— Ну, без работы он не останется. Мы тут же найдем им замену.
— Первым делом мне хотелось бы внести в этот список одну из знакомых Клервиль. Эта тварь вздумала разыгрывать перед нашей подругой недотрогу и отказалась участвовать в ее утехах. Остаются еще две вакансии. Кандидаты у меня уже есть, через неделю я дам вам их имена.
— Я должен оформить необходимые документы, — озабоченно заметил министр. — Впрочем, всему свое время. — Он достал свою записную книжку и написал: «Старый господин; обед, дамы; загородная прогулка». При этом он хитро глянул на меня и улыбнулся. — Ты выезжаешь завтра, Жюльетта. Возьми с собой Клервиль: она прелестна и по части изобретательности не имеет себе равных. Мы чудно проведем время.
— Вам понадобятся мужчины и лесбиянки, сударь?
— Думаю, что нет. Иногда домашние уютные собрания предпочтительнее, чем шумные оргии: чем уже круг лиц, тем больше способствует он размышлениям и вдохновляет на злодейские дела. Кроме того, мы будем чувствовать себя намного свободнее и раскованнее.
— Ну хотя бы двоих женщин для разнообразия?
— Хорошо, двоих немолодых женщин: на этот раз мне почему‑то хочется парочку шестидесятилетних. Мне часто говорили, что нет ничего более стимулирующего, нежели естественная дряхлость, так что у нас будет возможность испытать это на деле.
Спустя час я разговаривала с Клервиль.
— У меня есть только одно единственное дополнение, — сказала она, выслушав план министра. — Эти молодые дамы наверняка имеют возлюбленных или, во всяком случае, поклонников; надо разыскать их, взять с собой и использовать на нашем празднике. Такие ситуации, как правило, предполагают богатый выбор самых разных вариантов.
Я поспешила в резиденцию министра рассказать о предложении Клервиль и получила немедленное одобрение; до праздника оставалась неделя, и мы начали азартную охоту за упомянутыми любовниками.
Вероломные уловки, потребовавшиеся для их обнаружения, доставляли большую радость Сен‑Фону. Он самолично пришел в Бастилию, приказал поместить девушек в отдельные камеры, вначале допросил одну, затем другую, заставив их трепетать сначала от надежды, потом от страха, и от того и другого вместе; наконец он узнал, что младшая, мадемуазель Фаустина, влюблена в юношу по имени Дормон того же возраста, что и она, а ее сестра, мадемуазель Фелисити, двадцати одного года от роду, отдала свое сердце некоему Дельносу, который был на год‑два старше ее и который был известен всему Парижу своей порядочностью. Хватило двух дней, чтобы заключить обоих молодых людей за решетку; против них выдвинули какие‑то — уж не помню какие точно — вздорные обвинения, и хотя они были насквозь фальшивы и не рассматривались серьезным образом, этого было достаточно в ту эпоху, когда злоупотребления властью и влиянием свирепствовали настолько, что даже лакеи высокопоставленных лиц могли бросить в темницу кого угодно. Итак, наши жертвы лишь один день провели в Бастилии, и уже на следующий их перевезли в мое загородное поместье, куда накануне были доставлены молодые дамы. Мы с Клервиль встретили гостей и заперли их, но в отдельные комнаты, и хотя находились под одной крышей, они даже не догадывались, что их возлюбленные томятся тут же.
После роскошного грандиозного обеда мы перешли в гостиную, где все уже было приготовлено для предстоящих развлечений. Облаченные в одежды римских матрон, поигрывая связками розог, две свирепого вида шестидесятилетние женщины ожидали наших указаний. Сен‑Фон, очарованный великолепным задом Клервиль, пожелал оказать ему почести, прежде чем перейти к делу. Раскинувшись на софе, великая распутница обнажила свои прелести самым бесстыдным и живописным образом, и пока я сосала ей клитор, Сен‑Фон наслаждался, глубоко засунув свой язык в ее заднее отверстие.
Вскоре он возбудился и принялся содомировать Клервиль, теперь уже целуя мои ягодицы; в следующую минуту он овладел мною и стал лобзать обольстительный зад моей подруги.
— А теперь за дело, — произнес министр, поднимаясь, — любое промедление будет стоить мне оргазма: я не могу устоять перед такими задницами.
— Послушайте, Сен‑Фон, — сказала Клервиль, — у меня к вам две убедительные просьбы. Всем известны ваши способности к жестокости, и я прошу вас использовать их в полной мере, дорогой; это мое первое желание. Второе заключается в том, чтобы вы дали Мне возможность употребить мои способности в этой области: доверьте мне истязать этих молодых людей. Моя главная слабость — пытать мужчин; вы получаете удовольствие, мучая представительниц моего пола, а я обожаю приносить страдания вашим собратьям, и мне кажется, терзая этих прелестных мальчиков, я получу не меньшее наслаждение, а быть может и большее, нежели вы, когда будете медленно убивать их любовниц.
— Вы настоящее чудовище, Клервиль.
— Я знаю, дорогой мой, и меня удручает лишь тот факт, что вы превосходите меня в злодействе.
Сен‑Фон объявил о своем желании хорошенько разглядеть каждого из четверых обреченных по очереди, и одна из его престарелых помощниц подвела к нему Дормона, влюбленного в фаустину.
— Милый юноша, — начала Клервиль, — ты стоишь перед своим повелителем и господином, поэтому должен проявить максимальную покорность и предельное чистосердечие в своих ответах; твоя жизнь находится в руках его светлости.
— Увы, — отвечал несчастный, — клянусь, мне нечего сказать, сударыня. Я не имею ни малейшего понятия, чем заслужил арест, и не понимаю, тючему судьба столь жестока ко мне.
— Разве ты не собирался жениться на Фаустине?
— Я желал для себя только одного счастья: сделать ее своей женой.
— Так ты ничего не знал о той ужасной истории, в которую попала ее семья?
— Клянусь, сударыня, мне ничего об этом не известно, но я знал ее семью как приличную и порядочную, да разве может существовать порок в доме, где родилась Фаустина?
— Глядите‑ка, — рассмеялась я, — он рассуждает как герой сентиментальных романов.
— Я всегда превыше всего ценил добродетель, сударыня.
— Юношеский задор, — продолжала Клервиль, — приводил к гибели немалое число таких молодых людей как ты. Впрочем, нас интересует не это: цель нашей беседы — сообщить тебе, что Фаустина находится сейчас здесь, в этом доме. Министр благоволит к ней и надеется, что ты уступишь ему свои права, за это она будет прощена, а вместе с ней и ты.
— Я не нуждаюсь в прощении, потому что не сделал ничего дурного, — таков был ответ юноши. — Однако хочу вам сказать, что даже перед лицом тысячи смертельных опасностей, я не стал бы спасать свою жизнь ценой такой гадости, само упоминание которой я считаю оскорблением.
— Пусть будет так. А теперь зад, сударыня, подайте мне его зад! — вскричал министр, приходя в крайнее возбуждение. — Совершенно очевидно, что мы не найдем общего языка с этим упрямым ослом, если только не прибегнем к насилию.
При этих словах Клервиль и обе ведьмы навалились на юношу, в мгновение ока связали его и раздели донага. Затем его подвели к Сен‑Фону, который добрых пятнадцать минут сосредоточенно осматривал и ощупывал мужской зад, прекраснее которого трудно было найти на свете, а, как вам известно, мужчины — большие знатоки в таких тонких областях анатомии и частенько превосходят в этом нас, женщин.
Дормон оглядел присутствующих отчаянным взглядом и понял, какого сорта оскорбления его ожидают.
— Ах, меня обманули! Я оказался среди злодеев.
— Твоя догадка, сударь, совершенно верна, — заметила Клервиль язвительно, — и скоро ты в этом убедишься.
После некоторых предварительных и весьма мерзких упражнений мне было велено привести Фаустину. Красота, изящество, девственная нежность — все это ласкало взор, и всем этим она обладала в редкой мере, а когда она увидела, что происходит в комнате, ее оскорбленное целомудрие расцвело новыми красками. Не спуская глаз со своего возлюбленного, которого с обеих сторон усердно обхаживали Клервиль и Сен‑Фон, девушка едва сдерживалась, чтобы не упасть в обморок.
— Не волнуйся, мой ангел, — сказала я, взявши ее за руку, — и будь как дома; мы здесь трахаемся, мы купаемся в грязи, непотребной мерзости и прочих наслаждениях, голубка моя; сейчас ты, по нашему примеру, оголишь свою божественную попку, и поверь мне, это будет совсем не противно.
— Но… но что здесь происходит? О, Боже милосердный, где я? И кто вы такие?
— Твой хозяин — его светлость, министр, твой дядя и друг. От него зависит решение твоего дела. А дело это не простое, совсем не простое; однако будь терпелива, будь послушна, и все обойдется.
— А ты, — произнесла она прерывающимся голосом, глядя на Дормона, — как ты мог..?
— Меня привели сюда силой, так же, как и тебя… — И он потупил взор. Потом поднял голову и продолжал: — Сегодня — день нашего бесчестья, но придет другой, и мы будем отомщены.
— Довольно молоть чепуху из комической оперы, юноша, — прервал его министр и с силой ударил ногой в обнаженные чресла, — лучше употреби свое изящное красноречие на то, чтобы убедить эту девку покориться моим капризам, а потребую я не так уж мало. Ей предстоят нелегкие испытания.
Из прекрасных глаз Фаустины полились слезы, и она разрыдалась; жестокосердный Сен‑Фон, взяв в руку свой член, приблизился к ней.
— Черт меня побери! — заорал он. — Она плачет? Как я люблю, когда женщины плачут, а они всегда делают это в моем присутствии. Плачь, плачь, моя прелесть, выплачь все свои глаза, и пусть слезы твои оросят мой член. Впрочем, оставь немного в себе: скоро у тебя будет серьезная причина проливать их.
Однако я воздержусь и не стану рассказывать, насколько далеко зашла в тот час безграничная жестокость человека, который, кажется, ничего так сильно не любил на свете, как осквернять невинность и топтать красоту, когда они находятся в безысходном положении. Слабый проблеск надежды, мелькнувший было в залитых слезами глазах девушки, тотчас обратился в глубочайшее горе, и Сен‑Фон своим членом вытер новый поток слез.
Как я уже говорила, главная страсть Клервиль заключалась не в том, чтобы мучить женщин — на мужчинах предпочитала она изливать всю свою жестокость, которой не обделила ее Природа. Правда, она могла обходиться без зверств, но вот отказать себе в удовольствии наблюдать, как зверствуют другие, было выше ее сил, и теперь, стоя возле Дормона и продолжая возбуждать его, она с извращенным любопытством смотрела на мучения бедной Фаустины и время от времени подсказывала новые способы.
— Вот так, — сказал, наконец, Сен‑Фон, переводя дыхание, — теперь надо поспешить и соединить этих счастливчиков, которым вскоре предстоит слиться в последнем супружеском объятии. Кстати, — добавил он, — я не претендую на законное право этого юного рыцаря на одно из двух дивных сокровищ непорочности его прелестной невесты. Приготовь мальчишку, Жюльетта, а я займусь самочкой.
Признаться, я никак не думала, что подобное предприятие удастся. Ужас, отчаяние, тревога, слезы — словом, наши возлюбленные были в ужасном состоянии, и разве этого было недостаточно, чтобы сделать акт любви между ними невозможным? По‑моему, так считали и остальные присутствующие. Однако несколько минут спустя мы стали свидетелями настоящего чуда, одного из тех невероятных явлений, на которые способна только щедрая Природа, ее мощь восторжествовала над всеми препятствиями, и нашим глазам предстала удивительная картина: неожиданно разъярившийся Дормон совокуплялся со своей возлюбленной. Из них двоих приходилось держать только ее — она стонала от боли и унижения, и эта боль и это унижение преграждали путь к удовольствию; мы испробовали все возможные варианты, мы подступали к ней и так и эдак: возбуждали, бранили, ласкали ее — ничего не помогало, душа ее оставалась нам недоступна и пребывала в скорби, и мы ничего от нее не добились, кроме глухих стонов и рыданий.
— А знаете, в таком виде она мне больше нравится, — заметил Сен‑Фон, — меня не особенно трогают знаки удовольствия на лице женщины. Они как‑то двусмысленны и неопределенны… Я предпочитаю признаки боли, которые намного выразительнее — и красноречивее.
Между тем появилась кровь: дефлорация завершилась. Клервиль опрокинула Дормона на спину, сверху на него положили Фаустину, подогнув ей колени и нагнув голову так, чтобы лоб ее упирался в его плечо; таким образом прекрасный зад красивой девушки оказался в удобном и живописном положении.
— Очень хорошо, смотрите, чтобы она не вырвалась, — предупредил Сен‑Фон одну из своих подручных. — Теперь можно совершить дефлорацию одновременно в обоих местах, и я, разумеется, предпочитаю попку.
Операция завершилась потрясающим успехом, правда, вместо стонов экстаза девушка испускала пронзительные вопли, ибо никогда доселе не проникал в нее столь массивный кол, и, кроме того, все ее существо категорически отвергало саму мысль об удовольствии, о котором обыкновенно мечтают многие распутницы и которое сводит женщину с ума.
Совокупляясь, распутник ласкал своих многоопытных помощниц, а я облизывала вагину Клервиль. Предусмотрительный Сен‑Фон, как всегда, берег сперму и держал свои шлюзы на запоре, мы же тем временем перешли к другим сладострастным упражнениям.
— Слушай меня, мальчик, — сказал Сен‑Фон. — Я намерен предложить тебе нечто необычное и осмелюсь думать, что ты найдешь это предложение невероятно чудовищным. Но как бы то ни было, твоя девка обречена, если только ты не подчинишься. Ее привяжут вот к этому столбу, а ты возьмешь вот эти розги и будешь кромсать ее задницу.
— Чудовище! Как ты смеешь…
— Значит ты предпочитаешь, чтобы ее убили?
— Неужели вам мало того, что вы сделали? Неужели у меня нет другого выбора, кроме столь неслыханной мерзости и смерти самого дорогого мне существа на свете?
— Согласна, что это очень жестокая альтернатива, и слабые люди каждый день сталкиваются с подобными вещами, — вмешалась я. — Ты слаб и к тому же беспомощен, следовательно, должен смириться: делай, что тебе говорят, да поживее, или в грудь твоей шлюхи вонзится кинжал!
Великое искусство Сен‑Фона заключалось в том, что он всегда ставил свои жертвы в такую ситуацию, когда из двух зол им непременно приходилось выбирать то, которое больше всего угождало его извращенной похоти. Дормон дрожал как в лихорадке, не зная, что делать, и молчание его было красноречивее всего.
Я сама привязала Фаустину к столбу, и с какой же радостью затягивала я грубые веревки на ее нежной коже, с каким восторгом щекотала горлышко невинной жертвы лезвием ножа, а коварная Клервиль целовала ее в это время. О, какие прелести, какие совершенные формы предстояло нам терзать! Если небеса не приходят на защиту справедливости и добра, так это для того, чтобы нам, смертным, было очевидно, что только порок достоин уважения.
— Вот как надо обращаться с ней, — сказал министр и начал методично и вдохновенно стегать белые пухлые ягодицы, которые подрагивали в ответ. — Да, вот так и ты должен действовать, — продолжал он, а полосы, оставленные гибкими прутьями, багровели, вспухали, создавая удивительный контраст с шелковистой нежностью кожи. — А ну‑ка попробуй!
— Ради всего святого, сударь, я не могу…
— Ерунда, мой мальчик, ты обязательно сможешь. — За этими издевательскими словами последовали угрозы; Клервиль потеряла терпение и крикнула, что если он не сделает того, что ему приказывают, его забьют самого до смерти, но он успеет увидеть, как жестоко, как страшно будет умирать его невеста. И Дормон сдался. Но как же медлительны были его движения! И как неуверенны. Сен‑Фон несколько раз грубо тормошил его, потом в нетерпении схватил нож и занес его над белой грудью Фаустины. Дормон немного оживился… и упал в обморок.
— Гром и молния! — взревел Сен‑Фон, потрясая твердым, как у монаха, членом. — Мы далеко не продвинемся, если будем полагаться на любовника: такие дела требуют усердия и хладнокровия.
Он с остервенением накинулся на трогательный девичий зад и менее, чем за десять минут, превратил его в окровавленные лохмотья. Тем временем рядом происходило нечто не менее ужасающее: вместо того, чтобы помогать министру, Клервиль изливала свою похотливую ярость на лежавшего без чувств Дормона.
— Скотина, хам, — процедила она сквозь зубы, когда он пришел в себя и обнаружил, что связан по рукам и ногам и что его третируют не менее жестоко, чем Фаустину.
Прошло немного времени, и родившиеся под несчастливой звездой любовники являли собой жуткое зрелище, какое только можно представить. Однако этого было недостаточно для Клервиль, ее необузданная чудовищная жестокость, признаться, поразила даже меня, и когда я увидела, как она впивается зубами в бесчувственное тело и рвет его на части, когда увидела, как она трется клитором об окровавленные раны, и услышала ее вопль: «Ко мне, Жюльетта! Скорее! Помогай мне!» — вот тогда, охваченная инстинктом хищного зверя, вдохновленная чудовищным примером подруги, скажите, разве могла я тогда устоять? По правде говоря, я во всем превзошла ее: я даже увлекала ее за собой, воспламеняла ее воображение посредством жестокостей, которые — кто знает? — возможно, никогда бы не пришли ей в голову. В те минуты ярость моя не имела границ, каждый мой нерв трепетал и извивался, и моя, извращенная сверх всякой меры душа, наконец‑то, сполна обнаружила свою сущность, и я узнала, что пожирать живое мужское тело — не менее приятно, чем рвать на куски женщину.
Сен‑Фон счел нужным отложить самое главное до тех пор, пока мы не разделаемся с другой парой. Первых двоих увели и бросили в угол и ввели следующих. Дельное и Фелисити подверглись тем же издевательствам с той, однако, разницей, что мы поменяли их роли: вместо того, чтобы заставить любовника выпороть свою возлюбленную, мы принудили к этому девушку; аргументами вновь были угрозы жестоких пыток, и, как и в первом случае, мы встретили серьезное сопротивление. Фелисити, премиленькое создание двадцати лет, была не столь красива, как ее сестра, но также безупречно сложена, и глаза ее были чрезвычайно выразительны; она проявила незаурядный характер — оказалась более строптива, нежели сестра, однако Дельное был не таким стойким, как Дормон. Как бы то ни было, совершив содомию со второй девушкой, наш каннибал, сам того не ожидая, сбросил семя в изящный зад Дельноса, немилосердно царапая при этом прекрасные груди Фелисити. После чего, устроившись между Клервиль, которая сократировала его искусственным членом, и мною, которая его возбуждала руками, он, не сводя глаз со связанных несчастных, обсуждал с нами окончательную их участь.
— Мне назначено свыше быть злым гением этой семьи, — говорил он, энергично растирая свои чресла. — Трое сложили головы в этом доме, двух других я раздавил в их собственном, еще один отравлен мною в Бастилии, и шансы этих четверых на спасение кажутся мне ничтожными. Вам не понять, как я люблю такие вот арифметические подсчеты. Говорят, что Тиберий подводил итог своим деяниям каждый вечер, да и чем стало бы злодейство без сладостных воспоминаний? Ах, Клервиль, куда же ведут нас наши страсти? Скажите, мой ангел, ведь у вас светлый ум, скажите, сколько раз вы кончили за свою жизнь, чтобы я знал ваше мудрое мнение на сей предмет?
— Клянусь своей спермой, — отвечала она, — я не люблю болтать — я предпочитаю делать дело. В моих жилах течет яд, кипящая кислота, какая‑то дьявольская смесь, мой мозг неизлечимо, болен; я требую ужасов! Я должна творить их ежеминутно!
— В таком случае давайте окунемся в них, ибо предложение ваше совпадает с моим настроением, — сказал Сен‑Фон. — Меня снова возбуждают эти две парочки, и то, что я хотел бы с ними сделать, превосходит мое воображение. Правда, я пребываю в нерешительности относительно конкретных деталей.
Четверо обреченных хорошо слышали наш разговор и знали, что их ждет… Однако продолжали цепляться за жизнь.
Жуткое колесо — плод мысли Делькура — стояло на самом виду. На нем и остановился блуждающий взгляд Сен‑Фона, и при мысли этой член его взметнулся вверх. После громких и деловых рассуждений насчет возможностей адской машины злодей объявил, что обе женщины должны тянуть жребий, так как это самый справедливый способ определить, которая из них достойна умереть таким образом. Этому предложению воспротивилась Клервиль; по ее мнению, поскольку Сен‑Фон однажды уже употребил это колесо для представительниц женского пола, пусть теперь он понаблюдает, как будет умирать на нем юноша; при этом она заметила, что нет смысла выбирать между Дельносом и Дормоном, ибо последний казался ей намного предпочтительнее и сильнее подхлестывал ее воображение. Однако Сен‑Фон запротестовал против такой пристрастности, заметив, что все‑таки честь умереть первым от такой чудесной пытки является привилегией. Мы приготовили две бумажки, нарисовали на одной колесо, и мужчины вытянули свою судьбу. Победителем стал Дормон.
— У меня даже подступил комок к горлу, потому что уже давно не исполнялись мои желания, — сказала растроганная Клервиль. — Мне кажется, единственное, на что годится эта отвратительная химера, называемая Всевышним, — облегчать мои злодеяния.
— Обними свою суженую, — сказал мой любовник, развязав Дормона и оставив связанными только руки, — поцелуй ее, мальчик мой, а потом докажи ей свою любовь: она будет смотреть на тебя во все глаза, пока ты будешь мучаться. А если у тебя достанет сил взглянуть на меня, ты увидишь, как я прочищаю ей задницу вот этой штукой — это я тебе обещаю.
Вслед за тем по своему обыкновению он увел беспомощного юношу в другую комнату, где они пробыли целый час; мы могли только предполагать, каким образом жестокий развратник поверял свою великую тайну тому, кто должен был унести ее с собой в другой мир.
— Что же может там происходить? — спросила Клервиль, недовольная тем, что приходится ждать, и нетерпеливо поглядывая на закрытую дверь.
— Не имею никакого понятия, — ответила я, — однако мне так хочется узнать… Я бы даже пожертвовала нашими отношениями с ним.
В этот момент появился Дормон; на его теле были видны свежие следы жесточайших пыток, в особенности на ягодицах и бедрах, которые были покрыты сплошными ранами; на его лице застыло смешанное выражение гнева, страха и боли; из его пениса и мошонки часто капала кровь, а щеки были багрово‑синими от сильных ударов. Следом шел Сен‑Фон, и эрекция его была невероятна; беспощадная ярость изображалась в каждой его черте: в его трясущихся губах и трепещущих ноздрях, в его злобно прищуренных глазках; схватив свою жертву за ягодицы, он резким движением подтолкнул его к нам.
— Шагай, шагай, — проговорила Клервиль вне себя от радости, увидев Дормона в таком плачевном состоянии, — иди сюда, мой маленький паж, не теряй времени. — Потом, повернувшись к Сен‑Фону, хищница прибавила: — У нас маловато мужчин, а мне нужны сильные ощущения, пока будет корчиться эта скотина.
— Вас может лизать его невеста, — предложил министр, — кроме того, мы с вами займемся содомией…
— А его кровь?
— Не сомневайтесь, мы прольем ее непременно. Клервиль взяла Дормона за уши, опустила на колени и приказала:
— Целуй меня, дурачок, пока хоть что‑то осталось от твоего прелестного личика.
Дормон не обнаружил особой готовности, и бесстыдница, плотоядно улыбаясь, потерлась своей промежностью и задом о его нос, после чего он получил дозволение поцеловать на прощание свою возлюбленную. Та разразилась слезами и рыданиями, и церемония началась. Матроны привязали обреченного к страшному колесу, Сен‑Фон щекотал клитор нашей распорядительницы, облизывать ее влагалище заставили Фаустину, а сама Клервиль удовлетворяла меня рукой; Сен‑Фон погрузил свой орган в недра Фаустины, и вскоре все четверо уже купались в крови. Спектакль был жуткий и не успел он подойти к своему концу, когда девочка обмякла и поникла, как сломанный стебелек.
— В чем дело? В чем дело, черт побери! — взревел Сен‑Фон. — Что, эта сука уже издыхает? Я не имею ничего против ее смерти, если только сам буду ее причиной.
С этими словами злодей вылил свою сперму в самые недра тела, из которого уже ушла жизнь. Клервиль, чьи преступные руки рвали в это время на части мошонку Дельноса, пока я колола ягодицы юноши длинной булавкой, не спускала безумных глаз с привязанного к колесу Дормона и, захлебываясь нечеловеческим хриплым рыком, кончила трижды почти без перерыва.
Остались Фелисити и ее юный красавчик.
— Вот дьявольщина, — проворчал Сен‑Фон, — та стерва сильно разочаровала меня, а уж эту мы помучаем как полагается, и поскольку в первый раз за смертью своего любовника наблюдала девица, теперь мы сделаем наоборот: теперь мальчик будет любоваться мучениями своей возлюбленной.
Он увел девушку на ритуальную приватную беседу и через полчаса вернул ее обратно в полубесчувственном состоянии. Ее приговорили к сажанию на кол, сам Сен‑Фон воткнул заостренный конец толстого гибкого прута в ее анус, покрутил его, и конец вышел у нее через рот; другой конец вставили в отверстие в полу, и Фелисити оставалась в таком положении до конца дня.
— Друзья мои, — заявила Клервиль, — не будете ли вы так добры позволить мне самой выбрать пытку для нашей последней жертвы? Мнение мое остается неизменным с того самого момента, как я в первый раз увидела: этот молодец похож на Иисуса Христа, и мне бы хотелось поступить с ним соответствующим образом.
Мы встретили ее слова дружным одобрительным смехом и за непринужденным разговором быстро сделали все приготовления, не упустив ни одной детали. Одна из ведьм встала на четвереньки, другая взобралась на ее крестец, и мы воспроизвели историю страстей отпрыска Марии; я прочитала вслух стих из нужной главы. Когда юношу вытащили из адской машины, вид у него был изрядно потрепанный, то есть вполне подходящий для спектакля, и жертвой занялись Клервиль, Сен‑Фон и оставшаяся свободной фурия; его распяли на кресте и подвергли точно таким же мучениям, какие претерпел тот нахал из Галилеи в руках мудрых древних римлян: ему проткнули бок, короновали терниями, сунули в рот смоченную уксусом губку. В конце концов заметив, что Дельнос не очень‑то спешит умирать, мы внесли кое‑какие новшества в классическую пытку: сняли Дельноса с креста, перевернули, прибили заново и принялись за заднюю часть — прокололи ягодицы, прижгли их раскаленным железом, потом разорвали в клочья; к тому времени, как испустить дух, Дельнос успел сойти с ума. В этот момент Клервиль и Сен‑Фон, которых я ласкала обеими руками, извергли из себя неимоверное количество спермы, и на этом закончились безумства, длившиеся двенадцать часов. Их сменили застольные радости.
За ужином Клервиль, сгорая от любопытства и желания выведать тайну Сен‑Фона, накачала его вином, осыпала жаркими ласками и ласкала до тех пор, пока у него не закружилась голова. Тогда она задала свой вопрос:
Что вы делаете со своими жертвами перед тем, как убить их?
— Я объявляю им смертный приговор.
— Но это же не все. Вы о чем‑то умалчиваете, мы в этом уверены.
— Абсолютно ни о чем.
— И все‑таки есть еще что‑то. Мы же знаем, что есть.
— Возможно. Но это одна из моих слабостей. Зачем вам ее знать?
— Неужели у вас есть от нас секреты? — проникновенно спросила я.
— В принципе это никакой не секрет, — ответил он.
— Однако вы скрываете его от нас. Ну, пожалуйста, расскажите, в чем тут дело.
— Зачем вам это?
— Просто так, чтобы удовлетворить свое любопытство, ведь мы самые лучшие ваши друзья на свете.
— Вы жестокие женщины, — вздохнул он. — Неужели вам не понятно, что таким признанием я обнаружу свою слабость, свою поистине непростительную слабость?
— Ну, с нами вы можете себе это позволить.
Мы удвоили старания, рассыпаясь в комплиментах и мольбах, и наши ласки возымели действие: министр махнул рукой и обратился к нам со следующими словами:
— Жестокой и долгой была моя борьба с постыдным игом религии, мои дорогие, и должен признаться, я до сих пор остаюсь ее пленником, поскольку верю в загробную жизнь. Если это правда, сказал я сам себе, что в том, другом мире нас ожидают наказания или награды, тогда жертвы моей порочности будут торжествовать и познают там блаженство. Мысль эта мучала меня настоящей пыткой. Когда я уничтожал какое‑нибудь существо — будь то из тщеславия или похоти, — у меня возникало острое желание продлить его страдания далеко‑далеко за пределы бесконечного времени; таково было мое желание, и это продолжалось очень долго, но однажды я рассказал об этом одному известному распутнику, к которому был очень привязан в свое время, и чьи вкусы были сродни моим. Это был человек необъятных познаний, особенно многого он достиг в алхимии и астрологии; он уверил меня, что я не ошибся в своих предположениях, что людям действительно предстоят наказания и воздаяния и что для того, чтобы преградить человеку путь к небесным радостям, необходимо заставить его подписать договор, написанный кровью его сердца, согласно которому он отдает свою душу дьяволу, после этого надо вставить эту бумагу в его задний проход и забить ее поглубже посредством своего члена, а совершая содомию, надо причинить ему как можно более сильную боль. Соблюдай эти меры предосторожности, заверил мой друг, и никто не сможет помешать тебе попасть в рай. Агония жертвы, по сути своей являющаяся продолжением тех мук, которые человек испытал во время подписания договора, будет длиться бесконечно долго, а ты продлишь свое несказанное наслаждение за грань вечности, если только вечность существует.
— И это все, что вы делаете с жертвами?