Густав Адольф с детства воспитывался с прицелом на королевский трон, играл в кабинете отца, когда еще не стоял на ногах, в шесть лет сопровождал его в военных походах, в десять — заседал в королевском совете и имел право высказывать свое мнение, подростком уже самостоятельно принимал иностранных послов. Он владел десятью языками, интересовался науками, скорее всего поверхностно, любил практическую философию, всюду брал с собой томик Гроция[727].
Наряду с Ришелье и тем князем, имя которого было известно всем современникам, Максимилианом Баварским, Густав Адольф был самым успешным администратором в Европе. За девятнадцать лет правления страной он укрепил финансы, централизовал правосудие, обустроил или привел в порядок больницы, почту, образование, службы вспомоществования, ввел продуманную и четкую систему призыва в армию, сумел приструнить праздное и амбициозное дворянство, создав «риддархус», ассамблею нобилитета, занимавшуюся государственными делами, но подвластную короне. Ни в каких смыслах он не был королем-демократом, его политика зиждилась на аристократизме, но благодаря тому, что он держал в узде аристократов, полтора миллиона человек в Швеции и Финляндии[728] жили в условиях самого мягкого режима в Европе. Густав Адольф поощрял торговлю, с толком использовал природные ресурсы страны, особенно минеральное сырье. Швеция собственными сырьевыми материалами полностью обеспечивала производство вооружений, в которых она нуждалась постоянно: со времени восхождения короля на трон страна едва ли прожила хотя бы год без войны[729]. Стоит ли удивляться тому, что в 1629 году шведский сейм единогласно проголосовал за выделение субсидий на трехлетнюю войну в Германии.
В военных делах Густав Адольф был таким же деятельным и предприимчивым, как и в мирной жизни. Он восхищался Морицом Оранским, переняв у него все тактические приемы, повышавшие мобильность и боеспособность войск. Король пригласил голландских профессионалов, обучавших его солдат технике использования артиллерии в осадной войне, лично принял участие в создании легких и подвижных орудий. Его так называемые кожаные[730] пушки оказались не очень надежными, и он полагался главным образом на скорострельные четырехфунтовки, достаточно легкие для того, чтобы их могли передвигать три канонира или одна лошадь[731].
Подобно всем другим великим вождям Густав Адольф был абсолютно уверен в себе и в правоте своей миссии. В кризисные моменты он искренне считал, что Бог не оставит его в беде. Он воспитывался как лютеранин, но его снисходительное отношение к кальвинистам смущало и подданных и союзников[732]. Тем не менее Густав Адольф был убежден в исключительности протестантизма и никогда не мог понять, как можно силой изменить веру человека. Король презирал тех, кого насильно обращали в другую религию, и позволял в побежденных и плененных войсках сохранять традиционную веру.
Густав Адольф был блистательным правителем и полководцем, бесстрашным, решительным, импульсивным, однако одними этими качествами вряд ли можно объяснить ту власть, которую он имел над людьми. Причину надо искать скорее в его умонастроении, в той удивительной уверенности в себе, гипнотизировавшей и его сподвижников, и тех, кто его никогда не видел. Густава Адольфа должен был убить один подкупленный итальянский кондотьер, человек без родины и веры, служивший в армии короля. Наемный убийца не раз поднимал пистолет для выстрела, и у него были для этого реальные возможности, но его сердце, как констатирует хроника, наливалось свинцом и рука опускалась[733]. Оберегала ли короля судьба своей потусторонней броней или его сверхъестественная уверенность в себе завораживала и лишала сил даже случайного убийцу? Он был убежден: «Ни один корабль не потонет, если на нем находится король»[734]. В этом откровении и пророчестве заключалась тайна его стойкости.
Ближайшим другом Густава Адольфа был сумрачный, неразговорчивый и академичный канцлер Аксель Оксеншерна: только от него король мог принять и советы и возражения. Обладая трезвым и острым умом, Оксеншерна был человеком дела и мог моментально перевести головоломные концепции Густава Адольфа на язык практических действий. «Если мы все будем столь же холодны, как вы, то мы замерзнем», — сказал как-то канцлеру король. «Если мы все будем столь же горячи, как ваше величество, — ответил Оксеншерна, — то мы сгорим»[735].
Оксеншерна имел нечто большее, чем двенадцатилетнее возрастное старшинство, для того чтобы влиять на короля. Его способности были равноценны талантам Густава Адольфа или удачно дополняли их. Он обладал такой же кипучей энергией, даром организатора, быстротой мышления и остротой ума, такой же или даже более вместительной памятью. Оба они отличались отменным здоровьем, что было немаловажно во времена, когда человек постоянно подвергался опасностям и не мог получить квалифицированную медицинскую помощь. Оксеншерна в особенности мог крепко спать в любых условиях, не обращая внимания на шум и даже выстрелы. Только дважды он лишился сна из-за политических передряг, и это случилось с ним во время войны в Германии[736].
Оксеншерна не производил такого же впечатления властной личности, как его король, только потому, что был менее агрессивен. Он был прирожденным дипломатом: учтив, но и скрытен, хитроумен, но, в общем, и честен. Такого человека трудно обвести вокруг пальца, но и трудно невзлюбить. Он говорил по-немецки и по-французски, особенно хорошо владел французским языком и с легкостью отлавливал двусмысленности, к которым нередко прибегали французские дипломаты. Ему так и не довелось употребить все свои таланты в дипломатии и государственном управлении ни до восхождения на трон Густава Адольфа, ни при его царствовании, ни после его смерти. И в поведении, и в деятельности он, безусловно, был более цивилизованным и великодушным человеком, чем король. Бескорыстный и преданный в личных отношениях, Оксеншерна искренне хотел приносить пользу своей стране, но ему пришлось главные усилия употребить на то, чтобы война в Германии продолжалась еще шестнадцать лет. Никто не отрицает того вклада, который он внес в государственное строительство в Швеции, и его мирные деяния убеждают лишь в том, что и Швеция и Европа должны сожалеть о том, что такие люди, как он, вынуждены были применять свои человеческие таланты в организации смертоубийства. Какая бы слава ни досталась правителю и генералам Швеции, какие бы преимущества ни получила шведская торговля, война принесла самой Швеции больше плохого, а не хорошего, вызвав ослабление центральной власти и истощение народа. Оксеншерна честно служил своему правительству и королю, но оба они заблуждались: зла злом не искоренить.
Никогда еще Германия не видела такого десанта: двадцать восемь военных кораблей и столько же транспортов, шестнадцать кавалерийских эскадронов, девяносто две пешие роты, артиллерия, всего, правда, тринадцать тысяч человек[737]. Войско само по себе небольшое, но король уже набирал солдат в Германии, и он вовсе не собирался побеждать, полагаясь лишь на численное преимущество. В отличие от многоязыкой орды наемников его армия отличалась сплоченностью и единством цели. Кавалеристами и канонирами были в основном подданные короля: высокие и мускулистые уроженцы юга Швеции, бледнолицые, светловолосые и голубоглазые; коренастые, приземистые и смуглые лопари на косматых пони, этих всадников немцы считали людьми лишь наполовину[738]; сухопарые и бесцветные финны, дети севера. Все они любили своего короля, он был для них сюзереном, генералом, почти Богом.
С пехотой все обстояло иначе. Ее ядро составляли шведы, а основная масса состояла из шотландцев, немцев и других наемников, набранных в разных войнах. Густав Адольф не пренебрегал принятой и в других войсках практикой набора в армию заключенных, однако, в отличие от генералов, король требовал от всех без исключения верности не только знамени, но и идеалам, за которые он сражался и был готов отдать свою жизнь. Он брал в армию людей вне зависимости от вероисповедания, хотя лютеранство считалось в войсках официальной религией. Молитвы совершались два раза в день, и каждый солдат обеспечивался карманным сборником церковных гимнов, подходящих для битв.
Дисциплина в войсках была относительно высокой. Неукоснительно соблюдался приказ не нападать на больницы, церкви, школы и людей, связанных в той или иной мере с ними. Четверть нарушений, перечисленных в уставе, наказывалась смертной казнью, и в отсутствие короля полковники сами выносили приговоры[739].
Однако и суровые наказания могли оказаться недейственными, если бы не играла свою роль необыкновенная личность короля. Главной причиной беспорядка в любой армии всегда была несвоевременная и нерегулярная выплата жалованья, и эту проблему не могли решить ни Густав Адольф, ни Аксель Оксеншерна. Швеция была страной бедной, и канцлер, отвечавший за финансы, старался оплачивать военные расходы за счет податей и пошлин, взимавшихся в Риге и портах польского побережья[740]. Однако их не хватало, и часто случались перебои в доставке денежных средств. Густав Адольф платил своим солдатам в другой валюте. Он никогда не забывал об их благополучии, и если денег не было, то солдаты по крайней мере обеспечивались нормальным питанием и одеждой. Каждому выдавался меховой плащ, перчатки, шерстяные чулки и сапоги из водонепроницаемой русской кожи[741]. Как писал сэр Томас Роу, король не нуждался в деньгах, чтобы вдохновлять своих людей, им было достаточно его благоволения, дружеских слов и внимательного обхождения[742]. В исключительных случаях, и только в исключительных случаях, он позволял армии, в ограниченных пределах, добывать жизненные блага грабежом.
В этом и состояла обратная сторона восхитительной дисциплины в его армии. Когда по политическим или стратегическим соображениям Густав Адольф хотел разорить страну, он отпускал вожжи, и солдаты старались наверстать упущенные возможности.
Густав Адольф, помимо всех прочих достоинств, обладал и пропагандистскими навыками. За месяц или даже больше до отправки армии его агент Адлер Сальвиус будоражил всю Северную Германию разговорами о германских свободах и беззаконии имперских властей, а накануне высадки выпустил на пяти языках манифест, обращенный к народам и правителям Европы и провозглашавший поддержку королем прав протестантов[743]. Сразу же после высадки появился еще один манифест, утверждавший, что короля вынудила подняться на защиту угнетенных народов интервенция Фердинанда в Польше. Он тщетно пытался прийти к согласию с императором мирным путем, но и в Любеке, и в Штральзунде его посольства были отвергнуты. Поняв наконец, что германские курфюрсты не способны защитить свою церковь, он решил сам взяться за оружие[744].
20 июля Густав Адольф вошел в Штеттин, столицу Померании, настоял на встрече с миролюбивым и старым герцогом и принудил его стать союзником и дать денег. Несчастный старик согласился, но тут же отписал Фердинанду, извиняясь и оправдываясь форс-мажорными обстоятельствами[745]. Если герцог не заплатит, то он должен будет заложить ему Померанию, потребовал шведский король, спустя три недели после высадки предъявив права на крайне важный участок Балтийского побережья.
У него уже имелись потенциальные плацдармы и в других районах Германии. Изгнанные герцоги Мекленбурга были его союзниками, сам он заявил о готовности вернуть Фридриха Богемского в Пфальц[746], а перед завершением 1630 года заключил альянс с ландграфом Гессен-Касселя. Но важнее всего для него была дружба с Христианом Вильгельмом, свергнутым протестантским администратором Магдебурга, ключевой крепости на Эльбе, одного из самых богатых городов Германии, стратегически нужного и Густаву Адольфу, и Тилли. Город не поддавался императору, и если Густав Адольф займет его, то сразу же сможет объявить себя заступником протестантов.
С помощью шведов Христиан Вильгельм снова завладел городом 6 августа 1630 года, заявив, что будет защищать епископство, опираясь на Бога и короля Швеции, от любых захватчиков. Протестантские сочинители листовок публиковали его заявление с радостью, но в Магдебурге не ликовали, а боялись: бюргеры и любили свою веру, и опасались последствий восстания. Когда Христиан Вильгельм занял епископский престол, над городом полетели стаи воронов, издававших пронзительные крики, на зловещем закате солнца среди туч начинали сражаться какие-то странные армии, а под пламенеющими отсветами неба Эльба казалась кроваво-красной[747]. Европа аплодировала, а жители Магдебурга ходили угрюмые и бранились со своими защитниками.
Густав Адольф зимовал в Померании и Бранденбургской марке. Нехватка провианта вынудила его пораньше отправиться в поход[748]. 23 января 1631 года он прибыл в Бервальде, намереваясь затем идти во Франкфурт-на-Одере, следующий крупный центр в его военной кампании. В Бервальде король принял агентов Ришелье и подписал долгожданный договор об альянсе.
Бервальдский договор касался свободной торговли и взаимодействия в защите Франции и Швеции. Но в нем были и более серьезные обязательства. Густав Адольф обещал держать в Германии армию численностью тридцать тысяч пехотинцев и шестьсот всадников. Франция должна была взять на себя полностью или частично все расходы и перечислить в казну Швеции 15 мая и 15 ноября двадцать тысяч имперских талеров. Густав Адольф, кроме того, ручался гарантировать свободу вероисповедания для католиков по всей Германии, не трогать земли Максимилиана Баварского, друга Франции, и не заключать сепаратные мирные договоры по крайней мере в течение пяти лет[749].
Густав Адольф оказался не только превосходным администратором и полководцем, но и отличным дипломатом. Он заставил Ришелье поднять цену договора с пятнадцати до двадцати тысяч талеров и уговорил продувного кардинала пойти на то, чтобы скомпрометировать себя опубликованием соглашения с протестантской державой[750]. Король хорошо понимал: если договор останется технически тайным, то люди будут шептаться о том, будто он постыдился стать пешкой в руках Франции. Подписав тайный договор, он казался бы всем лишь марионеткой; подписав договор открыто, Густав Адольф представал равным союзником Франции.
Имело ли это какое-то значение? В борьбе с Габсбургами Ришелье хотел использовать бьющую через край энергию такого ревностного поборника прав протестантов, как король Швеции. Народы Северной Германии уже вставали под его знамена, священники молились на него, их сыновья становились его сподвижниками. Дело протестантов обрело новую силу. Ришелье и его помощники в душных приемных Лувра думали, что они хорошо знают свое дело. Испокон веков политики пользовались отвагой и духовной страстью мужественных людей, и французы вообразили, будто в Бервальде они приручили и подмяли под себя шведского короля.
Они крупно ошибались. Вера короля была искренней, как и его желание помочь униженным протестантам. Густав Адольф не был ни солдафоном, ни фанатиком. «Он смелый государь, — рассуждал сэр Томас Роу, — но достаточно умен, чтобы беречь себя и исполнить свое предназначение служить народу»[751]. «Он остановился на берегу Рубикона, — говорил английский дипломат, — но не перейдет его, пока друг не построит мост»[752]. Ришелье вряд ли думал, что строит мост для короля Швеции. Скорее наоборот: Густав Адольф должен был построить мост для французов. Однако кардинал и его агенты перехитрили самих себя. Король Швеции подписывал договор в Бервальде с открытой душой. С помощью французской валюты он очень скоро добьется независимости от замыслов Ришелье. Использование другого человека в своих целях не обязательно игра в одни ворота.
К Бервальдскому договору мог присоединиться любой германский правитель, желавший покончить с гнетом императора. Он приглашал всех протестантов подняться с оружием в руках против Фердинанда. Такая возможность была у них и одиннадцать лет назад, во время Чешского восстания. Они упустили этот шанс. В 1630 году они снова могли попытать счастья. Как и в 1619 году, Иоганн Георг Саксонский отстаивал незыблемость конституции против тех, кто хотел ее выбросить на помойку. Прежде он балансировал между Фердинандом и Фридрихом, теперь метался между Фердинандом и Густавом Адольфом. В 1619 году курфюрст должен был выбирать между протестантами и католиками, одни из них открыто, другие — исподтишка подрывали германскую конституцию. В 1630 году фактически уже не существовало конституции, которую надо было бы защищать, потеряла свою актуальность и проблема выбора между католичеством и протестантизмом. Вследствие агрессивности Габсбургов папство стало симпатизировать, а католическая Франция вступила в альянс с протестантами, и в Европе уже не было четкой религиозной сегментации. Политические интересы выхолостили из конфликта духовные.
Государственный деятель всегда упрощает сложную политическую ситуацию, стремясь найти наилегчайший выход из нее. И для Густава Адольфа с Фердинандом, и для многих других участников конфликта проблемы в 1630 году были в основном те же, что и в 1619-м. По их понятиям, в нем по-прежнему доминировала религия. Для Иоганна Георга возникли совершенно новые обстоятельства. На одной стороне он видел Фердинанда с его антиконституционными поползновениями, на другой — Густава Адольфа, представлявшего иностранную угрозу, а между ними — позабытые всеми интересы Германии и как империи, и как нации.
Иоганну Георгу делать выбор между Фердинандом и Густавом Адольфом было легче, чем между Фридрихом и Фердинандом. Фридрих был по крайней мере немцем. Густав Адольф же был иностранцем, интервентом, осквернителем родной земли, а в политическом отношении — Священной Римской империи германской нации. Нетрудно догадаться, какое решение мог принять Иоганн Георг. Но одно дело — принимать решения, и совсем другое — действовать.
Для лучшего понимания того, что происходило в Германии в последующие два года, надо учитывать одно исключительно важное обстоятельство. Истинным противником Густава Адольфа, что бы он ни провозглашал публично, был не Фердинанд, а Иоганн Георг Саксонский. Фердинанд был самым простым, искренним и даже деликатным из всех возможных оппонентов; он проводил свою политику честно и откровенно, безо всякого притворства; его религиозные и династические интересы ни для кого не были секретом, в том числе и для шведского короля. Он ничего и ни от кого не скрывал. Но император отстаивал дело, потерявшее после дезертирства папы свою актуальность. Фердинанд превратился лишь в географическую мишень для нападения шведского короля. Густав Адольф же хотел ни много ни мало, как увеличить физическое пространство Швеции и прибрать к рукам Балтийское побережье. Его действительными врагами были не католики, а все те, кто добивался единства Германии. А самым главным поборником единой Германии был Иоганн Георг.
Конфликтная ситуация складывалась из трех компонентов. Во-первых, не прекращалась вражда между католиками и протестантами, вылившаяся в открытое противостояние между Фердинандом и Густавом Адольфом и, несмотря на всю ее сюрреалистичность, казавшаяся среднему европейцу главной и единственной мотивацией войны. Во-вторых, разгоралось политическое соперничество между Габсбургами и Бурбонами, ставшее доминирующим в официальной политике Парижа, Мадрида и Вены. И наконец, обыкновенное неприятие немцами шведского вторжения.
Вряд ли можно сомневаться в искренности намерений Густава Адольфа. Он, подобно другим великим вождям, имел завидную склонность к самообольщению. Заступник протестантов в его собственном представлении, орудие в борьбе против Австрийского дома в представлении Ришелье, Густав Адольф на самом деле был адептом шведской экспансии в Германии. Выигрывали шведы, выигрывали протестанты, проигрывали лишь одни немцы. Иоганн Георг прекрасно разглядел эту угрозу сквозь завесы эмоций и дипломатические миражи, ослепившие Европу.
Зимой 1630 года у него неожиданно появился сподвижник, Георг Вильгельм, обаятельный, преисполненный благих намерений курфюрст Бранденбурга, проведший последние одиннадцать лет в полном смятении духа. Под влиянием своего главного министра, католика Шварценберга, кальвинистский правитель лютеранского государства старался сохранять нейтралитет. Делать это было совсем нелегко. Он был женат на сестре Фридриха Богемского и пригрел в Берлине тешу, которая непрестанно побуждала его к тому, чтобы предпринять какие-нибудь действия в защиту своего свергнутого сына. Мало того, Густав Адольф в свое время увез и женился на сестре, втянув курфюрста в протестантский альянс. Тем не менее Георг Вильгельм всеми силами пытался блюсти верность императору, полагая, что так будет лучше для династии. К своему огорчению, он не получил никаких благ от «чересчур безучастного и потому дурацкого нейтралитета», как расценил его позицию английский агент[753]. Валленштейн использовал его земли в кампании против датчан, Густав Адольф превратил их в базу для борьбы с поляками, и доведенный до отчаяния курфюрст решил, что Валленштейн, а может быть, и сам император хотят развязать войну, чтобы лишить его курфюршества[754].
В 1630 году его терпение истощилось. На встречах в Аннабурге в апреле и декабре Иоганн Георг склонил Георга Вильгельма к тому, чтобы забыть о совете Шварценберга, не ехать в Регенсбург и созвать протестантский съезд в Лейпциге для обсуждения политики Фердинанда[755].
Открывая съезд, Иоганн Георг заявил, что ассамблея преследует одну цель — установить доверительные отношения между двумя партиями ради сохранения мира в Германии[756]. Без сомнения, он надеялся на то, что союз Бранденбурга и Саксонии заставит императора пойти на компромисс, с тем чтобы они не вступили в альянс с королем Швеции. Саксонский курфюрст надеялся на это, несмотря на то что прекрасно понимал, насколько безнадежно разговаривать с Фердинандом полунамеками, и уже сам начал дипломатическую кампанию, распространяя информацию о том, что он вооружается для защиты своих земель и прав германских протестантов. 28 марта съезд в Лейпциге выпустил манифест, более похожий на ультиматум. В нем главными виновниками продолжающейся смуты в Германии назывались «Эдикт о реституции» и имперская армия лиги. Участники съезда возмущались нарушениями княжеских прав, пренебрежением конституции, бедами, которые война обрушила на страну. Если Фердинанд незамедлительно не присоединится к ним в искоренении всех этих зол, то за последствия они не отвечают. Манифест, по сути, был равнозначен объявлению войны. Документ подписали курфюрст Саксонии, его кузены, правители менее значимых саксонских княжеств, курфюрст Бранденбурга, представители Ангальта, Бадена, Гессена, Брауншвейг-Люнебурга, Вюртемберга, Мекленбурга, бесчисленное независимое дворянство, протестантская аббатиса Кведлинбурга, посланники Нюрнберга, Любека, Страсбурга, Франкфурта-на-Майне, Мюльхаузена и менее независимых городов Швабии[757].
Бесспорно, Иоганн Георг желал добра Германии. Он вместе с коллегой из Бранденбурга встал на защиту протестантизма и конституции, и их поддержало большинство протестантов. Наконец, в одном строю оказались и кальвинисты и лютеране. Даже герцоги Мекленбурга и ландграф Гессена, союзники шведского короля, подписав манифест в Лейпциге, продемонстрировали тем самым, что они не считают невозможным урегулировать германские проблемы без иностранного вмешательства. Безусловными союзниками Густава Адольфа оставались Магдебург, герцог Померании и Фридрих Богемский. Позиции Иоганна Георга были сильны, как никогда.
Если ему удастся заставить императора пойти на компромисс, то он без труда нанесет поражение шведскому королю и без войны. Успехи Густава Адольфа целиком зависели от того, как его примут в Германии. Иоганн Георг уже создавал армию, бросив на это все ресурсы, поставил во главе ее Ганса Георга Арнима, лучшего командующего Валленштейна, бранденбуржца и протестанта. Он займет позицию нейтралитета, лишит шведского короля возможности набирать рекрутов на северных равнинах, завербовав их в свою армию, и тогда Густаву Адольфу придется, хорошенько подумав, вернуться на родину. Армия Иоганна Георга была еще невелика, и нельзя сказать, что она была очень хорошо подготовлена, но вряд ли такой опытный полководец, как король Швеции, решится на то, чтобы сразиться с войском под командованием Ганса Георга Арнкма.
Арниму было около сорока лет, он стал воином не в силу необходимости, а по призванию. Он главным образом и обеспечил победоносную силезскую кампанию 1627 года, принесшую славу Валленштейну. Глубоко верующий человек и преданный подданный курфюрста Бранденбургского, Арним поступил на службу к имперцам по той же причине, по которой Иоганн Георг примкнул к Фердинанду в 1620 году. Поначалу он тоже считал, что идет не религиозная война, а борьба с мятежниками и бузотерами, нарушающими мир в империи. «Эдикт о реституции» заставил и его, и Иоганна Георга изменить свое мнение.
У протестантской Германии наконец появились лидеры в лице Иоганна Георга и Георга Вильгельма, программа — Лейпцигский манифест — и полководец, знающий, как брать быка за рога. Курфюрсты Саксонии и Бранденбурга предложили Фердинанду поддержку объединенной и вооруженной протестантской Германии в обмен на отзыв «Эдикта о реституции». Если же он не согласится, то они не берут на себя ответственность за последствия. В условиях интервенции Густава Адольфа любой нейтралитет невозможен. Фердинанду не следует рассчитывать на то, что протестанты позволят, чтобы их раздавили в тисках между императором и шведским королем. Им придется выбирать: либо с ним, либо со шведами.
Фердинанд, возможно, понимал все это. Но скорее всего он недооценивал могущество и авторитетность Густава Адольфа, а Лейпцигский манифест воспринял как ставшую привычной демонстрацию протеста, помогавшую Иоганну Георгу сохранять лицо с самого начала войны[758]. Независимо оттого, осознавал ли он реальность угрозы или нет, император мог дать только один ответ. Он не политик, а вождь крестового похода, и для него отказ от «Эдикта о реституции» равнозначен отречению от Бога.
4 апреля 1631 года Иоганн Георг отправил манифест императору, сопроводив его личным письмом[759]. Тем временем шведская угроза неумолимо приближалась. Наступая по Одеру, король оттеснил имперские войска — армию Валленштейна без самого Валленштейна — к Франкфурту. Шведы овладели городом 13 апреля, пополнив свои запасы грабежом и разгромив, перебив или пленив последние восемь полков[760].
Через четыре дня Фердинанд послал на Лейпцигский протест расплывчатый ответ. Вероятно, император еще не знал о падении Франкфурта-на-Одере, поскольку вскоре он изменил свою тактику и отправил в Саксонию посла с поручением вести себя примирительно, но объяснить, что отзыв «Эдикта о реституции» невозможен. 14 мая Фердинанд уже перешел на командный тон и издал приказ, запрещающий подданным оказывать какое-либо содействие протестантским князьям в вербовке рекрутов[761]. Император отрезал пути к отступлению и себе, и курфюрсту Саксонии.
А король Швеции, не теряя времени, завоевывал север Германии. Его войска овладели Померанией, захватили Грейфсвальд и Деммин, и теперь он контролировал Балтийское побережье от Штральзунда до Штеттина и Одер на восемьдесят миль от устья. Шведы окружили провинцию Бранденбург с севера и востока. Герцоги Мекленбурга готовились к тому, чтобы вернуть свои земли с моря с помощью шведов. Магдебургуже числился союзником. Густаву Адольфу оставалось разобраться с Бранденбургом, и тогда в его руках окажется весь северо-восточный сектор империи с низовьями Эльбы и Одера и дорогами в самый центр страны Фердинанда.
Курфюрсту Бранденбурга хронически не везло. Весной 1631 года он снова оказался между Сциллой и Харибдой — между императором и интервентами. И Фердинанд, и Густав Адольф намеревались положить конец его деятельности от имени партии конституционалистов. Император собирался запугать шведского короля оккупацией Бранденбурга, Густаву Адольфу надо было лишить Иоганна Георга самого стойкого соратника и заставить обоих поборников конституционализма поодиночке вступить в его альянс.
Густав Адольф находился в лучшем положении вследствие неожиданных бед, свалившихся на голову Тилли зимой. Их виновником был человек, которого он заменил в армии. Валленштейн по звездам знал, что его непременно позовут, но был не так прост, чтобы полагаться лишь на звезды, и предпринял соответствующие меры для того, чтобы доказать свою незаменимость. Войска Тилли, расквартированные в Мекленбурге и по долине Одера, обеспечивались пропитанием в основном из амбаров Фридланда, Загана и самого Мекленбурга. Но все это были земли Валленштейна. И хотя он прекрасно кормил армию, когда сам командовал ею, у него не было никаких оснований поступать так же теперь, когда у войск появился другой хозяин. Валленштейн наотрез отказался поставлять провиант из Фридланда, за исключением тех случаев, когда за него платят наличными. Это, естественно, означало, что из Фридланда не поступало никаких продуктов. Немножко продовольствия Валленштейн отпускал из Загана и, пользуясь нехваткой, поднимал цены на зерно. Даже в Мекленбурге он распорядился сознательно затруднять пребывание войск Тилли[762]. Голодные солдаты убегали и шли к Арниму, лошади гибли, и армия, детище Валленштейна, таяла на глазах его незадачливого преемника. «За всю свою жизнь, — писал Тилли, — я не видел армию, испытывающую нужду практически во всем — даже в мелочах; не хватает тягловых лошадей, офицеров, нет исправных пушек, нет пороха, боеприпасов, нет кирок и лопат, нет денег, нет еды»[763]. Тщетно он взывал о помощи. Валленштейн не хотел, а Фердинанд не мог оказать ее.