В это время в Кулеминске




 

Пока Борис и Феликс обживались в спортивном лагере, в Кулеминске тоже происходили кое-какие события.

Алексей Палыч в этих событиях не участвовал; он даже не подозревал, что они совершаются. Он помаленьку принимал экзамены и в первый же свободный день собирался наведаться в лагерь. Алексей Палыч не знал, что вокруг него уже начала сплетаться невидимая сеть.

Сеть эту плел кулеминский парикмахер Август Янович.

Август Янович был человеком вовсе не злым. Наоборот, весь Кулеминск знал его как совершенно безобидного старика. Болтливость его никому не причиняла вреда, а осведомленность даже вошла в поговорку. "Этого и Яныч, наверное, не скажет", – говорили кулеминцы, рассуждая на тему: грибной будет год или нет?

Август Янович знал почти все, что происходит в Кулеминске. Это и понятно, если учесть, что других парикмахерских в Кулеминске не было. Рано или поздно – раз в месяц или раз в год – кривая жизни приводила каждого кулеминца в кресло Августа Яновича. При этом он с одинаковым успехом работал и в мужском и женском зале – тут все зависело от настроения. Если он с утра чувствовал себя бодро, то устраивался в женском зале; если болела поясница, то перебирался в мужской: там можно было работать молча.

В парикмахерской работали и другие мастера, но пожилые кулеминцы, словно по молчаливому сговору, причесывались, стриглись и брились только у Августа Яновича.

И вот этот вполне безобидный старик в один прекрасный день начал плести сеть, в которой скоро затрепещет, запутается Алексей Палыч.

Дело в том, что Август Янович имел вторую профессию. По совместительству он был сыщиком. Если точнее, то сыщиком-теоретиком или сыщиком-любителем, кому как больше нравится. Этому занятию он посвятил почти сорок лет. За эти годы он собрал множество книг о шпионах, о загадочных убийствах, о следователях и полицейских инспекторах.

Из книг следовал очень простой вывод: если начинать прямо с конца, то можно расследовать все что угодно. Новые книги Август Янович с некоторых пор до конца не дочитывал. Он останавливался перед последней главой, в которой все становится ясным, и начинал рисовать на бумаге кружочки и соединять их линиями. Чем больше линий сходилось к какому-нибудь кружочку, тем подозрительней становилось вписанное в него имя. Иногда таким способом удавалось угадать злодея, и Август Янович тихо радовался и засыпал в хорошем настроении.

В реальной жизни Август Янович тренировал свой ум на клиентах. Постепенно это вошло у него в привычку.

– Иван Иванович, вы были на той неделе в городе, – говорил он, намыливая клиенту лицо. – Не дергайтесь, будьте любезны... Раз я говорю, значит, так и есть.

– Был, – мычал сквозь пену Иван Иванович.

– Вот видите... Скажу больше: вы заходили к вашей дочери, а внучке вы принесли подарок. Скажу больше: вернулись электричкой... не задирайте подбородочек... электричкой двадцать три сорок. И еще больше скажу... Извините, мыло – не грязь, ничего вашим брюкам не сделается... скажу, что с зятем вы немного поцапались... Зять у вас ведь не сахар? Так я говорю?

– Так, – соглашался Иван Иванович. – Но в этот раз как будто...

– Не спорьте, – прерывал Август Янович. – Что было, то было. Между нами, конечно.

– Может, и было, – соглашался Иван Иванович, уже забывший, ругались они с мужем дочери в этот раз или нет. – Ну, ты, Яныч, даешь. Тебе бы в милиции работать.

Секрет такой проницательности Августа Яновича был не слишком сложен. Он заметил свежую стрижку Ивана Ивановича, но знал, что это не его стрижка. Значит, человек ездил в город. В город ему ездить было не к кому, кроме собственной дочери: театрами Иван Иванович не баловался. Из гостей кулеминцы обычно возвращались последней электричкой. К внучке, которую видишь раз в полгода, нормальный человек без подарка не поедет. А что зять был не сахар, об этом давно уже знал Август Янович со слов самого Ивана Ивановича. Не поругаться с таким зятем за целый вечер довольно трудно.

Итак, как будто все просто.

Для человека, знающего весь Кулеминск, возможно, и просто. Но при этом ум такого человека должен иметь определенное направление. У Августа Яновича такое направление было.

Но все началось даже не в парикмахерской. Все началось с разговора между Анной Максимовной и Ефросиньей Дмитриевной.

Ефросинья Дмитриевна работала на двух работах. Закончив убирать в школе, она направлялась в больницу, чтобы вечером, без помех, наводить чистоту в отделении неврозов.

"Нервных" она жалела. Иногда она даже приносила им домашние лепешки, считая, что казенная пища и здоровых может свести с могилу. "Нервные", растолстевшие от безделья, от передач из дому, объевшиеся апельсинами, которые родня приносила чуть ли не мешками, лепешки съедали только из вежливости. Но Ефросинью Дмитриевну они уважали, делали вид, что ходят по струнке, и это ей нравилось.

А поздним вечером, когда больные уже спали, между двумя женщинами иногда возникала беседа. Вот как выглядела часть беседы, которая имеет отношение к делу.

– Пора и тебе ложиться, – сказала Ефросинья Дмитриевна, собираясь уходить.

– Только здесь и поспать, – согласилась Анна Максимовна. – Дома бы не дали. Закричит – все равно я вставай. Кричит он у нее что-то много. Руки, что ли, у нее какие-то не материнские...

– Молодая еще.

– Не в том дело. Меня-то ведь тоже этому не в школе учили. Сама научилась. Некогда ей. Утром убегает – кусок изо рта торчит. Вечером прибежит – за чертежи садится. А муж все летает...

– Сам-то помогает хоть малость?

– Сам-то? Да он не отказывается. А и от него толку немного. В последнее время еще и чудить стал.

– Это как же? – Ефросинья Дмитриевна замерла. В этот момент она была похожа на одно большое ухо.

– Как будто характером изменился. Раньше у него легкий был характер, а теперь нервный какой-то ходит, озабоченный. Продукты из дома зачем-то унес. Ну, унес, и бог с ним. Но ведь и сказать можно: взял, мол, для того-то и того-то. А он не говорит... Мне бы и ни к чему, да тут как раз Клавдия из овощного сказала: говорит, интересовался, чем ребенка кормить.

– Внука, что ли?

– В том-то и загвоздка, что не внука. Андрюшка от него не берет, капризничает. Я подумала было: какой-то другой ребенок у него есть... А потом рукой махнула. В его-то годы...

Перед глазами Ефросиньи Дмитриевны снова возник светящийся силуэт, окаймленный синенькими иголочками. Силуэт – теперь это стало ясно напоминал мальчишескую фигуру. Подвал был заперт на замок. Хозяином подвала был Алексей Палыч.

Ефросинью Дмитриевну так и подмывало – взять и все выложить Анне Максимовне. Та, конечно, сразу помчится в подвал... А вдруг там уже нет ничего? Жена с мужем всегда помирятся, а вот ей напраслины не простят. Тогда – конец задушевным беседам.

– Не думай ты, Анюта, ни об чем таком, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Он по вечерам в подвале своем пропадает. С ним – Куликов Борька. Мастерят чего-то... Но, если хочешь, я разузнаю...

– Не надо, – вздохнула Анна Максимовна, – не мешайся ты в это дело. Это дело семейное.

– Ну, ну, – согласилась Ефросинья Дмитриевна. – Я и говорю... Ты отдыхай, я пойду.

Ефросинья Дмитриевна ушла. Но сосуд был уже переполнен. То, что наполняло его, должно было пролиться. И пролилось. На другой же день.

На другое утро пошел второй день лагерной жизни Бориса и Феликса. В это утро Ефросинья Дмитриевна привела в парикмахерскую своего племянника.

– Ты, Август Яныч, стриги, не жалей – лето теперь, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Но челочку нам оставь.

– Будет челочка, – пообещал Август Янович, проводя электрической машинкой по затылку. – Не щекотно, молодой человек?

– Не-а, – ответил молодой человек, – зуждит только сильно.

Ефросинья Дмитриевна присела на свободное соседнее кресло.

– С него, как с худой овцы, шерсти на копейку, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – А вот баловства на руль.

– Ничего, шерсть отрастет. У молодого человека волос хороший, мягкий. Такой волос обрабатывать легко. А бывает, знаете, волос ломкий, сухой. Проведешь, к примеру, расческой, а из него током бьет.

– Это как же током? – удивилась Ефросинья Дмитриевна.

– Искры такие голубенькие.

– Голубенькие, как иголочки?

– Совершенно справедливо, – подтвердил парикмахер. – Именно – как иголочки. Из этого я могу сделать вывод, что вы, Ефросинья Дмитриевна, тоже имеете дело с электричеством. И даже догадываюсь – откуда. Не советую вам носит всякие капроны-нейлоны. Они буквально пропитаны электричеством. Я вам скажу больше: вы лично носите синтетику. Так я говорю?

Но Ефросинья Дмитриевна уже не слушала парикмахера. В мыслях ее мерцали голубенькие иголочки.

– Август Яныч, – спросила она, – ты Алексея Палыча знаешь, учителя?

– Как самого себя, – ответил парикмахер. – Волос у него богатый, с таким волосом можно жить. Иметь в таком возрасте такой волос редкость по теперешним временам. Скажу больше...

– Погоди, погоди... Ты меня не сбивай. Скажи – ты был на днях у нас в школе? Не запирали тебя в подвале? Не стриг ты там кого?

Вопросы, конечно, странные, но странности человеческие как раз и были второй профессией Августа Яновича.

– Я вам скажу больше, – ответил тот, – я не сомневаюсь, что у вас в подвале кого-то стригут. Но я там не был. Тем более меня не запирали. А в чем дело?

Ефросинья Дмитриевна не могла более сдерживаться. Август Янович всегда вызывал у нее доверие. И не у нее одной. Парикмахер, если он хороший парикмахер, должен не только уметь стричь, но и уметь слушать. Август Янович был хорошим парикмахером. Ефросинья Дмитриевна рассказала ему о том, что увидела в темном подвале, и о том, что узнала вчера в больнице.

– Забирайте вашего молодого человека, – сказал Август Янович, выслушав все до конца. – С вас пятнадцать копеек.

– А больше ты ничего не скажешь?

– А что тут можно сказать? – равнодушно ответил парикмахер. Первое вам просто показалось. Скажу больше: вы в тот день сильно устали. Что касается продуктов и сведений уважаемой Клавдии Петровны, то, с одной стороны, это не мое дело, а с другой стороны, Клавдия Петровна иногда может преувеличить.

– Трепло она, Клавка, это ты верно сказал, – согласилась Ефросинья Дмитриевна. – А уж устаю – наутро ноги не ходят. Одна на всю школу. Значит, говоришь, почудилось?

– Абсолютно. Как говорится, преступление, которое не состоялось.

– Ну и ладно, – вздохнула Ефросинья Дмитриевна, почуяв вдруг облегчение. Одной заботой у нее стало меньше.

Август Янович с удовольствием принял эту заботу на себя. Он чувствовал, что наклевывается приятная работенка.

Август Янович взял чистый кассовый лист и на обратной его стороне нарисовал четыре кружочка. В большом кружке он поместил буквы "А.П.", в остальных трех написал по очереди: "пр.пр." (пропажа продуктов), "п. в п.?" (посторонний в подвале?) и "Б.К. – с.?" (Борис Куликов соучастник?). Затем три малых кружка были соединены линиями с большим. Для начала получилось неплохо: сразу три линии протянулись к Алексею Палычу. Главная персона как будто вырисовывалась.

Подумав, парикмахер кружочек "пр.пр." соединил пунктирной линией с кружочком "п. в п.?". Теперь "п. в п.?", хоть и под вопросом, соединялся с остальными уже двумя линиями. Нутром закоренелого сыщика Август Янович чувствовал, что все дело в этом "п. в п.?". Если его нет, то нет и загадки. Но начинать с абсолютно неизвестной величины было бессмысленно. Не было ни книги, ни последней главы. Главу эту нужно еще создать.

Логика подсказывала, что начинать нужно с Алексея Палыча.

Вообще говоря, парикмахер не особенно торопился. Время у него имелось. Но в тот день время двигалось ему навстречу.

Часа через два после ухода Ефросиньи Дмитриевны в парикмахерскую зашла учительница английского языка. В любой другой день Август Янович сделал бы ей прическу и отпустил с миром. Но с сегодняшнего дня все связанное с Алексеем Палычем стало особенно важным для парикмахера.

– Елена Сергеевна, – любезно сказал Август Янович, – для вас, как для старой клиентки, я сделаю все возможное. Скажу больше: и невозможное тоже.

Учительница погрозила ему пальцем.

– Вы хотите сказать, Август Янович, не для старой, а для давнишней клиентки.

– Мадам, – развел парикмахер руками, – не вам бы об этом говорить. Если я сделаю вас на двадцать лет моложе, вы превратитесь в грудного ребенка.

В свои пятьдесят лет Елена Сергеевна, разумеется, знала цену таким комплиментам. Но это вовсе не означало, что она должна эти комплименты оспаривать.

– Август Янович, – сказала Елена Сергеевна, – сегодня я принимала экзамены. К нам приезжала инспекторша из города. У нее была прическа... Я обратила внимание – как она головой ни вертела, волосы всегда укладывались на место. Вы считаете, мне такую можно носить?

– Сессун, – ответил парикмахер. – Разумеется, можно. Эта прическа идет абсолютно всем. Правда, ее нет в нашем прейскуранте... Но для вас... Придется посидеть часа полтора. Прошу вас, не скучайте. Рассказывайте...

– О чем же рассказывать? Вы ведь и так все знаете.

– Далеко не все. Расскажите, например, о... наклоните головку вперед... о вашей школе... о ваших учениках... пожалуйста, не шевелитесь – у меня в руках ножницы... о ваших коллегах...

– Что же школа... – вздохнула Елена Сергеевна. – С каждым годом становится все труднее. И нам и ученикам. Мне кажется, что в наше время было гораздо легче учиться.

– В наше время мы имели время для "чижика", я уж не говорю о "казаках-разбойниках", – сказал Август Янович. – Теперешняя школа тихий ужас. У нас уже не дети, у нас сплошные академики.

– Это с одной стороны. А с другой, ни у одного учителя нет полной успеваемости.

– Даже у Алексея Палыча? – невинно спросил парикмахер.

– У Алексея Палыча? – повторила Елена Сергеевна. – Не знаю, я давно его не видела.

– И я тоже. Уж не заболел ли он?

– Не думаю. Не слышала... Впрочем, я ошиблась, я на днях видела его в магазине.

– Интересно, что можно купить в Кулеминском магазине? – иронически спросил парикмахер. – Надеюсь, не красную икру?

– Нет, я видела его в промтоварном. На Старом Разъезде.

– Представляю, что можно купить на Старом Разъезде! – продолжал актерствовать Август Янович. – Надеюсь, не дубленку? Тогда, извините, я вас бросаю и бегу на Старый Разъезд.

– Не угадали, – улыбнулась Елена Сергеевна. – Но – близко. Он купил прекрасный джинсовый костюм.

– Прекрасный джинсовый костюм, – забормотал как бы про себя Август Янович. – На Старом Разъезде... Представляю – шестидесятый размер, пятый рост. Прошу вас, не говорите мне ничего. Знаю я Старый Разъезд. Работал я два года на Старом Разъезде.

– Что-то у вас сегодня настроение скептическое, Август Янович. Очень миленький мальчиковый костюм. Сорок второй размер. Я купила себе точно такой же для младшего.

– Будет скептическое, – продолжал бормотать Август Янович. – Люди покупают джинсовые костюмы, людям везет. Один покупает для младшего сына, другой для... – И Август Янович застыл с поднятыми ножницами, ожидая подсказки.

– Я не знаю, для кого он купил, – сказала Елена Сергеевна. – Как будто в семье у них нет подростков. Может быть, он купил в запас...

– Теперь модно покупать в запас, – весело сказал парикмахер. Некоторые покупают в запас даже прически. Я имею в виду парики. Впрочем, это неважно. Посмотрите в зеркало, Елена Сергеевна. Посмотрите, что получается!

Клиентка и парикмахер беседовали еще больше получаса, но этот разговор не имеет уже значения. Джинсовый костюм оказался важнейшей уликой, попавшей в копилку Августа Яновича. В кружочке "п. в п.?" вопрос был зачеркнут: в существовании таинственного подростка не было теперь никаких сомнений.

Но неугомонный старик на этом не успокоился...

Закончив смену, Август Янович направился в обход магазинов. Он понимал, что Алексей Палыч не может ездить за каждой покупкой на Старый Разъезд. Где-то должна была выскочить еще ниточка.

В хозяйственном магазине у прилавка стоял народ, и поэтому следовало вести себя осторожнее.

Август Янович долго вертел в руках топорище. Наконец у прилавка стало посвободнее.

– Хорошие у вас топорища – березовые, – сказал он продавцу вполголоса.

– У нас все хорошее.

– Мне посоветовали купить именно у вас. И знаете кто? Алексей Палыч Мухин, учитель, – с дьявольской хитростью сказал парикмахер.

– Ну, – безразлично сказал продавец, – берете?

– Вот только я забыл, когда это было. Алексей Палыч к вам заходил, кажется...

– Мы с покупателей документов не спрашиваем. Берете?

Продавец был явно не кулеминец. Август Янович заплатил сорок копеек, вышел из магазина и бросил топорище в канаву.

Продуктовый ларек, молочный и мясной магазины новых открытий не принесли. Но в магазине промтоваров неожиданно повезло.

Август Янович уже перестал надеяться и потому спросил грубо и прямо:

– Алексей Палыч у вас был?

Продавщица стриглась у Августа Яновича и потому ответила прямо, но не грубо:

– Сегодня – нет. Но на днях заходил.

– Да, да... – "вспомнил" парикмахер. – Он мне говорил – искал ботинки для мальчика.

– Насчет ботинок не знаю, а кеды он купил.

– Это он для себя, – небрежно сказал Август Янович. – У нас с ним нога одинаковая – сорок первый.

– Тридцать седьмой, – уточнила продавщица. – Сорок первого у нас с Нового года не было.

Август Янович вышел из магазина вприпрыжку. Все сходилось в одну точку, как на глобусе.

Напротив магазина находилась сберкасса. Август Янович не собирался в нее заходить. Но тут он подумал, что джинсовый костюм, кеды и кое-что, конечно, еще – это деньги. И деньги немалые, которые с получки не утаишь. Со сберкнижки тоже не очень-то возьмешь: жена узнает. Но, возможно, Алексей Палыч был в безвыходном положении?

– Шурочка, – произнес парикмахер, любезно пошевеливая усиками, не снимал ли Алексей Палыч энную сумму со своей книжки, чтобы одолжить ее мне? Он обещал, но что-то не приходит. А я не решаюсь ему напоминать. Если не снимал, то я займу в другом месте.

– Август Янович, у нас тайна вклада охраняется законом, кокетливо сказала Шурочка. – Вы задаете невозможный вопрос.

Кассирша оказалась в положении довольно сложном: с одной стороны, она когда-то училась у Алексея Палыча, с другой – носила сессун от Августа Яновича.

– Я вас понимаю, – вздохнул парикмахер. – Я вас тем более понимаю, что мне тоже иногда приходится нарушать инструкции. Например, делать прически, которых нет в прейскуранте...

Шурочка тоже вздохнула. Намек был достаточно ясен. Август Янович не осмелился настаивать, но вздохнул еще раз. И опять Шурочка ответила ему сочувственным вздохом. Когда же стеклянная перегородка слегка затуманилась от взаимных вздохов, Шурочка решилась:

– Я вам скажу, брал или не брал, но не скажу сколько, – Шурочка достала из кармана счет Алексея Палыча и засмеялась. – Я даже скажу сколько. За последние полтора года счет Алексея Палыча не менялся. На нем один рубль двадцать две копейки.

– Благодарю вас, Шурочка. Очевидно, деньги у него дома. Я буду ждать. Вас я всегда рад видеть в своем кресле.

Парикмахер направился к выходу и вздрогнул, когда в спину его воткнулась стрела дополнительной информации:

– Два дня назад он вносил деньги. Не на книжку, а на счет спортлагеря.

– Это уже неважно, – сказал Август Янович. – До свидания, Шурочка.

Август Янович был одинок. Никто не ждал его дома. Никто не видел, как неугомонный старик до двух часов ночи рисовал на кассовом листе кружочки и вычерчивал линии. Иные линии были прямыми и сплошными, иные извилистыми и пунктирными. Все вместе было похоже на паутину, в центре которой вместо паука сидел кружочек с буквами "А.П.".

Вот какая карусель завертелась в Кулеминске благодаря неугомонному Августу Яновичу, но, в отличие от настоящей карусели, она пока вращалась без музыки.

Ничего, скоро будет и музыка...

 

День 8-й

Испытание искусством

 

Шел третий день пребывания Феликса в спортивном лагере.

Феликса и Бориса видели только вдвоем. Из этого можно было понять, что они большие друзья. Те, кто помнил историю с пузырями и видел нападение Феликса на Дегтярева, считали даже его главным из них двоих. Но никто проникнуть в их компанию не пытался. Парочка держалась особняком, это было видно.

Лишь один Борис замечал, как меняется Феликс. Какая-то невидимая работа шла у него внутри. Он подчинялся Борису, но уже стремился к самостоятельности. Он догадывался, что не с Бориса начинается мир и не Борисом заканчивается. Его все больше интересовали другие ребята, особенно девочки.

Но жизненный опыт Феликса был еще слишком мал. Он не знал забавных историй, а пузыри пускать ему запретили. Он не знал, как еще заставить девочек засмеяться, а потому молча, но упорно разглядывал их за столом, забывая о еде.

Девочки, разумеется, все это замечали. Девочкам было иногда даже слегка неловко, несмотря на их закаленность. Взгляд этого мальчишки просто кричал о... Впрочем, о чем могут кричать взгляды мальчишек, девочки не догадывались, они знали об этом совершенно точно.

На третий день девочки поняли, что Феликс их чем-то интересует. Не в том вовсе смысле, о каком могут подумать иные. Они видели, что Феликс отличается от других, но не могли понять точно, чем именно. Феликс интересовал их, как ребус.

Впрочем, у нас, на Земле, когда девочки начинают разгадывать такие ребусы, тут не так уж далеко и до того самого смысла.

Но одно дело – интересоваться, а другое – как проявлять интерес.

Девочки держали Феликса в черном теле.

– Ну что ты на меня смотришь? – сказала Феликсу девочка с косичками. – У меня даже суп в горле застрял. Ты не можешь смотреть в другую сторону?

– Могу, – ответил Феликс. – Но мне хочется смотреть на вас.

Вот в этом и заключалась странность Феликса – то, что нормальные люди обычно пытаются скрыть, он говорил прямо. Бывают, конечно, люди, которые умеют острить с серьезными лицами. Но Феликс говорил правду. Это было совершенно ясно. Нельзя сказать, что девочки были в восторге от такой прямоты. Но скажем так: противно им тоже не было.

Девочка с длинными волосами была не столь красива, как ее подруга. Поэтому жизнь приучила ее думать немного быстрее. Она первая поняла, что Феликс может выпалить и не такое. Она сообразила, что на тему, кто кому нравится, Феликсу нельзя задавать прямых вопросов. Кроме того, она первая осознала свою власть.

– Ешь, – сказала она. – И не мешай нам обедать.

Феликс послушно принялся за еду. Но длилось это недолго. Молчащий Феликс тоже почему-то не устраивал девочек.

– Твой друг всегда такой молчаливый? – спросила Бориса девочка с длинными волосами. На Феликса при этом она не смотрела.

– Всегда, – коротко ответил Борис.

– Почему?

– А тебе-то что?

Девочки к грубостям не привыкли. Кроме того, они умели за себя постоять.

– Оставь ты его в покое, – сказала девочка с косичками. – Разве ты не видишь, что он из деревни.

– А ты прямо из Москвы? – огрызнулся Борис. Он понимал, что лучше бы промолчать. Но ведь и у кулеминцев есть свое самолюбие. Кроме того, Борис невзлюбил девочек с самого начала за то, что они прямо-таки излучали спортивное мастерство.

– Мы не из Москвы, – небрежно ответили Борису. – В Москву мы поедем только в июле, на первенство СССР.

– Смотри, не займи случайно первое место, – съехидничал Борис.

– Первое не занять, – сообщили Борису с таким смирением, что ему захотелось слегка врезать девочке ногой по ее спортивной коленке. Разве что третье, в крайнем случае – второе...

Девочки не знали, чем озабочен Борис. С первой встречи за столом он показался им угрюмым и молчаливым. Такие ребята девочек не интересовали. Слова "первенство СССР" и "второе место" были адресованы Феликсу. Но Феликса они не сразили по вполне понятной причине. Феликс продолжал молчать. Это было уже похоже на оскорбление.

– Пойдем, Тома, – сказала девочка с косичками. – Вообще-то, неплохо было бы пересесть за другой столик... Как ты думаешь?

– Можно пересесть... – согласилась подруга, растягивая слова и давая тем самым время Феликсу осознать их ужасный смысл.

Феликс осознал.

– Не нужно пересаживаться, – с испугом сказал Феликс.

Испуг был отмечен не без удовольствия. Девочки и не ожидали столь быстрой победы. Впрочем, для чего нужна им эта победа, они и сами не знали. Просто так, победа ради победы. А ведь девочки рисковали: даже очень спортивным девочкам не разрешают менять столы без причины. Что, если бы их не попросили остаться? Но девочкам и этого показалось мало. Им хотелось еще и прищемить нос Борису. Сам по себе Борис был нужен им не больше, чем стул, на котором он сидел. Но девочки привыкли быть первыми на финише любого забега.

– Можно и не пересаживаться... – согласилась девочка с длинными волосами. – Но мы боимся, что надоели твоему другу, – добавила Тома. – Верно, Ира?

– Да, – подтвердила Ира. – Я просто ужасно его боюсь.

Девочки хорошо понимали друг друга. Не сговариваясь, они разыгрывали спектакль на тему "укрощение нахала". Феликс принимал все за чистую монету.

– Девочки не могут надоесть, – твердо сказал Феликс. – Девочки лучше всех.

– Даже лучше твоего друга?

– Моего друга? – Феликс заколебался. – Я не знаю... Боря, наверное, знает. Боря, они лучше тебя?

Борису уступать не хотелось. Но он понимал, что спектакль этот можно прекратить только одним способом: выдать девочкам то, чего они добивались.

– Они лучше, – сказал Борис. – Они умнее. Они даже толще.

Девочки остались довольны. Им только не понравилось замечание о толщине.

Но Феликс, со своим стремлением к справедливости, тут же объяснил Борису, что девочки толще, если их взять вместе; по отдельности они намного тоньше Бориса.

На этом девочки успокоились. Они удалились вполне довольные. Борис набросился на Феликса:

– Я тебе разве говорил, что девочки лучше всех?

– Ты не говорил. Я сам так думаю. Ты мне утром говорил: думай больше сам. Я стал думать сам и увидел, что понимаю больше, чем ты мне рассказываешь.

– Думай, что хочешь. Не обязательно вслух говорить. Они надо мной смеются, а ты им поддакиваешь.

– Они не смеялись, они даже не улыбались.

– Не обязательно, когда смеются, рот разевать. Можно говорить одно, а думать другое.

– А что они думали, когда говорили? – спросил Феликс.

– Это ты пойди у них спроси.

– Сейчас пойду. – Феликс охотно поднялся со стула, но Борис дернул его за руку.

– Сядь! Когда я говорил "пойди спроси", я вовсе не хотел, чтобы ты пошел и спросил. Я хотел сказать, что не знаю, о чем они думали.

– Почему ты тогда так не сказал?

– Я тебе уже объяснял: не всегда говорят то, что думают.

– А что важнее? – спросил Феликс.

Вопрос, заданный Феликсом, был не так уж и глуп. Сам Борис перед собой никогда таких вопросов не ставил.

– Наверное, важнее, что думают... – неуверенно сказал Борис. – Но говорить все нельзя. Если все будут знать, что думают другие, то...

Борис остановился. Феликс ждал.

–...то просто жуть какая-то получается! Тогда ни с одним дураком нельзя разговаривать! Придется говорить ему, что он дурак!

– А зачем с ним разговаривать?

– Тоже верно... – засомневался Борис. – Как будто незачем. Слушай, Феликс, у тебя нет вопросов полегче?

– Пока нет, – сказал Феликс. – Но теперь я понимаю: девочкам ты говорил не то, что думал. Ты не считаешь, что они умнее, лучше и толще.

– А они совсем меня не боятся, хоть и говорили...

– Все это непонятно, – сказал Феликс. – Но я буду думать и пойму. Я всегда говорю то, что думаю. Мне надо знать, хорошо это или плохо.

– Когда узнаешь, скажи мне, – усмехнулся Борис. – Будет просто здорово, если ты разберешься в этом деле.

Выходя из столовой, Борис решил, что не так уж и страшно, если Феликс получит больше самостоятельности. Рассказать о своем космическом происхождении он не мог, потому что сам ничего об этом не знал. А странные его вопросы и замечания не говорили ни о чем, кроме странности. Человек немного "с приветом", не более.

После обеда Феликс исчез.

Борис оставил его на несколько минут. Он побежал к почтовому ящику – опустить письмо для Алексея Палыча. Когда он вернулся, Феликса не было.

Борис обегал весь лагерь: футбольная площадка – там играли, но без Феликса; стадион – пусто; баскетбольная и городошная площадки – кто угодно, кроме Феликса; спальня, столовая, гимнастический городок безрезультатно...

Борис уже подумал, что Феликса "отозвали", и ему вдруг стало не по себе.

Пока Феликс маячил рядом, все время приходилось быть настороже и ждать неприятностей. Но вот его не стало – и что-то ушло вместе с ним. Может быть, так казалось, потому что в жизни Бориса еще не было человека, которого можно назвать другом...

Борис начал второй круг поисков...

А с Феликсом ничего страшного не случилось. Его увела библиотекарша Лилия Николаевна, или просто Лиля. Сегодня утром в столовой она объявила, что после обеда в клубе состоится сбор желающих участвовать в самодеятельности. Но погода стояла прекрасная, каникулы только что начались, и ни у кого не было желания что-то разучивать. Научились уже за зиму до тошноты.

Никто не пришел. Заведующий клубом нервничал. С утра он находился в творческом настроении – ему хотелось творить искусство немедленно. Он послал Лилю на поиски артистов. Лиля старалась, но ей никого не удалось завербовать, кроме Феликса. Феликс согласился сразу. Он не все понял в словах Лили, но там было слово "игра".

Заведующего клубом звали Марком Морковкиным. Так, во всяком случае, его звала мама. В мире искусства он носил другое, более звучное имя: Вениамин Веньяминов, а для друзей просто Вен-Вен. В кулеминском Дворце культуры он руководил вокально-инструментальным ансамблем, исполнявшим знаменитую песню:

Я иду к тебе, бе-бе-бе,

Ты идешь ко мне, ме-ме-ме...

Музыку и слова этой песни сочинил сам Вен-Вен, из чего можно понять, что он является композитором и поэтом.

В Кулеминске Вен-Вен был человеком известным. Но слава его была, так сказать, вечерняя. Те, кто ходил на концерты его ансамбля, мечтали хоть раз пожать ему руку. "Дневные" кулеминцы его не знали. А он мечтал о всеобщей славе. Для этого Вен-Вен решил создать театр, пусть какой-нибудь плохонький, например – детский.

Он прочитал несколько детских книг и пьес. Они показались слишком простыми. Впечатление было такое, будто их написали люди с детскими мозгами: что, значит, видят, о том, значит, и пишут. Это показалось несовременным. Вен-Вен не мальчик, он знал: в современной пьесе смысл нужно прятать так глубоко, чтобы ни один зритель не мог до него донырнуть с первой попытки. Если, например, на сцене появляется заяц и говорит о том, что ему снился волк, то это означает, что зайцу хотелось бы стать медведем.

Век-Вен сам написал пьесу, с помощью которой собирался перевернуть детский театр. Вен-Вен не догадывался, что совершает обычную ошибку обычных начинающих гениев – первым делом они стараются что-нибудь перевернуть. Весь мир кажется им стоящим "не так". При этом они не замечают, что это происходит оттого, что они сами пока еще стоят вверх ногами.

Пьесу Вен-Вен написал легко, за три недели. Ему не терпелось ее поставить. Но на лето кулеминский зритель разъезжался по лагерям, и Вен-Вен отправился в погоню за зрителем.

– И всё? – спросил Вен-Вен, когда в зрительном зале появились Лиля и Феликс.

– А что я могу сделать? – виновато сказала Лиля. – Они не хотят. Не могу я каждого тащить за руку.

– Запомни, Лиля, – строго заметил Вен-Вен, – в искусство никого не тащат за шиворот. Это моя ошибка – не нужно было ехать в спортивный лагерь. В обычном от желающих отбоя бы не было. Но здесь единственная сцена под крышей...

Вен-Вен скептически оглядел Феликса. Уже с утра он настроился на многолюдную репетицию, на распределение ролей, на выявление талантов, на читку своей пьесы, на свои мудрые и точные замечания режиссера. И уже – в мыслях – ребята с восторгом спросили его, чья это пьеса, и в тех же мыслях – он скромно ничего не ответил, но ребята все узнали от Лили.

Теперь же перед Вен-Веном стоял длинноногий мальчишка в джинсовом костюме. Правда, смотрел он на Вен-Вена с почтением, и это понравилось.

– Подойди ко мне, – промолвил Вен-Вен.

Феликс подошел и остановился у эстрады, глядя снизу вверх на Вен-Вена и соображая, чем будет с ним заниматься этот тренер.

– Ты когда-нибудь играл? – Вен-Вен смотрел на Феликса внимательно, проницательно, с дружеской суровостью, со скрытой теплотой.

От такого взгляда утаить ничего было невозможно.

Тут следует заметить, что в эту минуту Вен-Вен уже начал репетировать. Сейчас он видел себя в помещении совсем другого театра. Он репетировал свое будущее.

– Играл, – сказал Феликс. – А ты?

– Кого ты мне привела, несчастная? – спросил Вен-Вен, не глядя на Лилю.

Лиля всполошилась. Она подбежала к Феликсу и дернула его за руку.

– Мальчик, ты разве забыл, что взрослых зовут на "вы"?

– Я не знал, что он взрослый, – сказал Феликс, – я буду говорить "вы".

Вен-Вену было двадцать три года, выглядел он моложе, что было слегка обидно.

– Вон, – сказал Вен-Вен, не повышая голоса.

Феликсу это слово было уже знакомо. Молча направился он к двери. Покорность его понравилась режиссеру.

– Стой, – приказал Вен-Вен. – Подойди сюда. Феликс опять подошел к эстраде.

– Кого ты играл?

Феликс не знал, что на свете существует театр. Для него играть можно было не "кого", а "во что". Не знал он и о существовании падежей. Но из практики Феликс уже понял, что в разговоре одно слово подчиняется другому.

– Я играл футбола, – сказал Феликс, стараясь говорить так же неправильно, как и Вен-Вен.

– Юмор? – спросил Вен-Вен, покачиваясь с носков на пятки и обратно. – Юмор – это хорошо. Если, конечно, он глубоко скрыт... Поднимайся сюда, бери вон тот стул, садись и слушай. Лиля, ты тоже перебирайся поближе.

Феликс послушно выполнил указание режиссера. Вен-Вен достал из заднего кармана джинсов свернутую в трубочку тетрадь, уселся и сказал Феликсу:

– Слушай внимательно. Реплики потом. Я прочту небольшой отрывок, а ты попробуй представить себя на месте героев. О чем они думают? Чего они хотят? Больше пока от тебя ничего не требуется. Лиля, ты тоже постарайся реагировать.

– Я слушаю, Вен-Вен, – отозвалась Лиля и покорно замерла рядом с Феликсом.

Лиле исполнилось восемнадцать лет. Самым крупным артистом, которого она видела по телевизору, был Вен-Вен. Она была влюблена.

– Итак, – сказал Вен-Вен, – в отрывке этом действуют только три персонажа. Как их зовут и все остальное будет ясно из текста.

И Вен-Вен, положив ногу на ногу, начал читать:

Небольшой современный двор большого современного дома в четырнадцать этажей. Действие происходит по вертикали. Откуда-то доносится музыка. Возможно, играют "Болеро" Равеля. Возможно, нет. Но скорее всего – "Болеро". Да, кажется, "Болеро". Теперь уже явственно слышится "Болеро". Оно самое.

_Коля Звездочкин_ (высовываясь из окна тринадцатого этажа). Эй, кто там есть?

_Оля Мамочкина_ (из окна второго этажа). Птицы, птицы, не пролетайте мимо.

_Поля Чечеткина_ (в лифте, поет). Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра...

_Коля Звездочкин_. Неужели там нет никого?

_Оля Мамочкина_. Звездочка, звездочка, не прячься за горизонт.

Поля уже на первом этаже. Молча выходит из лифта. В руках у нее коньки.

_Коля Звездочкин_. Значит, нет никого. Значит, мне опять показалось. (Прыгает вниз с подоконника.)

Вен-Вен остановился и пытливо оглядел слушателей.

– Ну? – спросил он.

Феликс молчал. Лиля слегка покраснела. Ей очень хотелось сказать приятное автору, но она не знала, что именно нужно хвалить.

– Настроение в сцене есть?

– Есть! – обрадовалась Лиля подсказке. – Настроения просто много. Очень!

– Тут все дело в настроении, – сказал Вен-Вен. – Ведь почему Оля обращается к птицам?

– Она хоч



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: