В МИРЕ СКОРБНИ БУДЕТЕ (Ин. 16: 33) 17 глава

- Это отец Василий, известный духовник... - Мой друг подошел под благословение, вслед за ним и я.

Ночью раздалась небесная музыка - это зазвонили колокола на полунощницу. При сонном свете полунощных звезд темные мона­шеские тени неслышно пересекали двор и входили в храм.

- Отец Симон, сядем в стасидии в темном углу. Нужно немного выспаться до литургии, а то я очень устал, - прошептал мой утом­ленный спутник.

Положив голову на сплетенные руки, он мгновенно уснул под монотонный голос чтеца. Тихое сияние лампад у озаренных сла­бым светом икон, несколько свечей на подсвечнике, мягкий полу­мрак в храме, в высокие узкие окна которого заглядывали ночные звезды, - все это стало мне казаться чарующей благодатной сказ­кой монашеской жизни. Душа моя осталась в Лавре и, похоже, навсегда.

Это умилительное ощущение закрепил поход на святой ис­точник - Агиасму, который забил на месте встречи преподобно­го Афанасия с Пресвятой Девой Марией. На это благословенное место мы заглянули, идя пешком по нескончаемо длинной дороге в сторону Карей. После Агиасмы попутная машина с монахами по­добрала нас, обдав сначала клубами пыли. В городке из лавчонок и магазинов нас вновь окружила разноголосая толпа паломников, заполнившая площадь, где находилась конечная остановка авто­бусов, следующих к морю в Дафни.

- Отец Симон, хотите посмотреть домик одного великого грече­ского старца, который недавно умер? - Неугомонный провожатый предложил еще одно небольшое путешествие.

- А кто он? - Усталость от пеших переходов начала сказываться на моем воодушевлении.

- Отец Паисий из Кутлумуша.

- Мне хочется живых отцов увидеть, а что делать возле доми­ка? - засомневался я.

- Ну как хотите. Просто интересно. Здесь где-то неподалеку есть могила одного знаменитого русского подвижника, отца Тихона. Он был старцем отца Паисия. Только нужно разведать, где она нахо­дится. Посидите здесь, я мигом! Сбегаю разузнать... - Иеродиакон исчез и появился нескоро.

- Эх, жаль, новый подрясник порвал... Через забор пришлось лезть! Могилка-то старца находится на территории владельца - монаха из Австралии. Увидел, как я лезу, кричит: «Сейчас поли­цию позову! Это нарушение - вы в частное владение проникли! Кто вам разрешал через мой забор лезть?» Нет, опасно туда ходить, пойдемте лучше в бывшую русскую келью - «Белозерка»! - заклю­чил отец Агафодор.

Наше совместное паломничество подходило к концу, но мне уже не приходило в голову, что оно может когда-нибудь закончиться.

- Батюшка, неплохо бы попасть напоследок в Ксилургу - это самый древний русский скит XII века! Там подвизается хороший монах - схиархимандрит Иаков. На прощание было бы приятно за­глянуть к нему... Мне уже пора возвращаться в Россию.

Это сообщение об отъезде отца Агафодора опечалило меня: ду­ша совсем потеряла чувство времени.

- Как же я один еще десять дней буду паломничать? - вслух про­молвил я. Мой спутник молчал, улыбаясь.

Магазин в Карее оказался переполнен народом. Нагрузив рюк­заки продуктами для старца, мы двинулись в путь по кружной до­роге среди каштановых деревьев, опутанных зарослями колючей ежевики.

- Вот смотрите, отец Симон, - развилка дороги на Хиландар­ений монастырь и Ватопед, не заблудитесь, - предупредил меня провожатый.

В маленьком уютном скиту нас встретил единственный насель­ник - добрый и милый старичок-монах. У него был послушник, который часто уходил в Русский монастырь. И теперь старец си­дел в древнем скиту в полном одиночестве. Осмотрев храмы и все святыни, мы сидели за чаем, слушая различные истории о жизни прежних обитателей русского скита. Под конец, растроганный на­шим посещением, отец Иаков повел нас в свою келью.

- Долго хранил я святынички мои. Все думал: кому их передам? Решил ныне: вам подарю! Потому что вам пригодятся эти святые косточки для антиминсов или на престол, если Бог доведет на Афоне поселиться...

Он торжественно вручил нам частички мощей афонских муче­ников. Мы с благоговением приняли жертвенный дар от старого монаха. Прощание наше было трогательным. Старец долго угова­ривал нас остаться на Ксилургу, но мы еще не предполагали, что нас ожидает впереди.

Отец Агафодор, попрощавшись со мной и со старцем, скрылся за поворотом, а я остался один среди безкрайней дороги в поющих соснах, источающих нескончаемые мелодии ветра и трели ци­кад. С молитвой, вдыхая с наслаждением свежий морской воздух, я пришел в Хиландар, сербский монастырь, где в просторном дворе, окруженном корпусами с высокими кипарисами вдоль стен, долго не мог никого отыскать. Было время полуденного отдыха, и мона­хи затворились по кельям. Случайно проходивший через пустын­ный двор средних лет монах привел меня в архондарик, накормив тахинной халвой и напоив травным чаем. Заодно он предложил мне рюмочку раки - виноградной водки:

- После дороги раки - это хорошо!

Смущаясь, пришлось отклонить доброе расположение серба. Он спокойно принял мой отказ:

- Не хочешь - не надо!

Утром, после литургии, вместе с другими паломниками, мне довелось приложиться ко всем хиландарским святыням - чудо­творной иконе "Троеручица" и множеству различных мощей, вы­несенных на поклонение после службы. На пути запомнился мо­настырь Эсфигмен знаменитой пещерой преподобного Антония Киево-Печерского.

Разузнав дорогу на Ватопед, я побрел по песчаной колее. Солнце жгло нещадно. Жаркий душный воздух, казалось, разъедал лег­кие, поэтому периодически приходилось прятаться от жары под редкими соснами. Внезапно я набрел на потного усталого монаха- грека, лет тридцати, тучного и задыхающегося, сидевшего на кам­не в тени сосны. Он обрадовался попутчику, но довольно быстро выяснилось, что говорить нам можно только по-английски - этот монах приехал из Америки. Наша дорожная беседа состояла из од­них наречий, потому что грек, как ни странно, еще не знал хорошо английского:

- Hot? - спрашивал он, показывая на безоблачное небо.

- Hot! - отвечал я, отдуваясь.

- Heavy? - улыбался он.

- Heavy! - кряхтел я.

- Good? - останавливался монах, глядя на меня смеющимися глазами.

- Very good! - восклицал я, и мы оба отлично понимали друг друга.

Монастырь Ватопед запомнился чудотворными иконами, По­ясом Матери Божией и улыбающимися лицами монахов. Все как на подбор приветливые, аккуратные, послушные. Но лаврские отцы мне понравились больше: что ни человек, то уникальная личность. Наверное, это кому как... И все же в Афон я влюбился окончательно и безповоротно.

Идя к болгарскому монастырю Зограф по узкой и глубокой тро­пе, вырытой дождевой водой почти до колен и ставшей глубокой промоиной, я то читал вслух Иисусову молитву, то пел в радости Акафист Матери Божией, то безостановочно плакал. В выцветшем бледно-голубом небосклоне трепетали жаворонки. Под жарким по­луднем благоухали всей своей зеленой массой сосны, пронизанные столбами света. В два горизонта, слева и справа, искрилось и свер­кало Средиземное море. Чувство в сердце стояло такое, словно все небо стало моим безкрайним солнечным домом, и мне хотелось вот так идти и идти по выгоревшей добела тропе, чтобы раствориться в синих святогорских далях.

Не доходя до монастыря, я увидел пещеру преподобного Косьмы Зографского, которого очень почитал, узнав его житие из афонского Патерика. В этой пещере я и заночевал, обнаружив в ней настил из пыльных старых досок. В отверстие грота загляды­вали лесные просторы, медленно погружающиеся в ночной сум­рак. Пересвист птиц, устраивающихся на ночлег в соснах, посте­пенно умолкал. Трели цикад становились все сильнее. В лесных зарослях иногда слышался треск - бродили дикие кабаны. Надо­едливо жужжал комар возле уха, но весь этот долгий вечер, вместе с сиянием Млечного Пути в отверстии моего убежища и дыханием близкого моря, словно навсегда поселился в моей груди и стал не­отъемлемой частью души.

В Зографе остаток дня я провел в храме, рядом с чудотворной иконой великомученика Георгия. Этот монастырь, как и Хиландар, поразил тем, что службы велись на церковно-славянском языке и монахи исполняли греческие распевы чрезвычайно умилительно. Поздно вечером я прилег отдохнуть и почувство­вал вдруг какое-то жжение во всем теле, особенно в ногах. Еще прежде чем улечься, я заметил, что моя железная койка стоит в окружении консервных банок с водой, но не придал этому зна­чения. Среди ночи пришлось включить свет и присмотреться. Взглянув на ноги, обнаружил, что все лодыжки и голени были покрыты красными точками, а на простыне видны капли крови. Наконец я догадался - это клопы! С ними тогда я познакомился впервые. Эти маленькие кровопийцы проявили немало изобрета­тельности, чтобы достать меня. Их полчища лезли по стенке на потолок, а оттуда падали на койку.

После завтрака я пожаловался на клопов архондаричному монаху-болгарину.

- Э, брат, ты еще не настоящий монах! - ответил он, смеясь.

- А какой монах настоящий? - поинтересовался я.

- Настоящий монах тот, который даже не чешется, когда его кусают клопы! - последовал веский ответ.

Пришлось подивиться такому определению настоящего мона­ха. После литургии я ушел на пристань, откуда добрался на па­роме до Русского монастыря. Оставался еще Ивирон. Хотелось попрощаться с Матерью Божией и встретиться с послушником Владимиром. Он сразу повел меня показывать келью священно­мученика Харалампия в полукилометре от монастыря.

- Эту келью я тебе показываю к примеру, чтобы ты понял, что это такое! - охотно пояснял мой доброжелатель. - Нам ее, конечно, никогда не дадут. Но если приедешь снова, пойдем вместе к игуме­ну Василию, я напомню ему про его обещание насчет кельи.

Послушник был настойчив и, как ни странно, сумел меня пред­ставить осанистому, с мудрым взглядом зеленых глаз игумену Ивирона.

- Это иеромонах Симон, Геронда, из Москвы! Он хочет вместе со мной подвизаться в келье где-нибудь в монастырском лесу. У него свой скит на Кавказе, - расхваливал меня Владимир.

- А он приехал из Москвы или уезжает в Москву? - спросил не у меня, а у послушника отец Василий.

- Уезжает, Геронда...

- А, вот когда приедет, тогда и поговорим, - усмехнулся старец, когда я целовал его руку.

- Вообще-то, ко мне в монастыре все относятся очень хорошо. - поведал мне Владимир, когда мы остались один на один. - Но есть такой монах среди братии, выдает себя за русского эмигранта из Южной Африки, - наверняка цэрэушник... Очень уж невзлюбил ме­ня. Как-то в темном коридоре прохожу мимо него, а он прямо-таки шипит: «У, русская морда!» А я хвать его за рукав: «А в свою морду хочешь?» Теперь обходит меня стороной... Остальные монахи ни­чего себе, нормальные. Ну, бывай здоров, буду ждать весной! - Мы попрощались, помолясь вместе у Иверской иконы Матери Божией.

Но уйти просто так с Афона не позволяла душа. Оставалось не­сколько дней до отъезда, и я, не утерпев, быстрым шагом отпра­вился вокруг Афона от Лавры к Панагии по своей самой любимой святогорской тропе. Уже вечерело, а до ночлега добраться не уда­лось, к тому же не хотелось на ночь глядя пускаться в пространные объяснения на плохом английском с келиотами. Когда я свернул в сторону, по направлению к морю, взгляд привлекла странная плоская каменная плита с непонятным желобком. Приглядев­шись, я понял, что это древнее капище для языческих жертвопри­ношений. «Чего только не встретишь на Святой Горе!» - удивился я и поспешил убраться подальше от этого места.

При свете звезд на скалистом обрыве над морем мне удалось найти большую плоскую и ноздреватую, как губка, известняковую скалу. Пощупав ее рукой, я обнаружил, что скала еще хранит дневное тепло. Расстелив на ее грубой шершавой плоскости тонкий подрясник, я уселся поверх него с четками в руках. Далеко внизу светились красноватые огоньки рыбацких лодок и глухо шумело о камни засыпающее море. Чувство свободы от всего земного захватило и сердце и душу. Четки не понадобились, поскольку молитва, словно морские волны, сама поднималась и ниспадала в сердце, словно прилив и отлив. Затем она выровнялась и спокойным плавным течением охватила всего меня, словно подхватила душу на крепкие невидимые крылья. Слезы благодарности и любви к Пресвятой Богородице текли по щекам на грудь, промочив монашескую рубаху...

Проснулся от утренней свежести и розового сияния ранней зари на горизонте. Съежившееся тело затекло, и пришлось согреваться земными и поясными поклонами навстречу встающему из моря огромному светилу. Осталась в памяти безпокойная ночь: вроде что-то пыталось приблизиться из темноты и ходило вокруг да около, впрочем, без всяких нападений. «Ах, это капище “работало"!» - вспомнилось мне. Выбираясь из скал, я вновь наткнулся на него. При солнечном свете стало видно, что желобок на плите предназначался для стока крови. «Ну и гадость же! - передернул я плечами. - А все же со Христом везде хорошо!»

При подъеме к Панагии пришлось остановиться, чтобы пропустить быстро спускающегося сверху по узкой тропе крепкого энергичного парня в подряснике, по виду послушника, в греческой камилавке. Мне показалось, что он грек. Но тот внезапно остановился, пристально рассматривая меня:

- Хэллоу!

- Хэллоу! - обменялись мы приветствиями.

- Русский? - кратко спросил богомолец.

- Русский.

- А чего же мы по-английски говорим? Куда идешь?

- На Панагию помолиться, - так же кратко старался отвечать я.

- Давай присядем!

Мы присели на желтеющую осеннюю травку.

- Я тоже Матери Божией молился, чтобы управила жизнь мою. А теперь вниз иду, на Карулю. Там прячусь от полиции в пещере. Все-таки думаю в Лавру податься. Без документов на Афоне плоховато, полиция достает! Если будешь еще на Каруле, заходи. Меня Николаем зовут... Я поблагодарил за приглашение, удивляясь странной встрече напоследок. Николай махнул мне рукой и крупно, размашисто за­шагал вниз по тропе.

На Панагии уже не было грека-богомольца, и мне удалось вдо­воль помолиться в храме Пресвятой Богородицы. Исследовав окрестности, я выяснил, что плато круто обрывается вниз уступа­ми: «Так вот где, возможно, подвизались Афонские отцы - очень впечатляюще... Если Бог приведет, обязательно здесь побываю!» С таким решением спускаться вниз по тропе уже не было грустно. В душе укрепилось чувство, что я обязательно вернусь на Святую Гору, к Панагии, и оно уже не оставляло меня.

Престарелый игумен Иеремия и иеромонах Константин, несший послушание в канцелярии монастыря, привезли меня в Салоники на монастырское подворье в темном багажном отделении микро­автобуса, предназначенного для перевозки продуктов.

- Ты там не задохнулся? - спросил, улыбаясь, настоятель мо­настыря.

- Нет, батюшка, воздух был нормальный, только темно.

У подворья стояла дорогая машина, из которой вышла пожи­лая женщина-немка, благодетельница монастыря, прекрасно го­ворящая по-гречески и немного по-русски. Узнав, что я из России, она предложила вместе осмотреть все святыни города. Иеромонах Константин также присоединился к нам. Мы долго кружили по городу, пока не зажглись вечерние огни и не закружилась голова от впечатлений.

Улетал я из Салоник в Москву с настоятелем Афонского подворья отцом Никифором. Он доброжелательно взял меня под свою опеку: мы вместе сидели в самолете, разговаривая об Афоне и вспоминая семинарскую жизнь в Троице-Сергиевой Лавре. Когда-то отец Ни­кифор преподавал в семинарии историю Русской Церкви и был до­вольно строг. После монашеского пострига он сильно изменился, даже выражение его лица стало очень добрым. Когда я напомнил ему о прошлых преподавательских временах, он усмехнулся:

- Та жизнь быльем поросла, как и не было ее... Прошло и ушло, хорошо, что вовремя спохватился. Ничего не бывает правдоподоб­нее правды, а правда - это спасение души. Все остальное - суета сует... Слава Богу за все!

За стеклом иллюминатора белыми громадами облаков Греция как будто провожала меня в обратный путь. Но я уже знал, что жизнь моя в корне изменилась. До новых встреч, Святая Гора!