В МИРЕ СКОРБНИ БУДЕТЕ (Ин. 16: 33) 12 глава

- Отец Херувим, вам нравится место, где вы поселились?

Мне было интересно узнать его отношение к Сочинскому по­бережью, зная, как он любит Абхазию. Духовник искоса глянул на игумена, потом честно ответил:

- Не спрашивайте, отче... Даже на этом месте, красивом, спокой­ном, мир все равно близко, а душа тоскует об Абхазии, о том золо­том времечке, когда мы жили в нашей уединенной келье с отцом Паисием, - завздыхал старец.

- Так ты что, отец, снова в Абхазию настроился? - Бровь игуме­на недоуменно поползла вверх. - Уж и это место тебе не нравится? Отец Кирилл благословил же тебя скит не оставлять!

- Слова батюшки я слушаю и исполняю, отец настоятель. Толь­ко вот душа, - монах приложил детскую руку к своей груди, - тянет и тянет в Абхазию.

- Нечего, нечего, отец Херувим, про старое вспоминать... У те­бя здесь народу сколько, им и занимайся! Как-никак монастыр­ский скит...

- Благословите, отец игумен, и простите меня, грешного... - Ду­ховник неожиданно поднялся с лавки и упал в ноги архимандриту.

- Ладно, ладно, вставай! Что с тобой сделаешь? - засмеялся отец Пимен. - Смотри сам, где тебе лучше, я препятствовать не стану...

После отъезда игумена, убедившись, что отец всем обеспечен, и уладив его пенсионные проблемы, я уехал в Абхазию. На Решевей меня ожидали одна приятная новость, другая - неприятная. Ва­силий Николаевич привез нам плуг и борону для вспашки огоро­да и теперь осматривал наше пчелиное хозяйство. Он с видимым удовлетворением убедился в отличном состоянии пчелиных семей и теперь уверял, что в это лето у нас может быть хороший взяток.

- Вообще, к слову сказать, отец Симон, у вас Филадельф - про­сто талант! И Евстафий - ничего себе, но иеромонах ваш - самый лучший пчеловод на Псху после меня!

Он умел сказать, этот сельский балагур, вызвав на наших ли­цах улыбки. Но другая новость заставила меня опечалиться: при всех своих талантах эти двое насельников скита перестали ла­дить друг с другом и иной раз даже не разговаривали, сторонясь один другого. Крепкая «дружба» между иеромонахом и иноком куда-то улетучилась. Бывало, между ними вспыхивали раздоры по каждому пустяку.

- Отец Евстафий, что у тебя произошло с иеромонахом? Почему у вас такие плохие отношения? - спрашивал я.

Инок угрюмо отвечал, не поднимая головы от наковальни, на которой он выпрямлял гвозди для подков:

- Ничего не произошло. Я просто его видеть не могу! - В каж­дый удар молотка он словно вкладывал свое раздражение.

Пришлось обратиться к отцу Филадельфу.

- Отче, ты же понимаешь, что Евстафий надорванный человек, будь к нему снисходительнее! - уговаривал я иеромонаха.

- Батюшка, быть снисходительным можно только к тому челове­ку, который искренне ошибается или заблуждается! А если я нач­ну закрывать глаза на его поведение, он мне на голову сядет и по­гонять начнет...

Видя неуступчивость иеромонаха, я уходил к себе в церковный притвор, пытаясь молитвой заглушить боль от недружелюбности обоих монахов.

Прогретая земля дышала почти летним теплом и медовым за­пахом трав. Пчелы стремительно носились над головой, с гудением устремляясь на ту сторону Бзыби, где по лесам белыми облаками цвел каштан. Мы приготовились пахать: инок взял коня за повод, я встал за плуг. Иеромонах возился в углу огорода с грядками.

- С Богом, отче, начнем! - сказал я Евстафию.

- Н-н-но! - звонко крикнул капитан. - Пошел, пошел!

Конь прижал уши, задрожал телом, потом, словно набравшись решимости, потянул плуг. Тяжелый отвал земли вывалился из-под плуга - я взял слишком глубоко. Ослабив немного судорожную хватку рук, я придал лемеху правильное направление. Плуг виль­нул влево и вправо, но вскоре на нашем огороде начали ложиться тугие, блестевшие на солнце борозды.

- Нно, нно, Афоня! - покрикивал Евстафий. - Пошел, пошел!

Он явно наслаждался этим процессом и торжеством учителя за своего подопечного - нашего доброго конягу, выдержавшего эк­замен. С грядок на нас смотрел иеромонах. Нельзя было не любо­ваться иноком: широкоплечий, ладный, с мокрой спиной, он шел впереди с конем, дыша полной грудью. Наверное, это был один из самых счастливых эпизодов в его нелегкой жизни.

- Евстафий, а конь слушается тебя! Молодец! - крикнул я сзади, стараясь ровней держать плуг.

- Кто молодец? Он или я? - засмеялся инок, обернувшись ко мне. Его серые глаза сияли счастьем и радостью за коня, за нашу дружную пахоту, за эту мимолетную радость жизни.

К вечеру, вспотевшие, красные от жары, в потных подрясниках, мы отправились в лес к ручью и долго плескались в нем, подстав­ляя ладони под чистые прохладные струи. Когда мы вернулись на кухню, за столом с отцом Филадельфом сидел Михаил, прибыв­ший из Москвы.

- Отец Симон, благословите! Для вас хорошая новость!

- Какая еще новость? - насторожился я, устав ждать чего-ни­будь действительно хорошего от каждой новости.

- Я вам привез военную рацию и к ней телефон. Военные по­жертвовали... - Его сообщение озадачило меня и моих друзей.

- Для чего нам нужна рация и телефоны, Михаил?

- Ну как же вы не понимаете? Вдруг с вами что-нибудь случится, вы сможете вызвать помощь по телефону! - убежденно высказал он свой довод.

- Спасибо тебе за заботу! Но теперь ты сам подумай: на Грибзе снегу зимой по грудь, кто туда дойдет? Безполезно все это... Да и перед местными неловко - у них такой рации нет, а у монахов есть. Отец Кирилл всегда говорил нам, что монах не должен жить богаче местного населения, а наоборот - всегда беднее!

Москвич приумолк, обдумывая мои слова. Он обвел взглядом иеромонаха и инока, но встретил молчаливый отказ.

- Зачем же я тащил такую тяжеленную «бандуру» на Псху? Зря, значит?

- Нет, не зря, Михаил. Ты сделай доброе дело: подари рацию и телефоны милиционеру! Ему и его помощникам телефоны очень пригодятся... Мало ли кого придется выручить или кто заболеет? - подсказал я нашему доброхоту.

- Верно! Спасибо за совет, батюшка! И на Псху народ рации об­радуется: им ее вовек не достать...

Глухое уханье филина напомнило нам о сгустившихся сумерках.

- Ого, как засиделись! Да и устали сильно... Отче Симоне, по кельям? - спросил Евстафий, потягиваясь. В широкий про­ем кухонного окна заглядывал тонкий серп молодого месяца, он как будто улыбался нашей простой, беззаботной, словно соткан­ной из летящих мгновений монашеской жизни.

На этом дело с доставленной из Москвы рацией не закончи­лось: из Сухуми несколько месяцев спустя нам передали из пра­вительственных кругов, что если бы только монахи установили у себя военную рацию, то всех немедленно бы депортировали из Абхазии. Между тем раздоры в скиту нарастали, а мне не удава­лось примирить моих друзей. Отец Филадельф был очень близок мне по духу, а инока с его трудной судьбой всегда было жаль. Ни с одним из них порознь у меня никогда не возникало недоразуме­ний, и то, что они не смогли ужиться и притерпеться друг к другу, ложилось на сердце тяжелой печалью.

Взяв с собой иеромонаха, я ушел на Грибзу на все лето. Вдво­ем, работая слаженно и споро, мы заготовили бревен полностью на весь сруб. Мой неутомимый напарник начал подумывать о том, чтобы успеть до зимы сложить келью. Рассчитав наши возможно­сти, мы поняли, что подготовить жилье к зиме все равно не успеем. Поэтому устроили себе перерыв: прорубили до конца гигантскую тропу в верховья Грибзы и наслаждались молитвой в палатках, с видами на каскад прекраснейших водопадов, уходящих полого вниз по ущелью на расстояние в несколько километров.

Дождей не перепадало с августа. В лесу началась сушь, грибы исчезли. Тогда я впервые заметил, что начали сохнуть красавицы пихты. Некоторые великаны стояли порыжевшие, умершие в одно мгновение, словно их с небосвода окатили соляной кислотой. Их ржавый цвет скорбью каменел в душе, заставляя отводить взгляд от погибающего леса. Жалко было смотреть на эти опустошения в природе, словно красота начала уходить с земли и Бог незамет­но для людей стал забирать Свою созидающую и охраняющую благодать. От этого печального зрелища внутри было грустно и тоскливо. Привыкнув к изумительной, совершенной красоте гор­ных пейзажей, я с болью замечал гибель природы. Глухая тоска по уходящей красоте земного мира сдавила грудь. Мы собрались и ушли на Решевей.

Пожив некоторое время в скиту и видя, что отношения в брат­стве не улучшились, я в печали собрал рюкзак и ушел на Пшицу, в любимую пещеру святого Иоанна Крестителя, предполагая по­пробовать там обосноваться. В этих раздумьях я поднялся к свое­му убежищу. Несмотря на только начавшийся сентябрь, буки уже стояли с желтыми высохшими листьями, скрежеща ими и нагоняя тоску. Когда дул слабый порыв ветра, листья безропотно срывались с ветвей и падали в пропасть, стуча о камни, будто деревянные. Не­большой ручей, протекавший сверху, высох. За водой пришлось лезть почти в альпику и набирать ее во фляжку по каплям.

Хотя лиственный полог плюща все также расцвечивал пе­щерку зеленым полусветом и вокруг царило осеннее безмолвие, молитва долго не открывалась. Перед лицом слабо колыхались зеленые пряди. Уют и спокойствие пещеры принесли в душу по­кой. Медленно, будто отворилась в нем тяжелая скрипучая дверь, в сердце вновь заговорил тихий голос молитвы, наполняя меня жизнью и возобновляя запас терпения безконечных ее скорбей. Так хорошо и покойно мне давно уже не было. Сердце как будто полностью ожило и с благоговейным умилением выговаривало слова молитвы, молитвы покаянной, очищающей и утешающей его истерзанную плоть.

Ощущение того, что я близок к завершению какого-то очеред­ного этапа в моей жизни, не оставляло меня. И лишь покой гор­ной ночи все так же умиротворял сердце и душу, обращая их це­ликом в молитву и любовь ко всем близким и далеким людям, с великим состраданием и печалью к их нескончаемым терзаниям. Несравнимая ни с чем простота и чистота уединенной жизни уби­рала из нее все противоречия и метания, покрывая все смиренной и кроткой благодатью.

Вместе с молитвой пришло чувство предвкушения чего-то но­вого в самом ближайшем будущем, которое было более значимо, чем все, что случилось со мной до сих пор. Какая-то четкая яс­ность возникала в сердце вместе с молитвой. Я понял, что в моей духовной практике душа подошла к своему пределу, за которым меня ждала полная неопределенность. Кавказ явно приближался к своему завершению.

Как подвизаться дальше? Что взять за основу духовного роста? Покаяние? Но оно благословлено Старцем до конца жизни. Молит­ву? Но она всегда со мной. Душа перешла в какое-то иное состо­яние, словно ожидая следующего решительного шага. Но какого? Без отца Кирилла я не мог пока этого понять. Значит, нужно ехать в Лавру к батюшке!

Утомившись ползать по скалам вверх за водой, я спустился на тропу, полный неясных ожиданий. Что-то во мне произошло, какое-то изменение, и в этом изменении я уже твердо ожидал чего- то подобного и в скиту.

 

* * *

 

Однажды в полночь

Глаза открою:

Лежу со звездами

Над головою.

Лежу с галактиками

У плеча,

Где плоскость каменная

Горяча,

 

Где к небу тянутся

Зубцы и шпили,

Живу я просто.

Как говорили,

Как говорили

И заповедали

Те, кто пустыни

Сполна отведали.

 

Не мы, заблудшие, служим Тебе и верным Твоим, Боже, но Ты Сам служишь через нас, всегда приписывая нам Свои благие дела! Разве хотя одно малейшее добро смог бы я совершить без благода­ти Твоей? Если бы мог, тогда я сам бы стал вместо Тебя Владыкой, что само по себе немыслимо и зовется «самообожением», мерзо­стью запустения ума человеческого. Сколько бы ни был я внима­телен и осторожен, но первый же мой шаг погубил бы меня, если бы Ты не направлял ноги мои, не давал свет очам моим и дыхание сердцу моему. Ни хлеб, ни вода не дают мне силы, а Ты, Сильный и Крепкий Боже, влагаешь в меня, немощного, благодать и си­лу Твою. Многое обещали мне родители мои, друзья, политики, ученые и правители земли сей, но где же они ныне? Все оставили меня и ветер носит по земле жалкий их прах. Без Тебя, Господи, я ничто, ибо вышел из небытия, а с Тобою - дух многоочитый с множеством крыльев священного созерцания, коими Ты подни­маешь меня в Свои Триединые Небеса.

 

ДРАМА

 

Отсутствие Бога в сердцах человеческих уличает их во множе­стве скрытых грехов. Поэтому вместе с Псалмопевцем вопию тебе, Христе (Пс. 18: 13): От тайных моих очисти мя! Услыши глас по­каяния моего не только за себя, но и за всех сынов человеческих, ибо то, что они есть, то и я: пыль и прах пред Тобою. Желаю пре­бывать в любви с Тобой, Боже, чем в любви с пустым миром, - ведь такая любовь есть всего лишь иное имя жестокой привязанности к суете. И еще: поистине, лучше воевать со всем миром, чем с Тобой, Человеколюбче Иисусе, ибо до ревности любит души человеческие Святой Дух Твой, Боже. Ты хочешь видеть нас совершенными, Господи, но где будет совершенство мое, если хотя бы один сын чело­веческий останется несовершенным? Его несовершенство покроет меня с головы до ног стыдом и печалью за то, что я стал причиной его несовершенства. Ты говоришь с нами, Боже, как с подобными Себе, а мы отвечаем Тебе плачем покаяния, собирая дух свой во­едино, да сподобится он созерцательной силы.

Возвращался я на Решевей тяжело, как будто ноги не хотели ид­ти. Еще от калитки на меня пахнуло отчужденностью и угрюмо­стью обстановки, царящей в скиту. Евстафий ходил в сильном раз­дражении на послушников, которые «понаехали невесть откуда» и мешают им спокойно жить.

- То одно им нужно, то другое. То хотят спросить что-то, то испо­ведаться у иеромонаха, чаепития и приемы с утра до вечера, отбою нет. Я теперь с палкой хожу, гоню всех от скита! Спросите у отца Филадельфа сами...

Но спросить разъяснений я не успел. Из лесу раздался осторож­ный голос:

- Отец Симон, можно вас на минуточку! - На лесной тропинке, прячась в тени деревьев, стоял послушник Филарет.

- Вот-вот, еще один, такой же! Сейчас я его палкой! - Схватив ветку, инок вознамерился устремиться за убежавшим гостем.

- Прекрати, Евстафий! - Я вышел к послушнику.

- Батюшка, можно поисповедоваться? Отца Ксенофонта не могу найти, он в лесу уединился, а у меня искушения с послушницами, - смущаясь, сказал он.

- Пойдем в церковь, там поисповедуешься!

Послушник воспротивился:

- Нет, нет, что вы? На меня очень зол Евстафий, мне в лесу спо­койней...

- Пойдем, пойдем, не бойся!

Мы зашли в церковь, где послушник поисповедовался. Отдо­хнув, он поведал мне занятную историю.

- Помните, на Псху одно время жил послушник Арсений, моло­дой такой?

- Как же, хорошо помню!

- Так вот, его и еще одного послушника задержали в Одессе- сня­ли с теплохода! Они хотели «зайцами» в Грецию на Афон уехать...

- А что, он еще сидит?

- Нет, выпустили недавно. Я его в Москве встретил, как раз по­сле этого. Он мне все и рассказал...

- Давай теперь ты рассказывай! - Я приготовился слушать.

- Так, значит, все по порядку. Приметили они теплоход на рей­де. Узнали, что на нем туристы в Грецию утром поплывут. Они, значит, и решили вдвоем туда пробраться и спрятаться. Корабль этот не у самого причала стоял, а чуть подальше. От берега к не­му причальный канат шел, метров сто будет. По нему ночью они и полезли. Вдруг, смотрят, посередине каната конус такой специ­альный - от крыс, что ли, воронкой к берегу. Они над морем бол­таются, силы-то заканчиваются, канат же толстый! Еле ребята этот конус одолели. А друг нашего Арсения с чемоданчиком полез, так он его там в воду уронил. Перепугались: вдруг пограничники услышат? Все же из последних сил долезли до корабля и спрята­лись в шлюпке. Утром теплоход к пирсу подчалил, туристы заш­ли, разместились. Затем слышат гудок - поплыли, значит. Они чуток еще подождали и вылезли на палубу. А это, как оказалось, их теплоход подогнали к другому причалу, где таможня, и обыск устроили, как обычно. Ребят в шлюпке собака учуяла. Там и взяли их. Хотели было посадить, но один одесский батюшка узнал их историю, пожалел и взял на поруки...

- Да, смелый парень этот Арсений! Увидишь его, поклон пе­редавай.

Удивляясь отчаянным характерам этих ребят, я вспомнил наши неурядицы, от которых вновь стало грустно.

Расставаясь с молодым послушником, я посоветовал ему вернуться в Ново-Афонский монастырь или уехать домой в тот монастырь, который он оставил, чтобы здесь не увлечься моло­дыми девушками. Кажется, он уехал к себе на родину, где стал иеромонахом.

Когда я вышел из церкви, капитан пробурчал:

- Вы их жалеете, а нам от этого покоя нет.

Наутро пришлось собрать общий совет на кухне. Непримири­мые бывшие друзья словно находились в каком-то ослеплении и к друг другу, и к посетителям скита. Надеясь уладить разногласия, я начал с просьбы:

- Отцы и братья, прошу вас, обходитесь с гостями, не­возможности, по-братски. Если хотят на исповедь, нужно поисповедовать. Если просят гвозди или инструменты, нужно дать без всякой палки, а нам Бог еще пришлет.

Но мое предложение было встречено хмуро. Отец Филадельф встал на сторону инока:

- Отец Симон, я сюда приехал ради уединения, а его здесь, ока­зывается, нет. Все время гости, то один, то другой... Мое намерение в скиту жить, чтобы молиться, а не людей исповедовать. Пусть на Псху исповедуются у тех, кого вы назначили. - Иеромонах в чем-то был прав, и я молчал. - Мне монашеское правило нужно испол­нять, а эти «послушники» просто болтаются туда-сюда. Поэтому Евстафий с палкой ходит...

- Я тоже не согласен с вами, отче, - Евстафий поднялся и от волнения начал ходить по кухне. - Если бы ко мне пришли просто гвозди попросить или какой инструмент, - без проблем. А то ведь я должен каждому чай поставить, покормить, тары-бары пораста- баривать, а у меня дел по горло, и еще с лошадью управиться надо. Как хотите, но я не согласен здесь открывать странноприимницу и быть при ней сторожем!

- Отцы, как вам ни скажешь, все не так... Мне отец на эту тему одну старую притчу рассказывал. Сын спрашивает у матери: «Ма­ма, как правильно с людьми поступать?» Та отвечает: «По-доброму, сынок, по-доброму. Если увидишь, что люди какое-нибудь добро по улице несут, говори: “Носить вам, не переносить!” Они и порадуют­ся твоему приятному слову». Ушел сын, но вскоре прибегает плача. «Что с тобой, дорогой мой?» - спрашивает мать. «Матушка, увидел я, что люди покойника несут, и сказал им: “Носить вам, не пере­носить!” Так они еще и побили меня, а не то что порадовались...» «Не то, не то, сынок, ты им пожелал! Надо было сказать: “Царство ему Небесное!” «Ладно, матушка!» - пообещал сын и ушел. Че­рез некоторое время он прибегает избитый. «А теперь какая не­задача, сынок?» Тот отвечает: «Смотрю, матушка, народ жениха и невесту чествуют. Я им и сказал: “Царство вам Небесное!”»

Моя притча была встречена молчанием.

- Давайте так, отцы: с рассуждением людей принимайте! Кто по делу пришел, - помогайте, а кто без дела шляется, - провожайте.

На второй день моего пребывания в скиту появился лаврский иеродиакон Геронтий, чернобородый и кудрявый, лет тридцати, предлагая финансовую помощь и обещая достать что угодно. Он разбил во дворе палатку и начал жить уединенно, не особо общаясь ни с иеромонахом, ни с иноком.

- Приехать приехал, а чего приехал? Сам не знает! - ворчал капитан.

Начался осенний сбор орехов и каштанов, который отвлек нас от наших проблем. Втроем мы насобирали три мешка орехов и столько же каштанов. Затем с Евстафием поднялись на нашу ореховую по­ляну с шалашом иеромонаха Ксенофонта, пустовавшим все лето.

- Думаете, отец Симон, он пустой? Наверняка там кто-нибудь сидит. - Инок заглянул внутрь. - Нет, убрался утром... Кто прихо­дит, кто уходит, - не знаю. Не скит, а проходной двор! Благословите, я сожгу эту халабуду?

- Если никто не живет, то сожги, - колеблясь, согласился я.

Когда огонь заполыхал, угрызения совести охватили меня.

«Нужно было посоветоваться с отцом Ксенофонтом! Но где его найдешь? И времени нет искать его келью,» - оправдал я себя, но чувствовал, что совершил ошибку, не сверившись с молитвой, как учил старец. Упрекая себя за скоропалительность принятого реше­ния, я исповедал этот грех отцу Филадельфу. Он успокоил меня:

- Правильно, батюшка, что сожгли! Зачем нам этот шалаш? Иеромонаха Ксенофонта давно уже не видно, а нам незваные гости под боком ни к чему! Так спокойнее...

Но у меня на сердце не было спокойно, и эта ошибка угнетала меня долгое время. Через несколько дней отец Филадельф подо­шел ко мне:

- Батюшка, благословите с вами на Грибзу подняться? Не вы­ходит она у меня из головы...

- Собирайся, утром пойдем!

Мы упаковали рюкзаки. Кудрявый иеродиакон высказал поже­лание присоединиться к нам. Инок был занят конем и пойти в гору не мог. Однако он с готовностью предложил подбросить наш тяже­лый груз, насколько это возможно будет для лошади. Дойдя до во­допада, что составляло половину пути, капитан повернул обратно. Но эта помощь дала нам большой выигрыш во времени и в силах. Еще засветло мы добрались до папоротниковой поляны.

- Заждалась меня, избушечка! - Я поцеловал ее дверь и крест рядом с церквушкой.

Смолистый застоявшийся дух с ароматом ладана знакомо пах­нул в лицо. Я присел на топчан в келье и закрыл глаза. Нигде так не ощущалось чувство дома, как в этой келье на Грибзе. В верх­ней церкви присутствовало ощущение полета над землей, а здесь царил дух родного дома, знакомого до мелочей.

Отец Филадельф расположился в соседней комнате. Гость устро­ился в палатке у костра. Наши печи жарко запылали; Чедым уже украсился первым, ярко блестевшим под закатным солнцем снеж­ком, и оттуда тянуло холодом. На следующий день, помолившись, мы отправились к месту будущей кельи иеромонаха. Оно было вы­брано удачно - на солнечном склоне прямо напротив заснеженного пика. К сожалению, подходящих валунов поблизости на обнаружи­лось. Вооружившись длинными рычагами, мы принялись за пои­ски подходящих камней выше по склону. Они оказались настолько далеко, что на их подтаскивание и установку под фундамент кельи ушли все погожие солнечные дни. Но нас утешила литургия, на ко­торой отец Филадельф пел так проникновенно, что по спине полз­ли мурашки. Иеродиакон читал часы и тянул четки.

За чаем, сидя втроем в келье и поглядывая на забрызганное ка­плями дождя оконце, мы разговорились.

- Отец Симон, что для вас главное в молитве? - Иеромонах по­дул на горячий чай в алюминиевой кружке и поставил ее на сто­лик. - Горячий еще...

- Каждую зиму я читаю в этой келье книгу преподобного Ма­кария Великого, и, кажется, лучше ее о духовной жизни нигде не сказано, кроме Исаака Сирина, конечно: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, - вершина всех добродетелей, - прочитал я выписку из своей тетради. - Это тот огонь Божествен­ной любви, о котором Господь сказал (Лк. 12: 49): Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся\ Еще сказано: Бог наш есть огнь поядающий! (Евр. 12: 29) Это то сокро­вище, о котором святой апостол сказал, что мы носим его в ску­дельном сосуде. Вот еще выписки: «Он делает Ангелов Своих духа­ми и служителей Своих палящим огнем». И царь Давид воспевал: Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38: 4). А вот выписка для молитвенной практики: «Пламенем огня благодати изгоняются демоны и их хитрости удаляются от нас, а наши души восстанавливаются на правом пути». Это тоже из Макария Великого.

- Это все хорошо отцами сказано, батюшка. - Иеродиакон, окон­чивший академию, пытливо посмотрел на меня. - А сам-то что скажешь?

Я отложил тетрадь в сторону:

- Что сам скажу? Во-первых, без старца на молитвенном пу­ти не сделать ни шагу. Пока подвизался до старца один в горах, пробовал и то, и другое, а сам словно стоял на одном месте. Лишь когда попал к отцу Кириллу, почувствовал, как душа начала из­меняться, А во-вторых, самое начало духовной жизни состоит в том, что душа меняет мир видимый, к которому мы все привыкли и который нам кажется таким знакомым и обыденным, на мир не­видимый, становящийся для нас все более реальным и осязаемым.

А мир видимый как бы тускнеет, и отходит все дальше, и все мень­ше терзает нас своими страстями и привязанностями. Если душа не осуетится и не рассеется, то, еще живя на земле, начинает ощу­щать жизнь вечную.

Мы помолчали, слушая, как вечерний дождь продолжает шур­шать по крыше кельи.

- Пока я полгода жил в миру, занимался домом в Сергиевом Посаде, отца перевозил, то чуть было все не растерял. Ни о ка­ком постоянстве молитвенном уже даже не помышлял. Спаси­бо, отец Кирилл поддержал и помог в молитве укрепиться... Мне Старец внушил хорошенько запомнить, что сердце должно быть стойким и мужественным в отношении страстей, чтобы оно че­рез них смягчилось для прихода благодати. Именно брани со страстями, попущенные нам Богом, и умягчают сердце, а умяг­чаясь, оно смиряется и готово к принятию благодати, для кото­рой нельзя быть ни малодушным, ни жестоким...

Наутро отец Филадельф засобирался вниз:

- Нужно в скит идти. Василий Николаевич обещал показать, как мед качать.

Мне было жаль, что он уходит. Как бы то ни было, я к нему креп­ко привязался, не меньше, чем в к Евстафию, и некоторое время чувствовал себя покинутым и одиноким. Вместе с ним ушел и ку­дрявый иеродиакон, обещая обезпечить нас горными вещами. По­том это чувство одиночества постепенно рассеялось под чарующей безпрестанной сменой осенних пейзажей...

На Решевёй меня ожидал полный разброд. Мои товарищи не разговаривали друг с другом и в трапезной ели молча, опустив гла­за в свои тарелки. Даже свежеоткаченный мед не радовал их.

- Отцы, нужно полюбовно договориться, как нам лучше посту­пить, чтобы жить в мире. Высказывайте свои соображения.

На мое предложение инок угрюмо уставился в пол, а иеромонах предпочел смотреть в окно. Они сидели набычившись, чтобы не встречаться друг с другом взглядом.

- Если вы молчите, то я предлагаю такое решение: я ухожу зи­мовать в верхнюю келью, отец Филадельф поселяется в моей келье на папоротниковой поляне, а отец Евстафий остается в скиту.

Инок промолчал на мои слова, а иеромонах вспылил:

- Отец Симон, что вы говорите? Представьте, если мне надо бу­дет спуститься на Решевей что-нибудь здесь взять или переноче­вать - как это возможно с отцом Евстафием? Да он просто дверь не откроет или мы драться начнем!

- А чего тебе дверь открывать? Ты что-нибудь сюда привез? При­ехал и живешь на всем готовом, а я здесь в мозоли руки стер! - раз­драженно бросил ему Евстафий.

- А я что, не стер в мозоли руки? Вот мои мозоли - проверь! - Иеромонах протянул свои ладони с огрубевшими мозолями. - Ба­тюшка, с этим человеком никаких договоров заключить не удастся!

- Батюшка, из ваших уговоров ничего не выйдет! Вы наконец решите одно - или он, или я! - твердо заявил капитан. - Вместе нам здесь не жить! А то я за себя не ручаюсь... Как скажете, так и поступим. Я на все согласен!

- Я тоже, - негромко проговорил иеромонах, все так же продол­жая смотреть в окно, где небо хмурилось тяжелыми осенними ту­чами.

- Отец Евстафий, не торопись, все уладим, это же явное иску­шение.

На мои слова он гневно махнул рукой, нервно перебирая на­пильники на верстаке.

- Батюшка, моему терпению, хотите вы или не хотите, пришел конец! - заговорил Филадельф, оторвав взгляд от окна и обратив­шись ко мне. - Я с этим человеком зимовать не буду! Евстафий, сами видите, как с цепи сорвался...

По его лицу стало ясно, что все уговоры безполезны. «Вот и пришли изменения... - понял я. - Значит, прежней жизни конец! Удивительно, с каждым порознь жить можно, а вместе они не мо­гут ужиться... Что делать?» - Оба были мне дороги, но поставили меня перед тяжелым выбором. В конце концов мне пришлось пере­ломить себя и оставить иеромонаха, присланного отцом Кириллом.

- Значит, поступим вот как: отец Евстафий пусть снова возвра­щается в церковный дом, в котором он жил до этого, а отец Фила­дельф останется в скиту, - объявил я свое решение.

- Тогда я забираю коня! - встал во весь рост капитан и сжал ку­лаки. - Афона я никому не отдам! Вы его здесь угробите...

- Хорошо, забирай коня. Ты прав, ему лучше быть с тобой. Кро­ме того, можешь взять еще треть продуктов и треть общих денег.

Все молча разошлись по своим кельям. Через час инок угрюмо навьючил лошадь, взял конверт с деньгами, который я вручил ему во дворе, и, не прощаясь, ушел на Псху, ведя за собой тяжело гру­женного Афона. Мы остались вдвоем с иеромонахом. Вечером мы молча сидели у жаркой печи при тусклом огне керосиновой лам­пы, бросающей желтые блики на наши печальные лица. Что-то утратилось в тот вечер, словно хрустнуло и сломалось, как лед подногою, нечто, объединявшее нас и вдруг заменившееся мелочными стычками и претензиями.

Время от времени к нам доходили слухи о диверсиях сванов, ко­торые заблокировались в Кодорском ущелье. Их небольшие отряды пробирались в Абхазию, взрывали мосты и дороги. Некоторые из таких озлобленных групп находили живших по Кодору пустынни­ков, грабили и избивали их. Многие из монахов и монахинь, устав прятаться по лесам от бандитов, уехали из Абхазии.

На Псху последовали события, которые посыпались одно за дру­гим, словно комья снега, вызвавшие целую лавину. Инок Евстафий крупно поссорился с председателем сельсовета, который, разгне­вавшись, приказал ему убираться из села. Раздосадованный капи­тан, забрав коня, перешел границу и устроился в Красной Поляне. Не найдя себе покоя и там, он бросил все и уехал в Москву.