В МИРЕ СКОРБНИ БУДЕТЕ (Ин. 16: 33) 2 глава

- Слушаю, батюшка. - Он настороженно замолчал.

- Как у тебя дела с молитвой?

- Молюсь как все.

- А чувствуешь в ней какие-нибудь изменения?

- Нет, ничего не чувствую, словно все окаменело...

- Значит, еще не время. Продолжай покаяние и никогда не оставляй его. А что скажешь о ваших отношениях с иноком Харалампием?

- Да их вообще нет! Ну какой из него начальник? Ничего не зна­ет, а приказывает! - возмущенно высказал свое мнение послушник.

- Евгений, у вас впереди зимовка. Тебе нужно исправиться и смириться. Раз Бог привел вам вместе жить, старайся хранить мир в скиту, - попытался я смягчить противоречия между братьями.

- А я храню. Только Харалампию ничего не докажешь, безполезно... - Послушник угрюмо замолчал.

- У твоего напарника много хороших качеств, и это главное. Учись видеть в людях лучшее и обещай мне, что потерпишь брата своего. Обещаешь?

Евгений, хмуро смотря в сторону на пасущуюся вдалеке хутор­скую лошадь, ответил:

- Обещаю...

Глубокая осень затуманила окрестности серым полусветом. В лесах, покинутых птицами, стало зябко и мокро. С иноком Харалампием мы подняли последний груз на Грибзу. Я ушел в скалы и, под неумолчный шелест дождей, сыпавшихся из клубов густого тумана, служил в церкви Рождества Пресвятой Богородицы литур­гию за литургией.

Первые робкие снежинки, словно обрадовавшись долгому от­сутствию солнечных дней, затанцевали в сыром промозглом воз­духе, оживили своим появлением мокрый, словно вымерший, без­лиственный лес, замели засыпанные прелыми листьями лесные тропинки. А потом повалил настоящий, без перерывов, густой снег. Обезпокоенный быстрым ростом снежного покрова, я спу­стился со скал в нижнюю келью на преображенную снегопадом поляну, где сугробов намело еще больше.

«Ну, теперь, наверное, уже никто не придет...» - С этим ощущени­ем я смотрел в маленькое окошко, опушенное снежной бахромой, с мелькающими за ним языками метели. Стук в дверь и осипший от холода голос заставил меня вздрогнуть. За порогом, весь облеплен­ный снегом, стоял инок, пугая своим измученным усталым лицом.

- Еле дошел, батюшка, чуть не помер, - дрожащими губами произнес он. Отогревшись у печи, мой гость поведал следующее, прихлебывая горячий чай:

- Сил больше нет никаких у меня, отец Симон, чтобы жить с послушником Евгением! Что ни день, то у нас споры да раздоры. Перестали разговаривать, друг на друга не смотрим...

- Ты пробовал молиться о мире между вами? - Я подал Харалампию вторую большую кружку чая, придвинув к нему мед и ле­пешку. Поставил на огонь гречку.

- Какая там молитва, батюшка? Одно горе... - Из его глаз зака­пали слезы в чай. - На душе словно кошки скребут...

- А с отцом Ксенофонтом советовался?

- Советовался. Но он говорит, что не хочет вмешиваться в наши отношения. Пусть, мол, отец Симон рассудит, как быть. Я теперь, чтоб с Евгением не пересекаться, в окно из дома выхожу...

- Как это в окно? - Инок озадачил меня этой новостью.

- Да так, отче, прямо выхожу и вхожу в дом через окно. Не же­лаю через комнату послушника проходить... Живем порознь, каж­дый сам по себе. Но печь-то в его комнате, а мне готовить надо. Дохолодов варил обед себе во дворе на кухне, а сейчас совсем туго... Вчера, к примеру, снова повздорили. Одно за другое. Заявляет мне: «Твой Симон - агент КГБ! Приехал сюда за пустынниками сле­дить...» Я ему: «Вранье все это!», а он мне: «Да у него и пистолет под мышкой есть! Вот так-то...» Не выдержал я, собрался и отправился к вам. Внизу-то дожди, а здесь, видишь, сколько снегу навалило! Спаси, Господи, нас всех... Что делать-то? Скоро драться начнем...

Я задумался, глядя в мутное окошко: «Примирить их, похоже, не удастся... И куда Евгению зимой идти?»

Затем вспомнил:

- Вот что, Харалампий, если у вас в скиту жизнь вдвоем не полу­чается, скажи от меня послушнику, пусть переходит в церковный дом. Там одна отдельная комната есть с койкой и печью. И продук­ты всегда имеются. Пусть там живет и Василию Николаевичу пере­даст, что это я его направил.

- Так уж полегче, батюшка, спаси вас Христос... А что это? До­ждик начался? - спросил мой друг, заметив, что снег прекратился.

- Ты поешь и устраивайся на ночь, а утром посмотрим, сможешь ли спуститься.

- Отче, от Решевей до водопада снега нет, а если здесь его дожди­ком прибьет, тогда совсем будет легко.

Мы разошлись на ночь - я остался в церквушке, а Харалампий лег в притворе. Долго слышалось громыхание печной задвижки: это сосед побрасывал дрова в печку.

- Харалампий, тебе там не жарко? - спросил я через стенку.

- Нет, отец Симон, после совместной жизни с послушником я тепло полюбил...

А дождь все сыпал и сыпал, словно шептался с кельей, доверяя ей свои лесные тайны. Должно быть, пришла нередкая в это время го­да оттепель, принесенная ветром с еще не совсем остывшего моря.

Когда на заре мы сошли со ступенек, снега осталось всего по щиколотку.

- Я в сапогах спокойно спущусь, отче, не переживайте! - Инок выглядел отдохнувшим и повеселевшим.

- С Богом, отец Харалампий, до весны... А про КГБ не верь, ерун­да все это! Враг крутит человеком, а человек крутит языком и ме­лет что ни попадя... - Я, не удержавшись, рассмеялся. - Надо же, «с пистолетом под мышкой»!

- Так-то оно так, батюшка, но тяжко такое слушать...

- Не унывай! Бог тебе в помощь!

Мы вместе дошли до опушки.

- И вам, отец Симон...

Густые клочья тумана то скрывали, то вновь открывали оди­нокую фигуру инока, спешащего в скит. Милый, добрый человек, спаси его Господь...

Теплая и сырая погода стояла еще несколько дней. Затем уда­рил мороз и за окошком повисли длинные ледяные сосульки. По лесу раздались скрипы и вздохи обмерзающих деревьев. Подсыпав в кормушку пшена для голодных синичек, я любовался ими, ког­да они слетались к окну. Поначалу недоверчивые птицы дичились и прятались за углом кельи, высовывая оттуда крохотные головки с любопытными глазками. Потом они перестали пугаться меня, и одна синичка до того осмелела, что влетела в раскрытое окошко и села мне на ладонь. То ли она перемерзла, то ли благодарила за поддержку, после чего, посидев немного и осмотрев келью, вновь выпорхнула обратно, где у окна летали ее обеспокоенные подруги.

У родника, куда понадобилось спуститься за водой, бросилась в глаза цепочка следов, лапа в лапу, уходивших дальше вверх по Бзыби. Присмотревшись, я обнаружил, что это волчьи следы. Пройдя некоторое расстояние вдоль следов, пересекающих мою снежную поляну, я обнаружил другую нитку таких же следов, метрах в ста повыше. Здесь они шли в обратном направлении. Словно акулы вдоль побережья, волчья стая вечером двигалась вверх в горы, а утром возвращалась сверху, разыскивая стада серн.

Но на этом моя робинзонада не закончилась. Спустя неделю, ранним утром у порога я заметил следы крупных кошачьих лап и струйку желтой жидкости на снегу. Отпечатки вели к боль­шому буку, отмеченному такой же струйкой, огибали поляну и уходили в низовья ущелья. «Рысь! Ах ты, проказник, отметил мою келью! - рассмеялся я, но на всякий случай осмотрелся во­круг. - Теперь не погуляешь спокойно по лесу. Жаль...» Пришлось податься в келью. После чудного звездного Рождества унылый волчий вой терзал по ночам своей безысходностью.

Пребывание в молитве примирило душу со всеми обстоятель­ствами, которые прежде казались угрожающими, а теперь стали выглядеть вполне естественными. Лесные дебри жили своей жиз­нью, сокровенной и скрытой от глаз людей, как и до моего вселения на уединенную Грибзу, и будут жить точно так же, когда меня не станет. Ощущение полного единства с этим изначально слажен­ным бытием чистой природы, частью которой являлся и я, пере­полняло душу. Но вместе с молитвой в это всеединство жизни вхо­дила некая удивительная гармония духовного покоя и кротости, изливающимися из безпредельной любви милующего Бога, хра­нящего хрупкую красоту этого мира в Своих ладонях. Сердечная молитва непостижимо сочеталась с этой умиротворяющей благо­датью Божественного присутствия, особенно ощутимого в литур­гиях. Помню мягко сыплющиеся шлейфы морозного снега с мол­чаливых пихт, легкое поскрипывание наста под ногой и терпели­вое, почти безконечное ожидание проглянувшей, словно крупная светлая точка, долгожданной звезды в Рождественский вечер со­чельника. Пришедшее за тем Рождество Христово, а также Креще­ние Господне на всю жизнь остались в памяти как удивительные, несказанно благодатные праздники среди горного безмолвия.

 

* * *

 

Тихий зимний вечер.

Снега легкий скрип.

Запад чуть намечен

Тенью тонких лип.

 

Необычной тайной

Полон каждый штрих.

Птицы крик случайный

В ельнике затих.

 

В каждой жизни всюду

Чувствую родство.

Жду звезду, как чудо,

В ночь под Рождество!

 

Неспроста с узором

Нынче облака.

Месяц выйдет скоро

Чудный, а пока...

 

Тихий зимний вечер.

Снега легкий скрип.

Запад чуть намечен

Тенью тонких лип.

 

Побуждаемый непосредственным опытом действия непрестан­ной молитвы, я начал вести записи в тетради, чтобы сохранить все, что происходило с молитвой и со мной в заповедных бзыбских лесах:

«Живя на земле, живи как на небе - без всяких привязанностей и в непрестанной молитве.

Каждый раз молись так, как будто впервые, или молись так, как в последний раз.

Созерцать Бога не всегда возможно, а умолять Его можно всегда.

Хорошо умолять Бога о прощении своих грехов, тогда помыслы осуждения исчезают, как чуждые этому деланию.

Вся духовная борьба идет за смирение и терпение, а когда прихо­дят смирение и терпение, то с ними приходят внимание и молитва.

Гибельно для уединения судить о людях или слушать о них пе­ресуды, ум надолго теряет внимание и молитву.

Если думать о мире, не избежать горечи, а если о Боге, - сладости.

Умными полон ад, а добрыми - рай.

Хочешь быть умным? Изучай книги. Хочешь быть добрым? Молись.

Обдумывания и размышления - для жизни по телу, а вера и мо­литва - для жизни по Богу.

Саможаление в пост - значит жалеть свою злую волю и дурные привычки, которые ведут с нами безпощадную войну и препят­ствуют молитве.

Произноси одну молитву так, как будто до нее и после нее ни­когда не молился, в ней заключаясь целиком. Только так молит­вой открывается сердце...»

 

ЖЕНСКИЙ СКИТ

 

Когда я держусь своего ума, вижу в людях одно зло и опасаюсь их. Но когда я держусь Христа, никто не может причинить мне зла, ибо тогда сердце сострадает всем людям и любит их, как самых близких и родных душе моей. Если больше всего я ценю свой ум, каждое замечание ранит меня. А если я больше всего люблю Хри­ста, никто не может мне повредить, какие бы злые слова ни про­износились на мой счет, ибо тогда живет в сердце Христова все­прощающая любовь. Стоит лишь мне немного превознести свой ум, гневом наливается внутреннее мое на тех людей, которые не замечают моего ума. Но лишь только я осознаю, что лучше Христа нет никого на свете, сердце мое источает мед любви и нежности ко всему живому, не только к людям, но и к малой травинке. Ибо Христос, отныне и во веки веков, - щит мой и броня.

В марте, бережно стараясь не наступать на первые подснежники и примулы, радуясь нежной зелени на освободившихся от снега и прогретых весенним солнцем склонах, я поднимался в верхнюю келью. Сильное чувство свободы от всего земного охватило мою душу в этой маленькой церквушке, словно летящей над пеленой поднявшегося от реки тумана. Когда сквозь узкую щель мне при­шлось протиснуться в пещерку в скалах, чтобы взять спрятанные в ней богослужебные книги, обнаружилось, что вода на полу за­мерзла, став похожей на хрустальное озерцо, сверкающее в прыга­ющем свете моего фонарика.

Странный шорох заставил меня оглядеться. Я не мог поверить глазам: это шуршали своими крыльями десятки красивых бабочек, зимующих в пещерке. То ли они не желали, чтобы я тревожил их долгий сон, то ли таким образом побуждали меня уйти, но из ува­жения к их покою я вылез из укрытия, пятясь и стараясь не шуметь.

Месяц я прожил в верхней келье в непрестанной молитве и ли­тургиях, дожидаясь, пока осядет снег. Заря всходила в одном окош­ке и потухала в другом. Вместе с церковью мы плыли среди ночных звезд, и молитва сопровождала эти небесные странствия. Щемяще-трогательное чувство молитвенного сосредоточения сопрово­ждалось постоянной бодростью духа и отсутствием сна, поскольку ум обретал в молитве новые силы и полное умиротворение.

Тем не менее заботы по скиту вынудили меня покинуть свое уединение. Огород на Решевей, согревшийся под мягким апрель­ским солнышком, заждался моего появления. Пчеловод с сыном до моего прихода уже вспахали наш участок. С мозолями на руках мы уже свыклись, поэтому с отцом Харалампием работали споро и дружно, высаживая в паровую влажную землю картофель, кукурузу, фасоль и возделывая грядки. За работой выяснилось, что у инока зубы никуда не годятся. Со скорбно поднятыми бровями, он виноватым голосом жаловался мне:

- Слава Богу, батюшка, в скиту я обжился, и молитва есть, и литургию отец Ксенофонт служит, но вот беда - зубы никуда не годятся, просто донимают! Благословите, подлечу зубы в Мо­скве и кое-какой инструмент привезу. Помните мою сокровенную мечту - келейку со временем соорудить где-нибудь в окрестно­стях? Чтобы как вы...

- Хорошо, отец Харалампий. Бог тебе в помощь! Только бере­ги себя в поездке от искушений. Когда хочешь поехать? - спросил я, продолжая копать. Он выпрямился и задумался, опершись на лопату.

- После огорода я бы быстренько обернулся, чтобы к Пасхе при­ехать обратно... А на это время попрошу отца Ксенофонта присма­тривать за хозяйством. Еще, отче, о вас Валера спрашивал. Пусть, говорит, придет на Псху. У него есть какие-то новости. И Василий Николаевич передал, что очень ждет вас. Там какая-то матушка и сестры приехали... - Инок сбил с лопаты налипшие комья земли и вновь принялся за работу.

- Ладно, тогда вместе отправимся в село. Я тебя провожу, - вздохнул я, смахивая с носа капли пота.

Горный простор в сквозистой молодой зелени кудрявых буко­вых лесов словно спешил нам навстречу - до того легко и радостно было идти по просохшим тропинкам, прятавшимся в поднявшейся густой траве. Милиционер встретился возле аэропорта и сразу по­вел меня к себе.

- Отец Симон, потихоньку распутываю убийство сына Василия Николаевича и, кажется, уже догадываюсь, кто это сделал. На­шлись свидетели этого преступления. Злодеи не смогли утаиться. Вы пока об этом никому не говорите, но я все-таки прижму этих негодяев! Они не понимают, что сами же себя выдают: не ходят по­одиночке и всегда с автоматами.

- Валера, береги себя, прошу...

- А что они мне сделают? Ну убьют, подумаешь, велика беда...

Милиционер усмехнулся. Скорбный смысл слов заставил меня насторожиться.

- Не нужно так шутить, дорогой мой... Лучше вызови милицию из Сухуми на поддержку, - посоветовал я.

- Чем они мне помогут? Ну заберут их, посадят, а через месяц выпустят. У этих типов тоже дружки есть в милиции. Ума не при­ложу, что делать... А вы как думаете?

- В таком случае не знаю, Валера... - Мне ничего не приходило в голову. - Василий мне говорил, что мог бы с сыновьями им ото­мстить. А потом все решил оставить на Бога, пусть Он их накажет...

- Бог их, конечно, накажет! Но я представитель милиции на Псху и не могу по закону пустить это дело на самотек. А в селе остальной народ боится с ними связываться. Вот в чем закавыка...

Так мы и не смогли прийти к единому решению, как поступить с преступниками, когда в стране нет никакой власти и защиты.

В печальном настроении я пришел к пчеловоду.

- Что голову повесил, отец Симон? Не унывайте, все образуется! Вот, кстати, матушка на Псху приехала, и сестры какие-то, вроде послушницы, не знаю точно... Вас все дожидаются!

- Что за матушка, Василий Николаевич?

- Монахиня Тихона. Пожилая такая, строгая. Давно уже приеха­ла. Говорят, бывшая келейница грузинского Патриарха.

Эта новость меня обрадовала: слава Богу, будет теперь кому за клиросом присматривать!

Мой собеседник с уважением отозвался:

- Она уже на службы ходит. Знаток, и еще какой: любого за по­яс заткнет! - Пчеловод поднял указательный палец. - Специалист!

- А сестры, кто они?

- Одна послушница приехала из Ново-Афонского монасты­ря, другая послушница откуда-то из-под Сочи, и две абхазочки молоденькие: вот и весь, так сказать, квартет... - Пчеловод хи­тро посмотрел на меня. - Да вы не волнуйтесь, они не кусаются! Я вас провожу. Только сначала к матушке зайдем. Она тут побли­зости поселилась...

Мы вошли в небольшой дом на краю зеленой луговины с видом на лесные хребты.

- Ага, вот он какой - отец Симон... Так, так... - Монахиня, лет около шестидесяти, критически оглядела меня с ног до голо­вы. - Подрясник зеленый по колено, сапоги резиновые... Если бы не скуфья да черная борода, трудно в вас батюшку признать... Ну, благословите...

Когда мы присели, монахиня принялась угощать нас чаем с ва­реньем.

- Кто ж вам такие подрясники пошил? - спросила она, усмеха­ясь уголком губ.

- Матушка Ольга пошила из армейской ткани. Наш горный об­разец... В длинных подрясниках по дебрям не походишь, - объ­яснил я.

- Ага, матушка Ольга... Знаю, знаю. Так вы от Глинских старцев будете?

- Мой духовник - отец Кирилл из Троице-Сергиевой Лавры. Он был близок к Глинским отцам и много о них рассказывал.

- А я с ними как раз в горах и жила. Много чего повидала. По­том в послушании находилась у Блаженнейшего Патриарха Илии. А почему вас, отец Симон, на Псху не видать?

- У меня благословение, матушка, в уединении подвизаться. А в село иногда прихожу для помощи людям...

- Ну да, как же! Приходите... - Она перевела взгляд на пчелово­да. - Вот, Василий, намолятся они там, в своих горах, а благодатью с людьми не хотят делиться! - Пчеловод промолчал. Затем мона­хиня обратилась ко мне: - Отец Симон, у меня просьба одна - не оставляйте нас без исповеди и совета!

- Матушка, на Псху отец Ксенофонт служит и исповедует... - Василий Николаевич твердо держал мою сторону.

- Это хорошо, что он служит и исповедует! А все-таки молод и опыта маловато... А у отца Симона опыт, я вижу, имеется! К то­му же еще сестры на Псху появились, ими тоже надо заниматься! Вы, батюшка, спросите благословения у отца Кирилла о нас, нам тоже спастись хочется!

- Спрошу, спрошу, матушка!

Мы раскланялись с обещаниями периодически видеться на Псху.

- А вы все-таки послужите на Псху в это воскресенье! - крик­нула она вдогонку.

Вдаль шумного ручья, текущего прямо по улице, мы пришли к калитке, за которой, с календулами в палисаднике, стояло старое, но все еще опрятное деревенское строение. Во дворе играл маль­чик лет пяти, с худеньким серьезным лицом, который, увидев нас, вбежал в дом. На крыльцо вышла высокая, даже слишком худоща­вая женщина в подряснике, по брови закутанная в темный шер­стяной платок. Позади выглядывал ее сын. Мне вспомнилось, как новоафонские монахи говорили о них: «Унесенные ветром». На­столько они были худы и прозрачны. Послушница подошла под благословение, затем сказала мальчику: «Ваня, возьми у батюшки благословение!» Мальчик мне сразу понравился:

- Ванечка, знал бы, что ты приедешь, принес бы тебе подарок!

- Можно деньгами, батюшка! - просто ответил малыш. Пче­ловод одобрительно рассмеялся:

- Ого, какой хозяин растет! Ну, не буду вам мешать... Сестры, ес­ли нужда какая возникнет или помощь потребуется, обращайтесь ко мне или к Шишину! Бывайте здоровы...

В комнате, выбеленной мелом и просто обставленной, первой взяла благословение послушница Никифора, по-видимому стра­дающая астмой. Затем, смущаясь, взяли благословение две мо­лоденькие абхазки, одетые в темные платья, молчаливые и сдер­жанные, Раиса и София. Всем распоряжалась старшая по возрасту послушница Надежда. Деловым и сухим голосом она сообщила, что их направил на Псху владыка Алексий, настоятель Новоспас­ского монастыря, чтобы создать на Псху женский скит.

- Просим вашего духовного окормления, отец Симон! Хотя бы изредка исповедуйте нас и причащайте...

Эта просьба поставила меня в тупик:

- Но на Псху приходит иеромонах Ксенофонт, он исповедует и причащает людей!

- А мы хотим у вас исповедоваться! - Послушница Никифора решительно выступила вперед. - Мы просим еще нас пособоровать, пока Великий пост идет. А то в Ново-Афонском монастыре нас никто не соборовал. Очень нужно, - добавила она умоляющим го­лосом. Раиса по-абхазски решительно взяла разговор в свои руки.

- Батюшка, вы не бойтесь, мы вас сильно не обременим! Как Бог положит на сердце, так и поступайте. А мы со своей стороны постараемся не смущать вас частым общением. Вот так!

Вторая абхазка, Софья, молча наблюдала за происходящим, по­глядывая из-под бровей быстрым взглядом и теребя тонкими паль­цами кончик серенького платка. Вид у сестер был беззащитный и вызывал сострадание.

- Как же вы на Псху будете жить? Здесь ведь не жизнь, а вы­живание! Все нужно делать своими руками... - Мой вопрос вызвал оживленное противодействие.

- А мы работы не пугаемся! - твердым голосом сказала Раиса. - Правда, София? - Та молча кивнула головой.

- Хорошо, готовьтесь к соборованию. Назначим его на утро. А насчет окормления спрошу у отца Кирилла. Он мне благословил людям на Псху помогать, а не женскому скиту...

- А мы что, не люди? Вот и помогайте, если по совести... - На­дежда имела крепкий характер. Все вместе они вышли провожать меня к калитке. Стоя возле нее, Софья, потупив глаза, сказала:

- Батюшка, я еще не послушница, но Псху очень полюбила. Бла­гословите приезжать к сестрам и помогать им в скиту. Я здесь как будто душой родилась...

- Конечно приезжайте...

Меня перебил голос Надежды:

- Отец Симон, а кто вам зеленый подрясник сшил?

В ее интонациях явно слышался смех.

- Матушка Ольга в Сухуми.

- Мы вам нормальный подрясник сошьем. И братьям можем по­шить, кому нужно...

- Мама, я батюшку немного провожу! - Мальчик вприпрыжку побежал рядом. - Отец Симон, у меня удочка есть! Будем вместе рыбу ловить?

- Будем, Ванечка! - улыбнулся я.

- Вот здорово! Мне здесь очень нравится! - восторженно ото­звался мой новый друг.

Мягкие волны свежего вечернего воздуха текли с гор по ули­цам Псху. Мыча, возвращались с пастбища коровы, тренькая само­дельными колокольчиками, сделанными сельскими умельцами из консервных банок. У одной из коров почему-то болталась на шее корабельная рында. В большом бригадирском доме уже горел свет. В сарае хозяйка позвякивала ведром: доила корову.

- Как там наши сестры? - Василий Николаевич вышел из-под навеса, где кормил кур.

- Скит хотят организовать...

- Ну дела! Что ж, если на службах в нашем церковном доме петь будут, и то хорошо! А голодать им не дадим, еще поправятся у нас, на наших сырах, вот увидите... - Хозяин добродушно рассмеялся и ушел в свой сарай, откуда послышалось кудахтанье.

После соборования сестры приготовили чай.

- У нас вопросы есть, отец Симон, о молитве и о послушании. Можно задать?

Послушница Надежда переглянулась с остальными девушка­ми. - Ваня, поиграй пока во дворе!

Мальчик послушно вышел.

- Скажите, как нам молиться?

- Читайте суточный круг, как мы в скиту три года читали, пока сердце не пробудится к Иисусовой молитве. Богослужебные кни­ги помогают удерживать в душе некоторую благодать, если молит­ва не идет.

- А когда нам молиться? Тоже, как и вы - ночью? - спросила по­слушница Никифора. - Это, наверное, тяжело...

- Если сможете, то попробуйте. Поначалу не переусердствуй­те. Не следует так молиться, как некоторые горе-молитвенники, словно стенку хотят проломить, чтобы своими руками вырвать благодать у Бога. Начинайте потихоньку. Лучше начать с малого молитвенного правила и его постепенно увеличивать, чем взяться сразу за большое правило и понемногу затем его убавлять..

- А как нам Иисусовой молитвой молиться? - Раиса твердым се­рьезным взглядом посмотрела на меня. Я задумался, ища для них подходящее сравнение.

_ Пусть душа во время молитвы будет подобна скрипке, которая словно поет в опытных руках. Нужно уметь молиться Иисусовой молитвой, то быстро и сильно, то медленно и мягко. Умение бы­стро и сильно молиться очень помогает нам, когда нас одолевают сонливость и вялость. Медленно и мягко молиться подходит в том случае, если ум спокоен и мирен.

- Батюшка, вы нам хорошо объяснили о молитве. Это сразу на сердце ложится, - сказала, подумав, София.

- Если сердце понимает и принимает это, то старайтесь, и Бог поможет в остальном! А вы будете помогать псхувцам на клиросе?

- Конечно, с удовольствием! - за всех ответила Никифора. - Я в нашем храме регентшей была...

В комнату вбежал Ванечка:

- Мама, вы закончили? Можно мне батюшкин скит посмотреть?

Мой вопросительный взгляд остановился на Надежде.

- Если батюшка благословит, то можно.

В ответ я согласно кивнул головой, вызвав восторг у мальчика.

- Отец Симон, у нас в скиту книг духовных нет. Вы не смогли бы передать с кем-нибудь хотя бы одну книжечку о молитве? - спро­сила абхазка.

- Обязательно передадим, Софья!

- Простите, отец Симон, не Софья, а София! - строго поправила меня девушка.

- Теперь буду только так называть - София! - улыбнулся я.

Мы вышли во двор. Послушница Надежда молчала и, видимо, колебалась - говорить или нет. Наконец она решилась:

- Можно вас на два слова? Простите, что я сыном приехала. Оставить его не могу, а с ним, конечно, много забот. Я ведь не хоте­ла замуж выходить. Случилось так, что попала в больницу. А этот человек пришел кого-то навестить. Приметил меня и повадился ходить. А потом... - Женщина горестно сжала губы. - В общем, гру­бый он человек. Не хочу и вспоминать о нем. Потом поженились, а счастья нет. Начал пить. Взялся за рукоприкладство. А я уже тяже­лая была. Чтобы он не видел что плачу, возьму лук и чищу, а слезы так и катятся... Постоянно ожидала, когда все это закончится, как на освобождение из неволи надеялась... Начала в церковь ходить. Когда Ванечка подрос, схватила его и бегом в Новоспасский мона­стырь, к епископу Алексию. Наша семья - потомки Победоносце­ва. Владыка мою маму хорошо знал, добрый он человек. Приютил меня с сыном, стала я в монастыре швеей. Только московские зи­мы меня убивали. Как только в Новом Афоне открылся монастырь, владыка направил меня на Кавказ. Но братья сильно возроптали: почему женщина с ребенком в монастыре? Тогда меня и сестер владыка сюда, на Псху, благословил. Я ему о вас рассказывала, а теперь вот письмо написала. Вы в Москве в этом году будете?

- Собираюсь.

- Тогда передадите от меня письмо ему? Если можно, пожалуй­ста, привезите ответ.

- Конечно. А сыну соберите одежду для гор, на недельку могу его взять с собой.

- Спаси вас Господи, отец Симон.

Во время чтения часов на воскресной литургии, которая теперь с участием голосистых сестер во главе с монахиней Тихоной сильно выиграла, я вновь увидел в толпе сероглазого красавца-капитана, который подошел ко мне на исповеди:

- Батюшка, можно поговорить?

- Ты сейчас просто исповедуйся, а поговорим после службы!

Позади меня тихонько шептались дети - Ваня и его друг с хуто­ра Санчар.

Во время исповеди дети замолкли. Я услышал позади себя ши­пение, как будто шипели два кота, и оглянулся: Ванечка и пухлый малыш больно щипали один одного, выпуча друг на друга глазен­ки, наполненные крупными слезами.

- Ну-ка, ну-ка, дети! Вы что тут устроили? - сделал я им строгое замечание. За обоих ответил Ваня:

- Мама говорит, что нам надо учиться терпению, вот мы и учимся!

- Вы лучше на службе тихо стойте и молитесь, это и есть насто­ящее терпение, - заметил я им, с трудом удерживая улыбку.

После литургии, пока в доме готовили угощения, принесенные верующими, мы с капитаном присели во дворе на табуретки.

- Хочу вам подробнее про жизнь свою рассказать, почему меня из Нового Афона турнули. Ну, чтобы вы правильно поняли. Кое-что я вам в прошлый раз рассказывал... После катастрофы на Днепре мне справку дали, что с головой не в порядке. Я игумену говорю, что наотрез отказываюсь машину водить: «У меня даже справка есть, где прямо написано - нездоров!» - «Ничего, - отвечает. - В Абхазии можно и с такой справкой ездить!» Я ему серьезно пыта­юсь растолковать: «Наеду на кого-нибудь или в пропасть свалим­ся!» Он не верит, то туда, то сюда посылает ездить. Ладно. Поеха­ли мы на «Газели» с братьями в горы за дровами. У меня все уже внутри кипит. Дорога узкая, одному еле-еле проехать. Навстречу из-за поворота другая машина. Беру резко вправо, а там обрыв. Так и ухнули туда. Но ударились о дерево, каким-то чудом, слава Богу, над пропастью удержались... А игумен мне: «Чини машину и снова за баранку!» Я понимаю, водителей нет. Ведь он вообще- то человек неплохой. Но вот из-за машины уперлись лбами: «Сам крути баранку!» - говорю. Тут я ему все и высказал: «Прика­зывай своим келейникам, а не мне!» После этого на Псху ушел.

- Понимаю, Георгий. А что это у тебя за справка?

- Нервы не в порядке, батюшка. Да вы не пугайтесь, я человек мирный. - Он с усмешкой посмотрел на меня. - Я вам пригожусь, у меня руки откуда надо растут...