал прежнее имя и судьбу Стефана, и по его распоряжению Ермий был отправлен с посольством в Александрию, так как, по убеждению Агапита, никто не имел права бежать от житейских треволнений, не изведав их сначала.
Стефан протянул ему руку, епископ присел к нему, дал знак окружавшим оставить их наедине и стал внимательно прислушиваться к тихим словам больного.
Когда тот, наконец, замолк, Агапит сказал:
– Благодарю вместе с тобою Господа, что он наставил твою погибшую жену на путь истины, а сын твой будет храбрым воином, каким некогда был ты сам. О делах земных тебе нечего заботиться, но как ты приготовился для иной, вечной жизни?
– Восемнадцать лет я каялся и молился и тяжко страдал, – ответил больной. – Мир остался далеко за мною, и я надеюсь, что нашел путь, ведущий в Царствие Небесное.
– И я надеюсь, что ты спасешься, – сказал епископ. – Много страданий было суждено тебе в жизни. Старался ли ты простить тем, которые причинили тебе наибольшее горе, и можешь ли ты молиться: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим?» – Помнишь ли ты слова: «Ибо как вы будете прощать людям их прегрешения, так и Отец ваш небесный простит вам?»
– Гликеру я не только простил, – отвечал больной, – но и заключил ее вновь в глубине моего сердца; а тому человеку, который так позорно соблазнил ее, тому презренному, который несмотря на все мои благодеяния обманул, ограбил и опозорил меня, и ему я желаю…
– Прости ему, – воскликнул Агапит, – дабы и тебе простил Господь!
– Восемнадцать лет я пытаюсь благословлять врага, – возразил Стефан, – не перестану и впредь стараться…
Пока все внимание епископа было обращено на больного; но вдруг раздались голоса с разных сторон, и Геласий, стоявший с несколькими анахоретами у края обрыва, крикнул ему:
– Спаси нас, отец, язычники лезут вон там на скалы. Благословив Стефана, Агапит отошел от него, повторив еще раз задушевным тоном:
– Прости, и унаследуешь Царствие Небесное!
На равнине лежало множество раненых и убитых, и фараниты снова отступали к оврагу, потому что блеммийцы не обратились в бегство, а только рассеялись, влезли на скалы, окружавшие равнину, и начали оттуда поражать своих врагов стрелами.
– А где римляне? – быстро спросил Агапит у Ориона.
– Они отошли вон в то ущелье, по которому идет дорога сюда, наверх, – ответил Орион. – Но посмотри, посмотри на этих язычников! Господи, помилуй нас! Точно дятлы по деревьям лезут они вон там по обрыву.
– За камни! – крикнул Агапит, сверкая глазами, стоявшим близ него анахоретам. – А что делается там за ними, у стены? Вы слышите? Так и есть! Это прозвучала римская туба. Смелее, братья, слабейшую сторону крепости защищают воины императора. А здесь! Видите вы вон там в расселине кучку нагих дикарей? Сюда валите камень! Упрись крепче плечами, Орион! Салафиил, подтолкни еще! Ну вот и сорвался, вот и катится! Как бы только не застрял тут в трещине скалы! Нет! Слава Богу, запрыгал. Славно! А вот и конец! Шестеро врагов Господних так сразу и сгинули!
– Вон там я вижу еще троих! – крикнул Орион.
– Сюда, Дамиан, помоги мне!
Дамиан и еще несколько человек кинулись на помощь, и первый успех так быстро и чудесно ободрил анахоретов, что епископу стоило уже некоторого труда приостановить их рвение и убедить не тратить понапрасну заготовленные камни.
Пока под присмотром Агапита катился камень за камнем на взлезающих по крутому обрыву блеммийцев, Павел сидел возле больного, не подымая глаз.
– А ты им не помогаешь? – спросил Стефан.
– Агапит прав, – сокрушенно вздохнул александриец. – За многое я должен нести покаяние, а борьба веселит душу. И как веселит, это я чувствую теперь по томлению, которое испытываю, сидя здесь. А тебя епископ любовно благословил.
– Я близок к последней цели, – вздохнул Стефан, – и он обещает мне спасение, если я от души прощу и похитителю моей жены. Я готов простить ему, простить ему все, и пусть всякое начинание будет ему в пользу, да, в пользу, а не во вред! Приложи руку к моему сердцу, слышишь, как оно бьется; еще раз оно точно собралось с последней силою, прежде чем окончательно остановиться. Когда придет мой конец, передай Ермию все, что я говорил тебе, и благослови его тысячекратно от моего имени и от имени его матери. Никогда только не говори ему, что она в час слабости последовала за тем негодяем, за тем несчастным, которому я все прощаю. Отдай Ермию этот перстень и письмо, которое найдешь под травою постели в моей пещере; с этим перстнем и письмом он найдет прием у своего дяди и подходящее для него место в войске, потому что мой брат занимает видное положение при императоре. Слышишь, как Агапит ободряет наших! Они стоят храбро! А вот и римская туба. Увидишь, теперь манипула займет крепость и начнет отсюда стрелять в язычников. Когда они войдут, отведи меня в башню! Я совсем ослабел и хотел бы еще раз собраться с мыслями и помолиться, чтобы найти в себе силу простить тому человеку… простить не на словах только…