ЧАСТЬ 4. СВЯЩЕННОЕ БЕЗМОЛВИЕ 3 глава

- Понятно, Геронда. Но у меня получается так: ремонта нет, а помыслы о ремонте лезут в голову!

- Ум нужно всегда держать чистым, в Боге, - это главное прави­ло всякого монаха. Сделай свой ум свободным от всякого помысла и представления о чем -либо земном и даже небесном, - спокойно и рассудительно отвечал старец.

Он снял соломенную шляпу и с удовольствием подставил голову под легкий морской бриз.

- Разве нужно совершенно все помыслы отбросить, даже не гре­ховные? - мне это не было понятно до конца.

- А какая у них разница, если они отвлекают от молитвы? Стань для всех помыслов, как глухой и немой ко всему внешнему! Гре­хопадение человека разделило ум и сердце, но молитва Иисусова вновь соединяет их, делая цельным естество человека, которое уже не нуждается ни в каких помышлениях. Оно всецело живет сми­рением и через него стяжает благодать. Смиришься до земли, ока­жешься на Небе. Осознаешь себя недостойным Бога, постигнешь Его, как Он есть. Потому что покой Божий, где нет никаких помыш­лений, есть сверхмысленное благо. Это нужно понять и накрепко усвоить. Любой помысел - это проявление несмирения. Отсеки в себе всякое сопротивление смирению и быстро стяжешь благодать!

- Благословите, отче Харалампие! У меня с молодости есть старец в России. Но теперь он далеко, а вопросов накопилось мно­го, и я вынужден искать совета у Афонских отцов. Правильно ли я поступаю?

- Советников духовных может быть много, а старец всегда один. Старец - это врата к постижению истины.

- Грехи мои не дают мне прямо постичь ее, Геронда. Даже на Афоне совершаю мысленные грехи... - с огорчением сказал я.

- Накопленные грехи подобны густой тьме вокруг нас, но сто­ит нам зажечь свечу, как вся тьма исчезает. Вот что значит: «По­стигните истину и она освободит вас», как сказал Господь Иисус Христос. «Освободит» - значит сделает зрячим духовно. Чистое и простое сердце узрит мгновенно чистого и простого Бога, Который сияет ярче полуденного солнца...

- Таким Господь явится душе в раю, Геронда?

- Стремись не в рай, стремись к спасению, которое пребывает за пределами райских обителей- это Сам Христос! Познаешь Христа, и все остальное приложится к этому... - старец многозначительно посмотрел мне в глаза. - То сердце приходит к духовной свободе, к совершенной свободе от помыслов, которое во Христе делает себя свободным от всяких помышлений о вещах мира сего. Какие там ремонты, какие там заботы и попечения и тому подобное? Бог Сам все устроит, а ты молись и делай! Ум, не имеющий никаких мыслей, и сердце, не имеющее никаких привязанностей, сливаются воедино и обретают Христа с помощью Святого Духа. Поистине, патерас, ду­мать о вещах мира сего - неблагодарный труд... Вспоминая огонь, не согреешься, потому что это огонь мира сего, пустой, привременный. Вспоминая Бога, сердце все становится огнем, ибо это огонь Небесной Любви, огонь Небес и попаляет в душе все мирское...

Мы помолчали. Морской ветер крутил и разбрасывал по прича­лу сухие листья платана.

- Геронда, меня временами борют страсти, и я рассеиваюсь, как ни собираю себя в молитве.

Я ждал слово молитвенника, и оно оказалось строгим:

- Если мы, молясь, то и дело впадаем в страсти и в отвлечения ума, то этим самым предаем Бога, и тогда не помогут ни поклоны, ни четки! Даже если мы будем молиться тысячу лет, но невнима­тельно и впадая в страсти, ничего не достигнем... Любой помысел, любая страсть - это коготь сатаны, крючок смертного мира, кото­рый затягивает нас в греховное состояние.

- А как же помысел о Боге? - спросил я, запутавшись в понима­нии точного смысла его слов, переведенных отцом Агафодором. - Разве он не ведет к Нему?

- Помысел о Боге - это не Бог, это дьявольский подлог. Мож­но сколько угодно думать о Боге и это нисколько не приблизит нас к Нему. Покаянная молитва - вот путь к Богу, патер! Внимание в молитве означает устойчивость этого молитвенного покаяния. Ум постоянно соскальзывает со внимательного сосредоточения в мо­литве, как железный шар с острия иглы. Возвращать его туда снова и снова - это путь его обуздания и спасения во Христе. Восковой шар прочно держится на острие иглы и уже не падает. Так и ум, умягченный благодатью покаяния и слез, уже никогда не покидает Христа, никогда не теряет внимания...

Уже не дожидаясь моих вопросов, старец продолжал:

- В евангельских заповедях мы противодействуем грехам, не позволяя себе совершать их, размышляя о дурных последствиях подобных поступков- это дело новоначальных в вере. В стяжании непрестанной молитвы: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», что является духовной практикой опытных монахов, мы преображаем наши греховные состояния в добродетели, замещая дурные душев­ные состояния прямо противоположными: гнев преображается в любовь, чревоугодие - в воздержание, сребролюбие - в щедрость, похоть - в целомудрие. В непрестанной же молитве мы стяжаем благодать, а с нею - безстрастие, через которое приходим к священ­ному безмолвию - исихии. Это есть дело совершенных, возводя­щих душу в «горняя, где Христос сидит одесную Бога».

- А как мы узнаем, преодолели мы рассеянность ума или нет, Геронда? - в заключении спросил я, взглянув на моего друга.

Тот взмок от напряжения, стараясь быстро переводить вслед за старцем.

- Проверка своего молитвенного состояния в период молитвы состоит в том, что ум становится подобен спокойному морю во вре­мя штиля, а в период после молитвы - в том, порабощают ли наш ум помыслы или нет. Как Господь усмирил Галилейское море, ска­зав: «Умолкни, перестань!» - и сделалась великая тишина, так и благодать умиротворяет бунтующий ум и смиряет его.

- Благословите, отче Харалампие, и простите, что утомил вас вопросами! - попросил я прощения у старца, видя, что он утом­лен. - Можно к вам еще приходить, если это возможно?

- Ничего, ничего, главное, чтобы вы исполняли то, что говорит духовник, - усмехнулся Геронда и надел свою старую шляпу. - А приходить, приходите, Бог благословит! Только всех своих «това­рищей» оставь навсегда за порогом кельи, патер!

- Каких товарищей, отче? - не понял я.

- Помыслы, говорю, помыслы оставь, понимаешь?

- Теперь понял, Геронда! Благословите, - я наклонился, целуя его натруженную руку.

- Отче Харалампие, а если, к примеру, ум ленится на Иисусову молитву, что делать? - последний вопрос задал отец Агафодор, по­могая старцу подняться и подавая ему скамеечку и удилище.

- Держи молитвенное правило по книгам, пока сердце не согре­ется, а потом переходи на четки...

Мы попрощались с духовником, который старческой поход­кой вошел в ворота монастыря. Щедрый и гостеприимный монах Дионисий, чадо старца Харалампия, нагрузил нас продуктами в монастырской кухне и поделился за чаем своими скорбями, наш друг-иконописец был печален: порядки в монастыре менялись на суету и попечения, невзирая на молитвенный устав, учрежденный старцем. На Карулю мы отправились пешком. Монах долго смо­трел нам вслед, как мы уходим по тропе: нас сопровождали рас­простертые в синеве крылья парящих чаек - непременная принад­лежность афонских морских просторов.

Все образы мира сего, что видели глаза мои, - где они? Не смог­ло зрение мое ни удержать их, ни насытиться ими. Все звуки, что слышали уши мои, исчезли, словно пролетающий ветер, не на­питав слух мой. Все запахи цветов луговых, что вдыхал я, лишь дразнили мое обоняние и тут же исчезали, ничего мне не оставив. Все ощущения и остальное, чего касался я и прижимал к сердцу, прошли, словно туман, сквозь мои пальцы и утекли в никуда. Те страсти, что я пережил, желания, к которым устремлялся, и по­мыслы, которые придумал, - оказались пустышками моего ума: пробудился я, и вот, - где все это? Но Ты, единственный Боже, пре­бывающий со мной с первого вдоха и до сего момента, никогда не оставляешь меня, неразумного, и не только не оставляешь меня, но и заботишься неусыпно обо мне: питаешь тело мое Хлебом жи­вым и Небесною Твоею Кровью и животворишь душу Святым Тво­им Духом. Это тело мое, душу, ум и сердце Ты воскресил из небы­тия, затем из мира теней вывел в нетварный свет Царства Истины и возложил на главу духа моего драгоценный венец духовного бла­женства - нескончаемого созерцания Божественных Твоих Тайн и неколебимого Царства Твоего.

 

НЕВИДИМЫЕ СТАРЦЫ

 

Тело ищет кусок хлеба и, найдя, удовлетворяется им. Но никогда не видел я, чтобы душа устремлялась к земной пище! Устремля­лись пожелания и помыслы, но душа никогда не помышляла о на­сыщении прахом земным, ибо ее питание - Дух Святой, сходящий с Небес. И Его, только Его она ищет день и ночь, плача и рыдая о Нем, и не сравнить эти страдания души ни с каким голодом зем­ным. Испытал и я голод земной, тяжко телу без плодов земных, но что дальше? Насытилось оно, обленилось и в довольстве своем возжаждало утех и наслаждений, а принятые им пища и питье не пошли впрок. Не так, не так желал бы я поступить с телом своим, видя в нем только похотливое животное; даже это бренное тело Бог преобразует в свет и благодать, когда исполнятся сроки. И дал Ты узреть, Господи, что душа преображается в нетленный свет благо дати и становится Небесным духом, сияющим, как луч Божествен­ного Солнца. И тогда тело мое и дух мой становятся выше естества, выше времени и пространства, ибо они служители духа моего, соединившегося с Тобою, Христе, соединением неизреченным, а через Тебя - и со Пресвятой Троицей. Славлю Тебя, Господи Неба и зем­ли: «Да будет во всем святая воля Твоя непреложно во веки веков!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

С полной устремленностью души и сердца жить священной литургией взялся я за собирание рассеянного ума во время бого­служения. Молитвенное правило мы совершали по кельям, не­взирая на духоту и жару. В нем я старался собрать ум целиком в сердце, чтобы служить литургию собранно и сосредоточенно, не уклоняясь ни в один помысел, стоя перед престолом Божиим. Со временем это принесло свои плоды: слезы заливали мое лицо, ког­да приходилось выходить со Святыми Дарами из Царских врат. Во время чтения Евангелия трудно было видеть текст из-за обильных слез. Каждение приходилось совершать, вытирая слезы платком, держа его в левой руке. Такие литургии всегда сопровождало силь­ное умиление.

Из-за ночной жары и духоты мы стояли в храме босиком, не зная, благочестиво это или нет. Пришедший к нам на службу па­ломник сделал несколько фотографий нашей литургии, и мне по­казалось, что босые ноги не приличествуют благоговейной служ­бе. С тех пор я всегда служил в обуви. Однажды мне захотелось послужить по греческому служебнику, но мое произношение не воспринял тонкий слух отца Агафодора. Заметив это, я вернулся к служению на церковнославянском языке. Но мне очень нрави­лось, когда он молитвенно пел литургию по-гречески; это как-то соответствовало всей окружающей обстановке, в которой происхо­дили наши богослужения.

Лунная ночь... Все вокруг словно дремлет. Невозмутимая ти­шина Карули как бы стоит в воздухе. Барашковые облачка тянут­ся с моря, закрывая нарождающийся месяц. Иногда раздаются глухие всхлипывания совы, пробуждая на мгновение спящую окрестность. Из раскрытого настежь окна храма ласково и нежно веет морской бриз. Темные силуэты лодок неподвижны на мато­вой глади. Горячее неудержимое чувство любви к Богу и Святой Горе заливает грудь, источая из глаз обильные сладкие слезы. Ес­ли бы это было возможно, то прижал бы к ней всю Афонскую Гору, со всеми ее обитателями, родную и знакомую до каждого белесо­го кустика полыни.

Литургия заканчивается, когда начинают гаснуть звезды. При последних песнопениях светлеет край неба. Еще совсем рано, ког­да мы выходим из храма на маленький балкон дворика. Синева­тые облачка медленно тают над Горой. Широкая спокойная гладь моря еще не проснулась. Многочисленные рыбацкие лодки как будто спят на воде. С голубоватыми огоньками на мачтах они по­хожи на спящих чаек. Всё словно молится: «Господи, Иисусе Хри­сте, помилуй всех нас...»

Незаметно подошло время окончания годовых греческих виз и тревога охватила наши сердца; опасениями мы поделились с отцом Христодулом, бывшим полицейским и нашим благодетелем.

- Не беда, помочь можно! - решительно заявил он, закатывая рукава подрясника и огромными волосатыми руками начиная раз­делывать рыбу на кухне - подаяние от рыбаков в знак удачного ло­ва в бухте Карули. - Сейчас угощу вас рыбкой и поедем в Фессало­ники к моему знакомому!

Он с кем-то вечером созвонился, и утром мы очутились в офисе его друга, представительного адвоката, который предложил нам для ночлега в кабинете два кожаных дивана.

- Вот здесь будете спать. Гостиницы для вас дороговаты, поэто­му ночуйте в офисе. К восьми утра будьте готовы!

Постоянный шум машин под окнами кабинета и грохот мотоци­клов так и не дали нам уснуть. Утром наши благодетели - монах и адвокат - отвезли меня и отца Агафодора к какому-то офицеру из контрразведки. Оформление документов завершилось за двадцать минут. Не веря своему счастью, мы вышли из служебного здания на шумную улицу города: эти визы позволили нам еще год прожить на Афоне, не выезжая в Россию. В то время город был чист и опря­тен и нравился мне своей уютностью и великими православными святынями: благодатными реликвиями святого великомученика Димитрия Солунского, мощами святителя Григория Паламы, пре­подобного Давида Солунского и преподобной Феодоры.

Расставшись с отцом Христодулом, который отправился на встречу с друзьями, мы поехали в пригород Салоник - женский монастырь в Суроти, где покоятся мощи старца Паисия. Благо­датное место его упокоения проникло в душу каким-то особым умилением. Мне стал близок этот удивительный старец, поэтому первые переводы книг о нем, которые нам подарили в Русском монастыре, я читал с восторгом, как откровения великого свято­го. У его могилы мы пробыли до полудня, не желая расстаться с этим удивительным местом.

В районе рынка мы неожиданно встретились лицом к лицу с игуменом Свято-Пантелеимонового монастыря престарелым от­цом Иеремией и иеромонахом Константином из монастырской канцелярии. Великодушно они предложили нам место для ночле­га на своем подворье. Игумен прекрасно запомнил меня, что удив­ляло в его почтенном возрасте. Он всегда разговаривал со мной с доброй усмешкой на приветливом благообразном лице:

- Что, отец Симон, приготовишь нам салат? Помнишь как я те­бя учил?

Наблюдая за тем, как я нарезаю помидоры, он поправлял:

- Не так, не так режешь! Разрезай помидор таким образом, что­бы середка не вываливалась...гляди!

Он ловко снова показал, как нужно готовить помидоры для салата.

- Понял? Ну, вот так... Как говорится, был сталеваром, стал поваром!

На Каруле, в этом пустынном месте, наше общение происходило в основном с отцом Христодулом. В минуты откровения он расска­зал нам о редкостной встрече с одним из невидимых старцев.

По преданию Афона, невидимых старцев двенадцать человек, и живут они не по плоти, а по духу. Их не страшит ни жара, ни холод, ибо они превзошли все земные условности. Затаив дыхание, слу­шали мы рассказ монаха:

- Иду я как-то поздней осенью из Лавры, снега уже подсыпало по щиколотку. Возле креста присел отдохнуть. Вижу, по лесу старец идет. Волосы длинные, белые, весь обнаженный. Я ему: «Патер, па­тер!» Он оглянулся и начал медленно подниматься к Панагии. Я кинулся за ним, а догнать не могу. Снег вверху уже глубокий, по колено, а старец словно плывет по нему...

- А следы на снегу были? - спросил я, вспомнив из книг, что бесы следов не оставляют.

- Следы на снегу остались, глубокие, как борозды! Потом в ска­лах, где снега меньше, пропали... Очень близко я этого монаха сво­ими глазами видел - настоящий, живой!

- А они причащаются? - поинтересовался отец Агафодор.

- Утверждают, что иногда они спускались в келью Яннокопу- ло, под Лаврой, это очень уединенное место. Там святой старец подвизался, отец Христофор. Он их причащал и общался с ними. В Лаврских документах записано...

Мы молчали, потрясенные услышанным. С тех пор мои походы по Афону соединились с сильным желанием увидеть невидимых старцев. Без всякого извещения о своем приезде внезапно на Ка­руле появился послушник Илья, помощник архимандрита Пимена по Ермоловскому скиту. Приехав в паломническую поездку на две недели, он категорически отказался уезжать - Афон пленил его душу. Монах Христодул оказал ему необыкновенное радушие: сам отвел его в полуразрушенную калибку, размерами полтора на два метра, стоящую на обрыве неподалеку от нас, обезпечил стройма­териалами и продуктами. Мы тоже стали помогать и за несколько дней убогое его жилище стало пригодным для жизни.

Теперь у нас в храме прибавился певчий на клиросе, у послуш­ника оказался прекрасно поставленный голос (он учился раньше в школе-студии при МХАТе). Контактный, обаятельный и смыш­леный, подучив греческий, он быстро снискал расположение у греков. Сам отец Христодул расположился к нему. Иеромонах Агафодор передал ему секреты производства ладана, и наше Карульское братство стало подниматься на ноги.

Ближайший сосед по келье, монах и покровитель отец Христо­дул, начал неоднократно намекать, чтобы мы стали его послуш­никами. Мы уважали его как незаурядного человека и монаха- аскета, тем не менее, наши сердца отказывались принимать его зилотство (ревностный человек, ревнитель Православия, отделившийся от официальной Церкви..). Он пытался поговорить со мной наедине, но увидев безуспешность этого разговора, махнул рукой:

- Учи язык, патер, учи язык! А то с тобой по душам не поговоришь...

Периодически у нас возникали споры, в которых участвовал, как переводчик, и иеромонах Агафодор. Эти противоречия углуб­ляли расхождение между нами.

- Кто были родоначальники безчисленных ересей? - начи­нал монах Христодул. - Церковные иерархи, вот кто! В древности монахи предупреждали друг друга - бойся связи с женщиной и близких общений с епископом! - утверждал он твердым голосом, не допускавшим противоречий.

Я пытался было рассказать о достойных епископах в России, но монах находил другой довод.

- Ну, там, в России, - все другое... А вы в Греции живете, поэтому здесь нужно держать ухо востро, особенно в отношении Константи­нополя!

Некоторые его замечания были весьма существенны. Когда мой друг стал ссылаться на то, что говорят о сотворении мира различ­ные ученые и вообще наука, то отец Христодул строго оборвал его:

- У нас один есть авторитет - Священное Писание. Как в нем написано, это и должно считать основой нашего мировоззрения! А ученые рано или поздно придут к тому, что все их теории - обычные выдумки тщеславного безбожного ума. А все, что ска­зано в Библии, - несокрушимая истина!

Были у нашего благодетеля и другие ревностные суждения - он сильно превозносил монашество и считал его выше священства:

- Возьмите, например, первые века монашества, патерас: в мо­нашеских общинах вообще не существовало иереев! Они все яв­лялись приходящими священниками, потому что служили по субботним и воскресным дням, а также праздникам, и уходили. Даже сейчас на Афоне есть кельи, скажем, Герасимеев, в которой Герондой является монах, а послушники у него - иеромонахи. У священников больше шансов поскользнуться и лишиться чина, а монашеского чина никто не может лишить!

Несмотря на наше уважение к отцу Христодулу, отношения между нами продолжали ухудшаться. Особенно после поездки в Дивеево с отцом Агафодором, которого он взял в качестве свое­го переводчика. Там их разногласия достигли крайней степени и они вернулись из России полностью поссорившимися. На Каруле они положили друг перед другом земные поклоны, вслед за ними трижды сделал земные поклоны отцу Христодулу и я, пытаясь их примирить. Наш сосед даже троекратно облобызал меня в знак полного примирения, но больше дружеских отношений у нас уже не было. Охлаждение между нами стало настолько заметным, что монах уже не приходил к нам в гости и не звал к себе на беседы.

За время их отсутствия мы с Ильей залепили герметиком швы на ржавой крыше нашей каливы и, купив зеленую краску, покра­сили ее. Этой же ночью поднялся такой ураган, что у нас сорвало несколько листов и даже толстое старинное железо на калибке по­слушника завернуло в рулон. Пришлось снова чинить обе крыши и придавливать их тяжелыми камнями. Тем временем известие о том, что трое русских поселились на Каруле достигло и Кавказа. На Афон паломником приехал помощник и послушник игумена Прохора из Ново - Афонского монастыря. Он прожил у нас неделю, попросившись переночевать, ютясь в тесной комнатке у отца Агафодора. Затем стал располагаться у него надолго, пока тот не взмо­лился, прося его, в свою очередь, подыскать себе другое место из-за тесноты и духоты в нашей маленькой каливе. Пытаясь подсказать послушнику правильное решение, я принялся говорить ему о воле Божией, которую сначала нужно узнать через старца. Он вспылил:

- Да это я и без вас знаю и сам могу любому рассказать! Что вы меня учите? Я сам вас всех научу!

Побродив по Афону, он вернулся на Карулю и с благословения отца Христодула занял одну из разрушенных келий на внутренней Каруле. Впоследствии он принял постриг где-то у зилотов-раскольников в греческом монастыре на материке.

Самым неожиданным оказался приезд архимандрита Пимена с друзьями - русским генералом и московским предпринимателем Крутовым. Подивившись нашей скудости и бедности, они поддер­жали нас деньгами. На эти средства мы купили смолу и аромат­ные масла для ладана, а мне - крепкую палатку для гор. В утрен­них беседах за чаем мы ближе узнавали друг друга. Предпринима­тель, которого звали Сергей, делился своими переживаниями.

- Понимаете, батюшка, вот что удивительно: когда я лежал в ре­анимации, а врачи изрезали меня всего, чувствовал, что умираю. А молитва во мне была такая, что той благодати, которую я тогда ощущал, до сих пор даже самой малости не чувствую, хотя много молюсь и причащаюсь...

- Это точно! - подтвердил генерал. - В самых-то передрягах и вспоминаешь о Боге!

- Теперь и деньги появились, достаток во всем, а чего-то все рав­но не хватает... - продолжал Сергей. - Говорят мне батюшки: надо, мол, пожертвования делать! Я согласен, надо жертвовать. Но вот что вижу... Жертвую много, а радости и благодати не ощущаю...

- А на что вы жертвуете, Сергей? - спросил я.

- На разные церковные программы для народа, на восстановле­ние монастырей и храмов...

- А если просто помочь какому-нибудь больному или бездом­ному?

Мой вопрос озадачил его.

- Так это же нужно с ними возиться! А так я отчислил деньги в какой-нибудь фонд - и спокоен...

Генерал с предпринимателем уехали затем в Русский монастырь, а отец Пимен остался на Каруле, желая разделить с нами постни­ческое житие и устроившись в моей комнате. Уединение и тишина ночных молитв в стасидии над обрывом восхитили его. А литургии в Троицком храме, построенном русскими монахами Феодосием и Никодимом, привели его к идее: издать рукописи этих подвижни­ков об Иисусовой молитве, которые неведомыми путями попали в его руки в монастыре, где он нес свое послушание:

- Издадим их записи небольшой книжечкой для вашей кельи! Пусть будут у вас книги для благословения паломников...

Но его опасения насчет жизни на Афоне насторожили меня:

- Слышал, Симон, что на Афоне грабят кельи? Нет? А мне рас­сказывали: тут и наркоманы живут, и даже бандиты, особенно ал­банцы! - доверительно сообщил мой друг.

- Ну, это не новость! - ответил я. - Хотя сам не знаю такого, вро­де бы все спокойно... Правда, наверху у Данилеев полно албанцев. Иногда они спускаются к морю своей компанией, ловят рыбу и жа­рят ее на костре на берегу, - рассказал я отцу Пимену все, что знал об албанцах.

- Вот-вот, а там среди них и наркотики распространены. Ты бе­регись, отец! - предостерег он.

Во время ночного молитвенного правила мой старый товарищ позвал меня:

- Симон, давай прогуляемся по тропе. Ночь лунная, такая кра­сота кругом...

Мы неторопливо пошли по каменным ступеням, любуясь спо­койным морем. Небольшие облачка наплывали на луну, бросая на водную гладь и на скалы скользящие тени. На берегу мы заметили ярко пылающий костер, черные силуэты людей возле него и услы­шали их хриплые голоса.

- Гляди, отец Симон, албанцы! - дернул меня за руку взволно­ванный друг. - Награбили, теперь добычу делят...

- Похоже, это именно они... - подтвердил я.

Один из сидевших у костра услышал наши голоса и поднял го­лову. Мы быстрыми шагами, прыгая через две ступеньки, устреми­лись в свою каливу и заперлись. Под окнами, топоча ногами, про­бежало несколько человек.

- Ух, бандитье! - разволновался отец Пимен. - Может, полицию вызовем? Чего им за нами гнаться?

Посовещавшись, мы решили тихонько лечь спать, тем более что больше беготни под окнами не было.

Утром, после посещения нами кельи Данилеев, все разъясни­лось: албанцы спокойно жарили себе рыбу на берегу. Увидев на тропе темные фигуры, они приняли их за ночных воров, промыш­ляющих по кельям, и погнались за ними. Когда выяснилось, что ни таинственных воров, ни бандитов, делящих награбленное, не было, - раздался смех. Албанцы пожали нам руки. Они все оказа­лись простыми деревенскими парнями-христианами, приехавши­ми на заработки.

По телефону-автомату из кельи Данилеев мы поговорили с от­цом Кириллом, справившись о его здоровье. Я рассказал батюш­ке о получении годовой визы и о возможности моего приезда в Россию, когда срок проживания по ней закончится. После этого я долго дозванивался до моего Федора Алексеевича - связь была не очень хорошая.

- Так это вы сюда, на такую кручу, ходите звонить каждый раз? - ужаснулся игумен. - Тебе нужно всегда быть со мной на связи, если ты в Москву собираешься. Я тебе куплю мобильный телефон!

Тогда такие телефоны только появились и были редкостной новинкой. Я воспротивился.

- Ничего, ничего страшного! - заверил меня архимандрит. - Это же не ересь! Слушай, покажешь мне келью Иосифа Исихаста напоследок?- попросил он.

- А мы давно собирались и сами это сделать! - не сдержал я сво­ей радости.

Втроем мы посетили вначале самую уединенную в скиту келью святого Василия, где подивились аскетизму старца и его братства - холодно, голодно и очень высоко над морем. Сколько усилий за­тратили отцы на то, чтобы построиться и носить сюда с пристани грузы, - один Бог знает!

Исцарапавшись о колючки, мы с трудом отыскали спрятанную за скальным гребнем бедную каливу старца Иосифа, построен­ную из прутьев, обмазанных глиной. В это очень уединенное ме­сто братство перешло впоследствии. Рядом с каливой в гроте на­ходился крохотный храм в честь святого Иоанна Предтечи. Мой друг снова попросил меня позировать - «для масштаба»! - на за­валинке церкви и возле осыпающейся ветхой кельи, которая через несколько лет упала.

- Симон, присядь у храма, для размера, я тебя сниму! Симон, стань рядом с кельей, для фона!

Опять повторилась та же знакомая ситуация с фотографирова­нием из далекой юности, когда на всех фотографиях я был запе­чатлен «для масштаба». В этом уединенном и давно не видевшем людей монашеском убежище мы все с благоговением протянули по нескольку четок и пропели тропарь святому Предтече. Эти по­сещения оставили в наших душах глубокое уважение к Иосифу Исихасту и его братству, а также удивление чрезмерностью аскети­ческих усилий великого старца, просиявшего в подвигах, подобно одному из древних отцов.

Проводив отца Пимена с генералом и предпринимателем, отец Агафодор и я отправились в Лавру просить другую келью, побли­же к Горе. Здоровье мое продолжало ухудшаться и мой напарник всерьез начал опасаться, что я могу сильно разболеться. Игумен, выслушав нашу просьбу, пообещал поговорить с членами Духов­ного Собора. Нас разместили в одной из больших комнат архондарика (приемная комната для гостей в православном мона­стыре, а также гостиница для паломников), где стояло шесть коек. Вслед за нами в ней расположились двое румын-иеромонахов, паломников по Афону. О нашем при­ходе в Лавру узнал наш знакомый, бывший послушник Николай, а теперь монах Антоний. Он пригласил нас осмотреть его новую келью, сияя от радости.