Ловушка
Я попросив бы вас собирати
де-нибудь в моiй тумбочцi всi моi листи,
не викидайте, добре?
Из письма сержанта Василия Кухарчука родным.
В Марьину Горку я приехал через четыре года после того, как здесь была сформирована Мараварская рота, после того, как она ушла отсюда навсегда.
Какое чудное, какое удивительное название – Марьина Горка... Видно сберегли его какие-то народные предания, если дошло оно до сего дня – Марьина Горка. Какая Марья, где Горка? Там, в толще времен, видно, хранился ответ на этот вопрос, но я рылся во времени, совсем недавнем, пытался проникнуть в него напрасно. Оно тоже уже стало прошлым, недоступным и загадочным. А потому Марьина Горка воспринималась для меня не давними преданиями, а тем, чем жили здесь совсем недавно солдаты Мараварской роты. Но от той скудной солдатской жизни здесь, казалось, не осталось никакого следа. Только и сохранились наивные стихи в замызганном и потертом солдатском блокноте. Его привез мне Олег Иванов из Пскова – солдат Мараварской роты:
На юге от Минска, в дремучем лесу,
Где речка Титовка вьется,
Там город стоит на крутом берегу,
Он Марьиной Горкой зовется.
Там служат ребята в десантном полку.
И служба у них непростая.
О доме родном вспоминают они,
Когда в облака улетают.
Бывает такая минута у них,
Что смерть рядом с ними летает
Коль главный откажет у них парашют,
Тогда запасной выручает.
Привожу эти наивные стихи потому, что других документов, других свидетельств их душ, здесь пребывавших, не осталось.
Что изменилось здесь, в военном городке, с той поры? Может быть, только то, что напротив штаба сооружен мемориал «афганцам». Все также подступали к забору кряжистые, низкорослые и раскидистые сосны. В военном городке я зашел в магазин, в тот самый, в котором Игорь Семенов покупал торты для своей роты к новогоднему празднику для ее последнего пира. Ничто, казалось, уже не напоминало здесь о когда-то протекших днях. Да и что могло измениться за четыре года в солдатской казарме, если дух ее не меняется веками! В том же батальоне и в той же роте все так же служил старшина Юрий Филиппович, школил уже новых солдат, словно ничего за эти годы не происходило.
Свой рассказ о далеких Мараварах он прерывал повседневными ротными делами: инструктировал суточный наряд, выдавал оружие, давал какие-то распоряжения. Он относился к тому своеобразному, теперь в войсках, кажется, уже исчезающему типу человека, которому, казалось, самой природой предопределено было быть старшиной, то есть в повседневных, каждодневных однообразных делах роты находить неповторимый высокий смысл, исполняя их с каким-то упоением и даже вдохновением. И от этого его удивительного постоянства веяло ощущением устойчивости, постоянства и надежности жизни.
– Теперь об этом уже никто не помнит. Да и кому теперь это нужно, – неторопливо и спокойно рассказывал он. – Только в узком кругу друзей вспоминаем тот выход в горы и поминаем ребят. Ведь в нашей части служат еще участники того боя: капитан Кистень Александр – тогда он был командиром взвода, прапорщик Белозеров Андрей – тогда сержант, командир отделения третьей группы. Вот, в общем-то, и все участники того боя. Больно, конечно, вспоминать тот злосчастный выход, но из памяти его не выкинешь, перед глазами стоит ротный Цебрук, Кузнецов Коля, Коленька – добрая душа. И все бойцы, которые остались там.
В ноябре 1984 года поступил приказ формировать батальон. Никто точно еще не знал, куда и зачем. Хотя ходили разные слухи, но мы догадывались, что нас бросят в Афган.
В то время я был направлен в командировку, в город Изяслав, за солдатами для батальона. Личный состав набирался не самый лучший. Как всегда, старались избавиться от тех, кто может допустить нарушения воинской дисциплины. Помаленьку, с миру по нитке, мы набрали людей в батальон. Определили по ротам, провели соответствующую работу и стали получать технику. Кутерьма, конечно, творилась при комплектовании. Все надо получить, все достать. В общем, домой приходили около двух часов ночи. Что ждало нас впереди, никто об этом не знал.
Люди в роту подобрались разные. Потом поступил приказ загружаться. Загружались ночью на станции, мороз стоял крепкий, около тридцати градусов. Но за ночь мы все-таки погрузились, пришвартовали технику, получили продукты и в двенадцать дня тронулись. Домой вырвался лишь проститься. Взял вещи и пошел опять на вокзал. Двадцать первого января тронулись в Чирчик, где пробыли до марта. В Чирчике занимались боевым слаживанием, вождением, стрельбой, совершали марш-броски. Время пролетело очень быстро. Люди уже освоились, перезнакомились. Самой дружной была первая группа, она в основном была из Изяслава, так что друг друга знали хорошо. Да и командиром взвода был лейтенант Кузнецов, Кузнечик, как мы его называли. Ну а во втором взводе отличался Тарасов. Был общительным, веселым парнем, играл на гитаре.
Одиннадцатого марта загрузились на платформы и на поезде поехали в Термез, где получили боевой комплект. Экипировывались целый день в поле, рядом с границей, и в десять вечера получили приказ пересечь границу.
Он, старшина Юрий Филиппович, сидел в канцелярии все той же первой роты. Все было так же. Только шумела в казарме своими каждодневными хлопотами уже другая рота, которой тоже, может быть, уже уготована никому пока не известная судьба. И лишь об одном сокрушался, одним казнился он, вспоминая ту роту. Эта подробность тех трагических дней была такой, что только ради нее уже следовало ехать к нему не только в Беларусь, но и на край света, ибо такими редкими становятся между людьми чистые человеческие чувства.
Он сокрушался о том, что накануне операции в Мараварском ущелье хотел выдать солдатам сгущенку и сигареты. Но поразмыслив, по своей старшинской расчетливости решил, что все это доставит солдатам больше радости и удовольствия после операции, когда они вернутся уставшие и измученные горами. А они не вернулись. Две палатки оказались пустыми...
Ах ты, добрая душа, старшина, сам побывавший в том Мараварском пекле и, может быть, только по счастливому случаю уцелевший, теперь винящийся, что не сделал того малого для них, что мог сделать! Да ни в чем ты не виноват, Юра. Просто у тебя болит душа, и боль эта выказывается таким вот образом. И мне хочется обнять тебя по-братски, как давно уже не обнимаются мужчины вне войны, чтобы почувствовать, услышать, как стучит в твоей груди доброе, верное сердце...
Промелькнула, как привиделась мне эта Марьина Горка, и, казалось, уже ничем никогда о себе не напомнит. Но через годы я прочту в газетах сообщение из суверенной Беларуси, из-за рубежа, когда республика будет охвачена кризисом, хаосом и забастовками, о том, что войска спецназа, которые дислоцированы в Марьиной Горке, получили приказ выступить против бастующих... Но это будет уже в другой жизни, наступившей после Афгана, еще более непонятной, еще более жестокой, о которой они, солдаты той Мараварской роты, может быть, к их счастью, не узнали...
А в Чирчике, на другом конце былой страны, все так же стыли в зное низкие, обшарпанные казармы, журчала в арыках вода, скрипел на зубах песок, дышал зноем раскаленный плац. По жиденьким аллеям из деревьев, измученных жарой, проходили с песнями подразделения десантников.
Сколько людей прошло через этот военный городок за все годы войны!.. Зачем мне надо было увидеть эти низкие казармы в этом местечке, называемом Аранча? Добавило ли это хоть что-нибудь к моему знанию о Мараварской роте? О чем могли поведать мне молчаливые, раскаленные солн-цем камни?.. Правда, здесь еще помнили Мараварскую роту. Там я увидел альбом, рассказывающий о подвиге отделения сержанта Юры Гавраша... Но о нем еще расскажут участники боя. И все ж ехал я сюда не напрасно. Может быть, не побывав здесь, я так бы и не почувствовал ту тревожную и даже нервную обстановку, с которой здесь жили солдаты Мараварской роты.
День был полностью забит занятиями, и это отвлекало от томительной неизвестности, от тревожного ожидания. Но вечерами от него некуда было деться.
Солдаты маялись, не зная, куда себя деть. В курилках тосковали гитары. У каждого что-то сосало в груди невыразимое и непонятное. Иногда оно вырывалось вроде бы беспричинным конфликтом. Капитан Цебрук, придя в подразделение и заметив какие-то неполадки, разбил в ярости гитару Виктора Тарасова. Он и сам раскаялся потом в этом, виновато заговаривая с солдатами. И они понимали его, молчаливо прощая.
А фанерный осколок гитары они взяли с собой и он долго еще висел в палатке...
Старшина, как хитрый лис, выслеживал тех, кто, не удержавшись, сигал за забор в поисках винишка. Подстерегал обыкновенно у забора неожиданно, когда дело, казалось, было уже сделано. Расправа была короткой, на все времена одной, по заведенному армейскому ритуалу – из пахучей полиэтиленовой канистры вино обыкновенно выливалось в песок, оставляя красное кровяное пятно.
Сколько писем слеталось сюда со всей страны... Для стольких людей по далеким городам и деревням вдруг стало таким дорогим непонятное чужое слово – Чирчик.
Сюда устремились родные и близкие солдат, чтобы увидеться, может быть, последний раз, чтобы проститься, ибо никто не знает своей судьбы. Не знаю, какими уж приказами руководствовались и как объяснялись с начальством офицеры роты, но каждого, к кому приезжали, отпускали не только в Чирчик, Ташкент, но и на день-другой за сотни и даже тысячи километров... Скорее, ничем не руководствовались, каждый раз получая трепку от начальства. Но ведь это было так понятно без всяких лишних слов. Может быть, проститься с родным домом поехал солдат, может быть, ему никогда уже в него не вернуться...
Была там еще одна страсть, ранее не замечаемая и вроде бы совершенно непонятная: солдаты и сержанты вдруг увлеклись наколками, татуировками... Думалось, что она – просто от казарменной скуки. Но страсть эта станет ясной потом, когда только по наколкам после Мараварского боя и распознают их тела. Но тогда в Чирчике об этом вслух не говорилось, хотя, видимо, у каждого где-то в глубине сознания таилась именно эта тревожная мысль.
Такое нудное житье скоро стало надоедать. Многим хотелось, чтобы оно скорее кончилось, избавив каждого от томительного ожидания.
– Семнадцатого марта, – вспоминает Юрий Филиппович, – пересекли границу. В Кабул прибыли двадцатого марта, как раз на их новый год. В Джелалабаде мы были двадцать третьего числа, где простояли почти пять дней. И двадцать восьмого были в Асадабаде. Показали нам место, где должен расположиться батальон. Там – роща оливковая. Посередине стоят трактор и сломанная пилорама, английские. Начали мы строиться. Первую ночь переночевали под открытым небом. Помню, наловили рыбы, сварили уху, до полуночи пели песни. А потом поставили утром палатки и начали обживаться. Параллельно ходили на учебные выходы в нежилые кишлаки за полкилометра от батальона.
А где-то числа пятнадцатого апреля на вертолетах рота вылетела в Джелалабад, где совместно с первым батальоном проводила боевую операцию. Собственно, операцию проводил первый батальон, а наша рота оставалась на вторых ролях, во втором эшелоне. Таким образом, по замыслу начальства, нас решили испытать в деле. Но, по отзывам солдат, операция эта ничего не дала. Настоящего боя они так и не почувствовали. Наоборот, этот выход в горы, может быть, и сыграл потом в судьбе роты свою роковую роль, так как он только притупил чувство опасности и осторожности. У многих сложилось превратное представление о несерьезности противника. Операция эта лишь добавила солдатам самонадеянности. Об этом мне рассказал Сергей Данилюк.
– В середине апреля наш батальон должен был принимать участие в боевых действиях. Я в них участия не принимал. Батальону поручалась проческа кишлака после пехоты и десантно-штурмовой бригады. Через несколько дней батальон вернулся с боевых действий. Все были веселые. По ним никто не стрелял, и они никакого противника не видели. Только ходили по кишлаку. Первое впечатление о войне оказалось обманчивым. Это было совсем не то, о чем рассказывали бывалые солдаты. После такой операции все теперь уже рвались в бой.
Батальон расположился под Асадабадом, на острове, образуемом реками Кунар и Пичдора. На противоположный берег можно было попасть на пароме, где нависала огромная, покатая Басмач-гора, обогнув которую слева и можно было попасть в Мараварское ущелье. Находилось оно не более чем в трех километрах от лагеря. Никто и не подозревал, что опасность может таиться столь близко.
Как только батальон поселился на острове, сразу же прекратились обстрелы рядом стоящих мотострелковых подразделений. Поэтому можно было догадаться, что разведка у афганцев работала исправно. Они, безусловно, наблюдали за новым подразделением десантников. И, видимо, для того, чтобы пересилить страх перед ними, искали удобного случая нанести удар. Но этого десантники не замечали. Это было замечено мотострелками, расположившимися здесь ранее.
Я мог бы рассказать об этом бое своими словами. Но боюсь оказаться небеспристрастным. А потому я и передам его устами тех, кто там был. Думаю, что так будет и точнее и справедливее.
В селе Гожа Гомельской области я разыскал бывшего командира четвертой группы капитана Сергея Тарана. Он проходил службу в том самом селе, откуда был родом сержант Гавраш и где на улице 3аозерной живут его родные. О сержанте Гавраше я еще расскажу. Здесь же меня поражало то, что куда ни бросал я свой взгляд, всюду находил следы своей роты. И находил тогда, когда меньше всего ожидал что-либо найти.
Бой в Мараварском ущелье потряс Сергея, и он написал подробные воспоминания. Привожу рассказ о событиях в том виде, в каком они сохранились в его памяти, лишь иногда прибегая к комментариям; привлекая для этого воспоминания других участников этого боя.
– Слишком тяжело вспоминать о том бое. Между делом о таком не напишешь, а времени настроиться на обстоятельное письмо нет. Мне тот бой все еще снится, хотя прошло уже четыре года, пытался сложить о нем песню, но не получается, слишком большая разница между словами и чувствами. А было все так.
Наш батальон прибыл в Асадабад, не имея боевого опыта. И хотя мы пробыли в Афгане уже больше месяца, участвовали лишь в одной операции, да и то совместно с Джелалабадским батальоном, которая прошла очень легко. Не дала практики напряженных боевых действий, но зато добавила солдатам гонору. У многих в батальоне сложилось представление, что духи нас боятся, что они не воины, что они готовы все бросать и убегать при одном нашем появлении и главная наша задача состояла лишь в том, чтобы успеть уничтожить или пленить их до того, как они разбегутся.
Операция в Мараварском ущелье задумывалась как учебная. У самого входа в Мараварское ущелье был небольшой кишлачок, не помню его названия, в котором духи, по данным разведки, на ночь выставляли пост в составе до десяти человек, который нам необходимо было обнаружить и уничтожить. При этом другие две роты должны были прикрывать наши действия, заняв ближайшие высоты.
Здесь я должен прервать воспоминания Сергея и высказать свое первое недоумение, на которое я так и не нашел ответа. Вернее, ответ-то я нашел, но он оказался таким простым и нелепым, что в него просто не хотелось верить. Почему-то многие участники боя называют эту операцию учебной. Причем, так понимали ее даже офицеры. Об этом вспоминает не только Сергей Таран, но и зампотех роты Андрей Дорогин: «Задача и цель преследовались, по-моему, скорее, как учебно-боевые, хотя не исключалась возможность столкновения с многочисленным отрядом мятежников». Еще более смутно представляли предстоящую боевую задачу солдаты. Александр Осипчук, находившийся во взводе резерва комбата, то есть в непосредственной близости от него, полагал, что выход в горы предпринят с целью перехватить караван мятежников в глубине Мараварского ущелья. В то время как задача операции заключалась в том, чтобы ликвидировать пост, прикрывавший вход в ущелье.
– Задача казалась легкой, – вспоминал Сергей Таран. – Да и время выполнения ее – на рассвете – казалось удачным. Единственное, что вызывало опасения, – это близость границы с Пакистаном, до которой было километров пять. Но если брать во внимание то, что с рассветом мы должны были покинуть район боевых действий и выйти из ущелья под прикрытие поста афганской армии, то и этот факт внимания особого не привлекал. В то время мы, конечно же, не знали, что в районе Маравар располагается боевая группа, насчитывающая в своем составе до ста мятежников, и что в течение часа из окрестных кишлаков могло собраться до четырехсот человек. Но комбату разведчики об этом говорили. Почему он об этом не известил нас, не знаю. Хотя если учесть, что по первоначальному плану в Мaравары мы идти не собирались, то может быть, потому этот факт и не был доведен до всех.
Значит, существовал и еще какой-то первоначальный план боевой операции? Но когда, в таком случае, и кем он был отменен? А может быть, вообще не было четкого плана, четкой, конкретной боевой задачи?
– Настроение перед операцией было радужным, как перед опасной, но азартной и веселой охотой. Во всем чувствовалось необычное возбуждение, скорее радостное. Можно сказать, все хотели наконец-то испытать себя в настоящем бою. И то, что именно нашей первой роте досталась задача непосредственного уничтожения поста, не вызывало у нас опасений. Я командовал четвертой группой. У нас было и тяжелое вооружение, то есть гранатометы и огнеметы. На эту операцию решили взять только огнеметы, которые, правда, оказались ненужными.
Но вот пришел час операции. Мы начали выдвижение в ущелье. Очень много времени заняла переправа через реку Кунар. Переправлялись мы небольшими группами на двух паромах.
Может быть, это уже только потом, когда событие свершается, уже задним числом, анализируя случившееся, мы склонны выискивать в нем то, что могло бы его предотвратить. Находим какие-то приметы, знамения, которые, казалось, ясно говорили о смысле происходящего, о печальном исходе предпринятого дела. Были такие приметы, знамения и здесь, но они тонули в суете, хлопотах, казались неважными, на них никто не обратил никакого внимания. Ведь и первый выстрел этого боя прогремел до того, как рота вошла в ущелье, до того кровавого рассвета, и прогремел он еще в расположении роты.
Выстрел этот произошел в палатке первой группы. Случайный, как говорят, непроизвольный выстрел от небрежного обращения с оружием. Произвел его заместитель лейтенанта Кузнецова сержант Игорь Нападовский. Пуля, по счастью, не задев никого, впилась в угол палатки, подняв облако пыли, лишь на мгновение встряхнув брезент, и успокоилась где-то в глубине. На какое-то мгновение суета сборов стихла, все, кто был в палатке, оцепенели, пугливо переглядываясь. И, может быть, каждый подумал о том, что это не к добру.
Но когда останавливали людей приметы? Случись тогда хоть затмение солнечное, никто, кажется, и на него не обратил бы никакого внимания... Да и как остановишь предпринятое дело, если есть план, утвержденный высшими начальниками, если уже выданы боеприпасы и снаряжены патронами магазины, если все уже готово к походу? Не доложишь же, в самом деле, в инстанции: так, мол, и так, произошел такой вот случай. Сердце подсказывает, что это примета недобрая... Какое сердце? Что подсказывает?.. Нет, найдись такой командир, доложи он такое, видно, тут же был бы отстранен от боевой работы, ибо его посчитали бы ненормальным, сумасшедшим...
Этот нечаянный выстрел разозлил лейтенанта Кузнецова. И, обыкновенно покладистый и мягкий, он тут же категорически заявил: «Нападовский, вы отстраняетесь от участия в операции. Остаетесь в расположении роты». И Нападовский, несколько нескладный, стеснительный сержант вдруг совершенно по-детски станет упрашивать командира группы не оставлять его в роте, взять его с собой. Знал бы он тогда, куда и зачем он напрашивался... И лейтенант Кузнецов, не устояв перед его виноватым, растерянным, совершенно мальчишеским видом, разрешил ему продолжать сборы и идти вместе со всеми.
Пять лет спустя после этого случая ко мне приедет брат Игоря Нападовского – Борис и привезет Бог весть где добытую им любительскую фотопленку, на которой было снято место боя в Мараварском ущелье. Тусклые, совершенно сливающиеся негативы, на которых мало что можно было и разобрать. Я-то думал, что ничего уже от тех дней не сохранилось. Но поди ж ты, даже фотосъемка места боя отыскалась. И хотя изображение было нечетким, можно было различить и сухое русло ручья, и огромную раскидистую шелковицу, и камни, за которые прятались, не находя нигде спасения, солдаты роты...
Были тогда и другие знамения. Все, казалось, было направлено на то, чтобы задержать, остановить, предотвратить этот выход в горы, не допустить его. Но этого не замечали сами его участники.
Вдруг запропастились куда-то паромщики, два афганских рабочих. Их долго искали, потеряв на это время и сломав предусмотренный график выдвижения. Наконец, паромщики были найдены. Но работали они лениво, нехотя, без сноровки, словно исполняли не свою привычную, а какую-то неприятную и навязанную им работу. Наконец, один из них шепнул кому-то из офицеров, чтобы «шурави» не ходили в это ущелье. Но возбужденные походом «шурави» не обратили внимания и на это – уже прямое – предупреждение.
Где они теперь, те паромщики-перевозчики, куда подевались с тех пор, когда их пробитые пулями паромы уткнулись на кунарской мели?..
Наконец, никто не придал особого значения и тому, куда подевались два других афганца-проводника, которые были в батальоне. Куда, в какие расщелины они скользнули в предрассветной стыни? Но они исчезли, и не слышно о них ничего до сего дня.
Я не был в ту тревожную ночь в тех проклятых горах. Не мне журчала в темноте мутная вода Кунара, бившаяся о ржавые стенки парома. Не слышал я, как скрипит трос в ночи, словно вспугнутая птица. Не видел, как ночь меркла и как сеялся с вершин в ущелье рассвет. А потому привожу свидетельства тех, кто это все видел и пережил. Саша Осипчук написал даже объемистый рассказ «Маравары»: «Задачу себе мы представляли несложную. Главное, говорил нам взводный, не надо теряться и все закончится благополучно. Когда выстроились на плацу перед выходом, я смотрел в лица ребят, стараясь в них найти то же, что переживал сам. Но чувства были какие-то непонятные. И не страх, а только какая-то дрожь. Но ребята были вроде бы бодрыми. И было не ясно – то ли они не чувствовали того, что чувствовал я, то ли так умело скрывали свое волнение, храбрясь друг перед другом, то ли еще не осознавали того, что все, происходящее вокруг, происходит всерьез.
Медленно идем один за другим. Идем долго, молча и тихо. Спокойно и тихо спят горы.
Нашему взводу досталась задача даже обидная – быть резервом комбата, так, на всякий случай. И посетовав на то, что мы так и не увидим настоящего боя, мы, заняв позицию у входа в ущелье, прямо на камни легли спать...»
– Вышли к афганскому посту «зеленых», где сделали привал, ожидая, когда вторая и третья роты займут свои позиции на горах, прикрывая нас, – вспоминал командир группы Сергей Таран. – Командир роты капитан Цебрук ушел вместе с комбатом на афганский пост для уточнения задачи. До рассвета оставалось уже совсем немного времени, когда он возвратился. Собрав командиров групп, он сказал: «Комбат приказал, что если в том кишлаке не будет духовского поста и если мы там никого не встретим, то нужно пройти дальше в глубину ущелья до кишлака Маравары».
Меня как будто током ударило от этих слов. Казалось, что у меня резко подскочило давление и кровь застучала в висках. Еще не открыв карту и не обдумав этого приказа, я понял, что тут что-то не так, что это все плохо кончится. Ведь там, в глубине ущелья, мы останемся без всякого прикрытия второй и третьей рот. К тому же с артиллерией задачи не согласовывались, вертолеты нас не поддерживали. Об авиации никто и не думал. Действовать же там придется уже в светлое время. До рассвета оставалось уже немного времени.
С самого начала мы попадали в невыгодное положение. Тогда я не знал, к чему это приведет, но каким-то седьмым или восьмым чувством понял, что так просто это не кончится.
Почему я ничего не сказал ротному? Наверное, из ложного стыда, что ли. Побоялся, что меня посчитают трусом, и промолчал. Поглядев на других командиров групп, я не увидел на их лицах сомнений, терзавших меня, скорее, они были удовлетворены таким решением. Единственное, о чем я спросил тогда у Цебрука: «Действительно так приказал комбат?» И ротный ответил утвердительно. С этого момента спокойствие уже не возвращалось ко мне.
Так до конца и осталось невыясненным, какую же задачу получил командир роты капитан Николай Цебрук. Одни говорили, что осмотрев кишлак Сангам и уничтожив предполагаемый там пост мятежников, рота должна была возвратиться. Другие утверждали, что с самого начала была поставлена задача идти до кишлака Даридам в глубь ущелья. Третьи говорили, что уже в ходе операции, осмотрев Сангам и не найдя там мятежников, командир роты запросил разрешения комбата пройти дальше. И комбат якобы такое разрешение ему дал. Иные участники этого боя утверждали, что действительно Цебрук запрашивал у комбата разрешения идти дальше, но тот его не дал, и командир роты якобы принял самостоятельно решение идти дальше.
У многих теперь уже не расспросишь, как происходило все в действительности, а потому будем исходить из тех свидетельств, которые дошли до нас.
– Но приказ есть приказ, его надо было выполнять. Первая и вторая группы начали выдвигаться по левой стороне ущелья. Третья и моя четвертая – вместе с командиром роты капитаном Цебруком пошли по правой. В предрассветных сумерках мы вышли к первому кишлаку и прочесали его. Никого там не обнаружив, вышли на его восточную окраину.
Такого строгого деления на деревни, как у нас, там ведь нет. Дувалы следуют один за другим бесконечной чередой, иногда с большими промежутками, иногда вплотную друг к другу, и не всегда различишь, где заканчивается один кишлак и начинается другой. Очень часто мы прибегали к названию местности, а не кишлака.
По левой стороне ущелья дувалы один за другим уходили все дальше в глубь ущелья. Их прочесывала первая и вторая группы. О действиях этих групп, наверное, лучше бы мог рассказать Котенко. Он служит в Киеве. Недавно я видел даже его фотографию на обложке журнала «Советский воин». Две наши группы некоторое время оставались на восточной окраине кишлака, ожидая окончания действий первой и второй групп.
Когда окончательно рассвело, я все-таки не выдержал и, подойдя к Цебруку, сказал ему, что пора уже уходить. Видимо, капитан Цебрук уже и сам это понял, связался с первой и второй группами по рации. Когда они ответили, он им сказал: «Все, мужики, заканчиваем». Кто-то из командиров групп ему ответил, по-моему, Коля Кузнецов, что перед ними еще два дувала, они осмотрят их и возвратятся. Капитан Цебрук дал на это разрешение, а сам связался с комбатом и запросил разрешения возвращаться. Еще некоторое время ушло на переговоры с комбатом. Наконец был получен приказ отходить. Ротный вызвал на связь первую и вторую группы, чтобы передать им приказ, но ответа не последовало. Видимо, они зашли уже за склон горы и поэтому связь пропала. Что делать?
Ротный решил так: добавил мне в группу снайпера из третьей группы, взял одно мое отделение и пошел по дороге в сторону не отвечавших по связи, приказав командиру третьей группы лейтенанту Кистеню занять оборону на изгибе дороги, а мне занять ближайшую высотку, чтобы прикрыть отход роты, что мы и выполнили. Цебрук почему-то оставил со мной своего связиста. Непонятно было, зачем он это сделал. Оставил также начальника связи и начальника разведки, которые участвовали в операции.
Были и иные свидетельства. Говорили, что командир роты пошел с отделением к первой и второй группам не сразу после того, как прервалась связь с ними, а тогда, когда впереди уже разгорелся бой и стало ясно, что случилось что-то непредвиденное и страшное. И он первым понял, сообразил, почувствовал это каким-то шестым чувством, что ли. Во всяком случае Игорь Семенов, хорошо знавший своего командира, сказал, что первым, поняв весь трагизм и безвыходность положения, он пошел уже не только на помощь. Он пошел искать свою смерть... Он не мог не знать, что во всех возможных случаях виновником и ответчиком будет он. Видимо, потому он и оставил своего связиста, что было в общем-то нелепо. Но ему уже не нужна была связь ни с ротой, ни с этим, бурлящим смертями миром. В каком-то отчаянии он уходил на верную гибель...
Понятно, что вовсе не грозного начальства он испугался, перед которым ему предстояло держать ответ. Ведь он остался бы виновен и в глазах подчиненных – сержантов и солдат. А как с таким грузом было жить дальше, как при этом можно было снова вести людей в бой?..
Все, кто размышлял потом об этом бое, недоуменно задавались вопросом: почему Цебрук все-таки оставил своего связиста?.. С точки зрения профессиональной это было совсем непонятно, казалось непростительной оплошностью. Как же без связиста он думал управлять боем? Но он уже действительно не думал об этом, не думал управлять, как сказал потом его заместитель Игорь Семенов; по всей вероятности, он действительно пошел искать свою смерть...
До попавших в окружение ни ротный, ни взятое им с собой отделение не дошли. Связистом же у Цебрука был, как я потом дознаюсь, Толя Коробов. Он-то, конечно, помнит этот странный момент. Но понял ли он истинный смысл тогда происходившего?
– Выйдя на указанное место, я попытался связаться с ротным по рации, но он не отвечал – видимо, опять мешал выступ горы. Выстрелы становились редкими и особой тревоги не вызывали. Меня запросил по рации комбат. Я доложил ему обстановку. Он дал мне разрешение и я стал продвигаться по склону вперед, – вспоминал командир группы Сергей Таран.
Я прошел половину пути, когда вышедший на связь с комбатом командир третьей роты доложил, что навстречу первой и второй группе выдвигаются мятежники. Я понял, что он принял за мятежников меня, ведь со мной были проводники, одетые в афганские одежды. Я сообщил о своей догадке командиру третьей роты. Но он продолжал утверждать, что видит мятежников. Тогда я положил между скал свою группу и передал ему, чтобы он открыл огонь по тем мятежникам, которых он видит. Поскольку пули стали свистеть совсем рядом со мной, я убедился, что был прав, что он действительно принял нас за мятежников. Я попросил его прекратить огонь. И мы продолжили движение вперед.
Стрельба впереди уже разгорелась вовсю, чувствовалось, что идет напряженный бой. Веря, что группа моя продолжает движение за мной, я сам бежал впереди, стараясь быстрее выйти на то место, откуда будут видны Маравары. А в это время начальник разведки принял «мудрое» решение подняться на вершину горы. Оно, может быть, было бы и правильно, если бы у нас была не группа, а целая рота, которая бы заняла и вершину горы, и склоны, но чем бы смогла помочь группа, выйдя на вершину горы? И тем не менее он начал подниматься вверх, увлекая за собой и солдат. Я вышел на уступ горы, откуда открывался вид на кишлак Маравары и долину перед кишлаком. Оглянувшись назад, я увидел, что со мной остался только прапорщик Делайчук, а солдаты поднимаются вверх. Я закричал «Все ко мне! Иначе всех перестреляют». В тот момент я подумал, что солдаты просто струсили и стали убегать. Но увидев, что они остановились, а потом стали возвращаться ко мне, я успокоился и переключил свое внимание на ущелье.
Сразу трудно было разобраться в том, что же там про-исходило. Но постепенно я понял, где находятся наши, откуда стреляют духи. Увидел я и Цебрука, который вел огонь и пускал ракеты, пытаясь, видимо, собрать первую и вторую группы, давая им сигнал на отход. Но эти ракеты обнаруживали, демаскировали его самого. Мятежники сосредоточили огонь по нему. Увидев это, я тут же начал стрелять по склонам, тем самым желая прикрыть действия наших групп.
В это время внизу подо мной я увидел, что вышла третья группа и тоже включилась в бой. Прапорщик Гена Делайчук предложил мне спуститься к ним, но это было совершенно не нужно, так как сверху мы могли сделать гораздо больше, да и имели связь с комбатом. Разобравшись, кто где, я вышел по связи на комбата, доложил обстановку и запросил артиллерию или вертолеты. Вместо того чтобы сразу связаться с артиллеристами, комбат дал мне команду отходить. Я в то время по склону, конечно, мог бы отойти. Но как было бросить своих?..
На связь со мной вышел командир первого отделения, ушедшего вместе с Цебруком, и доложил, что у него есть раненый, спросил, что делать? Почему он вышел на меня, до сих пор понять не могу. Как и когда они потеряли командира роты, непонятно. Я передал ему, чтобы он брал раненого и выходил ко мне. А чтобы увидел, где я, зажег красный дым. Видимо, этот дым увидели остальные, и к нам по ручью стали выбегать солдаты из первой и второй группы. Но этот дым увидели и мятежники и стали окружать мою группу, непрерывно наращивая огонь. Поэтому я все внимание переключил уже на них, только иногда поглядывая вниз, видел, что солдаты еще продолжают бежать или ползти.
Огонь по моей группе был настолько сильным, что практически кроме меня и еще одного солдата уже никто головы не мог поднять. В это время по рации меня вызвал командир первой группы Кузнецов. Я, перескочив за большой камень и укрывшись, ответил ему. Он просил помощи, так как у него были раненые. Но чем и как мог я ему помочь? Спуститься вниз? Это было абсурдным. Не прошел бы и полпути, как потерял бы всех своих бойцов. Я ему ответил то же самое, чтобы он выдвигался ко мне. Я прикрою его огнем. И опять связался с комбатом, прося его вызвать артиллерию, но с артиллерией так ничего и не получилось.
Когда я увидел, что третья группа, находящаяся на склоне надо мной, начала отходить, я подумал, что, видимо, если не всех, то большую часть первой и второй группы мы смогли собрать, и опять стал прикрывать огнем отход третьей группы. Но вместе с радостью стало и тоскливо, я уже понял, что одному мне с этого пригорка не выбраться. Когда третья группа отошла к дувалам, которые находились за спиной, и заняли там оборону, я понял, что они ждут меня. Мне стало легче на душе, я думал уже, как бы мне перескочить к ним, а потом вместе с ними уйти, и тут я услышал свист снаряда и увидел разрыв надо мной. Потом второй, третий. Стреляла не наша артиллерия, так как разрывы были небольшими, а миномет духов. Видимо, поняв, что по пятачку, на котором я занимаю оборону, попасть тяжело, мятежники перенесли огонь на третью группу. Как я потом узнал, первой же миной убило одного и ранило трех солдат этой группы. Поэтому они сразу начали отходить.
Я видел, как они отходят между разрывами мин и фонтанами пуль и опять, как мог, стал прикрывать их отход. Когда ушла третья группа (а это было примерно через три часа после начала боя), я понял, что остался один со своей группой.
В течение всего боя несколько раз, выходя на связь, комбат так реально и не помог ни артиллерией, ни вертушками, и кроме команды на отход я от него ничего вразумительного не слышал. Единственное, что он сделал, это снял с горы вторую роту и отправил к нам на помощь.
Стрельба была такой сильной, что практически уже никто не мог вести ответный огонь. Пули летели и снизу и сверху, и нас спасала только груда камней, в которой мы укрылись. В этой ситуации самое главное было не подпустить мятежников на расстояние броска гранаты, что мы и пытались делать в редких паузах между их стрельбой.
И вдруг от неоднократного попадания пуль разлетелся один из камней, который прикрывал меня, я моментально перескочил в другое место, но там, видимо, увидев меня, духи вообще не давали мне даже шевельнуться.
Ну все, парень, думаю, – отвоевался! Достал две гранаты, вкрутил запалы. Лежу и думаю, что вот сейчас увижу над камнем морду и подорву гранаты. И тут меня обуяла страшная злоба. Почему, думаю, я должен умирать, почему мои солдаты должны гибнуть, нет, мы еще поборемся.
Справа был обрыв, большой или нет – я не видел, рывком оттолкнулся и прыгнул в этот обрыв, упал на террасу с посевами риса. Упал удачно, благо, было невысоко, всего метра четыре, обрыв закрыл меня от духов, которые били сверху, а терраса – от тех, которые били снизу. Я понял, что это путь к спасению. Так невольно я оказался отр