Отчаявшись, Тилли послушался своего заместителя Паппенгейма и возложил надежды на Магдебург. Город не только занимал важное стратегическое положение на Эльбе, но и располагал, как казалось Тилли, несметными запасами продовольствия. Он уже предпринял один дерзкий прорыв между силами Густава Адольфа на Одере и Балтийском побережье, захватил Ной-Бранденбург, устроив там бойню[764], но отступил, видя, что у солдат нет ни малейшего желания идти дальше, и в апреле 1631 года присоединился к Паппенгейму, осаждавшему Магдебург.
Положение в самом Магдебурге осложнялось тем, что жители отказывались идти на жертвы. Лишь некоторые бюргеры изъявляли героическую готовность помогать Дитриху фон Фалькенбергу, гессенскому военачальнику, которого Густав Адольф прислал для организации обороны. Основная масса горожан демонстрировала недовольство, создавала помехи и делилась своими запасами с такой неохотой, что голодные кавалеристы Фалькенберга взбунтовались и их долго не могли усмирить[765]. «От нас здесь нет никакого толку, — писал он королю. — Мы живем одним днем». Густав Адольф попытался отвлечь Тилли, напав на Франкфурт-на-Одере, но безуспешно[766]. К маю 1631 года имперцы подошли к стенам города так близко, что могли переговариваться с осажденными, и самые главные бюргеры начали настаивать на капитуляции, чтобы уберечь Магдебург от разрушения и разграбления[767].
Вся протестантская Европа обратила свои взоры на короля Швеции. Газеты призывали Магдебург держаться, не пускать в город девы насильников[768]. Спасителя от жертвы отделяло всего лишь сто пятьдесят миль практически не защищенного пространства, и ему больше могли помешать решения, принятые в Лейпциге. Курфюрсты Бранденбурга и Саксонии воздвигли перед ними невидимые, но труднопреодолимые преграды. Густав Адольф, когда они заседали в Лейпциге, приглашал их вступить в альянс и пойти на освобождение Магдебурга, но его предложение было проигнорировано[769]. Король Швеции с возмущением говорил о германских правителях: «Им все равно, кем быть — лютеранами или папистами, имперцами или немцами, рабами или свободными людьми»[770]. Густав Адольф их не понимал. Но они знали, к чему стремились; они не хотели, чтобы их «спасал» шведский король, не хотели его вмешательства. Без содействия этих двух протестантских курфюрстов Густав Адольф не осмеливался двигаться дальше: крестьяне Бранденбурга бежали от его войск; местные власти, зная настроения курфюрста, не желали дружить, и армия короля, испытывая нехватку и людей и лошадей, постепенно хирела[771]. Без содействия Арнима вызволить Магдебург было бы неизмеримо труднее, а оба курфюрста не просто не хотели помогать, а, напротив, приготовились всячески препятствовать шведскому королю. Если он вдруг решит идти через Бранденбург, то армия, поддержанная Лейпцигским съездом, наверняка выступит против него и попытается вынудить шведов покинуть Германию.
В конце апреля Густав Адольф предупредил Фалькенберга, что он должен продержаться еще два месяца[772]. В мае король пошел в наступление на курфюрста Бранденбурга, взял крепость Шпандау и заставил его заключить временный договор об альянсе[773]. Первый акт по разобщению протестантских союзников был совершен. Иоганн Георг, без соучастия которого Густав Адольф не мог идти к Эльбе, остался в одиночестве. Но прежде чем и он сломался, должна была решиться судьба Магдебурга.
Слухи преувеличивали темпы продвижения шведского короля, и имперцы удвоили свои усилия по захвату города[774]. Неудача грозила истощенной католической армии еще большими невзгодами: если бы войскам пришлось идти на восток, то они столкнулись бы с Густавом Адольфом, на юге их мог встретить Арним, на севере находился негостеприимный Мекленбург Валленштейна, где бы они просто-напросто не выжили.
Два дня, начиная с 17 мая 1631 года, католики безуспешно штурмовали город, хотя бюргеры уже начали требовать от Фалькенберга капитуляции, боясь, что продолжение борьбы приведет к беспощадным грабежам. Командующий оставался непреклонен, уверовав, видимо, в неприступность своей обороны. 20 мая, утром, между шестью и семью часами, при сильном пронзительном ветре Паппенгейм, видя нерешительность Тилли и не надеясь получить от него приказ, сам повел солдат на штурм[775]. Защитники города, уступавшие имперцам в численности, сражались стойко, в упорной схватке погиб Фалькенберг, но католикам удалось прорваться через ворота с двух сторон города и Магдебург пал.
Солдаты, опьяненные победой, не подчинялись никаким командам и увещеваниям. Паппенгейм, употребив физическую силу, с трудом вырвал из рук озверевших мародеров раненого администратора Христиана Вильгельма[776]. Многие видели, как Тилли метался в толпе, неуклюже держа на руках младенца, которого он подобрал с тела умершей матери. Заметив настоятеля монастыря, генерал приказал ему увести всех женщин и детей в собор, единственное место, где он мог еще уберечь их от своего разбушевавшегося воинства. Монах, проявляя недюжинную отвагу, спас по меньшей мере шестьсот человек[777].
Известно, что Паппенгейм поджег одни из ворот во время штурма, и ветер разнес едкий дым горящего пороха по всему городу. Однако ближе к полудню огонь вспыхнул почти одновременно сразу в двадцати местах. Тилли и Паппенгейму некогда было узнавать, что стало причиной возгораний, — они пытались заставить пьяных и буйных солдат тушить пожары. Но ветер дул с такой силой, что за несколько минут город превратился в гигантский костер, деревянные дома, охваченные пламенем, разваливались один за другим. В огне гибла и армия. Густым дымом заволокло целые кварталы. Офицеры с ужасом не могли найти своих солдат: они сгорали заживо, заблудившись в поисках добычи или упившись до положения риз в подвальчиках.
Город горел до глубокой ночи, и пожарища тлели еще три дня, черные дымящиеся руины вокруг величественного готического собора. Как это все случилось, никто не знал и тогда, не знает и сегодня. Тилли и Паппенгейм, глядя на развалины и повозки, в продолжение четырнадцати дней увозившие к реке обуглившиеся тела, понимали только одно: Магдебург теперь не сможет накормить и приютить ни друга, ни врага.
Это обстоятельство и навело некоторых историков на мысль о том, что пожары заранее спланировал Дитрих фон Фалькенберг, поручив проведение операции доверенным жителям города и солдатам, его фанатичным сторонникам. Он намеревался в случае сдачи Магдебурга уничтожить и сам город, и армию Тилли, празднующую победу. Такой сценарий вполне возможен. И в то время слухи на эту тему имели хождение. Падший город некоторые называли протестантской Лукрецией, поскольку она убила себя, чтобы не жить с позором[778]. Никаких свидетельств умышленного поджога не существует, руины их не оставили. Во время массовых грабежей легко могут возникнуть пожары, а сильный ветер моментально распространит их по деревянным строениям. Не вызывает сомнений лишь одно: ни Тилли, ни Паппенгейм не были заинтересованы в том, чтобы разрушить город, в котором собирались жить, есть, пить и добывать средства для содержания армии[779].
Основные запасы продовольствия в городе выгорели, но когда солдаты вернулись, чтобы осмотреть руины в поисках чего-нибудь ценного, они то там, то сям обнаруживали подвалы с винными бочками, уцелевшими от огня. И воинство Тилли продолжало гулять еще два дня, манкируя своими обязанностями, напиваясь вусмерть и плюя на офицеров.
22 мая Тилли начал наводить порядок. Беженцев вывели из собора, накормили и разместили в монастыре, где они пролежали три недели, сгрудившись под одеялами; не многие из них имели на себе что-нибудь еще. На винограднике монахов был разбит лагерь для потерявшихся детей; из восьмидесяти найденных детишек выжили только пятнадцать[780]. Голод косил одинаково и горожан и солдат, бродячие собаки дрались за трупы и разрывали захоронения. Дабы предотвратить чуму, Тилли распорядился сбрасывать тела в Эльбу. Ниже города берега были усеяны распухшими трупами, колыхавшимися в тростнике, и над ними кружило горластое воронье[781].
Из тридцати тысяч жителей в Магдебурге уцелело около пяти тысяч, в основном женщины. Солдаты спасали их первыми и уносили в лагерь, а потом уж начинали заниматься грабежом. Когда все закончилось, Тилли попытался внести какую-то организацию в отношения между полами. Генерал послал к солдатам священников уговаривать их жениться на своих жертвах, забыв, правда, дать им хоть немного денег. Оставшимся в живых в Магдебурге мужчинам разрешалось выкупить своих женщин за наличные, предлагая себя взамен или нанимаясь в услужение к поработителям[782].
Тилли не забыл позаботиться и о церкви. Через пять дней после падения Магдебурга он устроил торжественную церемонию освящения собора. Солдат и офицеров согнали в собор со всеми знаменами, отслужили мессу, послушали «Те Деум». На одну из уцелевших городских стен подняли пушку и произвели салют, ознаменовав возвращение собора в подлинную веру. После этого генерал провозгласил, что эти черные руины под его ногами называются теперь не Магдебург, а Мариенбург, в честь его покровительницы[783].
Деревянную статую девы, которая венчала городские ворота, после пожара нашли в канаве, обугленную и разбитую[784]. Она наконец обрела своих истинных возлюбленных.
Европа, узнав о трагедии Магдебурга, ужаснулась. В Вене хранили гробовое молчание, в протестантских странах возмущались и негодовали. Злодеяние, совершенное в городе и затмившее военную победу католиков, преподносилось как преднамеренный акт завоевателей, и Тилли навеки вошел в историю в образе «истязателя» Магдебурга. И многие годы после трагедии имперские солдаты могли найти для постоя только так называемые магдебургские квартиры, то есть чистое поле.
«Нашим бедам несть конца, — писал Тилли Максимилиану. — Протестанты станут еще сильнее и сплоченнее в своей ненависти к нам»[785]. И он был прав. По всей Европе Магдебург послужил сигналом для объединения протестантов. 31 мая Республика Соединенных провинций заключила соглашение с королем Швеции: голландцы обязались дополнить французские субсидии[786] и вторгнуться во Фландрию.
Более непосредственную угрозу представлял договор, подписанный в середине июня Георгом Вильгельмом Бранденбургским и Густавом Адольфом. Курфюрст Бранденбурга еще в апреле согласился уступить Шпандау, но потом старался уйти от исполнения обещанного. Густав Адольф не стал долго ждать. 15 июня шведский король провозгласил, что дальнейшее затягивание выполнения обязательств он будет рассматривать как объявление войны, и спустя шесть дней появился перед Берлином, направив пушку на дворец курфюрста. Князь сник и послал жену с тещей, чтобы как-то ублажить наглеца, но через час или два сам, заискивая, предложил Густаву Адольфу разрешить маленькое недоразумение за дружеской выпивкой. Швед, чувствуя себя хозяином положения, не возражал, выпил за здоровье курфюрста четыре бокала, а на следующий день, 22 июня 1631 года, они подмахнули договор, по которому король получал в свое распоряжение на все время войны и Шпандау, и Кюстрин, и все ресурсы Бранденбурга[787]. Остаток дня и наступившую ночь Георг Вильгельм успокаивал ущемленную гордость за обильной едой и питием в компании с королем Швеции[788].
Тилли тоже чувствовал себя неуютно. Помимо военных неурядиц он еще столкнулся с немалыми политическими трудностями. Генерал командовал одновременно и имперскими войсками, и армией Католической лиги, что делало его подчиненным Максимилиана Баварского. Всю весну герцог занимался тем, что пытался консолидировать конституционалистскую партию вне зависимости от настроений императора или короля Швеции. Максимилиан исходил из того, что ему необходимы лишь альянс в самой Германии, состоящий из достаточного числа князей, желательно с участием Иоганна Георга, а также моральная поддержка Ришелье. В соответствии с этим замыслом 8 мая 1631 года он подписал тайный договор с французским правительством на восемь лет: французы обязывались признать его курфюршество и помогать ему в случае агрессии. Максимилиан со своей стороны не должен был оказывать какую-либо помощь врагам Франции[789].
Тайное соглашение создавало весьма странную военно-политическую ситуацию. Ришелье признавал за Максимилианом титул, который союзник французов Густав Адольф собирался вернуть его законному обладателю. Более того, кардинал обязывал французское правительство защищать Максимилиана, если вдруг на него нападут. Разве Ришелье не понимал то, что Густав Адольф воевал против императора, чья армия содержалась в основном на средства Максимилиана и командовал ею его генерал? Не мог кардинал быть настолько наивен, чтобы рассчитывать на то, что Густав Адольф будет уважать чисто формальный нейтралитет Баварии. Дипломатия Максимилиана и Ришелье все еще основывалась на таком допущении, будто шведский король может быть их послушным орудием в запугивании императора, будто его можно удержать в пределах Германии, хорошо ему заплатить и отослать обратно в Швецию.
Больше всех страдал от маловразумительной дипломатии верный генерал Тилли. Как главнокомандующий имперских сил он был просто обязан дать отпор королю Швеции, но как генерал Максимилиана Баварского не мог этого сделать. Сразу же после подписания договора его предупредили: ему следует избегать открытых столкновений с Густавом Адольфом, другом друга его хозяина[790]. Тилли не мог пойти и в Саксонию, чтобы устрашить Иоганна Георга, пользуясь репутацией «мясника» Магдебурга. Максимилиан решительно настроился на то, чтобы ни при каких обстоятельствах не раздражать Иоганна Георга. Для него было ясно: своим нападением Тилли вынудит саксонского курфюрста занять сторону шведского короля и разрушит надежды Максимилиана на создание новой княжеской партии.
И снова возможность объединения двух конституционалистов, едва появившись, тут же исчезла. Конечно, совместные действия армий Тилли и Арнима могли спасти Германию, но обмен письмами между Иоганном Георгом и католическими курфюрстами не дал никакого результата[791]. Война не терпит промедления в принятии решений, а летом 1631 года Тилли надо было срочно что-то делать со своей армией, которая элементарно голодала.
Четыре дня подряд после падения Магдебурга Тилли тщетно упрашивал Валленштейна обеспечить его войска едой[792]. Летом он вообще оказался в безвыходном положении. Шведы побили его на севере, 22 июля захватили Хавельберг, а затем овладели и Мекленбургом. Тилли надеялся, что в этой чрезвычайной ситуации Валленштейн предоставит ему свои земли и ресурсы, чтобы не отдавать герцогство врагу. Но Валленштейн предпочел потерять герцогство: он знал, что делал[793].
Испытывая нужду в продовольствии, не зная, где и как содержать войска, но не желая нарушать указания Максимилиана, Тилли отошел от границ Саксонии и двинулся на юго-запад, к Гессену. Ландграф, вступивший в альянс с королем Швеции, попросил Густава Адольфа незамедлительно прийти на помощь[794]. Тилли снова изменил свой маршрут, и теперь ему, отрезанному со всех сторон на уже опустошенной равнине Магдебурга, ничего не оставалось, кроме как направиться в Саксонию.
Наступил черед Иоганна Георга оказаться между двух огней: с одной стороны его домогался король Швеции, которому он стал особенно нужен после потери Магдебурга, где Густав хотел иметь главную базу на Эльбе, с другой — на него надвигался Тилли с войсками, изголодавшимися не только по хорошим застольям, но и по борделям Саксонии. В любом случае миролюбивая политика Иоганна Георга была обречена. Однако в отличие от своего бранденбургского коллеги курфюрст Саксонский повел себя осторожнее и благоразумнее. Получив от Тилли послание с требованием расформировать армию и угрозой обвинить его в неподчинении воле императора, Иоганн Георг стал тянуть с ответом[795], решив подождать, когда противники сцепятся друг с другом. Он не хотел открыто порывать с императором до тех пор, пока не продаст себя подороже шведскому королю. До самой последней минуты курфюрст давал понять Густаву Адольфу, что может занять ту или иную позицию.
31 августа Тилли получил около четырнадцати тысяч новых рекрутов, набранных на юге и западе, и его армия выросла сразу до тридцати шести тысяч человек[796]. Через четыре дня он перешел границу Саксонии. Войска проявляли такое рвение, какое Тилли не видел уже несколько месяцев; первым пал богатейший город Мерзебург. К 6 сентября они уже были на дороге к Лейпцигу, оставляя за собой разоренные деревни и фермы. Их продвижение сдерживало только награбленное добро.
Ввиду чрезвычайных обстоятельств переговоры вели полководцы — Густав Адольф и Арним, без Иоганна Георга[797]. Ни один из них не осмеливался идти против Тилли в одиночку, оба не знали его реальной силы. Условия альянса были в спешном порядке согласованы, и договор был подписан 11 сентября 1631 года. Курфюрст обещал присоединиться к Густаву Адольфу со своими войсками, как только тот перейдет Эльбу, предоставить ему и провиант и постой, обеспечить оборону ключевых позиций на реке во взаимодействии со шведами. Он согласился не заключать сепаратный мир и уступить командование обеими армиями, хотя и не без контроля со своей стороны, шведскому королю на все время, пока сохраняется чрезвычайная ситуация. Иоганн Георг оставил себе лазейку: поскольку характер критичности положения союзников не оговаривался, он мог в любой момент выйти из альянса по своему желанию. Король же обещал поддерживать жесткую дисциплину в армии, по возможности ограничить военные действия в самой Саксонии и очистить курфюршество от вражеских войск, прежде чем приступить к проведению дальнейших операций[798].
Договор, заключенный Иоганном Георгом со шведами, кардинально отличался от соглашения, подписанного Бранденбургом. Георг Вильгельм полностью отдавал себя в руки интервентов, Иоганн Георг обеспечил себе определенную независимость. На первый взгляд казалось, что король Швеции получил все, что хотел, но, нуждаясь в экстренной помощи, поторопился и не установил для союзника четкие временные рамки, в результате чего Иоганн Георг мог сам определять, когда считать себя свободным от обязательств. С момента подписания договора и до самой гибели Густав Адольф не был уверен в своем союзнике, ему приходилось полагаться лишь на его добрую волю. Иоганн Георг не создал конституционную партию, не отстоял единство империи, но по крайней мере сохранил самого себя и право суверенного голоса в решениях интервента.
Через три дня, 14 сентября 1631 года, Тилли штурмом взял крепость Плейссенбург, защищавшую Лейпциг, а на следующий день вошел в город, не препятствуя солдатам вволю насладиться грабежами. В двадцати пяти милях к северу от города армии короля Швеции и курфюрста Саксонии, соединившись в Дюбене, повернули на юг. Для Тилли это означало лишь одно — бойню. Отступать он не мог, даже если бы ему и удалось увести без бунта войска из рая, в который они попали после многих месяцев недоедания и воздержания[799]. В самую ближнюю дружественную провинцию Вюртемберг можно было добраться только через враждебную Тюрингию и при условии, если Тилли сумеет отбиться от шведского короля. Идти в Богемию через все еще незащищенную южную Саксонию было не менее рискованно. Там бы его встретил негостеприимный некоронованный правитель Богемии Валленштейн, а кроме того, он привел бы за собой в самое сердце имперских земель шведского короля. Тилл и оставалось лишь забаррикадироваться в Лейпциге и ждать, когда на подмогу придет генерал Альдрингер с подкреплениями, которые срочно набирал император[800].
Густав Адольф же жаждал битвы. Победа закрепила бы дружбу с Иоганном Георгом, стремившимся поскорее освободить свой любимый Лейпциг, а самое главное — объединенная шведско-саксонская армия превосходила войско Тилли на десять тысяч человек[801].
Католический генерал-ветеран был человеком добросовестным, но не относился к числу великих полководцев, а с возрастом его врожденная осторожность стала еще более навязчивой. К несчастью для Тилли, его заместитель Паппенгейм, блистательный кавалерист, имел натуру нетерпеливую, не желавшую вникать в детали и склонную к неповиновению. Он считал командующего некомпетентным и даже по-старчески слабоумным. Во время осады Магдебурга Паппенгейм приказал начать штурм, не дожидаясь решения Тилли, и в итоге взял город. Эти приятные воспоминания побудили его на то, чтобы сделать нечто подобное и в Лейпциге. 16 сентября он отправился с отрядом в разведку и к ночи сообщил, что обнаружил неприятеля и не может возвратиться, не подвергая себя смертельной опасности и не получив незамедлительной поддержки. Еще не потерпев ни единого поражения, самонадеянный дворянин, без сомнения, предвкушал, что побьет невежественных шведов и необстрелянных саксонцев с такой же легкостью, с какой расправился с крестьянами Гмундена. Кавалерист вообще не знал страха, отметины на теле свидетельствовали о том, что он не раз играл со смертью в жмурки, а в семье жило предание, будто отпрыск из их дома непременно убьет иноземного короля и спасет от чужеземца отечество. Паппенгейм всегда был в неладах с реальностью, совершая невозможные вещи чаще всего благодаря отваге, граничившей с безумием. Но Лейпциг оказался не тем случаем, когда можно было идти напролом. Тилли, получив от него известие, с тоской промолвил: «Этот человек лишит меня чести и доброго имени, а императора — земель и подданных»[802]. Паппенгейм спровоцировал битву, и Тилли пришлось в нее ввязаться.
Войска протестантов появились у деревни Брейтенфельд, находившейся в четырех милях к северу от Лейпцига, около девяти утра в среду, 18 сентября. День обещал быть знойным, порывистый ветер закручивал вихри из пыли, которая на три-четыре дюйма покрывала высохшую землю. Солнце светило в глаза шведскому королю, ветер дул в лицо, и предстояло подниматься по склону, хотя и малозаметному.
Армия Тилли выстроилась традиционно: пехота в центре, на флангах — кавалерия, сам Тилли — тоже в центре, Паппенгейм — на левом фланге. Как только имперцы увидели противника, они открыли огонь, и канонада не прекращалась все время, пока Густав Адольф готовил свои полчища к бою. На левом фланге он поставил саксонскую конницу во главе с курфюрстом, молодых дворян, чистеньких, опрятных, с иголочки одетых, в ярких шарфах и плащах и с оружием, начищенным до зеркального блеска. «Одно удовольствие смотреть на эту красивую и бодрую компанию», — сказал тогда шведский король. Рядом заняла позиции саксонская пехота, затем в центре выстроилась шведская пехота, далее на правом фланге Густав Адольф расположил тоже часть своей пехоты и кавалерию.
И тут на глазах у изумленных ветеранов Тилли развернулось невиданное зрелище: шведы построились не плотными колоннами, а отдельными конными квадратными формированиями, и так, что и между ними, и между всадниками оставалось достаточно пространства для схваток. В интервалах стояли шеренги мушкетеров, и вместо привычной неприятельской массы офицеры Тилли видели перед собой разрозненный шахматный боевой порядок, в котором перемешались квадратные построения пехоты и кавалерии. Имперцев ожидал и еще один неприятный сюрприз. Густав Адольф обучил мушкетеров новой тактике ведения огня. Они выстраивались в ряд по пять человек, один за другим, первый мушкетер становился на колени, а двое других открывали одновременный огонь и, отстрелявшись, уходили назад, уступая место двум мушкетерам, стоявшим за ними и уже подготовившимся к стрельбе. Шведский король на учениях довел эту тактику до такого совершенства, что его мушкетеры вели огонь не только в три раза быстрее, но и в три раза эффективнее. Не важно, в какую сторону надо было наступать, шахматный боевой порядок позволял кавалерии и пехоте моментально изменить направление атаки. В продолжение семи часов сквозь облака пыли на Тилли лился непрерывный шквал огня шведских мушкетеров[803].
Ни одна из армий не предпринимала атаку по крайней мере до двух тридцати пополудни, и солнце уже слепило глаза шведам. Папенгейм начал первым, обошел смертоносный огонь Густава Адольфа и обрушился с тыла на резервы, стоявшие позади главных сил шведской кавалерии. Если бы войска Густава Адольфа занимали позиции традиционно, то удар Паппенгейма мог быть фатальным. Но шведская кавалерия мгновенно развернулась, и Паппенгейм оказался зажатым между резервами и конницей. Паппенгейм в смятении стал отходить. Видя замешательство на левом фланге и рассчитав, что лучше всего атаковать саксонцев, пока шведы заняты, Тилли в центре и Фюрстенберг справа решили ударить по саксонской артиллерии, размешенной между саксонской кавалерией, находившейся на левом фланге противостоявшей армии, и саксонской пехотой в центре.
Неискушенное в боях войско Иоганна Георга уже два часа храбро выдерживало устрашающий огонь противника, но неожиданно усилившаяся пальба имперских мушкетеров вызвала некоторую панику на передовой линии, а когда на саксонцев с оглушительным ревом двинулась огромная вражеская колонна, поднимая тучи пыли, они дрогнули. Впереди шла хорватская конница. Развевающиеся на ветру красные плащи, сверкающие сабли, истошные вопли… разгоряченные всадники казались саксонцам дьяволами, выскочившими из ада. Сам Иоганн Георг, проявлявший немалую храбрость на охоте, изумился тому страху, который наводил на всех бешеный натиск католиков. Первыми сбежали пушкари, имперцы захватили орудия, развернули их и направили на саксонскую кавалерию, расстреливая ее чуть ли не в упор. До этого момента Арним еще мог как-то побороть панику, но теперь и он был бессилен что-либо сделать. Иоганн Георг пришпорил своего коня и не остановился, пока не прискакал в Айленбург, преодолев одним махом пятнадцать миль. Два кавалерийских полка, его подданные, предпочли последовать примеру курфюрста, проигнорировали приказы Арнима, выбросили оружие и бежали. Проскакав милю и поняв, что за ними никто не гонится, они спешились у шведских повозок в тылу и забрали все, что могли унести.
Саксонская кавалерия стушевалась, пехота в большинстве своем тоже испарилась. Имперская конница на обоих флангах переформировалась и приготовилась атаковать шведов. Какой бы соблазнительной ни казалась саксонская военная сила, шведскому королю не следовало подписывать договор с Иоганном Георгом: все равно шведам пришлось одним сражаться против имперцев, а победа последних, казалось, уже была близка. Два фактора спасли Густава Адольфа от поражения: его собственный гений и переменчивый ветер. Шведские шахматные квадраты стояли как вкопанные, об них разбивались лавины кавалерийских атак Тилли, а в коридорах между ними, если туда прорывались имперцы, их встречал дружный огонь мушкетеров. Король и его офицеры, без брони, в кафтанах из буйволиной кожи и касторовых шляпах с перьями, каждый раз появлялись именно там, где возникала самая большая угроза, — казалось, будто Густав Адольф присутствует одновременно в нескольких местах сражения. Когда день закончился, вряд ли кто из них мог припомнить все детали битвы. Взмокший и пыльный, он пускал лошадь в галоп, объезжая весь фронт и подбадривая солдат, хрипло просил дать воды, но тут же срывался с места, не успев схватить протянутую ему фляжку.
Тем временем солнце перестало слепить шведов. Ветер переменился, и клубы раскаленной пыли летели в лица уже измотанных католиков. Наступил момент, которого Густав Адольф и ждал. После первого удара его кавалерийский резерв — два полка общей численностью около тысячи человек — не принимал участия в сражении; пора вводить их в бой. Король решил сам вести в атаку основной костяк войск, отделить имперскую кавалерию от пехоты, с тем чтобы его конный резерв сокрушил всадников Тилли. Маневр удался на славу: пехота и кавалерия были отрезаны друг от друга, саксонские пушки были отвоеваны и вновь повернуты против врага. Люди Тилли уже устали и больше думали о награбленном добре, складированном в Лейпциге. Они обратились в бегство, шведы преследовали их, нещадно предавая смерти. Тилли, раненный в шею и грудь, с раздробленной правой рукой, покинул поле боя в сопровождении нескольких соратников, не имея сил поинтересоваться ни тем, куда они направляются, ни тем, что случилось с его армией. Паппенгейм один должен был спасать войско. Облака пыли, прежде мешавшие ему, теперь стали его помощниками. Под прикрытием тумана и сумерек он отбился от преследователей и отступил к Лейпцигу с четырьмя полками. Паппенгейм отважно сражался в арьергарде; сохранилось предание, будто он в схватке одолел четырнадцать шведских солдат.
Но он не мог удержать Лейпциг и на следующее утро увел свое поникшее войско к Галле. Имперцы потеряли более двадцати пушек — всю артиллерию и около ста штандартов. Двенадцать тысяч человек остались лежать на испепеленной земле Брейтенфельда и на дороге в Лейпциг, семь тысяч имперцев провели ночь в шведском плену и наутро стали солдатами в шведской армии.
А что дальше? В воспаленном мозгу Тилли этот вопрос не мог не вызывать боль, когда он устраивался на ночлег на постоялом дворе на пути в Галле. Паппенгейм, сгорая от нетерпения, возмущения и злости, при первой же возможности написал Валленштейну: «Мне тяжело одному переносить эту беду. Я не вижу иного выхода, кроме как просить ваше превосходительство снова взять на себя ведение войны, послужить Господу и вере, помочь императору и отечеству»[804].
Первая схватка завязалась около двух тридцати пополудни, но только после того как «синяя темень» поглотила пыльные облака, Густав Адольф наконец понял, что выиграл битву. В его лагере царило возбуждение всю ночь, и ранним утром он еще не спал из-за звона колоколов, отобранных его солдатами у священников побежденной армии. «Весело же моим братьям!» — рассмеялся король[805].