Рост национализма меньше всего касался армий. Особым патриотизмом отличалась шведская армия, но от него почти ничего не осталось, когда ее разбавили многочисленные германские и другие иностранные рекруты. Чувство национальной гордости было присуще некоторым испанским полкам, его проявляли и французы, однако большинство воинов всех армий, сражавшихся в 1634 году, считали себя просто солдатами. С обеих сторон воевали представители самых разных национальностей. Среди тех, кто подписал Пильзенский манифест, были шотландцы, чехи, немцы, итальянцы, фламандцы, французы, а также поляк, хорват и румын. Шведскими командующими в разное время служили гессенский наемник Фалькенберг, богемский мятежник Турн, поляк Шаффлитский, шотландцы Рутвен и Рамсей, нидерландец Мортень, француз Дюваль. Офицерами шведской армии были ирландцы, англичане, чехи, поляки, французы и даже итальянцы. В баварских полках можно было встретить турок, греков, поляков, итальянцев и наемников из Лотарингии[1113]. В протестантских войсках воевали католики, а в католических — протестанты. Однажды имперский полк поднял мятеж, протестуя против мессы[1114].
От этих людей, зарабатывавших себе на жизнь мечами и мушкетами, вряд ли можно ожидать проявлений верности воинскому долгу, тем более если их не кормить и им не платить. Больше половины из двух тысяч вюртембержцев, вступивших в армию Горна, дезертировало в течение месяца[1115]; смешанный гарнизон Филипсбурга, которым командовали испанцы, сдался шведам, перейдя на их сторону[1116]; когда Валленштейн брал в Силезии Штайнау, «шведские» войска Турна и Дюваля, стоявшие в близлежащих аванпостах, без колебаний переметнулись к противнику[1117]. Пример Арнима, успевшего покомандовать армиями и на той, и на другой стороне конфликта, — не единственный в истории Тридцатилетней войны. Верт намеревался уйти от баварцев к французам[1118], Крац поменял ответственный пост у Валленштейна на такой же ответственный пост у шведов[1119]; Гёц начинал воевать под началом Мансфельда, а закончил под знаменами Максимилиана Баварского; Франц Альбрехт Саксен-Лауэнбург служил имперцам, потом шведам, а затем снова имперцам. Даже Альдрингера перед смертью подозревали в том, что он собирается перейти к неприятелю[1120]. Конрад Видерхольд, комендант Гогентвиля, крепости у озера Констанц, недовольный нанимателем, регентом Вюртемберга, склонял герцога к тому, чтобы сдать ее имперцам, и в итоге, вспомнив о своем протестантизме, держал замок для Бернхарда Веймарского.
За эти годы изменился и характер армии. Войска всегда набирали рекрутов на тех землях, по которым проходили. Война сделала жизнь крестьян и ремесленников невыносимой, и солдатская доля для них стала привлекательной. Молодых людей соблазняли истории о героях, очень и очень немногочисленных, добивавшихся головокружительных успехов; их имена завораживали и притягивали как магнитом: Верт, Штальханс, Сент-Андре[1121]. Одних манила возможность получать жалованье, других — вольница и грабежи: как-никак грабить самому лучше, чем быть ограбленным. Разбухали армии, еще быстрее разрастались их обозные сопровождения. Если и раньше позволялось каждому солдату содержать мужчину-носильщика и служку-мальчика, то теперь за войсками тащились обозы с женщинами, детьми, торговцами, слугами и прочей челядью. Их набиралось обычно больше, чем солдат, в три, четыре, а то и пять раз. У этой огромной людской массы была своя жизнь, свои интересы, чувства, настроения, и с ней приходилось считаться. Арним, например, одно время серьезно опасался, что в войсках поднимется бунт, если им станет известно о его мирных переговорах[1122]. Маршал Банер называл свою армию «особым государством», Оксеншерна после мятежа в 1633 году характеризовал армию как «политическое сословие»[1123], и он был недалек от истины: армия действительно превратилась в Швеции в самостоятельное и влиятельное сословие.
Все эти новые обстоятельства стали определяющими на завершающем этапе войны, проявившись, в частности, и при заключении Пражского мира.
Иоганн Георг и его генерал вели переговоры о мире весь 1634 год, раздражая и Банера, контактировавшего с Арнимом, и Оксеншерну. Курфюрст всеми силами пытался отвратить два саксонских округа от Хайльброннской лиги и порушить саму лигу[1124]. Он искренне хотел мира и выдворения интервентов. К этому же стремился и император, уже готовый к тому, чтобы совершить то, что отказался сделать четыре года назад в Регенсбурге, — аннулировать «Эдикт о реституции». В его политике мирское наконец возобладало над духовным. Этого от него давно добивался Эггенберег, и если бы он поменял свои приоритеты в 1630 году в Регенсбурге, то смог бы сплотить Германию против Густава Адольфа. Достойно сожаления, что он не сделал этого раньше, но Фердинанд никогда не менял свою политику без борьбы.
Еще до битвы при Нёрдлингене император уже был согласен на то, чтобы удовлетвориться status quo 1620 года. После поражения шведов он повысил планку, требуя сохранения за католической церковью всех земель, которые она вернула себе к ноябрю 1627 года[1125]. В этих претензиях не было ничего сверхъестественного. Иоганн Георг одержал убедительную моральную победу, «Эдикт о реституции» отменен, император пошел на компромисс. Фердинанд понес моральные издержки, но выигрывал в политическом плане. Он привлек Иоганна Георга, а за ним в лагерь императора могут последовать и другие германские князья.
Эта хитроумная операция, очевидно, была проведена не без участия венгерского короля, который, собственно, и вел переговоры. Условия соглашения оказались достаточно великодушными. Провозглашалась амнистия всем, кроме богемских изгнанников и семьи самого Фридриха. Иоганну Георгу передавалось епископство Магдебург. Все частные альянсы между германскими князьями объявлялись противозаконными, хотя за Иоганном Георгом сохранялось право иметь собственную армию в качестве союзника императора.
Обе стороны проявили здравомыслие и готовность к компромиссам, и мирный договор, казалось, предлагал наилучшее решение проблемы, по крайней мере на бумаге. Не случайно многое из него потом вошло в итоговый Вестфальский мирный договор. Однако в практическом отношении он был ущербен. Имперская сторона вела переговоры с умозрительной надеждой на мир, имея в виду вероятность продолжения войны. Она рассчитывала на то, чтобы привязать Иоганна Георга и всех тех, кто последует его примеру, к политическому курсу императора. К договору могли присоединиться все желающие, и тогда он мог действительно привести к установлению мира. Пока же он должен был заинтересовать как можно больше умеренных германских правителей. Пренебрегать им было бы неразумно: те, кто откажется его подписать, встанут в один ряд с ярыми противниками мира вроде французов, шведов и их уже немногочисленных сторонников. Так все выглядело в теории. На практике подписать договор означало вступить в альянс с императором и встать под знамена Габсбургов. Шведские войска все еще находились в Германии, война неизбежно должна возобновиться, и в этих условиях Пражский мирный договор служил только лишь интересам Фердинанда.
В последний момент император чуть не сорвал переговоры. Его одолели сомнения в отношении «Эдикта о реституции», и он задумал подарить королю Франции Эльзас, с тем чтобы вывести его из войны и лишить своих врагов финансовой поддержки. Его проект на корню зарубил венгерский король. Прежде всего австриец и Габсбург, а не католик, он предпочитал уступить церковные земли в Германии, но не отдавать домены династии и не допускать французов на Рейн.
На протестантской стороне пфальцский курфюрст и английский король заговорили об измене[1126], а в Саксонии появились пророки, предсказывавшие Иоганну Георгу возмездие Небес, если он предаст дело протестантов. Его жена выступала против подписания мира[1127], Арним — тоже. Генерал добивался мирного урегулирования с 1632 года, и когда готовился Пражский договор, от радости посвятил ему поэму, но Арнима не устраивало то, что из него исключена Швеция[1128]. Он не мог позволить себе так цинично предать союзника. По его мнению, это был договор не о мире, а о новом военном альянсе.
Венгерский король подписал мир с саксонцами в Лауне (Лоуни) 28 февраля 1635 года[1129]. Нетрудно представить, какие чувства испытывал Оксеншерна. Дезертирство Иоганна Георга теперь было неизбежно, и он мог увлечь за собой и Георга Вильгельма Бранденбургского, которому так и не удалось добиться от шведов Померании. Единственной его надеждой — можно сказать, другом — оставался Ришелье, поскольку Бернхард Саксен-Веймарский, истинный наемник, занимался в основном шантажом. Оксеншерна после Нёрдлингена признался Фекьеру, что он опасается Бернхарда. Фекьер немедленно встретился с Бернхардом и попытался сманить остатки его войск на сторону Франции[1130]. Хитрый Бернхард стал тянуть время и зимой 1634/35 года получил сразу два предложения — от Саксонии и императора, которые он, по всей видимости, принял к рассмотрению[1131]. Таким образом, он заставил охотиться за ним одновременно Оксеншерну, Хайльброннскую лигу и Фекьера. Бернхард мастерски разыграл свою карту и весной 1635 году получил то, что хотел: его назначили в Германии главнокомандующим армии Хайльброннской лиги и короля Франции. Бернхард четко обозначил свои условия: полнота власти, политическая независимость, право взимать контрибуции по своему усмотрению, возмещение убытков и освобождение от какой-либо ответственности при заключении мира[1132].
Оксеншерна обладал одним ценным качеством: никогда не терял присутствие духа. Канцлер в определенной степени зависел от Ришелье, поскольку надо было платить Бернхарду. Однако и Ришелье был зависим в какой-то мере от Оксеншерны, поскольку Бернхард в любой момент мог воспользоваться преимуществами, которые ему давал двойной мандат на командование войсками. Оксеншерну раздражали дезертирство саксонского курфюрста и перспектива столкнуться с враждебностью в восточной и северо-восточной Германии, но он мог успокаивать себя тем, что Ришелье вряд ли откажется от альянса со Швецией, особенно теперь, когда император усилил свои позиции, переманив к себе Иоганна Георга, а в районе Эльбы остался лишь один контингент шведской армии под командованием Банера[1133].
Он правильно сделал, что не ратифицировал договор, подписанный от отчаяния в ноябре Хайльброннской лигой с королем Франции. Угрозы наваливались на Ришелье как снежный ком, и Оксеншерна, пользуясь теперь страхами французского кардинала, а не собственным могуществом, которого уже не было, весной смог добиться для себя лучших условий. Отход Бернхарда на левый берег Рейна, опасное приближение испанцев к французским границам, появление в Нидерландах энергичного статхаудера, неожиданное возрождение дружбы между испанскими и австрийскими Габсбургами — все это не могло не тревожить Ришелье[1134]. В конце сентября он узнал о том, что испанцы набирают войска в Сицилии и Сардинии, а в октябре возникла угроза нападения на Прованс с моря[1135]. Спешно кардинал заключил новый договор с голландцами в феврале 1635 года на условиях, наглядно отражавших его страхи. Ришелье согласился выставить против испанцев армию численностью тридцать тысяч человек и поставить во главе совместных военных действий принца Оранского[1136].
Аксель Оксеншерна, полагаясь на то, что начало весенней кампании, как обычно, затянется, выждал два месяца и, решив иметь дело непосредственно со скользким кардиналом, а не с его еще более скользкими агентами, в апреле прибыл в Париж, где его приняли чрезвычайно любезно. Переговоры, несмотря на взаимную подозрительность, прошли успешно. «Манера французов вести переговоры очень странная, у них все построено на ловкости и изяществе»[1137], — отметил Оксеншерна. Его нордические манеры тоже, видимо, произвели впечатление на Ришелье. Кардинал определил их как «un peu gothique et beaucoup finoise»[1138].[1139] 30 апреля 1635 года они подписали Компьенский договор. Французское правительство в обмен на левый берег Рейна от Брайзаха до Страсбурга признавало шведов равноправными союзниками, уступало им Вормс, Майнц и Бенфельд, соглашалось объявить войну Испании и не заключать без их участия никаких мирных договоров[1140]. Лучших условий Оксеншерна никогда прежде не добился бы. Ришелье, обладавший большими ресурсами, играл в альянсе ведущую роль, но канцлер по крайней мере мог считать себя партнером, а не вассалом. В общем, не имея за собой ничего, кроме оскудевшей страны, управляемой погрязшим в дрязгах регентством, и мятежных войск Банера в Хальберштадте и Магдебурге, Оксеншерна блестяще исполнил свою миссию.
21 мая 1635 года герольд на главной площади Брюсселя возвестил о том, что его величество христианнейший король Франции Людовик XIII объявил войну его католическому величеству королю Испании Филиппу IV. Формальным поводом стало то, что испанские войска напали на Трир и взяли в плен курфюрста; последние три года он находился под протекцией Франции.
Девятью днями раньше в Вене были опубликованы условия Пражского мира. К договору мог присоединиться любой правитель. Саксонский курфюрст и отчасти император искренне хотели, чтобы в Германии наступил мир. Но появление Франции на левом берегу Рейна в качестве союзника Швеции и объявление Францией войны Испании ситуацию коренным образом изменили. Тем, кто подписал мирный договор, теперь предстояло выдворять из Германии не только Швецию, но и Францию. Вступая в конфликт с Францией, они солидаризируются с королем Испании. Подписание Пражского мира, по сути, означало формирование нового альянса для войны. Те, кто поставил под ним свои подписи, взяли на себя обязательство сражаться за Австрийский дом.
«Саксонцы получили такой мир, какой хотели, — написал Ришелье. — Он нас не касается, если не считать того, что нам теперь придется удвоить свои усилия»[1141]. Начинался последний акт германской трагедии.
Глава девятая
БОРЬБА ЗА РЕЙН
1635-1639
По мнению его величества, принимая всякого рода мирные предложения, не просто сомнительные, но и опасные, мы позволяем врагам вводить нас в заблуждение.
Фекьер
Позиции императора в Германии теперь были, как никогда, сильны. Имперские и союзнические армии занимали правый берег Рейна, Вюртемберг, Швабию и Франконию. Здесь они облагали население военными поборами, а австрийские земли могли передохнуть. Иоганн Георг записался в союзники Фердинанда, вскоре за ним против своего желания последовал и Максимилиан Баварский.
У него не было выбора. Если бы он отказался подключиться к Пражскому миру, то ему пришлось бы объединяться с Ришелье, но кардинал и его союзник Оксеншерна открыто поддерживали его пфальцских кузенов, оставшихся и без владений, и без отца. Не в первый и не в последний раз Максимилиана подводила тщеславная глупость, совершенная в 1622 году. Ему ничего не оставалось, как подписать Пражский мир и согласиться на то, чтобы распустить Католическую лигу и поставить уцелевшие войска под знамена императора на тех же условиях, что и Иоганн Георг Саксонский. Впервые он должен был служить Австрийскому дому, не имея никаких гарантий, что ему будет дано право участвовать в его делах.
Фердинанд подсластил пилюлю несколькими дешевыми жестами. Подтвердил ему права на курфюршество, а брату — на епископство Хильдесхайм. Император предложил также в супруги Максимилиану, у которого жена умерла, так и не родив детей, свою дочь эрцгерцогиню Марию Анну, принцессу, бывшую почти на сорок лет моложе вдовца. Максимилиан принял предложение, в Вене быстро организовали торжественное венчание, и через несколько недель жених преподнес невесте дар, ратифицировав Пражский мир.
К договору уже присоединились курфюрст Бранденбургский, герцоги Саксен-Кобургский, Гольштейнский, Мекленбургский, Померанский, регент Вюртемберга, князья Ангальтский, Гессен-Дармштадтский и Баденский, города Любек, Франкфурт-на-Майне, Ульм, Вормс, Шпейери Хайльбронн. Искусная дипломатия венгерского короля позволила отцу возглавить коалицию правителей, поставившую узкую группу кальвинистов в крайне неудобное положение противников мира и чужеземных агентов. Вне объединенной империи оставались только ссыльный курфюрст Пфальцский, ландграф Гессен-Кассельский и герцог Брауншвейг-Люнебург.
Позиции императора упрочились и за пределами империи. Враждебность Швеции компенсировалась дружбой Кристиана Датского. Фердинанд приберег ее на случай чрезвычайных обстоятельств: взорвать бомбу замедленного действия за спиной Оксеншерны, когда в этом возникнет необходимость. Польского короля Владислава IV, заменившего Сигизмунда, вначале вряд ли можно было считать союзником. Он согласился на двадцатишестилетнее перемирие со Швецией и собирался жениться на Елизавете, старшей дочери Фридриха Богемского[1142]. Вмешался венгерский король, предложив ему в жены свою сестру эрцгерцогиню Цецилию Ренату, по всем статьям более подходящую кандидатуру. Владислав соблазнился и стал союзником Австрии.
Благоприятная ситуация в Европе складывалась и для испанской ветви династии Габсбургов. Английское правительство проводило политику нейтралитета, отдавая еле заметное предпочтение Испании. В Нидерландах кардинал-инфант, пустив в ход свое обаяние и тактичность, повторил успехи дона Хуана[1143] шестидесятилетней давности в умиротворении фламандцев[1144]. Опасаясь, что Франция и Соединенные провинции готовятся вторгнуться к ним не ради их освобождения, а для того, чтобы поделить страну между собой, они стали искать защиты у Австрийского дома.
В самих Соединенных провинциях, несмотря на тревоги, вызванные поражением протестантов при Нёрдлингене, продолжала существовать влиятельная партия мира. Популярность принца Оранского упала, многие в республике боялись авторитаризма Оранского дома больше, чем испанцев. Эти настроения неизбежно должны были отразиться на том, как пойдет война.
Тем не менее Австрийский дом не смог в полной мере воспользоваться появившимися преимуществами, и его судьба была предрешена. Если бы Филипп IV и Оливарес позволили определенную свободу действий своим союзникам в Австрии и Нидерландах, то все могло бы развиваться по другому сценарию. Однако они настояли на том, чтобы направлять все события, и вынудили императора повиноваться ради получения субсидий. Исподтишка они лишили кардинала-инфанта власти, поручив Айтоне, его фактическому подчиненному и их креатуре, следить за тем, чтобы исполнялись приказы Мадрида, а не штатгальтера[1145]. Неспособные решать простейшие проблемы у себя дома, Оливарес и король взялись командовать теми, кто был умнее, лучше информирован и знал обстановку и в Германии, и в Нидерландах.
Положение кардинала-инфанта было действительно безвыходным. Он являлся, по сути, наместником короля и не имел права ему возражать. Император и венгерский король могли бы потребовать побольше свобод, если бы так не нуждались в серебре из перуанских рудников. В итоге все они оказались заложниками испанского двора. Когда у Филиппа IV начались серьезные проблемы в Испании, субсидии сразу же прекратились и на Австрийский дом как из рога изобилия посыпались беды.
Опасности таились уже в кратковременных успехах Габсбургов. 1635 и 1636 годы оказались самыми неудачными для Бурбонов и шведов за всю войну. Едва успели просохнуть подписи на Пражском договоре, как взбунтовались войска Банера. Его армия, насчитывавшая двадцать три тысячи человек, на девяносто процентов состояла не из шведов, а из иностранцев, главным образом немцев[1146]. Среди них активно действовали саксонские агенты, убеждая солдат в том, что в их же интересах уйти от шведов. Дезертирство — лучший способ заставить Оксеншерну заговорить о мире. Он вынуждает их попусту жертвовать собой, им не платят, и у них нет никаких шансов на победу[1147].
На какое-то время волнения стихли, когда Оксеншерна в августе 1635 года удовлетворил требования самых настырных офицеров и подписал сними соглашение о лояльности. Однако деятельность саксонских агентов не прекращалась, вскоре недовольство вспыхнуло с новой силой, и Оксеншерна после безуспешных попыток вытянуть деньги у союзников[1148] поручил Банеру самому разбираться со своими войсками любыми средствами. Банер, хотя и был отъявленным головорезом, не располагал ни дипломатическим терпением, необходимым для разрешения таких проблем, ни достаточными силами для того, чтобы закрыть рот бунтовщикам, которых оказалось слишком много. В октябре создалась критическая ситуация, отказывались выполнять его приказы целые полки, и он признавался Оксеншерне: ему придется либо персонально сдаваться Иоганну Георгу, либо найти какое-то другое применение себе и своим шведским соратникам и бросить мятежников на произвол судьбы[1149]. Все шло к тому, чтобы потерять долину Эльбы и лишиться линии коммуникаций между Стокгольмом и канцлером на Рейне. Катастрофы удалось избежать в последнюю минуту. Подписание перемирия с поляками высвободило значительную часть шведских войск, недавно набранных на случай войны. Эти войска вовремя были отправлены к Банеру и изменили баланс сил в его пользу[1150]. Мятежники, видя бесперспективность своих расчетов на успех и возможность поживиться грабежами, поняли, что они больше выиграют, если останутся с Банером и не перейдут к Иоганну Георгу. Мятеж прекратился, но о восстановлении более или менее сносной дисциплины не могло быть и речи. «К сожалению, — писал Банер, — каждый офицер считает себя вправе отдавать приказы так, как ему заблагорассудится»[1151]. Действительно, Банеру оставалось лишь сожалеть по поводу отсутствия элементарной дисциплины в войсках. Попытки навести порядок могли только вызвать новый кризис.
Воспользовавшись возрождением лояльности армии, Банер, решив до прихода зимы предпринять быстрый наступательный бросок, нанес внезапный удар по аванпосту Дёмиц на Эльбе и разгромил саксонцев у Гольдберга, окончательно восстановив доверие войск. В дезертирстве германских союзников шведы обнаружили для себя и положительную сторону: они теперь могли считать всю страну вражеской и опустошать ее вволю и без пощады, что непозволительно было делать даже в условиях эфемерного союзничества.
Но и этот довольно скромный успех шведского маршала и его разношерстной армии стал возможен только благодаря вмешательству Франции, которая, через своего дипломата, вовремя посодействовала заключению перемирия с Польшей и предотвратила полный крах Банера[1152].
На юге и юго-западе положение было еще тяжелее. Имперцы осаждали Аугсбург почти полгода, а когда взяли его, он напоминал город мертвых. Люди выглядели как призраки, солдаты валились с ног от слабости. За последние три месяца они съели почти всех кошек, крыс и собак, а потом вымачивали шкуры животных, резали на мелкие куски и жевали. Одна женщина призналась в том, что варила и ела мясо солдата, умершего в ее доме. Тем не менее победители, войдя в город, устроили пышный банкет, кутили до глубокой ночи, а голодные бюргеры гадали: откуда у них взялось столько еды и питья[1153]?
Ханау-на-Майне в условиях не менее суровых[1154] держался более восемнадцати месяцев. Однажды его выручили из беды, но потом город снова был блокирован и наконец покорен. Странным образом командующему гарнизоном, шотландцу Джеймсу Рамсею, оккупанты разрешили остаться в городе как частному лицу[1155]. Шотландец, пользуясь своим влиянием, поднял восстание, но силы были неравны и он закончил свою карьеру узником у имперцев.
На Рейне один за другим сдались испанцам Филипсбург и Трир. Ришелье не прислал войска, и Бернхард не смог помочь Гейдельбергу. В ноябре Галлас вторгся в Лотарингию, столкнувшись с новехонькой французской армией, которой командовал сам король. «Все они были одеты в алые кавалерийские мундиры с серебряными галунами, — писал один из изумленных вояк Галласа. — На следующий день на них сверкали доспехи и развевались огромные перья, любо-дорого смотреть»[1156]. Грязные и завшивевшие солдаты имперской армии уже давно не видели ничего подобного. Но холод, голод и эпидемии сделали свое дело: плюмажные французы быстро лишились своего лоска. На глазах имперцев удалые кавалеристы «сникли и скукожились», позволяя Галласу оставаться хозяином положения[1157]. Однако зима была одинаково суровой для всех; оскудевшие земли не могли прокормить ни людей, ни животных. Чума, принесенная в этом году дождливой весной и тропическим летом, была в равной мере губительна и для населения, и для армий. Галлас отошел к Цаберну, встал на зимние квартиры, контролируя горный проход в Вогезах и угрожая Франции. Чума и голод свели его угрозу на нет[1158].
В Нижних странах французы, вторгнувшись в страну почти одновременно с объявлением войны, разгромили испанцев у Намюра[1159] и пошли на соединение с принцем Оранским в Маастрихте. Однако он не спешил объединяться с ними[1160], а Генеральные штаты неблагодарно предложили, чтобы французы оставили Фландрию в покое и воевали с Испанией[1161]. Поведение голландцев объяснялось скорее политическим благоразумием, а не военными соображениями, но от этого оно не становилось менее вредоносным. Конечно, трудно провести грань между войной на уничтожение противника и войной с целью его сдерживания. Так или иначе, Фридрих Генрих недооценил ни династическое рвение кардинала-инфанта, ни его популярность[1162]. Уже до конца года французы, оскорбившись и негодуя, отступили, а Фридрих Генрих обнаружил, что потерял Диет, Гох, Геннеп, Лимбург и Схенк. Над его границами нависла угроза уже в трех местах, а Маастрихт, самое его ценное завоевание, оказался практически отрезанным.
Более успешно французы действовали на юге, где Ришелье вновь задумал создать против испанцев Северо-Итальянскую лигу[1163] и предпринял две удачные операции — против Франш-Конте[1164] и на Вальтеллине. Последнюю операцию провел Роан (Роган), бывший вождь гугенотов, чья вера, как ожидалось, приведет его в стан протестантской партии в Граубюндене, настроенной против испанцев. Ожидания оправдались, швейцарцы под руководством одного из своих пасторов, непримиримого Юрга Енача, поднялись на завоевание и превращение в другую религию Вальтеллины. Войска, посланные из Тироля и Милана, потерпели поражение в четырех боях, и им пришлось оставить долину на попечение Роана, швейцарского пастора и французского короля. Но это было единственное значительное достижение Ришелье за весь 1635 год, и он должен был благодарить за него не свои войска, а персонально Роана и его религиозных сподвижников.
Дипломатия кардинала и его политические амбиции совершенно не соответствовали реальному военному потенциалу страны. Он знал об этом и старался как можно дольше уходить от большой войны. Когда она стала неизбежной, Ришелье потребовал от Фекьера набирать рекрутов в Германии[1165], ссылаясь на то, что французские войска ненадежны, плохо подготовлены, склонны к дезертирству и состоят в основном из протестантов[1166]. Еще одну проблему создавало дворянство. Феодальное отношение к армии все еще сохранялось, любая война означала усиление власти молодых дворян, набиравших полки на своих землях, и дворянство, особенно молодое, всегда было проклятием для Ришелье. Он опасался новой вспышки их претензий к монархии.
Кроме всего прочего, они отличались своеволием и разнузданностью. Один молодой господин, когда ему пообещали сообщить королю о плохом поведении его роты, ударил по голове стоявшего рядом офицера и сказал: «Доложите королю и об этом тоже»[1167]. Имея такую армию, Ришелье вряд ли мог справиться с Габсбургами и испанскими войсками.
С 1633 года Ришелье пытался завлечь на свою сторону Бернхарда Саксен-Веймарского. Как всегда, он руководствовался и политическими, и военными мотивами. Фекьер предупреждал: германские князья с недоверием относятся к французам, подозревая их в стремлении завладеть Рейном. Соответственно, кардинал полагал, что германский генерал на его службе будет принят немцами более доброжелательно, чем французский маршал.
Бернхард отверг предложения кардинала в 1633 году: они его не устраивали. В 1635 году он уже проявлял интерес, поскольку в битве при Нёрдлингене потерял герцогство Франконию и прекрасно понимал: не Оксеншерна, а Ришелье способен дать ему что-то взамен. Он уже нацелился на ландграфство Эльзас. Его расчеты совпадали с планами Ришелье. Эльзас, завоеванный германским князем на деньги Франции, не будет ничем отличаться от Эльзаса, завоеванного французскими войсками, с той лишь разницей, что первый вариант не вызовет никаких подозрений у германских союзников. К июню 1635 года он уже пустил в ход слухи о том, что Эльзас предназначен французским правительством в качестве вознаграждения Бернхарду[1168].
С герцогом вести дела было нелегко даже тогда, когда казалось, будто обо всем договорились. Он не любил привычку французов к скрытности и, подобно шведскому королю, с удовольствием разглашал конфиденциальные предложения французского правительства. Улучив момент, когда Бернхард объезжал полевой лагерь и немного оторвался от спутников, Фекьер вполголоса передал ему предложение о субсидиях и вознаграждении. К величайшему изумлению француза, Бернхард громоподобно объявил: он приветствует готовность французского правительства оказать ему помощь и надеется на то, что в Париже сдержат свое слово, поскольку его люди заслужили поощрение[1169]. Его прямолинейность и кажущаяся простоватость дали свои плоды. О предложении Ришелье скоро узнала вся армия, кардинал уже не мог пойти на попятную, а упоминание справедливого поощрения войск еще выше подняло авторитет командующего в полках. В наемной армии мнение солдат для командира ценнее золота.