3 мая король поднял войска, решив не тратить время на длительную осаду Ингольштадта. Маршал Горн, опустошая все на своем пути, преследовал остатки армии Тилли[869], уходившие в сторону Регенсбурга, а Густав Адольф направился в Баварию, стремясь этим маневром выманить Валленштейна из Богемии. Максимилиан, теперь сам командовавший потрепанным войском Тилли, оказался перед тяжелым выбором. Ему надо было либо бросить все силы на защиту Мюнхена, своей столицы, забыть о Регенсбурге, который формально не был его городом, и позволить Горну отрезать его от Валленштейна, либо оставаться там, где он находился, пожертвовать Баварией, но сохранить коммуникации с Валленштейном. Нет никаких сомнений в том, что сделал бы человек, радеющий за интересы империи. А как быть с дорогой сердцу Баварией, о благе которой он пекся сорок лет? Тем не менее, под влиянием одной из тех вспышек самоотречения, которые иногда озаряли его карьеру, исполненную династического эгоизма, Максимилиан приказал армии удерживать Регенсбург. Сам же курфюрст, наспех заехав в Мюнхен, где оставался гарнизон из двух тысяч отборных кавалеристов, забрал казну и самые важные документы и умчался в Зальцбург[870].
Максимилиан скрылся вовремя. В середине мая у ворот города уже стоял шведский король. Гарнизон, поняв, что сопротивляться бесполезно, ушел через реку Изар, взорвав мосты, а горожане и священники откупились, выплатив гигантскую сумму — четверть миллиона талеров[871].
Некоторые считали, что после Леха королю потребуется всего три недели для того, чтобы дойти до Вены[872]. Но сражение у реки Лех было в апреле, а в конце мая он все еще находился в Баварии. Его задерживал Иоганн Георг. Информация из Богемии поступала путаная, противоречивая и странная. Граф Турн, бунтарь с большим стажем, командовавший небольшим шведским контингентом, сопровождавшим саксонцев, весь год делал намеки на нелояльность Арнима[873]. А генерал Иоганна Георга действительно никак не мешал Валленштейну набирать рекрутов и неоднократно говорил, что прекратит сражаться, если к маю не будет заключен мир[874]. Мало того, он без единого выстрела ушел в Силезию. 25 мая Валленштейн снова занял Прагу, и теперь, когда он уже находился в ней, а Арним вовсе не собирался с ним связываться, Густаву Адольфу, конечно, нельзя было идти на Вену. Он оказался бы в том же положении, которого с трудом избежал в прошлом году. В результате сепаратного договора между Иоганном Георгом и Фердинандом король попал бы в капкан в Австрии. Густав Адольф колебался. Несмотря на злостные подозрения Турна, он был лучшего мнения об Арниме, чем об Иоганне Георге, и попытался разрешить проблему переманиванием генерала на службу к себе[875]. Но Арнима невозможно было подкупить. 7 июня он вывел из Богемии последние войска, и Густав Адольф спешно послал в Дрезден гонца выяснять намерения Иоганна Георга[876].
Обстоятельства вынуждали короля предпринять шаги для укрепления политических позиций в Германии. 20 июня он прибыл в Нюрнберг и начал организовывать собственную партию. За сорок восемь часов Густав Адольф подготовил свой план германского урегулирования. Он подпишет с императором только такой договор, который будет предусматривать повсеместную терпимость протестантской веры, возвращение всех протестантских земель, передачу Швеции северного побережья от Вислы до Эльбы, а курфюрсту Бранденбурга — Силезии. Но самое главное, протестантские князья должны сформировать единый Corpus Evangelicorum — Евангелический корпус, со своим президентом и сильной постоянной армией, имеющий равные и полные права как в империи, так и в рейхстаге.
Нюрнберг сразу же заявил о готовности вступить в корпус, но шведскому королю пришлось отложить на время свои занятия политикой, так как Валленштейн наконец перешел границу Богемии и двинулся на соединение с Максимилианом. Король попытался помешать им соединиться, но Валленштейн обогнул его и 11 июля лично встретился с Максимилианом в Швабахе. Спешившись, союзники обнялись, как будто между ними не было никаких трений. Все прошлые обиды моментально позабылись[877], они приготовились вместе спасать церковь и династию.
Король отступил к Фюрту в окрестности Нюрнберга. Валленштейн последовал за ним и встал укрепленным лагерем на длинном кряже, возвышающемся над речкой Редниц, угрожая оттуда позициям Густава Адольфа. 27 июля он получил информацию о том, что шведский монарх, уступая ему в численности войск и опасаясь за свою слабость, послал за подкреплениями, разбросанными по югу и западу Германии. По расчетам Валленштейна, Густав Адольф не мог прокормить ни людей, ни лошадей, и ему придется либо сражаться, либо голодать. Если наступит голод, придет конец и его армии, хотя и битва ничего не изменит и тоже приведет к гибели[878]. Валленштейн снабжал свои войска из собственных ресурсов и запасов, правда, коммуникации были далеко не безупречны, а солдаты, особенно в армии Максимилиана, довольно быстро вымирали. И все же была огромная разница в положении Валленштейна и Густава Адольфа: один мог потерять одну армию и тут же набрать другую, второй такой возможности не имел. Не мог позволить себе такой роскоши и Максимилиан, он говорил об этом не раз, но безрезультатно[879]. Валленштейна никогда не интересовали трудности армии Католической лиги.
16 августа к шведскому королю наконец пришли подкрепления, и он предпринял атаки на позиции противника 3 и 4 сентября. Обе они провалились. На неровной земле, покрытой густым низким кустарником, его кавалерия вообще не могла действовать, и Густав Адольф отступил, понеся тяжелые потери в людях и подмочив свою репутацию[880]. Разнузданное поведение войск, особенно набранных в Германии, серьезно подорвало его прежнюю популярность, и сам король был иногда бессилен остановить разбой. В краже скота уличали даже офицеров. «Видит Бог, вы сами губите, разоряете и поганите свое отечество! — в сердцах говорил Густав Адольф. — Мне тошно смотреть на вас»[881]. «Союзники уходят от него», — распространялись злостные слухи. «Его сила не в своих, а в чужих деньгах, не в своих подданных, а в иноземцах, не в их доброй воле, а в надобности, связавшей их, — пророчествовал шотландский богослов. — Потому, когда надобность перестанет быть столь насущной, как сейчас, и деньги, и сила, и подмога, идущие к нему, покинут его». «Ему неуютно в Германии, — писал шотландец. — Он слишком далеко от дома»[882].
В сентябре в Нюрнберге король попытался разрешить последнюю, но, очевидно, и самую трудную проблему. Он предложил Валленштейну схему мирного урегулирования, в которой легко просматривалось стремление создать в Германии сильную протестантскую партию. Густав Адольф выдвинул несколько принципиальных требований. Все земли, принадлежавшие протестантам, должны быть им возвращены. «Эдикт о реституции» надо отозвать, и религиозную терпимость необходимо поощрять во всех государствах, в том числе и в имперских землях. Тем, кого лишили прав владения, следует вернуть собственность. Валленштейн получит Франконию вместо Мекленбурга, Максимилиан — Верхнюю Австрию взамен Пфальца. Для себя Густав Адольф оставлял Померанию, а курфюрсту Бранденбурга выделял Магдебург и Хальберштадт[883]. Шведский король замыслил грандиозные перемены. Нести потери должны были главным образом католическая церковь и династия Габсбургов, а империя, в которой доминировали конституционные духовные князья, фактически переходила во власть Евангелического корпуса и его президента, короля Швеции. Бракосочетание его единственной дочери Кристины с наследником Бранденбурга создало бы в Северной Европе династический блок, который затмил бы Габсбургов и изменил баланс сил на континенте.
Но Аксель Оксеншерна медлил с решением, не доверяя оппонентам. «Баварский герцог ничем не отличается от Валленштейна, — говорил он. — Такой же скользкий и лживый»[884]. Не хотел ни о чем договариваться и Валленштейн, уверенный в своем военном превосходстве и видевший, как разваливается альянс короля. Регент Вюртемберга выражал недовольство, курфюрста Бранденбурга разочаровали условия бракосочетания сына[885], а сам король сомневался в Иоганне Георге. Пока Густав Адольф пребывал в Нюрнберге, Хольк, сподвижник Валленштейна, вторгся в Саксонию, опустошая и разоряя страну[886].
Армия короля, стоявшая в Нюрнберге, и люди и животные испытывали неимоверные мучения. Сырое лето добавило страданий[887], нехватка еды и питьевой воды способствовала распространению эпидемий, армия катастрофически вымирала, только численность кавалерии сократилась почти натри четверти.
18 сентября король надумал уйти из города, невзирая на риск. Поступали сообщения о новом бунте крестьян в Австрии и восстании Штефана Ракоци, преемника Бетлена Габора, в Трансильвании[888]. Кроме того, Густав Адольф, зная, что Валленштейн собирается соединиться с Хольком в Саксонии, надеялся своим южным маневром разделить его силы.
Наблюдая, как уходит королевская армия, Максимилиан снова начал уговаривать Валленштейна напасть на Густава Адольфа, и снова генерал пренебрег его советами[889]. У него был свой план. Объединившись с Хольком, он либо вынудит Иоганна Георга и Арнима согласиться на его условия, либо выдворит Густава Адольфа из Австрии. Максимилиан разозлился и удалился защищать свою Баварию.
Раздраженный Валленштейн повернул на северо-восток, послав Хольку и Паппенгейму, находившемуся на Везере, приглашения присоединиться к нему. Три армии теперь вместе могли обрушиться на Иоганна Георга. Если бы Густав Адольф доверял курфюрсту и его генералу, то мог бы спокойно продолжать идти к Вене. Однако два месяца назад его информировали о том, что Арним якшается с врагом, а Иоганн Георг жалуется на то, что устал от опасного альянса с королем Швеции[890]. Но курфюрст не отличался стойкостью натуры. Видя из Дрездена, как горят деревни подданных, огромными факелами освещая его пьяные загулы[891], 9 октября он призвал короля на помощь[892]. Густава Адольфа не надо было упрашивать, он уже находился в пути.
22 октября шведский король снова появился в Нюрнберге и не мог преодолеть искушение побывать в покинутом лагере Валленштейна. От того, что он увидел там, его чуть не стошнило: посреди разлагающихся трупов людей и животных все еще ползали окровавленные и умирающие от голода солдаты[893]. Позднее он поручил Оксеншерне сделать все необходимые приготовления к зиме. 2 ноября в Арнштадте Густав Адольф встретился с Бернхардом Саксен-Веймарским и отсюда, прежде чем пойти к Лейпцигу, который уже сдался Хольку, снова написал канцлеру. Зима надвигалась быстро, его третья зима в Германии, и король хотел навести порядок и укрепить свое положение в стране как силой закона, так и силой оружия. Оксеншерна должен был созвать собрание представителей четырех округов, оккупированных шведами: Верхнего и Нижнего Рейна, Швабии и Франконии, — с тем чтобы узаконить Евангелический корпус и его первого президента, короля Швеции[894].
6 ноября армии Валленштейна и Паппенгейма соединились. Густав Адольф колебался. У него имелось около шестнадцати тысяч человек, кавалерия была очень слаба, а Иоганн Георг не подавал никаких сигналов, что может подойти. Четыре тысячи лошадей погибли только во время перехода[895]. У имперцев же было двадцать шесть тысяч человек. 15 ноября пленные хорваты сообщили Густаву Адольфу: Валленштейн, полагая, очевидно, что шведы не рискнут атаковать его, отослал Паппенгейма к Галле[896]. Ситуация складывалась благоприятная, и Густав спешно двинулся вперед и поздно вечером окопался у небольшого городка Лютцен, в пятнадцати милях к западу от Лейпцига. Наступила темнота, и Валленштейн, еще днем предупрежденный о выдвижении шведского короля, отправил гонца к Паппенгейму, требуя вернуться обратно[897]. Всю ночь его люди трудились: устанавливали батареи в садах у городских стен, сооружали земляные укрепления, светя себе факелами[898]. Густав Адольф со своим войском спал в миле к юго-востоку от Лютцена в поле под открытым небом[899].
Утро 16 ноября выдалось ясное, но к десяти часам на плоскую сырую равнину опустился густой туман, и он уже держался до конца дня[900]. Равнина была поистине плоская, поля тянулись до самого горизонта, на сколько хватало глаз, по обе стороны дороги, почти без растительности, только кое-где можно было разглядеть редкие кустарники. Дорога пролегала примерно с востока на запад, к северу от нее был прорыт глубокий ров, а чуть дальше виднелись три ветряные мельницы. Между мельницами и рвом, оставляя Лютцен справа от себя, Валленштейн и расположил свое войско, приказав мушкетерам занять позиции во рве, с тем чтобы можно было стрелять в животы лошадей, когда шведская конница пойдет в атаку. Он не отступил от традиционного построения боевого порядка, разместив кавалерию на флангах, пехоту — в центре, а артиллерию — перед пехотой. Паппенгейм еще не появился, и у Валленштейна в наличии было двенадцать—пятнадцать тысяч человек — крайне мало для битвы, как потом утверждал генерал[901]. Желая исправить этот недостаток, Валленштейн пригнал из города людей, сгруппировал их в каре, вручил несколько штандартов, надеясь, что на расстоянии шведы примут их за резервы.
Король расположил свои войска на южной стороне дороги так, что Лютцен оказался перед ним слева. Правое крыло прикрывала небольшая лесопосадка. Густав Адольф выстроил такой же боевой порядок, какой он успешно применил при Брейтенфельде. Сам он возглавил правый фланг, а Бернхард Саксен-Веймарский — левый, но общая диспозиция войск, в отличие от Брейтенфельда, была для него более благоприятная. Левый и правый фланги были организованы в традиционном шведском стиле. Хольк стоял перед королем, Валленштейн — перед Бернхардом Саксен-Веймарским[902].
По своему обыкновению, король помолился перед всей армией, прося Господа благословить его на битву за правое дело протестантов. Уже было восемь утра, стрельба уже началась, но армии не двигались с места еще два часа. Шведы раз или два попытались ложными бросками выманить Валленштейна, но имперский генерал не реагировал. Наконец в десять утра, когда начал сгущаться туман, король на правом фланге атаковал кавалерию Холька. Острая схватка завязалась во рве, откуда шведы все-таки вытеснили мушкетеров. Имперская кавалерия отступила, перепуганные «резервы» разбежались, бросив и обозы, и обозных лошадей[903]. На самом дальнем конце сражения Валленштейн запалил Лютцен, и дым повалил в сторону позиций Бернхарда. Пользуясь дымовой завесой, хорватская конница накинулась на его людей, которые из-за дыма почти ничего не видели. Но они оказались храбрее саксонцев при Брейтенфельде и выдержали натиск даже без ободряющих призывов короля, прискакавшего к ним на помощь.
Дым и туман, окутавшие с этого момента поле битвы, затмили для историков и некоторые детали сражения. В полдень или даже ближе к вечеру на левом фланге Валленштейна появился Паппенгейм и сразу же смял уже побеждавших шведов, отбросив их обратно за ров, который они с таким трудом заняли. Где-то во время этой стремительной атаки Паппенгейму прострелили легкое, и его, захлебывавшегося кровью, увезли умирать в Лейпциг. Около полудня многие видели, как по полю битвы метался конь шведского короля, без всадника, обезумевший от кровавой раны в шее. Имперцы орали, что король убит. Октавио Пикколомини клялся, будто видел его лежащим на земле. Хольк радовался этой вести. Но шведские офицеры не верили или не хотели верить. Однако вездесущий король уже больше не командовал боем, а это могло означать только одно — он погиб.
Возглавил битву герцог Бернхард Саксен-Веймарский. На правом фланге шведы снова начали громить Валленштейна, оттесняя его людей к горящему Лютцену. Разъяренные гибелью своего короля, они захватили батареи у мельниц и снова вышибли имперцев изо рва, обратив кавалерию Паппенгейма в бегство. Октавио Пикколомини потерял трех коней, пытаясь остановить кавалеристов; он получил семь пулевых ранений, но даже не взглянул на них. С наступлением ночи Валленштейн, у которого внезапно разболелась нога из-за застарелой подагры, отошел, пользуясь темнотой, к Галле. Его люди как подкошенные рухнули на землю и моментально заснули, а сам Валленштейн всю ночь посылал разведчиков выяснять, сколько человек уцелело для продолжения битвы. Английский капитан, спавший во рве, уткнувшись головой в теплый бок лошади, когда его разбудили, насчитал трех офицеров, лежавших неподалеку. Он и занес их в число выживших. А если и еще кто-то выжил, то капитан их все равно потерял[904]. Не осталось ни одной обозной лошади, перевозить уцелевшие пушки, боеприпасы и снаряжение было не на чем, и лишь один Хольк верил в то, что победила имперская армия[905].
В кромешной ноябрьской темноте шведы все-таки отыскали своего короля. Он получил смертельную пулевую рану между ухом и правым глазом, которая его и погубила. Но у него было множество и других ранений: удар кинжалом, выстрел в бок, два — в руку и один, вызвавший подозрения о предательстве, — в спину. Он лежал на вражеской стороне рва, голый, под грудой других мертвых тел. В тот день весь лагерь: шведы и немцы, шотландцы, англичане и ирландцы, поляки, французы и голландцы, наемники и его подданные — оплакивал погибшего в бою короля[906].
«Он думал, что под ним не потонет ни один корабль», — говорил сэр Томас Роу, и в этом победоносном году так считала вся Европа. И друзья и враги не могли даже представить себе шведского короля мертвым. Первые вести от протестантов под Лютценом скрыли факт его гибели, а Бернхард Саксен-Веймарский сообщил лишь о том, что король ранен[907]. Канцлер Оксеншерна узнал страшную правду только 21 ноября и впервые в своей жизни провел бессонную ночь[908]. Королеве стало известно о гибели супруга на пути в Швецию. В Вене Фердинанд испытывал смешанные чувства — и облегчения и печали[909]. Несмотря ни на что, он восхищался шведским королем, сделавшим для протестантов то, что безуспешно пытался совершить для католиков император. В Страсбурге и мужчины и женщины, никогда не видевшие в глаза короля Швеции, рыдали на заупокойной службе[910]. Его тело пронесли на руках до Вайсенфельса. И мертвый он был окружен дорогими сердцу кавалерией и армией[911].
Что бы ни думали современники и потомки о мотивах, которые двигали им, он был великим человеком, и этого никто не мог отрицать, да и не отрицал. Но после кратковременного шока, вызванного его гибелью, союзники в большинстве своем испытывали облегчение. Ходили даже слухи, будто короля застрелил кто-то из его же окружения или по приказу Ришелье. Судьба его так оберегала, что многие просто не верили в то, что он может погибнуть на поле боя как обыкновенный солдат. Другие видели в этом Божий перст: вроде как Всевышний решил, что он перестал быть освободителем Германии, превратившись в ее завоевателя.
Думали ли таким же образом его германские союзники? Разве он не был всегда завоевателем? Он остановил Фердинанда, чего сделать прежде никому не удавалось, но Густав Адольф за свои деяния запросил слишком высокую цену. Большинство немцев жертвовали религиозной свободой ради сохранения мира на своих землях, покорились императорской тирании, и их протест был слаб, нерешителен и даже труслив. Но немцы сделали свой выбор, и как бы ни презирал их крутой швед за то, что они не встали на защиту религии, он должен был понимать: принимать решение надо было им, а не ему. Густав Адольф произвел на свет невольных героев и невольных жертв, ими стали курфюрсты Бранденбурга и Саксонии, тридцать тысяч жителей Магдебурга. Он снова поднял на щит дело протестантов, пробудил колокольный набат по всей Германии, наполнил сердца людей надеждой и благодарностью, а глаза — слезами. Но когда колокола смолкли, а «золотой король» отошел в мир иной, осталось ли что-то, чему можно было бы радоваться? Битва при Брейтенфельде дорого обошлась Саксонии: ее население резко сократилось из-за голода, чумы и массовой гибели домашнего скота и деградации сельского хозяйства[912]. Паппенгейм дотла спалил Магдебург, когда покидал разрушенный город весной 1632 года: шведским войскам пришлось разделить участь немногих уцелевших горожан, ютившихся в подвалах и землянках, вырытых посреди руин[913]. Эльзасский город Хагенау за восемнадцать месяцев трижды подвергался оккупации. «Сначала синие, потом красные, а теперь и желтые мундиры, — говорили бюргеры. — Господи, сжалься над нами»[914]. Во Франкфурте-на-Одере после сражения на улицах продолжали лежать разлагающиеся трупы имперцев, и в городе начался мор[915]. Чума поразила Штеттин и Шпандау, Дурлах, Лорх и Вюрцбург, всю провинцию Вюртемберг; в Бамберге люди умирали прямо на улицах. Народ голодал по обоим берегам Рейна, крестьяне шли в Майнц, чтобы заработать на кусок хлеба на строительстве фортификационных сооружений[916]. Урожай в 1632 году обещал быть неплохим, но в Баварии и Швабии войска вытоптали его. В Баварии не оставалось зерна ни для помола, ни для посева. Из-за голода и чумы вымирали целые деревни. Бешеные собаки нападали на людей, и власти вынуждены были организовать охоту на них. Голодные волки вышли из лесов, рыскали по опустевшим селениям, пожирая и мертвых и умирающих[917]. В Нюрнберге, переполненном беженцами, каждый день хоронили до ста человек[918].
Хваленая дисциплина королевской армии портилась по мере ее разрастания и уменьшения н ней кадровых войск[919]. Шведский король опустошал и разорял все на своем пути, как никто другой, по той причине, что он стремился уничтожить ресурсы противника. «Ваша светлость теперь не узнали бы нашу бедную Баварию, — писал брату Максимилиан. — Деревни и монастыри сожжены. Священники, монахи и бюргеры убиты или замучены пытками и в Фюрстенфельде, и в Диссене, и в Бенедиктбойерне, и в Эттале»[920].
Имперская солдатня, терпящая поражение, утешалась зверствами и издевательствами. Распоряжение Максимилиана не щадить ни отставших от армии короля, ни раненых[921] автоматически распространялось и на всех тех, кто оказывал какое-либо сопротивление. Когда имперцы заняли Кемптен, они сразу же застрелили бургомистра, сожгли семьдесят домов, загоняли горожан в реку, убивали и мужчин, и женщин, и детей, попадавшихся им на глаза, так что город стал вторым Магдебургом[922]. В Хагенау солдаты, озверевшие от чумы и недоедания, нападали друг на друга, и более крепкие из них избивали и раздевали ослабевших товарищей, оставляя умирать на улице[923].
Какими бы малодушными ни казались германские князья Густаву Адольфу, они роптали не беспричинно. «Как тяжело ради некой новой дружбы отдавать самые лучшие и ценные угодья чужеземцу, — писала супруга Георга Гессен-Дармштадтского, — приносить в жертву нашу беззащитную страну, делать врагами соседей, с которыми мы столько лет жили в мире, вызывать гнев императора, помогать другим, разрушая себя»[924]. Действительно тяжело, но именно этого требовал шведский король.
«Если война продолжится, то мы полностью изничтожим империю, — писал Арним. Его честная, открытая душа истерзалась. Он хотел согласия. — Погибнем и мы. Я не вижу другого пути… кроме как заставить и друзей и врагов договориться о мире… Иначе наша любимая Германия будет отдана иноземцам, показав печальный пример другим народам»[925]. Шведский король едва ли поддержал бы такое мнение.
Апологеты Густава Адольфа, если так можно назвать обожателей общепризнанного героя европейской истории, утверждают: не сгинул бы король Швеции под Лютценом, он дал бы Европе длительный и прочный мир. Такой вывод основан скорее на личном убеждении, а не на реальных фактах. Мирные условия, предложенные им Валленштейну, были неприемлемыми уже в силу того, что имперцы располагали мощной армией. Он не договорился о мире с Фердинандом зимой 1631/32 года, когда положение императора было хуже некуда. Густав Адольф был одним из тех прирожденных воителей, для которых мир является лишь идеалом, по различным причинам недостижимым. Если он и заканчивал войну, то перемирием, и вряд ли его натура претерпела серьезные изменения в последний год жизни. С возрастом он, наверное, стал бы помягче, но ему было всего тридцать семь лет, когда его убили: Европе пришлось бы еще долго ждать. И возраст не всегда усмиряет прирожденного бойца. Валленштейн в конце концов устал, но помимо старения его еще мучила болезнь, и по своему темпераменту он был больше организатором, а не ратоборцем. История знает немало престарелых завоевателей, так что смягчиться Густав Адольф мог лишь чисто теоретически.
Во время своего похода через Германию король начертал Norma Futurarum Actionum, план полной реорганизации империи, выглядевший превосходным на бумаге, но совершенно нереальный. В любом случае его исполнение зависело от одного обстоятельства, которое выпадало из власти короля, — от согласия германских князей. Он никогда не мог положиться на их действительную поддержку и, соответственно, не считал нужным модифицировать свою политику. Густав Адольф не знал компромиссов и не понимал, что без них никакой мир в Германии невозможен.
Начни Густав Адольф войну в качестве союзника датского короля в 1626 году, правда, с некоторой потерей престижа, вместе они еще могли бы обуздать аппетиты Фердинанда и уберечь достоинство протестантов и германские свободы. Тогда, отказавшись участвовать в малопривлекательном, трудном, хотя и не совсем уж безнадежном, предприятии, он, наверно, политически поступил правильно. В 1630 году реанимировать провалившееся дело было уже поздно. В итоге он погубил силу, которая могла объединить Германию, не дав ничего взамен.
Через несколько дней после битвы при Лютцене в город Бахарах на Рейне прискакал Фридрих Виттельсбах, который уже давно не был ни курфюрстом Пфальца, ни королем Богемии. В тридцать шесть лет он выглядел намного старше своего возраста и таким разбитым и замученным невзгодами, что и родной брат не узнал его[926]. Ниже по Рейну люди голодали, в Бахарахе свирепствовала чума. Фридрих собственными глазами мог видеть последствия развязанной им войны. Ему не следовало приезжать в Бахарах, поскольку он заразился чумой, не успев покинуть город. У него была легкая форма заболевания, и он бы справился с недугом, если бы не тяжелые вести из Лютцена о гибели короля Швеции. Фридрих впал в депрессию и 29 ноября умер. Но и мертвым он продолжал оставаться скитальцем и изгнанником. Последний раз его гроб видели в винном погребе одного купца в Меце[927].
Всего за две недели не стало сразу двух борцов за дело протестантов — и сильного и бессильного. После 1619 года много воды утекло, и немцы сделали свой выбор. Густав Адольф мог нанести поражение императору, заставить сражаться Иоганна Георга, воспользоваться дипломатией Ришелье, но не мог повернуть время вспять. Возможности, имевшиеся в 1619 году, были упущены навсегда. Густав Адольф не мог побороть оцепенелость и онемелость германских протестантов. Он был способен разрушить империю Габсбургов, но не мог ничего создать взамен. Он лишь натворил в Германии еще больше бед.
Глава восьмая
ОТ ЛЮТЦЕНА ДО НЁРДЛИНГЕНА И ДАЛЬШЕ
1632-1635
У Австрийского дома есть корни, и он воспрянет.
Томас Уэнтворт
После гибели Густава Адольфа в Германии появились проблески надежды на мир, но они помелькали и погасли. Война уже длилась более четырнадцати лет, и практически любой мир был бы желателен почти для всех в империи. Однако те, кто был во власти заключить его, имели на этот счет разные мнения. Если бы все зависело только от Фердинанда, то он был бы не прочь воспользоваться появившейся возможностью, как и Иоганн Георг Саксонский с Арнимом, как и Георг Вильгельм Бранденбургский, хотя желание курфюрста и тормозилось боязнью, что шведы потребуют Померанию в обмен на уступчивость.
Самым большим влиянием в сравнении с перечисленными лицами обладал Валленштейн, стоявший на страже империи. Он располагал огромной военной силой, и его желание мира имело решающее значение. Было ли у него такое желание? Вопрос стержневой при анализе позиции герцога-генерала и вызывающий утвердительный ответу историков, видящих лишь то, как последние два года своей жизни благородный и конструктивный государственный муж пытается склонить к миру императорский двор, подкупленный испанцами. Эту теорию в равной мере невозможно ни доказать. ни опровергнуть. Ясно одно: если Валленштейн действительно проявлял стремление к миру, то делал он это чрезвычайно бестолково, а его современники не верили в честность и способность генерала служить общественным интересам. Валленштейн хотел прекратить войну, но скорее по причине старения и болезней, а не из-за каких-то высоких моральных побуждений. Центральное место в его переговорах того времени занимало требование личных вознаграждений. Как истинный наемник, он желал не только компенсировать, но и получить доход от своих вложений в войну. Удовлетворению амбиций, а не достижению мира в Германии он посвятил и свою карьеру, и свою жизнь.
За пределами империи три правителя были заинтересованы в мирном урегулировании: эрцгерцогиня Изабелла, принц Оранский и папа. Урбан VIII уже подпортил свою репутацию среди правоверных католиков, безуспешно пытаясь предотвратить конфликт между Габсбургами и Бурбонами. У него были и свои расчеты, но он искренне хотел уменьшить опасность возникновения общеевропейской войны[928]. Результатом его благонамеренной, но неуклюжей политики стал лишь скандал, разгоревшийся в консистории. Испанский кардинал Борджа обвинил папу в пренебрежении интересами церкви, поднялся неимоверный гвалт, и один прелат, в ярости потерявший дар речи, разорвал в клочья свою биретту. В собрание вмешались и закрыли его швейцарские гвардейцы, но Борджа напечатал речь и распространил ее по всему Риму[929]. Спасая свое лицо, папа с неохотой согласился оказать некоторое содействие Габсбургам в Германии[930].