- Подумаю, как определимся с местом, сразу сообщу. У нас в скиту всего две комнаты. А инок Харалампий в эту зиму не сошелся с послушником Евгением. Нужно мне с Харалампием посоветоваться. Подождем, когда из Москвы вернется, - в раздумье проговорил я.
- Обоих знаю: про Евгения ничего не могу сказать, он где-то тут поселился, к монахине Тихоне ходит на беседы. А с Харалампием я бы смог жить, ведь я покладистый, а он - смиренный... - Капитан выжидательно замолчал.
- А семья у тебя есть?
- Есть, как же, жена и дочь. - Послушник шумно и глубоко вздохнул. - После той трагедии пошли у меня с женой нелады. Она в торговле работала, сами понимаете... Завелись у нее дружки из ОМОНа. Как-то я услышал, как она меня по телефону заказывала: «Поломайте ему, - говорит, - руки и ноги, а убивать, - не убивайте! И передайте этому негодяю, - кричит,- что ни квартиру, ни дочку ему не отдам!» В общем, решили они меня сделать полным инвалидом. Посчастливилось мне, что углядел я из другого подъезда, куда уходил покурить, как эти бандюги двинулись в мою квартиру. Проходят мимо, смеются: «Сделаем ему сейчас справку о болезни!» Я и рванул тогда на Кавказ. В Новом Афоне меня приняли в монастырь послушником. А дальше вы знаете, что из этого вышло...
Что-то было в этом человеке симпатичное, и он располагал к себе своей искренностью. Удивительный, хотя и сложный характер...
Из молитвенного дома мы возвращались с Василием Николаевичем и Шишиным. Пчеловод, искоса засматривая мне в лицо, рассказывал:
- Батюшка, есть на Псху пророчество от старых монахов, мол, когда на Псху построят новую церковь и женский скит образуется, значит, пришли последние времена. Что на это скажете?
- А что говорить? Не следует спешить церковь строить и скит создавать женский! Правильно или нет, отец Симон? - Василий Ананьевич остановился, подпер руки в бока и выжидательно прищурился, подтолкнув друга локтем.
- Нужно, непременно нужно церковь строить! Благодаря ей, возможно, и последние времена отодвинутся. А скит сам образовался, не отменишь. Осталось только молиться, а там - как Бог даст, - ответил я.
Мы пошли дальше по единственной деревенской улице, обходя грязные лужи.
- Верно, батюшка. Как Бог даст, так и будем жить, - подтвердили мои друзья. Издалека, с дальнего конца села, донесся крик петуха. Тихо, словно соглашаясь с нами, зашелестел весенний дождь, унося в говорливом деревенском ручье прошлогодние ореховые листья в шумящую на перекатах туманную Бзыбь.
Владыка истины, Всемилостивый Боже, молю, открой мне тайну Твоего пребывания в сердце моем! Когда я смотрю в глубины его, то не достигаю их, а вижу лишь мятущиеся толпы пришельцев и чужаков - дурные помыслы, словно мрачные тучи, заслоняющие от меня сияние солнца истины Твоей. Мир, преходящий, зыбкий и текучий, поселился в просторах моего сердца, дабы никогда не смог я прикоснуться губами жаждущей души моей к животворящим струям благодати Твоей, где обитаешь Ты, возлюбленный Христе мой! За все «услады» мира сего платил я сердцем моим, растрачивая безумно и безсмысленно силы его: за ненависть - сердце, за похоть - сердце, за деньги - опять все то же сердце. И теперь остыло оно, ибо не изведало возвышенной любви, к которой Ты зовешь меня, Господь мой, чтобы я научился отвечать на все происки тьмы мира сего любовью, живущей в глубинах сердца моего: на ненависть - любовью, на злобу - любовью, на зависть - любовью, на смерть и жизнь - безмерной и неистощимой любовью Твоей, Христе.
ПРИТЧИ
Триединый Боже, Пресвятая Троица, где нет никакой тьмы, лучезарная свобода святости, если я, тьма и рабство греха, не могу избавиться от порывов злотворного и ядовитого ветра мира сего, то пусть душа моя, укрепленная благодатью, научится не впускать его в недра свои, отражая его ухищрения - терпением, а наглые притязания - смирением. Если Иисус посреди нас, в сердце нашем, пусть оно всецело принадлежит лишь Ему, став образом и подобием Его златомудрого святого сердца. Не плотью и кровью хочу я жить, а Твоей любовью, нескончаемой во веки, и Твоей благодатью, неистощимой до конца безвременных времен, дабы не был я рабом суетного времени, но познал жизнь вечную в Господе Иисусе, став сыном Божиим по неизреченной Твоей милости.
Неделю мы прожили с Ванечкой в скиту. Он оказался смышленым, одаренным мальчиком: из старых металлических рессор, валявшихся в лесу, он сделал церковную звонницу и ловко вызванивал на них праздничные мелодии на службах. Голосок у него был очень музыкальный, поэтому он легко стал незаменимым певчим и пономарем на моих литургиях. В один из дней он начал уговаривать меня отправиться с ним на рыбную ловлю.
- Батюшка, вы мне обещали, что мы пойдем на рыбалку!
- Ваня, отец Кирилл не благословил мне ловить рыбу, когда я служу литургию.
- Вы не ловите, я буду ловить сам! На Псху я в ручьях форель руками хватал и на берег выбрасывал, даже удочки не нужно! Ну пойдемте же...
Мы разыскали в лесу подходящий ручей.
- Вон, вон, прячутся под камнями, видите?
В быстрой воде мелькнули серые тени рыбешек - ручьевой форели.
- Нет, здесь глубоко, удочка нужна! - заметил, подумав, Ванечка. Мы срезали подходящее удилище, и мальчик ловко вытащил небольшую форель, затрепыхавшую в его ручонке, и протянул мне.
- Держите крепче!
Но скользкая рыбешка в одно мгновение выскользнула у меня из рук и, упав на траву и извиваясь всем тельцем, доползла до ручья и свалилась в воду. Ванечка прыгнул в поток, не обращая внимания на бурные струи, и стал быстро шарить под камнями.
- Ушла... - поднял он разочарованное лицо. - Батюшка, я вам рыбу ловлю, стараюсь, а вы упускаете... Нарочно что ли? - чуть не плача, сказал он.
- Прости, Ваня, теперь буду внимательнее.
Но мой рыбак еще полчаса не разговаривал со мной. Повеселел он лишь тогда, когда поймал еще три-четыре форели.
- Я сам рыбу пожарю, отец Симон! А то вы ее со сковородки упустите...
В другой раз мальчик попросил меня взять его на прополку грядок моркови, которые заросли сорняками. До полудня мы работали вместе, продергивая и прореживая морковь. Когда пришло время готовить обед, я ушел в кухню. Но вскоре помощник прибежал ко мне.
- Ваня, ты почему грядку бросил? Мне нужно обед варить, видишь, я занят?
- Батюшка, когда мы вдвоем, почему-то весело работать, а когда я остаюсь один, то почему-то очень скучно... - Он осмотрелся вокруг. - Отец Симон, а в скиту можно играть?
- Мальчикам можно, - улыбнулся я.
- Вот здорово! Тогда я в вашем ручье кораблики попускаю...
Иногда ребенок утомлял меня тем, что я не мог уединиться до вечера, пока он не засыпал. Хотя я не подавал виду, что раздражен, тем не менее со стыдом осознавал свою неправоту: сколько же во мне сидит дряни, если я раздражаюсь на обычного мальчишку-непоседу? «Один на один с ребенком непросто, - сделал я вывод. - Это уже не забавы, как с таджикскими ребятишками, а серьезная духовная школа!» Неделю мы прожили душа в душу. В последний день недели на лошади приехал Василий Николаевич и увез мальчика в село. Ванечка часто оборачивался и махал мне рукой, крича звонким голосом:
- Батюшка, мы еще с вами на Грибзу сходим, обещаете?
- Обещаю, обещаю, дорогой...
Попросив отца Ксенофонта присматривать за домом и церковью, я поднялся в верхнюю келью, где в уединении встретил позднюю Пасху. В это лето чувство совершенного одиночества во всем мире продолжало шириться в душе, не угнетая ее, а наполняя новой неизведанной жизнью. После совместной исповеди у иеромонаха во мне вновь окрепла непрестанная Иисусова молитва, ослабевшая было от сильного расстройства на братий и на самого себя. Лесные дебри уже не пугали своей дикостью, а с готовностью расступались при моем продвижении по горным кручам, впуская меня в свои заповедные уголки.
Мне захотелось проложить скрытую тропу из верхней кельи в альпийские луга вдоль непроходимого каньона Грибзы. Для этого пришлось в некоторых обрывистых местах протянуть проволоку, где я проходил по скользким скалам, осыпаемым водяной пылью безчисленных клокочущих водопадов. В каждом каскаде этой прекрасной реки, в огромных водяных чашах, дно сверкало, словно перламутр, от множества форелей, укрывавшихся в них... Даже оглушительный грохот падающей воды уже не отвлекал от молитвы и не рассеивал внимание. Грандиозность кавказской природы словно вдохновляла душу, вливая в нее новые силы и чувство острой благодарности Богу за эту невероятную красоту и Его необыкновенные милости.
Предполагая, что инок Харалампий уже вернулся, я спустился в скит. Дом оказался закрыт, как и церковь. Я поднялся на ореховую поляну к отцу Ксенофонту и увидел его укладывающим вещи в рюкзак.
- Батюшка, простите, мне на Серебряном хуторе жители начали келью строить на том самом месте, где мне очень понравилось, помните? Пока потихоньку переношу туда вещи. Благословите в зиму туда насовсем переехать?
- А кто же будет служить на Решевей? - спросил я.
Иеромонах смущенно молчал.
- Постараюсь эту зиму еще послужить в скиту...
- Ладно, отец Ксенофонт, пока устраивайся на новом месте. А Харалампий еще не приехал?
Иеромонах пожал плечами. Затем ответил:
- Не видел его уже месяц...
- А где послушник Евгений?
- Евгений сейчас строит келью высоко в хвойном лесу, над Ре- шевей. Вам мешать не будет. Он у меня благословение взял. Благословите, я пойду. До вечера нужно успеть к келье подняться. Это моя «Грибза»...
Меня тоже поджимали сроки. Не хотелось поздней осенью оказаться в дождливой, сырой Москве, и тревожили два вопроса: успею ли до начала зимы подняться в горы и кто останется в скиту, если инок Харалампий не приедет? С этими тревожными проблемами я отправился на Псху. Капитан у церковного дома рубил дрова, заготавливая их впрок для зимовки.
- Отец Симон, у меня здесь сильное искушение... Даже на службу не могу ходить, сижу в комнате, слушаю молитвы и пение через стенку. И причаститься не могу, и рассказать об этом некому... Присядем?
Мы вошли в дом.
- Такое искушение началось, никак не ожидал, явно враг крутит... - Послушник перекрестился. - Стала на меня заглядываться молодая женщина, видная такая, причем замужняя. Встанет в храме рядом и смотрит, смотрит... А мужик у нее хороший. Очень его жалко. Грубить не хочется, а как отвязаться? Вот и прячусь в своей комнате, как медведь в берлоге... Сколько такая тюрьма продлится?
- Георгий, ты же инока Харалампия знаешь?
Я решил еще раз выяснить отношение Георгия к нашему иноку.
- Это который Аркадий? Смиренный такой? Конечно знаю. Мы с вами о нем прошлый раз говорили.
- Вот с ним тебе придется жить. Сможешь?
В моем голосе прозвучало опасение.
- С ним смогу, - уверенно сказал капитан. - Только вы никого больше не берите в скит. С другими жизни у меня не получится. Это совершенно определенно. Я на этих послушников и трудников, которые на Псху приезжают, насмотрелся уже...
- Отца Харалампия все еще нет в скиту. Наверное, задерживается. А когда приедет, неизвестно. Обещал к Пасхе вернуться, а уже конец июня. Можешь пока переезжать. Через час выйдем. Успеешь? - Я поднялся, собираясь уйти. - Мне еще нужно к пчеловоду зайти...
- Попросите у него лошадь, а то у меня кое-какой груз насо- бирался. Да, кстати, кота еще нужно поймать. Не бросать же его здесь одного?
Василий Николаевич, узнав, что послушник Георгий переезжает в скит, с готовностью вывел из конюшни рыжую кобылу, надел уздечку, ловко подтянул подпруги на седле.
- А ездить он умеет? - засомневался владелец лошади.
К церковному дому мы пришли, ведя на поводу смирное животное.
- С лошадьми-то знаком, Георгий? - обезпокоенно спросил Василий Николаевич.
- Не впервой, Василий! Мы не из пужливых. Ездили и на лошадях, - ответил капитан, ласково похлопывая ладонью по крупу кобылы, поводившей ушами.
- Ну, ну, не задавайся... - добродушно проворчал пчеловод. - А что это у тебя в мешке ворочается?
- Кот прибился. Жалко его бросать, пусть в скиту живет, - отозвался послушник, внимательно оглядывая подпруги и пробуя крепость ремней.
- Георгий, слышь, когда приедешь, седло и уздечку сними. Пусть животина в саду пасется. Я потом ее заберу... - Василий Николаевич провожал лошадь ревнивым взглядом.
- Знаю, чего там, - бросил назад капитан, выводя лошадь со двора, груженную двумя мешками со скарбом, перекинутыми через луку седла.
Мы распрощались и двинулись вниз по улице, мимо лежащих в грязи домашних ленивых кабанов, не открывающих даже глаз, несмотря на то, что кобыла гремела копытами по камням.
- Батюшка, поезжайте верхом, что пешком-то идти? - услужливо предложил Георгий, оглянувшись на меня.
- Поезжай лучше ты, а я пешком пройдусь, ноги разомну, - ответил я, обходя грязные лужи. Он молодцевато вскочил в седло. Кобыла присела на задние ноги, почуяв плотное крепкое тело.
Тропа закончилась незаметно. Возле калитки скита капитан приподнял рукой пустой мешок.
- Вот те на... А где же кот? Сбежал, бродяга... - Он быстро снял с лошади свой груз. - Я мигом, батюшка, а то мой кот, боюсь, в лесу заблудится...
Он ходко ускакал по тропе, из-под копыт полетели комья глины. Я занес его вещи в дом и устало прилег на деревянный топчан. Утомление давало себя знать.
К вечеру послышался стук подков по камням у дома. Послушник приехал со здоровенным рыжим котом, который, как только его вынули из мешка, стремглав кинулся в кусты.
- Ах ты мерзавец! - в сердцах воскликнул капитан. - Ну ничего... Теперь он знает дорогу. Представьте, отец Симон, приезжаю на Псху, а кот уже на крыльце сидит и в ус себе не дует...
Через несколько дней пришел Василий Николаевич.
- Как доехали, отцы? Нормально? - Увидев лошадь, мирно пасущуюся на лугу, успокоился. - Батюшка, вы в горы не собираетесь?
- Собираюсь.
- Я вам хочу передать флягу меда с дальней пасеки. Только он «дурной». Но вы не сомневайтесь - отстоится и есть будет можно. Лучшее лекарство! - Пчеловод поднял большой палец. - Будете мимо проходить, заберите. Я для вас флягу под камнем оставлю...
- А когда вас ждать обратно? - спросил меня капитан.
- К началу августа мне нужно вернуться. Пока поживешь один. Сможешь потерпеть?
- А чего терпеть? - рассмеялся Георгий. - Здесь жить - душа радуется... А вашу келью на Грибзе можно посмотреть? Очень любопытно...
- Тогда помоги мне в нее продукты на зиму забросить...
На следующее утро мы вышли в горы. У камня нас ожидал пчеловод. Укладывая мне в рюкзак тяжелую десятилитровую флягу, он давал советы:
- Батюшка, еще раз предупреждаю, это мед «дурной», сразу его не ешьте. Пусть он до зимы отстоится. А потом будет нормальный, я вам обещаю...
Он положил нам в рюкзаки несколько кружков сыра, приговаривая:
- Эти сыры свежие. Один кружок сразу съешьте, а другие на чердаке возле трубы повесьте. Они подкоптятся и не пропадут...
Я запротестовал:
- Василий Николаевич, прошу вас, хватит накладывать, а то я не дойду, тяжело будет...
- Ничего, ничего, своя ноша, как говорится, не тянет...
Он заботливо помог мне надеть огромный и тяжелый рюкзак.
По сырому осеннему лесу мы шли медленно и часто отдыхали.
- Таскать грузы, видно, не по мне, - признался капитан. - Не горный я человек...
Келья и поляна понравились послушнику, но безлюдье не пришлось ему по душе, и он заторопился вниз. Несколько недель я провел в палатке на обрывах Грибзского каньона, прорубая тропу. Чащи стояли стеной, и работа шла медленно. Все усилия я направил на то, чтобы не рассеиваться в молитве во время трудов и не терять внимание. Все это продолжалось несколько недель, пока не возникло странное ощущение забвения самого себя и всего мира: только падающая с высоты река, словно в замедленном кино, темно-зеленые заросли лавровишни, высокие с медвяной корой сосны и над ними - бездонный, словно застывший окоем неба с летящими по нему облаками. Молитва стала такой ясной и четкой, что каждое слово сливалось с ударом наполненного молодой энергией сердца. Каждое явление вокруг меня словно стало частью этой непрекращающейся молитвы: как будто вместе со мной молились и река, и качающиеся сосны, и зеленые дебри. Даже проплывающие над головой облака тоже были неразделимо связаны с этим удивительным состоянием души.
Но постепенно, словно капля за каплей, падающими в тихое озеро, в сердце проникли воспоминания об оставленном отце и о больном Старце. Со скорбью вспомнил я о предстоящей разлуке с горами. Утешала лишь радость встречи с отцом Кириллом и свидание с дряхлеющим отцом, каждый раз с нетерпением ожидающим нашей встречи.
То, что я увидел в скиту, напоминало корабельный порядок. В доме приятно поразила чистота, в огороде - ухоженность.
- Отец Георгий, как все у тебя опрятно и чисто! - не удержался я от похвалы.
- Морской закон! На теплоходе каждый день драил палубу - привычка! - шутил капитан. В углу его комнаты я увидел мольберт, кисти и краски. Он перехватил мой удивленный взгляд. - Икону пишу святого великомученика Пантелеймона. В Херсоне учился когда-то у одного народного художника...
Я внимательно рассмотрел незаконченную икону: прорисованные линии были идеальны, краски лежали ровно, а цвета говорили о хорошем чутье художника.
- Слушай, Георгий, да у тебя хороший глаз!
Он засмеялся, блеснув роскошными белыми зубами:
- Нет, это краски у меня хорошие и дают нужную насыщенность и глубину...Замечаю, что вы на зубы мои смотрите. А они у меня искусственные! - Собеседник вынул зубные протезы и помахал ими в воздухе. - В плавании, бывает, застудишь зубы, болят - мочи нет! Был у меня хороший друг - дантист. Он и посоветовал мне: вырви, мол, все зубы, а я тебе протезы хорошие поставлю.
С тридцати лет со вставными челюстями хожу и - никаких проблем! И вам так советую сделать...
Я лишь подивился такому оригинальному решению. За чаем мы обговорили мой отъезд.
- Оттягивать поездку больше не могу, впереди осень, - объяснял я капитану. - Нужно к старцу съездить и отца проведать. Потерпишь несколько недель, пока меня не будет?
Послушник воспринял мою новость спокойно:
- Как благословите, отец Симон, мне не привыкать... Займусь еще каким-нибудь рукоделием. Хочу из кровельного железа хорошую печь сделать для выпечки просфор и хлеба. Можно еще из нашего воска свечей отлить побольше... Благословите?
- Конечно. Бог благословит! - Мне стало радостно, что этот смышленый и расторопный человек нашел себя на новом месте.
В Сухуми меня обняла стареющая чета: оба вышли ко мне в монашеских подрясниках. Дьякон и матушка приняли монашеский постриг и с умилением рассказывали об этом.
- Ждали мы тебя, ждали, думали, ты нас пострижешь. Тут как- то приехал отец Паисий с гор и постриг нас. На монашество отец Виталий давно дал нам свое благословение, да мы не решались...
Я поздравил новопостриженных монахов и попросил их молитв.
- Уж мы молимся, отец Симон, не забываем... А ты куда собрался?
- К старцу нужно съездить и своего отца проведать.
- А что в рюкзаке везешь?
- Сыры и мед для подарков.
- Ты знаешь, что закон вышел: нельзя через границу продукты вывозить? Москвича Михаила, который церковь на Псху строит, летом задержали. Теперь он враг абхазского народа - за то, что вывозил в Россию ценные продукты...
- Что же делать? - растерялся я.
Монахиня Ольга взялась наставлять меня:
- А ты все время читай «Живый в помощи Вышняго», когда границу будешь переходить.
- Я Иисусову молитву всегда читаю.
- А отец Виталий благословил для таких случаев повторять девяностый псалом! - настаивала матушка.
- Ну, раз отец Виталий так говорил, хорошо, - согласился я.
Они перекрестили меня в дорогу, пообещав, что свеча в поддержку мне будет гореть у них перед иконой Матери Божией весь день.
Я поехал на границу с Россией. Огромная очередь плотно перекрыла подход к пропускному пункту. Таможенники проверяли все сумки. Некоторых, выезжающих из Абхазии с большим багажом, отводили в служебный вагончик, оттуда доносились возмущенные крики задержанных. Я принялся читать псалом «Живый в помощи Вышняго», но от волнения забывал слова и начинал молитву сначала. Приготовившись опустошить рюкзак, я начал снимать его с плеча.
- Монах? - спросил абхаз с автоматом за спиной.
- Монах, - ответил я, с тревогой ожидая следующих вопросов.
- Проходи, - устало махнул он рукой.
«Хорошая молитва! Не забыть, как она помогает, спасибо отцу Виталию и моим монахам за помощь и поддержку...» - с этим утешительным чувством я отправился на железнодорожный вокзал.
Дома радостный отец, попробовав мед, сказал:
- Медок сладкий, но еще слаще, сын, когда ты приезжаешь!
Мы сели обедать; поджаренная на сковороде картошка, батон и чай. Привезенный сыр украсил наш стол. На кухне я заметил бегающих тараканов.
- Папа, смотри, тараканы появились!
- Вывожу их, но ничего не помогает. Не обращай внимания, пусть крошками питаются...
- Как твоя жизнь, папа? Здоров? Не болеешь?
- Слава Богу, пока тяну! Старый пень не скоро гниет, - беззвучно рассмеялся он. - А у тебя что нового?
- У нас на Псху приезжие из России появились. Вроде все народ верующий, но, к сожалению, непослушный, своевольный, с характером. Есть, конечно, хорошие люди, с ними легче. А вот с другими отношения не складываются... - пожаловался я.
- Послушай, сын, такую притчу. На улице, у тротуара, установили столб с фонарем для освещения, одни люди радовались, что темная часть улицы теперь освещена и уже никто не оступится в темноте. А другие сердились, говоря: если фонарь погаснет, то наверняка можно будет об этот столб разбить голову! Так обычный столб может радовать одних и огорчать других. Знаешь, на всех не угодишь... Так и ты держись с людьми середины: сильно ни с кем не сдруживайся, потому что потом бед не оберешься, но и не враждуй с людьми. Лучше себя ущеми, чем других. Тогда все постепенно наладится.
- Спасибо, папа. Только когда за глаза ложь говорят, обидно становится, - не удержался я, вспомнив услышанную обо мне клевету.
- Учись, сын, на простых жизненных примерах. Рос на улице большой платан. Часто прохожие хвалили его: «Какой красавец! Какой пышный платан! Какую большую и густую тень он дает! Как хорошо под ним отдыхать в жару...» Раздавались и другие голоса: «Сколько листьев осыпается осенью с этого дерева! Сколько от него мусора! А зимой с него падают ветки - и все это нужно убирать! Ведь он к тому же солнце загораживает...» А платан от этого не становился ни больше, ни меньше. Он всегда оставался одним и тем же. Так и ты, сын, держи себя в руках...
Его наставления запоминались и помогали мне в житейских ситуациях, удивляя меня тем, как я раньше не замечал у отца такого непосредственного мудрого опыта. Похоже, не зря его приблизил к себе наш духовник.
- А как батюшка, папа? Что о нем слышно?
- Отец Кирилл? Прибаливать начал. Я хожу иногда к нему на исповедь, когда он здоров. А больше он лежит... Придешь иной раз, глядь, - а его нету, говорят, болен, - посетовал отец. Это известие меня опечалило. Так хотелось верить, что старец и мы, его чада, будем всегда здоровы, останемся неизменно в одном и том же возрасте и никогда не произойдет никаких печальных изменений. Но они происходили неумолимо, неприметно накапливаясь, и обнаруживали себя с каждым приездом все более отчетливо и угрожающе. Свои переживания я высказал старику.
- В этом мире, как посмотришь, нет никакого выхода, папа, увы... Что ни возьми, все распадается. Даже отчаяние берет...
- Знаешь, сын, люди похожи на белку, которая бежит в колесе. Как желает она добежать до соснового леса! Или вот, к примеру, яблоко гложет червь. Все его мысли о том, безконечен ли его сладкий мир. Комар, бывает, звенит возле нашего уха. Сколько волнения и страсти в его звоне? Помедленнее бы белке бежать в колесе, и червю не торопиться бы съесть свое яблоко, а комару бы потише звенеть возле твоего уха. Могут ли помочь им эти советы? И смогут ли они догадаться, что нужно делать? А человек? Сможет ли он найти себя в своих житейских поисках? И мы, и батюшка, и остальные люди - смертны, но главное не это, а то, как мы принимаем смерть, - трусливо и жалко или с полным достоинством и силой духа! Так мы преодолеваем даже ее... Вот и сейчас отца Кирилла не видно, значит, болеет, - продолжал отец, пока я задумчиво сидел перед чашкой остывшего чая. - Кстати, сходи в мэрию, узнай, что там с нашими документами насчет дома.
- Ладно, папа, завтра схожу, - ответил я, удивленный неожиданным переходом нашей беседы к обыденной жизни.
- Суета и есть беличье колесо, сынок, - заметил отец, увидев мой удивленный взгляд. - Иногда нужно посуетиться, чтобы вырваться из суеты... Бывает, нужна иголка, чтобы занозу вытащить. А потом иголку откладывают в сторону. Этот дом - та же самая заноза...
В мэрии пришлось выстоять долгую очередь в коридоре, набираясь терпения в Иисусовой молитве. В кабинете, куда я сдавал бумаги на приватизацию дома, мне сердито сказали:
- Что вы безпокоитесь, мужчина? Документы вы сдали, теперь нужно ждать.
- А сколько ждать? - Я не собирался просто так уходить.
Машинистка, бойко стучащая по клавишам, оглянулась.
- Вам же сказано было, может, год, может, два. Случается, за полгода делают документы. А если найдут в ваших бумагах неточности, то и больше придется заниматься. Тем более сейчас у нас одни отделы закрывают, другие объединяют!
Такое сообщение озадачило меня.
- А если ваш кабинет переведут в другое место, где тогда вас искать?
Лицо сотрудницы выразило недоумение.
- Нас искать не нужно, мы сами вас найдем...
С этим ответом я вернулся к отцу. Он вздохнул:
- Ладно, сын, подождем. Мы же с тобой терпеливые. И на том спасибо...
* * *
Вхожу в приемные,
В убогие конторы,
Вдыхаю молча запах табака.
Мои пещеры, лес
И голубые горы -
Я вас приветствую теперь
Издалека!
Стучит по клавишам,
Сутулясь, машинистка,
Шуршит газетами
Робеющий народ.
И так Господь
Проходит близко-близко,
Что даже девушка
Стучать перестает...
Ты сказал, Господи: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8: 22). Вот я - мертвец пред Тобою, Боже! Кто же мертвецы мои? И когда я внимательно смотрю внутрь себя, то ясно вижу свои пустые безчисленные помышления - вот мертвецы души моей. И она безпрестанно то погребает их, то вновь выкапывает из земли воспоминаний. Нет конца этим дурным действиям, и нет счета моим мертвецам. Не хочется мне, Боже, очень не хочется оказаться в вечности лицом к лицу с этими мертвецами, когда тело мое оставит меня! Все что я вижу, слышу, обоняю и вкушаю - вновь и вновь распадается предо мной, вызывая лишь одно разочарование их призрачной игрой. Но вижу в себе с удивлением и свет духовной зари - свет благодати Твоей, Господи, который возвещает, что близок к душе моей новый день безмерной нескончаемой жизни, и кроме Тебя нет мне иного помощника, а кроме веры - нет иного прибежища, а кроме молитвы - нет иного проводника в страну живых, в лучезарную страну непреходящей истины.
В ТЮРЬМЕ
Слышу чудесный и кроткий зов Твой, Иисусе, влекущий меня к Тебе! Даруй же мне мужество безпристрастно пройти через сей мир, с его опаляющими страстями, и дай мне смелость пройти сквозь ад злобных помышлений духов поднебесных! Обезобразилась душа моя на умственном торге дурных помыслов и пожеланий, а ныне не знает, как развязаться с ними. И теперь рождается во мне самом стойкое неприятие безобразия моего и ненасытимая жажда омыться в чистых струях Твоей святой благодати. Вселись же всецело в меня, Возлюбленный Иисусе, дабы стал я причастен Царству Твоему и усладил бы взор свой Его красотами. Уневести мою душу чистотой сияния Твоего, чтобы познала она, Сладчайший Иисусе, пути Твои и вошла в чертог премудрости Твоей! Пусть светлая благодать Твоя станет моей путеводной звездой, дабы узрел я в яслях Божественной любви Твоей новорожденного младенца - сияющий и преображенный дух мой, вселившийся в несказанный мир Небесного блага и преизобильного духовного блаженства.
В коридоре монастырского корпуса, где находилась батюшкина келья, меня встретил запах валерьянки. Келейник, вышедший из комнаты старца, осторожно притворил за собой дверь:
- Батюшка болен. Лежит... А всё посетители! Довели старца...
- А что с ним? - встревожился я.
- Сердце прихватывает. Приходи дня через три...
- А раньше нельзя?
- Сказано - через три дня, значит, через три. Если старца беречь не будем, он сам себя не пожалеет, так и будет людей принимать... Вот так и архимандрит Михаил - все принимал, принимал людей, пока не умер! А ведь еще мог бы пожить... Поэтому отец наместник строго приказал: когда отец Кирилл болеет, - никаких посетителей!
Опечаленный, я ушел домой. Меня вывел из уныния телефонный звонок:
- Отец Симон, ты приехал? Не желаешь съездить с нами в Борисоглебский монастырь?
- Отец Анастасий, благословите! - обрадовался я. - А на сколько?
- Дня на три... - Родной голос в трубке веял теплом. На бойкой «Ниве» мы втроем - к нам присоединился сотрудник издательства, молоденький иеродиакон, - покатили по безкрайним просторам России. Наконец-то мне посчастливилось узреть чудесное видение - храм Покрова Матери Божией на Нерли, затем перед взором предстал, словно сошедший с облаков, огромный белый комплекс монастыря-крепости Ростова Великого. Впервые душа моя прикоснулась к изумительному облику древнерусских святынь, оставивших в ней чувство несказанно чистой красоты, сотворенной руками человека.