- - -
Когда уже все прошло, все произошло и все свершилось, – и погибла Мараварская рота, и погасла память о ней в измученных, изверившихся душах и уставшем сознании людей, через двенадцать лет после трагедии в афганских горах, в Москве вдруг объявился Игорь Викторович Семенов, подполковник запаса, тот самый Игорь Семенов, замполит затерявшейся во времени Мараварской роты. Он работал теперь в какой-то столичной фирме. А еще совсем недавно служил в Белорусской армии. Будучи исполняющим обязанности командира десантной бригады, отказался, как он мне сказал, выполнять приказ президента Белоруссии по передислокации бригады, за что и был уволен. О случившемся, казалось, не жалел, а, может быть, просто бодрился, превозмогая себя, просто не подавал виду, чтобы совсем уж не пасть духом…
Передо мной был уже совсем другой человек. Он еще помнил свою роту, своих хохлов и белорусов, погибших в Мараварах, но что-то в нем невидимо надломилось. Это выдавалось какой-то уж совсем неестественной бодростью и уверенностью, так не вязавшимися с тем, что происходило вокруг. Это стало ведь обычным явлением в наши невнятные дни: чем хуже положение и состояние человека, тем он больше бодрится, как бы убеждая других и самого себя в обратном. Может быть, затем, чтобы не показать свою слабость, чтобы не разрыдаться в своей беспомощности перед этим холодным и беспощадным миром...
Мы помянули его роту. Он снова говорил о том, что об этой трагедии должны знать люди и что теперь он найдет возможность издать нашу «Мараварскую роту». Но что мог гарантировать он, да и каждый из нас, в этой слепой, разбушевавшейся стихии, когда человек не волен над собой, как щепка, уносимая беспощадным потоком, когда он не знает, что будет с ним завтра и останется ли он жив вообще...
Он исчез так же неожиданно, как и объявился, словно эта, вроде бы мирная, но столь же безжалостная, как и война, городская пучина поглотила его навсегда.
Было так просто пропасть в мертвых Мараварах, но еще проще оказалось пропасть в трущобах и катакомбах столицы. С тех пор я его больше не видел...
И еще одно неожиданное напоминание о Мараварской роте пронеслось обжигающей искрой, раздвигая новые беды и боли. Через тринадцать лет после гибели Мараварской роты ко мне в Москву приехала Галина Михайловна Ананьина, сестра Андрея Жукова из Красного Чикоя, что под Читой. Она ехала в Белоруссию, в Марьину Горку, где формировалась рота и где открывался памятник погибшим «афганцам».
Галине Михайловне приснился сон. Будто она видит письмо Андрея, писанное красной шариковой ручкой, как он всегда и писал домой. Его самого не видит, но ясно слышит его голос. И сказал он ей так: «Мне осталось здесь пробыть еще шесть лет...»
И вот теперь у нее появилась надежда: может быть, Андрей вышел живым из той мараварской бойни и где-то томится в неволе, в плену? Ну не может же такой символический сон не иметь никакого значения и смысла? Откуда такой ясный голос и такая определенность – именно шесть лет?..
А мне думалось о том, что только поистине живой человек, сохраняющий свой облик несмотря ни на что, живущий в согласии с этим неласковым миром, доставляющим ему такие большие обиды, может вот так приехать за тысячи километров только для того, чтобы рассказать свой сон, и верить в него больше, чем в упрямые и беспощадные факты реальной жизни...
Дорогая Галина Михайловна, мы с Вами, даст Бог, переживем, перебедуем эти таинственные и туманные шесть лет и увидим то, чему надлежит быть...
|
|
|
|
- - -
После этого никаких сведений о солдатах Мараварской роты ни из того мира, куда они ушли, ни из нашего внешнего мира уже больше не доходило. Павшие уже ничем не выдавали, не обнаруживали себя, словно их вовсе никогда и не было на этом свете... Может быть, такие сведения и были, но, заглушаемые звуками нервной и невнятной жизни, они ослепшим и уснувшим душам уже не были слышны...
Правда, война так и не окончилась, хотя и был разыгран ее бутафорский финал. Она с новой силой разгорелась в Таджикистане и в Чечне, и жертвы ее были уже несоизмеримо большими, чем на войне афганской. Но это была уже какая-то иная война – молчаливая и угрюмая. Гибель солдат и офицеров стала обыденной, не возбуждая никакого сочувствия в обществе. Уже никакое сострадание не препятствовало безобразию войны, а осуждения и разоблачения, как чувства неглубокие и лукавые, тут были бессильны. Это говорило о том, что главным, всеохватывающим итогом происшедших после афганской войны перемен, совершаемых под знаком улучшения жизни, стало то, на что люди менее всего обращают внимание, но что более всего определяет их бытие – абсолютное обесценивание человеческой жизни...
В жажде скорого и быстрого переустройства жизни люди утратили представление о том, что народ составляется не только из людей, ныне живущих, но и из тех, кто жил когда-то. В самонадеянности своей они отреклись от тех, кого нет на свете, и тем самым утратили и свои пути, нарушив некий неписаный закон бытия, расстроили и свою жизнь...
А от Борисовских прудов кофейные «афганские» дома действительно кажутся каким-то праздничным тортом. Но в календарные праздники, особенно под Новый год, они взрываются немыслимой пиротехникой – осветительными и звуковыми ракетами, жалобно визжащими, всевозможными взрывпакетами, словно обитателям их для того, чтобы почувствовать праздник, надо было вспомнить о бое... Потом все снова стихает, и кофейные дома весело красуются на высоте, словно торты, кем-то приготовленные к какому-то неведомому нам празднику...
“Я, конечно, вернусь.
Я всегда возвращался...”