Морально никто из германских князей не мог выступить против решений императора, не подвергая себя риску быть обвиненным в мятеже. Но на восемнадцатой сессии рейхстага внезапно разразился скандал, инициированный коллегией курфюрстов. Представитель Бранденбурга вдруг заявил, что его хозяин не считает Пражский договор основой для переговоров о мирном урегулировании. Сразу же, несмотря на яростные возражения курфюрстов Баварии, Кёльна и Саксонии[1249], на сторону Бранденбурга переметнулись другие, хотя и менее влиятельные протестантские князья, и в рейхстаге образовалась довольно значительная конституционная протестантская оппозиция императору[1250]. Страхи по поводу иностранной интервенции возродили подозрительность, и рейхстаг, вместо того чтобы упрочить единство и силу империи, вскрыл ее разобщенность и слабость.
Фердинанд открывал рейхстаг, когда в Бранденбурге все еще правил Георг Вильгельм, во всем слушавшийся главного министра Шварценберга, католика и ярого приверженца императорского двора. Но Георг Вильгельм, в сорок с небольшим лет ставший полным инвалидом, скончался 1 декабря 1640 года. Его наследнику Фридриху Вильгельму было двадцать лет, и он разительно отличался от отца во всем, кроме роста и импозантной внешности. Если рослый, внушительного телосложения Георг был кроток и непредприимчив, то не менее дюжий Фридрих обладал натурой отважной, решительной и дерзкой. Рожденный и взращенный войнами, он подходил к любым проблемам только с точки зрения практической целесообразности, и принципы для него в общем-то ничего не значили[1251]. Фридрих Вильгельм мог пойти на все ради блага своей династии и, надо отдать ему должное, своих подданных. Можно сказать, талеры для него были дороже принципов. Впоследствии он выпустил примечательный манифест, провозглашавший, что водные пути Германии должны и принадлежать Германии. Естественно, он преследовал прежде всего свою корысть — утверждал право на собственный водный путь. Тем не менее Фридрих Вильгельм не стеснялся тайно получать субсидии от французов, обменял Померанию на Магдебург и обманным путем возвратил ее себе. Его внутренняя политика была жесткой и непопулярной, но целительной и эффективной, он сумел создать прусское государство из того, что ему оставил в наследство отец, и за это его прежде всего ценит потомство.
Когда Фридрих Вильгельм вошел во власть, о личности нового курфюрста никто ничего не знал. Он довольно долго рос и воспитывался в Гааге, проводя время в основном среди своих кузенов и кузин, детей Фридриха Богемского. Он пренебрег приказом отца вернуться домой, но когда ему все-таки пришлось это сделать, Фридрих Вильгельм возненавидел Шварценберга, подозревая министра в том, что он собирается его отравить[1252].
Поскольку старший курфюрст подписал Пражский мир, то и его войска сражались за императора против шведов. Для Фердинанда, понятно, была важна его поддержка, тем более во время рейхстага, который должен был продемонстрировать хотя бы видимость единства. Фридрих Вильгельм повел себя совершенно иначе. Для своей страны он хотел прежде всего подлинного мира. Курфюрст унаследовал земли, опустошенные и оккупированные иностранными войсками и собственной разнузданной армией, существовавшей только за счет грабежей[1253]. Он лишился лучших владений, распроданных или заложенных, ему достался доход, составлявший в лучшем случае восьмую часть того, что имел когда-то отец[1254]. Фридриху пришлось вначале жить в прусском Кенигсберге из-за того, что в берлинском замке обвалилась крыша и провинция не могла обеспечить продуктами двор курфюрста[1255]. «Померания потеряна, Юлих потерян, нам едва удается удерживать Пруссию, как угря за хвост, и нам придется заложить Марку», — сокрушался один из его советников[1256].
Фридрих Вильгельм не собирался ни закладывать Марку, ни терять земли и деньги ради императора. Он сразу же отдал приказ войскам ограничиваться лишь оборонительными действиями. Когда шведы вторглись, он запросил у них условия, на которых они готовы гарантировать ему нейтралитет. Шварценберг попытался поднять бунт, но в январе был уволен и вскоре умер — вероятно, от расстройства[1257].
К началу марта 1641 года Фердинанд в Регенсбурге уже предостаточно наслышался о сепаратном мире между Бранденбургом и шведами. В мае курфюрст отправил послов в Стокгольм, в июле шведское правительство согласилось приостановить военные действия и рассмотреть возможность более длительного перемирия[1258]. 24 июля в частном порядке были согласованы условия бессрочного прекращения огня[1259]. В начале сентября представитель курфюрста в Регенсбурге сообщил о том, что Бранденбург и Швеция договорились о полном прекращении военных действий[1260].
Фридрих Вильгельм выкручивал Фердинанду руки. Император тоже добивался мира, но на таких условиях, чтобы не потерять слишком много из того, что Австрийский дом приобрел за столько лет войны. Он по-прежнему опирался на Пражский договор, не понимая, очевидно, что урегулирование, казавшееся великодушным до вмешательства Ришелье в 1635 году, уже выглядело бескомпромиссным ультиматумом в 1640-м. Новый курфюрст Бранденбурга сорвал все маски. Будучи формально союзником императора, он пренебрег переговорами в Регенсбурге и сам заключил перемирие. Выходило так, будто не кто иной, а император не хотел искать пути к мирному согласию.
Объяснение поступку Фридриха Вильгельма можно найти в книге, изданной незадолго до этих событий под заглавием «Dissertatio de ratione status in Imperio nostro Roma-no-Germanico»[1261]. Этот труд был написан с таким пафосом, драматизмом и логикой, что сразу же приобрел необычайную известность. Автор скрыл свое настоящее имя под псевдонимом Ипполит Лапид. Реально им был Богислав фон Хемниц, впоследствии историограф шведской короны. В этом исследовании убедительно показано то, как династия Габсбургов манипулировала имперской конституцией в своих интересах, прибегая где к хитрости, а где к силе, пользовалась чрезвычайными обстоятельствами для наступления на права германских князей.
Фердинанд открывал рейхстаг в сентябре 1640 года, держа в руках, как он думал, оливковую ветвь. К маю 1641 года в Европе ни у кого не было сомнений в том, что ему была нужна только война[1262], а переговоры в Регенсбурге были таким же спектаклем, какой он разыграл с Пражским миром, нацеленным на то, чтобы удержать союзников и одурачить оппонентов.
Фердинанд был человеком далеко не глупым. Он предвидел, чем все может закончиться, и хотел предотвратить невыгодный для себя исход. Он протянул оливковую ветвь, но ему сказали, что это обнаженный меч. В такой ситуации император мог сохранить свое лицо единственным способом — доказать, что он тоже прав. Узнав о перемирии между шведами и Бранденбургом, Фердинанд поступил благоразумно: изобразил радость подлинного миротворца. Этот ловкий ход помог ему обезоружить брюзгливых сторонников Бранденбурга[1263]. Воспользовавшись благоприятным моментом, он предложил им пересмотреть свое отношение к Пражскому договору исходя из интересов всеобщего мира. Только оппозиция Бранденбурга и некоторых экстремистов, утверждал он, мешает созыву всеобщей мирной конференции. Ему таким образом удалось переложить ответственность и обвинить в обструкционизме бранденбургского курфюрста. Делегатам Бранденбурга ничего не оставалось, как согласиться с планом императора[1264]. 10 ноября 1641 года Фердинанд распустил рейхстаг с таким решением: незамедлительно избрать полномочных представителей для выработки мирных соглашений и с бунтовщиками, и с интервентами на основе Пражского договора и всеобщей амнистии[1265].
Кризис был предотвращен, но лишь на время. Рано или поздно Фердинанду придется договариваться о мире с Фридрихом Вильгельмом, и эти переговоры с человеком, ищущим дружбы со Швецией и Францией, вряд ли пойдут на пользу империи. Рано или поздно кто-то из них возьмет в руки меч, который они временно отложили в сторону.
30 ноября 1641 года в Кёльне на Шпрее, на земле курфюрста Бранденбурга, появился императорский указ об амнистии. Дождь и ветер превратили его в клочья и раскидали по улице[1266]. Это чисто природное явление полностью соответствовало мнению людей о мирных намерениях Фердинанда.
В Гамбурге имперские, шведские и французские представители тем временем обговаривали предварительные условия проведения мирной конференции. Фердинанд поочередно отправил трех послов, и ни один из них не убедил ни шведов, ни французов в серьезности намерений имперского правительства. «Они заменили Лютцова Курцем и Аверсберга Лютцовом. Люди разные, а разговоры те же самые»[1267], — жаловался французский посол. На самом деле такое положение его вполне устраивало. В Париже были убеждены: промедление принесет лишь новые неприятности Габсбургам. Под различными предлогами переговоры постоянно откладывались или переносились. Французы потребовали для герцогини Савойской особый титул, австрийцы отказались, и обе стороны были чрезвычайно недовольны, когда датчанин предложил им разумный выход из затруднительного положения[1268]. Австрийцы придумали еще одно затруднение: ратифицируя предварительные условия созыва конференции, они представили такой путаный документ, что французы отказались его принимать. И эта игра в жмурки продолжалась и продолжалась, и каждая из сторон обвиняла оппонента в затягивании мирного урегулирования[1269].
Уже тогда австрийское правительство излучало тот оптимизм, которым впоследствии всегда славилась Австрия, основывая свои надежды на лучшее даже на самых незначительных обстоятельствах. Вскоре после рейхстага умер непокорный герцог Брауншвейг-Люнебурга, а его наследники покинули шведов, чтобы договориться о мире с императором[1270]. Последовательными противниками императора остались только ландграф Гессен-Кассельский и изгнанник курфюрст Пфальцский. Фердинанд мог рассчитывать также на вражду между Швецией и Данией и уже определил Кристиана IV посредником на мирных переговорах, хотя и знал, что это вызовет неудовольствие Стокгольма[1271].
В отношениях между Швецией и Бранденбургом возникли определенные трудности. Молодая королева не захотела выходить замуж за курфюрста, разошлись союзники и во мнениях относительно принадлежности Померании. Фердинанд вполне мог рассчитывать на то, что никакой дружбы между ними не будет[1272].
Действительно, Вену приободрила враждебность между Швецией и Данией и напряженность в отношениях между Швецией и Бранденбургом, которая отчасти проявлялась и на театре военных действий. За два года, после смерти Бернхарда Саксен-Веймарского, ситуация на шведской стороне конфликта значительно ухудшилась. Маршал Юхан Банер служил королеве Швеции, но он был еще аристократом из древнего дворянского рода и сыном человека, преданного смерти Карлом IX за бунтарство. Как и большинство военных командующих, и не обязательно шведских, он хотел получить в Германии земли, а его поведение в последние годы убедительно свидетельствовало о том, что ему не чуждо и властолюбие. Перед людьми типа Мансфельда, Валленштейна и Бернхарда обычно открываются такие возможности, перед которыми трудно устоять. Банер был, безусловно, человеком тщеславным и не особенно обремененным угрызениями совести. Более того, уничтожение значительной части армии Горна при Нёрдлингене сразу же выдвинуло его на видное место и очень сильные позиции. В продолжение не одного года он был единственной надеждой шведского правительства. Банер служил бастионом и против имперцев, и против саксонцев, и против бранденбуржцев в Северной Германии. Он обеспечивал линию коммуникаций между Швецией и Рейном или Центральной Германией; его уход мог привести к тому, что Ришелье потерял бы интерес к альянсу с Оксеншерной, а Швеции пришлось бы заключать позорный мир.
Его армия, безденежная и вынужденная располагаться на постой там, куда ее загонял противник, утеряла все признаки воинской организованности и дисциплины, в чем признавался и сам Банер в докладах Оксеншерне. «Квартирмейстер Рамм остался в Мекленбурге, не получив от меня разрешения. Не понимаю, что с ним произошло»[1273], — писал он канцлеру. И затем: «Я могу давать им только обещания (заплатить)… ручаясь именем ее величества и приводя всевозможные объяснения»[1274]. Немного спустя он сообщал: «У нас не было бы серьезных проблем с численностью войск, если бы не бродяжничество, мародерство и грабежи… ничто не может остановить их и привести к порядку»[1275]. Он писал о полном отсутствии дисциплины[1276], о том, что пехотинцы взяли за привычку обменивать оружие на еду[1277], предупреждая: положение настолько скверное, что армия вот-вот развалится[1278].
Банер наверняка сгущал краски, поскольку армия продолжала действовать. Он, вероятно, хотел создать впечатление, будто все держится на нем, на его изобретательности и авторитете. В его самооценке была доля истины, Оксеншерна знал это, правительство в Стокгольме боялось остаться наедине с неуправляемыми и буйными бандами и должно было относиться к маршалу с повышенным вниманием. Очень быстро Банер стал для Оксеншерны таким же незаменимым человеком, каким для Ришелье был Бернхард. После смерти Бернхардалишь недостаток денег не позволил Банеру обставить Ришелье и купить и Эрлаха, и оставшуюся без призора армию[1279]. Банер решил утверждаться другими средствами. В 1639 году он вторгся в Богемию, и, если бы ему не помешали умелые оборонительные действия Пикколомини в Праге, нежелание крестьян поднять восстание[1280] и нехватка провианта, то маршал мог бы завладеть всей провинцией. «Мне и в голову не приходило, что Богемское королевство столь оскудевшее, опустошенное и разграбленное, — сообщал он Оксеншерне. — На всем пространстве от Праги до Вены полная разруха и вряд ли отыщется хотя одна живая душа»[1281].
Тем не менее он с толком использовал вторжение в Богемию, и в Стокгольме вскоре узнали, что маршал ведет мирные переговоры и ему якобы предлагают и поместья в Силезии, и титул имперского князя[1282]. Когда о торгах стало известно, это ему повредило, но в 1640 году Банер предпринял новый впечатляющий бросок на юг к Эрфурту, где он соединился с бернхардской армией французского маршала Гебриана и контингентом из Гессена и Брауншвейга. Хотя в его распоряжении теперь было около сорока тысяч человек, он почему-то стал проявлять нерешительность. Имперцы маневрировали, избегали сражения, а он не пошел к Дунаю и последовал примеру Валленштейна — начал переговоры с эрцгерцогом Леопольдом. Сам император отнесся к его реверансам с большим подозрением[1283], а в шведско-французском лагере неопределенность намерений Банера привела к отставке гессенского генерала Петера Меландера, который затем оказался командующим в баварской армии. У французского командующего Гебриана было больше оснований для беспокойства: Банер вновь пытался склонить бернхардинцев к тому, чтобы от французов уйти к нему[1284].
Ничего не добившись, Банер отошел обратно к Везеру. Начало сказываться многолетнее пьянство, подкосила маршала и смерть жены Елизаветы в июне 1640 года. Она постоянно находилась с ним почти во всех кампаниях, изящная и добросердечная женщина, единственный человек, знавший, как справиться с неуравновешенным, тщеславным и капризным маршалом. Солдаты относились к ней с благоговением и любовью, как к матери, а горожане и крестьяне нередко просили защитить их от вымогательств мужа; в одном городе муниципалитет даже посчитал нужным поддерживать добрые контакты с ее служанкой[1285].
На похоронах жены маршалу приглянулась юная дочь маркграфа Баденского, и, не успев оправиться от горя, он загорелся новой страстью. Венчание было устроено за скандально короткий срок, и маршал, приводя в бешенство своих офицеров, начал новую жизнь со своей молодой женой: три четверти ночного времени проводил в кутежах с общими друзьями, а три четверти светового дня валялся в постели[1286].
Конечно, брак состоялся по причине сентиментальности и внезапной неодолимой страсти, но отчасти он был вызван и положением, которое молодая леди занимала в Германии. Статус зятя маркграфа Баденского позволял Банеру занять достойное место среди германских князей, которым он мог воспользоваться в случае возникновения претензий со стороны шведской короны. Незадолго до обручения ему пришлось взять в свой лагерь человека, которого он презирал как плохого солдата[1287], еще осваивавшего науку войны, — одного из младших братьев курфюрста Пфальцского. Поначалу Банер демонстрировал принцу неприкрытое пренебрежение, но после женитьбы, возвысившись до равного, как он считал, социального положения, маршал стал относиться к нему с высокомерной фамильярностью[1288].
Каким бы странным и неадекватным ни выглядело поведение Банера, брак оказал на него благотворное влияние. В нем вновь пробудилась кипучая энергия, и он опять пошел к Эрфурту, в декабре 1640 года соединился там с бернхардинцами маршала Гебриана, предпринял совместный марш-бросок к Регенсбургу и даже обстрелял город с противоположного берега реки. Но плохая погода и острые разногласия с Гебрианом не позволили продолжить кампанию, и он отступил в январе 1641 года сначала к Цвиккау, а потом в Хальберштадт. То проявляя бурную активность, то впадая в спячку и не доводя до конца начатую операцию, Банер вел себя как человек непоследовательный, беспринципный и, очевидно, потерявший интерес к своей профессии. Он не оставлял попыток подчинить себе бернхардинцев и успел даже спровоцировать у них беспорядки[1289]. Однако, подобно Валленштейну, маршал плохо знал свою армию. Он никогда не пользовался особой популярностью в войсках, а после смерти жены его связь с ними окончательно оборвалась. Он все меньше и меньше обращал внимания на дисциплину, своевременную выплату жалованья, обеспеченность солдат провиантом и оружием, и в армии назревал мятеж[1290]. Но прежде чем начался бунт, Банер умер в Хальберштадте 20 мая 1641 года, оставив войска на попечение шведского правительства, и властям теперь надо было поправлять то бедственное положение, которое маршал так красочно описывал в своих докладах.
Получив известие о смерти Банера, Оксеншерна назначил на его место Торстенссона[1291], прошедшего выучку у Густава Адольфа, в полной уверенности, что ему можно доверять. Торстенссону, находившемуся в Швеции, могли потребоваться недели, а то и месяцы на то, чтобы приступить к делам, и пока армию возглавил Карл Густав Врангель, способный, хотя и малоизвестный в войсках генерал. Под его командованием в июне 1641 года шведы отбили атаку имперцев у Вольфенбюттеля[1292], но вскоре ропот, несколько поутихший после победы, возродился с новой силой. Науськивал мятежников Мортень, один из старших и авторитетных офицеров. Бунтовщики требовали немедленной выдачи денег, угрожая уйти с бернхардинцами в Рейнланд и оставить шведское правительство без армии[1293]. Конфликт разрешился с появлением Торстенссона.
Он прибыл в середине ноября, нагоняя страх уже только своей суровой и давящей на психику внешностью. Его нисколько не обеспокоили ни мрачные рассказы Врангеля о состоянии армии, ни разыгравшаяся вдруг подагра. Торстенссон привел с собой настоящее шведское войско — семь тысяч человек — и, что не менее важно, привез достаточно денег для успокоения самых шумных бузотеров. Удовлетворив требования наиболее настырных мятежников, разбавив войска свежими шведскими полками и продемонстрировав, что его не так-то легко запугать, Торстенссон усмирил бунт без применения силы[1294].
Торстенссон, безусловно, оказался гораздо более сильным и надежным командующим, чем Юхан Банер. Шведское правительство могло совершенно не сомневаться в его преданности короне, а сам он обладал организационными способностями, особенно необходимыми в трудных и сложных ситуациях. Французских субсидий всегда было недостаточно, и приходили они, как правило, с перебоями или поздно. Торстенссон придумал, как выйти из этого положения: перестал набирать рекрутов на военную службу за денежное вознаграждение. Обнищавшему крестьянству, которое и пополняло его войска, он обещал еду, одежду, оружие и поживу за счет разумного грабежа. В сущности, Торстенссон узаконил то, что уже давно существовало неофициально. Как бы то ни было, теперь командующий обязывался изыскивать деньги только для ветеранов, пришедших в армию до него[1295]. Из-за голода, чумы, тяжелых бытовых условий их численность из года в год сокращалась.
Банду патентованных грабителей можно было держать в узде только свирепой дисциплиной, и Торстенссон лучше всего подходил для этой роли. Он не нуждался в популярности. Солдаты ненавидели командующего, а он терроризировал их, отдавая приказы в основном из громоздких носилок, к которым его приковала болезнь. Он вряд ли избежал бы очередного мятежа, если бы был менее жестким человеком, но самый лютый враг не нашел бы ни единого промаха в его кампаниях. Он давал своим людям возможность грабить, они приносили ему победу. Они боялись его виселиц, расстрелов и плетей, но не восставали против него.
Появление Леннарта Торстенссона разрушило надежды императора на лучшее будущее. Новый шведский маршал начал весеннюю кампанию 1642 года, ударив непосредственно по наследственным землям. Он наголову разбил саксонскую армию под Швейдницем, оставив ее почти без артиллерии и боеприпасов[1296], и беспрепятственно вошел в Моравию. Здесь практически нечего было грабить, но солдаты в одном монастыре вскрыли склепы, отрезали у мертвых аббатов пальцы с кольцами и перстнями, разбили сундуки с церковными одеяниями и направились маршем в Ольмюц, повязав ризы и напрестольные пелены поверх фязных кожаных курток и размахивая знаменами со священными символами[1297]. Ольмюц пал в июне, и Торстенссон сразу же начал строить фортификационные сооружения. Он приказал вырубить насаждения и соорудить хижины к зиме, выгнать из города студентов, больных и нищих как ненужный балласт[1298], заставил императорского наместника уйти из города пешком вместе с женой и детьми[1299]. Заподозрив крестьян в верности императору, Торстенссон сжигал их деревни, пытал и вешал узников, угрожал без пощады казнить всех, кто посмеет украсть что-нибудь в армии[1300].
Его дозоры уже были в двадцати пяти милях от Вены, прежде чем имперские генералы, сам эрцгерцог и Пикколо-мини успели собрать силы, достаточные для того, чтобы отразить наступление. Но Торстенссон проявил благоразумие. С основным контингентом он отступил через Силезию в Саксонию, намереваясь поставить на колени Иоганна Георга до того, как подойдут имперцы. Шведы осадили Лейпциг, когда эрцгерцог показался на горизонте 2 ноября 1642 года. Торстенссон стал отходить на север, к Брейтенфельду, Леопольд пустился в погоню, надеясь на второй Нёрдлинген. Но получился второй Брейтенфельд.
Эрцгерцог начал сражение, открыв бешеную стрельбу, прикрывая свои позиции, пока кавалерия на флангах готовилась к атаке. Он применил «чейн-шот», стрельбу цепями с ядрами, новшество, по тем временам весьма эффективное для того, чтобы привести в смятение шведскую армию. Торстенссон, уступая в численности войск Леопольду, решил опередить противника и, несмотря на артиллерийский обстрел, нанести удар по его левому флангу, прежде чем он подготовится к бою. Дезорганизованные ряды имперцев не выдержали натиска, и как бы их ни вдохновлял эрцгерцог, скакавший между ними и пытавшийся остановить беглецов, его ругань и угрозы не действовали ни на солдат, ни на офицеров.
На другой стороне сражения имперская кавалерия отбила атаку шведов, а пехота активно наседала на шведский центр. Но конница Торстенссона, рассеяв противника на правом фланге, примчалась на помощь центру и принудила имперскую пехоту к отступлению. Теперь Торстенссон все силы бросил на то, чтобы окружить и уничтожить отсеченный правый фланг имперской кавалерии. Многие сдались сразу, другие — бежали, и шведы преследовали их, добивая или беря в плен. Имперцы сдавались и бросали оружие целыми ротами и охотно переходили на службу к шведам. По самым скромным оценкам, эрцгерцог потерял четверть армии на поле битвы и еще четверть армии сдал врагу. Шведы насчитали у него почти пять тысяч человек убитых и четыре с половиной тысячи пленных. Они, кроме того, захватили сорок шесть пушек, пятьдесят повозок с боеприпасами, а также все документы и деньги эрцгерцога[1301]. Сам он, чуть не лишившись жизни или свободы, ушел в Богемию. Здесь эрцгерцог предал военному трибуналу командира и офицеров полка, дрогнувшего, по его мнению, первым и потянувшего за собой весь левый фланг. Поражение настолько его разозлило, что он обезглавил всех старших офицеров, повесил младших офицеров, расстрелял каждого десятого солдата, а всех остальных раскидал подругам полкам. Закончив расправу, Леопольд отправился в Пильзен за причащением и помощью[1302].
Минуло несколько недель, и плохие новости теперь пришли в Вену с другого конца империи. Видерхольд, тот самый независимый протестант, отказавшийся восемь лет назад сдать императору замок Хохентвиль, вдруг обрушился на город Юберлинген на северном берегу озера Констанц и занял его для французов[1303].
Фортуна явно отвернулась от Габсбургов, и курфюрст Майнца решил созвать во Франкфурте-на-Майне имперскую депутацию для обсуждения назревших проблем и путей выхода из войны[1304]. Фердинанд рассчитывал на то, что ассамблея возьмется за урегулирование германских неурядиц и ему, таким образом, удастся лишить Францию и Швецию возможности вмешиваться в дела империи и мирные переговоры. Но реализации его замыслов помешали шведы. Полномочные представители Швеции в Гамбурге выпустили манифест, приглашая все сословия Германии представить свои претензии и предложения для международной мирной конференции[1305].
Определились и города, где должны проходить встречи: Оснабрюк — для Швеции, Мюнстер — для Франции ассамблею назначили на 25 марта 1642 года. Фердинанд всячески уклонялся от проведения конференции, затянул ратификацию условий ее организации до того момента, когда прошли все сроки, так и не выдав верительные грамоты своим полномочным представителям.
Увертки Австрии осудили даже католические союзники Фердинанда. Максимилиан Баварский, чья шаткая лояльность наконец стабилизировалась женитьбой на эрцгерцогине, снова потянулся к Франции, увлекая за собой курфюрстов Майнца и Кёльна. Все трое были заинтересованы в том, чтобы ублажить державу, господствовавшую на Рейне. Курфюрсты Майнца и Кёльна нуждались в защите, Максимилиан — в утверждении своих прав на курфюршество и рейнские приобретения.
Разлад в семействе еще больше усугубил положение Фердинанда. После смерти кузена, кардинала-инфанта, Оливарес вначале хотел сделать его преемником эрцгерцога Леопольда[1306]. Принц ничем не прославился в Германии, но был человеком неглупым и обладавшим некоторой долей обаяния кардинала-инфанта, и его могли бы благожелательно принять высокомерная брюссельская знать и фламандское чиновничество. Филипп Испанский, поначалу согласившийся с его предложением, вдруг переменил свое мнение и, желая якобы учесть традиционные симпатии фламандцев к лицам королевской крови, заявил о намерении назначить наместником собственного сына дона Хуана[1307]. Этот юнец действительно был сыном короля, но родила его актриса Мария Кальдерой. По всем отзывам, он был умен и добродетелен[1308], но ему было всего двенадцать лет. Народ — и чиновников и чернь — возмутило то, что ими будет править бастард. В правительственных кругах заподозрили, что, назначая сына, король хочет лишь покрепче привязать к Мадриду их строптивое государство. Поднявшаяся волна протестов вынудила Филиппа отложить на неопределенный срок отправку дона Хуана в Нидерланды и назначить пока регентом дона Франсиско де Мело[1309].
Но рана была нанесена. Австрийская семья оскорбилась тем, что после стольких лет союзничества король предпочел своего внебрачного сына эрцгерцогу Леопольду, признанному лидеру испанской партии в Вене. Глупая высокомерная выходка Филиппа надорвала моральные узы, связывавшие Вену и Мадрид; оставалось лишь бездарному Мело ввергнуть Испанские Нидерланды в еще одну беду и дать императору дополнительный стимул для того, чтобы оставить тонущий корабль испанской монархии и спасать самого себя.
Война между Францией и Испанией то вспыхивала, то затихала, но чаша весов склонялась в пользу Парижа. Головную боль для Ришелье создавала армия. Лучшие офицеры ему были нужны в Германии, где он видел главную для себя угрозу, и кардинал не доверял дворянам, командовавшим на Пиренеях, во Фландрии и Бургундии. Пока он возлагал надежды на герцога Энгиенского, старшего сына принца де Конде[1310]. По настоянию Ришелье этого молодого человека, которому было двадцать с небольшим лет, назначили зимой 1642 года главнокомандующим на фламандской границе.
Герцог Энгиенский воспринимался другими людьми совершенно иначе, чем кардиналом Ришелье. В детстве он был необычайно вспыльчив и неуравновешен, и многие сомневались в том, что из него вырастет психически здравый человек. К двадцати двум годам он стал поспокойнее, но сохранил импульсивность, добавив к ней шокирующую манеру поведения и неприятие каких-либо возражений.
За последние годы французская армия претерпела существенные изменения. Ришелье из экономии и стремления ограничить власть командующих, особенно дворян, сосредоточил свое внимание на технической оснащенности войск, а не на их численности[1311]. При поддержке короля он ввел в армии жесточайшую дисциплину, применяя драконовские меры против любых нарушений, в том числе и сквернословия[1312], пытался сократить число людей, идущих с войсками, особенно женщин; правда, это ему не всегда удавалось[1313]. Поощряя продвижение по службе талантов, а не бездарей со связями, Ришелье открыл дорогу для способных и честолюбивых детей крестьян, ремесленников, лавочников и обедневших аристократов. За одно десятилетие он создал высокоэффективные вооруженные силы, всецело подготовленные в том числе и для ведения осадных военных действий. Кардинал не разбавлял их дезертирами и военнопленными, и его армия была такой же национально однородной, как и когда-то шведская. Военнопленные незамедлительно обменивались или отправлялись на корабли военно-морского флота гребцами[1314].