Ловушка
Я попросив бы вас собирати
де-нибудь в моiй тумбочцi всi моi листи,
не викидайте, добре?
Из письма сержанта Василия Кухарчука родным.
В Марьину Горку я приехал через четыре года после того, как здесь была сформирована Мараварская рота, после того, как она ушла отсюда навсегда.
Какое чудное, какое удивительное название – Марьина Горка... Видно сберегли его какие-то народные предания, если дошло оно до сего дня – Марьина Горка. Какая Марья, где Горка? Там, в толще времен, видно, хранился ответ на этот вопрос, но я рылся во времени, совсем недавнем, пытался проникнуть в него напрасно. Оно тоже уже стало прошлым, недоступным и загадочным. А потому Марьина Горка воспринималась для меня не давними преданиями, а тем, чем жили здесь совсем недавно солдаты Мараварской роты. Но от той скудной солдатской жизни здесь, казалось, не осталось никакого следа. Только и сохранились наивные стихи в замызганном и потертом солдатском блокноте. Его привез мне Олег Иванов из Пскова – солдат Мараварской роты:
На юге от Минска, в дремучем лесу,
Где речка Титовка вьется,
Там город стоит на крутом берегу,
Он Марьиной Горкой зовется.
Там служат ребята в десантном полку.
И служба у них непростая.
О доме родном вспоминают они,
Когда в облака улетают.
Бывает такая минута у них,
Что смерть рядом с ними летает
Коль главный откажет у них парашют,
Тогда запасной выручает.
Привожу эти наивные стихи потому, что других документов, других свидетельств их душ, здесь пребывавших, не осталось.
Что изменилось здесь, в военном городке, с той поры? Может быть, только то, что напротив штаба сооружен мемориал «афганцам». Все также подступали к забору кряжистые, низкорослые и раскидистые сосны. В военном городке я зашел в магазин, в тот самый, в котором Игорь Семенов покупал торты для своей роты к новогоднему празднику для ее последнего пира. Ничто, казалось, уже не напоминало здесь о когда-то протекших днях. Да и что могло измениться за четыре года в солдатской казарме, если дух ее не меняется веками! В том же батальоне и в той же роте все так же служил старшина Юрий Филиппович, школил уже новых солдат, словно ничего за эти годы не происходило.
Свой рассказ о далеких Мараварах он прерывал повседневными ротными делами: инструктировал суточный наряд, выдавал оружие, давал какие-то распоряжения. Он относился к тому своеобразному, теперь в войсках, кажется, уже исчезающему типу человека, которому, казалось, самой природой предопределено было быть старшиной, то есть в повседневных, каждодневных однообразных делах роты находить неповторимый высокий смысл, исполняя их с каким-то упоением и даже вдохновением. И от этого его удивительного постоянства веяло ощущением устойчивости, постоянства и надежности жизни.
– Теперь об этом уже никто не помнит. Да и кому теперь это нужно, – неторопливо и спокойно рассказывал он. – Только в узком кругу друзей вспоминаем тот выход в горы и поминаем ребят. Ведь в нашей части служат еще участники того боя: капитан Кистень Александр – тогда он был командиром взвода, прапорщик Белозеров Андрей – тогда сержант, командир отделения третьей группы. Вот, в общем-то, и все участники того боя. Больно, конечно, вспоминать тот злосчастный выход, но из памяти его не выкинешь, перед глазами стоит ротный Цебрук, Кузнецов Коля, Коленька – добрая душа. И все бойцы, которые остались там.
В ноябре 1984 года поступил приказ формировать батальон. Никто точно еще не знал, куда и зачем. Хотя ходили разные слухи, но мы догадывались, что нас бросят в Афган.
В то время я был направлен в командировку, в город Изяслав, за солдатами для батальона. Личный состав набирался не самый лучший. Как всегда, старались избавиться от тех, кто может допустить нарушения воинской дисциплины. Помаленьку, с миру по нитке, мы набрали людей в батальон. Определили по ротам, провели соответствующую работу и стали получать технику. Кутерьма, конечно, творилась при комплектовании. Все надо получить, все достать. В общем, домой приходили около двух часов ночи. Что ждало нас впереди, никто об этом не знал.
Люди в роту подобрались разные. Потом поступил приказ загружаться. Загружались ночью на станции, мороз стоял крепкий, около тридцати градусов. Но за ночь мы все-таки погрузились, пришвартовали технику, получили продукты и в двенадцать дня тронулись. Домой вырвался лишь проститься. Взял вещи и пошел опять на вокзал. Двадцать первого января тронулись в Чирчик, где пробыли до марта. В Чирчике занимались боевым слаживанием, вождением, стрельбой, совершали марш-броски. Время пролетело очень быстро. Люди уже освоились, перезнакомились. Самой дружной была первая группа, она в основном была из Изяслава, так что друг друга знали хорошо. Да и командиром взвода был лейтенант Кузнецов, Кузнечик, как мы его называли. Ну а во втором взводе отличался Тарасов. Был общительным, веселым парнем, играл на гитаре.
Одиннадцатого марта загрузились на платформы и на поезде поехали в Термез, где получили боевой комплект. Экипировывались целый день в поле, рядом с границей, и в десять вечера получили приказ пересечь границу.
Он, старшина Юрий Филиппович, сидел в канцелярии все той же первой роты. Все было так же. Только шумела в казарме своими каждодневными хлопотами уже другая рота, которой тоже, может быть, уже уготована никому пока не известная судьба. И лишь об одном сокрушался, одним казнился он, вспоминая ту роту. Эта подробность тех трагических дней была такой, что только ради нее уже следовало ехать к нему не только в Беларусь, но и на край света, ибо такими редкими становятся между людьми чистые человеческие чувства.
Он сокрушался о том, что накануне операции в Мараварском ущелье хотел выдать солдатам сгущенку и сигареты. Но поразмыслив, по своей старшинской расчетливости решил, что все это доставит солдатам больше радости и удовольствия после операции, когда они вернутся уставшие и измученные горами. А они не вернулись. Две палатки оказались пустыми...
Ах ты, добрая душа, старшина, сам побывавший в том Мараварском пекле и, может быть, только по счастливому случаю уцелевший, теперь винящийся, что не сделал того малого для них, что мог сделать! Да ни в чем ты не виноват, Юра. Просто у тебя болит душа, и боль эта выказывается таким вот образом. И мне хочется обнять тебя по-братски, как давно уже не обнимаются мужчины вне войны, чтобы почувствовать, услышать, как стучит в твоей груди доброе, верное сердце...
Промелькнула, как привиделась мне эта Марьина Горка, и, казалось, уже ничем никогда о себе не напомнит. Но через годы я прочту в газетах сообщение из суверенной Беларуси, из-за рубежа, когда республика будет охвачена кризисом, хаосом и забастовками, о том, что войска спецназа, которые дислоцированы в Марьиной Горке, получили приказ выступить против бастующих... Но это будет уже в другой жизни, наступившей после Афгана, еще более непонятной, еще более жестокой, о которой они, солдаты той Мараварской роты, может быть, к их счастью, не узнали...
А в Чирчике, на другом конце былой страны, все так же стыли в зное низкие, обшарпанные казармы, журчала в арыках вода, скрипел на зубах песок, дышал зноем раскаленный плац. По жиденьким аллеям из деревьев, измученных жарой, проходили с песнями подразделения десантников.
Сколько людей прошло через этот военный городок за все годы войны!.. Зачем мне надо было увидеть эти низкие казармы в этом местечке, называемом Аранча? Добавило ли это хоть что-нибудь к моему знанию о Мараварской роте? О чем могли поведать мне молчаливые, раскаленные солн-цем камни?.. Правда, здесь еще помнили Мараварскую роту. Там я увидел альбом, рассказывающий о подвиге отделения сержанта Юры Гавраша... Но о нем еще расскажут участники боя. И все ж ехал я сюда не напрасно. Может быть, не побывав здесь, я так бы и не почувствовал ту тревожную и даже нервную обстановку, с которой здесь жили солдаты Мараварской роты.
День был полностью забит занятиями, и это отвлекало от томительной неизвестности, от тревожного ожидания. Но вечерами от него некуда было деться.
Солдаты маялись, не зная, куда себя деть. В курилках тосковали гитары. У каждого что-то сосало в груди невыразимое и непонятное. Иногда оно вырывалось вроде бы беспричинным конфликтом. Капитан Цебрук, придя в подразделение и заметив какие-то неполадки, разбил в ярости гитару Виктора Тарасова. Он и сам раскаялся потом в этом, виновато заговаривая с солдатами. И они понимали его, молчаливо прощая.
А фанерный осколок гитары они взяли с собой и он долго еще висел в палатке...
Старшина, как хитрый лис, выслеживал тех, кто, не удержавшись, сигал за забор в поисках винишка. Подстерегал обыкновенно у забора неожиданно, когда дело, казалось, было уже сделано. Расправа была короткой, на все времена одной, по заведенному армейскому ритуалу – из пахучей полиэтиленовой канистры вино обыкновенно выливалось в песок, оставляя красное кровяное пятно.
Сколько писем слеталось сюда со всей страны... Для стольких людей по далеким городам и деревням вдруг стало таким дорогим непонятное чужое слово – Чирчик.
Сюда устремились родные и близкие солдат, чтобы увидеться, может быть, последний раз, чтобы проститься, ибо никто не знает своей судьбы. Не знаю, какими уж приказами руководствовались и как объяснялись с начальством офицеры роты, но каждого, к кому приезжали, отпускали не только в Чирчик, Ташкент, но и на день-другой за сотни и даже тысячи километров... Скорее, ничем не руководствовались, каждый раз получая трепку от начальства. Но ведь это было так понятно без всяких лишних слов. Может быть, проститься с родным домом поехал солдат, может быть, ему никогда уже в него не вернуться...
Была там еще одна страсть, ранее не замечаемая и вроде бы совершенно непонятная: солдаты и сержанты вдруг увлеклись наколками, татуировками... Думалось, что она – просто от казарменной скуки. Но страсть эта станет ясной потом, когда только по наколкам после Мараварского боя и распознают их тела. Но тогда в Чирчике об этом вслух не говорилось, хотя, видимо, у каждого где-то в глубине сознания таилась именно эта тревожная мысль.
Такое нудное житье скоро стало надоедать. Многим хотелось, чтобы оно скорее кончилось, избавив каждого от томительного ожидания.
– Семнадцатого марта, – вспоминает Юрий Филиппович, – пересекли границу. В Кабул прибыли двадцатого марта, как раз на их новый год. В Джелалабаде мы были двадцать третьего числа, где простояли почти пять дней. И двадцать восьмого были в Асадабаде. Показали нам место, где должен расположиться батальон. Там – роща оливковая. Посередине стоят трактор и сломанная пилорама, английские. Начали мы строиться. Первую ночь переночевали под открытым небом. Помню, наловили рыбы, сварили уху, до полуночи пели песни. А потом поставили утром палатки и начали обживаться. Параллельно ходили на учебные выходы в нежилые кишлаки за полкилометра от батальона.
А где-то числа пятнадцатого апреля на вертолетах рота вылетела в Джелалабад, где совместно с первым батальоном проводила боевую операцию. Собственно, операцию проводил первый батальон, а наша рота оставалась на вторых ролях, во втором эшелоне. Таким образом, по замыслу начальства, нас решили испытать в деле. Но, по отзывам солдат, операция эта ничего не дала. Настоящего боя они так и не почувствовали. Наоборот, этот выход в горы, может быть, и сыграл потом в судьбе роты свою роковую роль, так как он только притупил чувство опасности и осторожности. У многих сложилось превратное представление о несерьезности противника. Операция эта лишь добавила солдатам самонадеянности. Об этом мне рассказал Сергей Данилюк.
– В середине апреля наш батальон должен был принимать участие в боевых действиях. Я в них участия не принимал. Батальону поручалась проческа кишлака после пехоты и десантно-штурмовой бригады. Через несколько дней батальон вернулся с боевых действий. Все были веселые. По ним никто не стрелял, и они никакого противника не видели. Только ходили по кишлаку. Первое впечатление о войне оказалось обманчивым. Это было совсем не то, о чем рассказывали бывалые солдаты. После такой операции все теперь уже рвались в бой.
Батальон расположился под Асадабадом, на острове, образуемом реками Кунар и Пичдора. На противоположный берег можно было попасть на пароме, где нависала огромная, покатая Басмач-гора, обогнув которую слева и можно было попасть в Мараварское ущелье. Находилось оно не более чем в трех километрах от лагеря. Никто и не подозревал, что опасность может таиться столь близко.
Как только батальон поселился на острове, сразу же прекратились обстрелы рядом стоящих мотострелковых подразделений. Поэтому можно было догадаться, что разведка у афганцев работала исправно. Они, безусловно, наблюдали за новым подразделением десантников. И, видимо, для того, чтобы пересилить страх перед ними, искали удобного случая нанести удар. Но этого десантники не замечали. Это было замечено мотострелками, расположившимися здесь ранее.
Я мог бы рассказать об этом бое своими словами. Но боюсь оказаться небеспристрастным. А потому я и передам его устами тех, кто там был. Думаю, что так будет и точнее и справедливее.
В селе Гожа Гомельской области я разыскал бывшего командира четвертой группы капитана Сергея Тарана. Он проходил службу в том самом селе, откуда был родом сержант Гавраш и где на улице 3аозерной живут его родные. О сержанте Гавраше я еще расскажу. Здесь же меня поражало то, что куда ни бросал я свой взгляд, всюду находил следы своей роты. И находил тогда, когда меньше всего ожидал что-либо найти.
Бой в Мараварском ущелье потряс Сергея, и он написал подробные воспоминания. Привожу рассказ о событиях в том виде, в каком они сохранились в его памяти, лишь иногда прибегая к комментариям; привлекая для этого воспоминания других участников этого боя.
– Слишком тяжело вспоминать о том бое. Между делом о таком не напишешь, а времени настроиться на обстоятельное письмо нет. Мне тот бой все еще снится, хотя прошло уже четыре года, пытался сложить о нем песню, но не получается, слишком большая разница между словами и чувствами. А было все так.
Наш батальон прибыл в Асадабад, не имея боевого опыта. И хотя мы пробыли в Афгане уже больше месяца, участвовали лишь в одной операции, да и то совместно с Джелалабадским батальоном, которая прошла очень легко. Не дала практики напряженных боевых действий, но зато добавила солдатам гонору. У многих в батальоне сложилось представление, что духи нас боятся, что они не воины, что они готовы все бросать и убегать при одном нашем появлении и главная наша задача состояла лишь в том, чтобы успеть уничтожить или пленить их до того, как они разбегутся.
Операция в Мараварском ущелье задумывалась как учебная. У самого входа в Мараварское ущелье был небольшой кишлачок, не помню его названия, в котором духи, по данным разведки, на ночь выставляли пост в составе до десяти человек, который нам необходимо было обнаружить и уничтожить. При этом другие две роты должны были прикрывать наши действия, заняв ближайшие высоты.
Здесь я должен прервать воспоминания Сергея и высказать свое первое недоумение, на которое я так и не нашел ответа. Вернее, ответ-то я нашел, но он оказался таким простым и нелепым, что в него просто не хотелось верить. Почему-то многие участники боя называют эту операцию учебной. Причем, так понимали ее даже офицеры. Об этом вспоминает не только Сергей Таран, но и зампотех роты Андрей Дорогин: «Задача и цель преследовались, по-моему, скорее, как учебно-боевые, хотя не исключалась возможность столкновения с многочисленным отрядом мятежников». Еще более смутно представляли предстоящую боевую задачу солдаты. Александр Осипчук, находившийся во взводе резерва комбата, то есть в непосредственной близости от него, полагал, что выход в горы предпринят с целью перехватить караван мятежников в глубине Мараварского ущелья. В то время как задача операции заключалась в том, чтобы ликвидировать пост, прикрывавший вход в ущелье.
– Задача казалась легкой, – вспоминал Сергей Таран. – Да и время выполнения ее – на рассвете – казалось удачным. Единственное, что вызывало опасения, – это близость границы с Пакистаном, до которой было километров пять. Но если брать во внимание то, что с рассветом мы должны были покинуть район боевых действий и выйти из ущелья под прикрытие поста афганской армии, то и этот факт внимания особого не привлекал. В то время мы, конечно же, не знали, что в районе Маравар располагается боевая группа, насчитывающая в своем составе до ста мятежников, и что в течение часа из окрестных кишлаков могло собраться до четырехсот человек. Но комбату разведчики об этом говорили. Почему он об этом не известил нас, не знаю. Хотя если учесть, что по первоначальному плану в Мaравары мы идти не собирались, то может быть, потому этот факт и не был доведен до всех.
Значит, существовал и еще какой-то первоначальный план боевой операции? Но когда, в таком случае, и кем он был отменен? А может быть, вообще не было четкого плана, четкой, конкретной боевой задачи?
– Настроение перед операцией было радужным, как перед опасной, но азартной и веселой охотой. Во всем чувствовалось необычное возбуждение, скорее радостное. Можно сказать, все хотели наконец-то испытать себя в настоящем бою. И то, что именно нашей первой роте досталась задача непосредственного уничтожения поста, не вызывало у нас опасений. Я командовал четвертой группой. У нас было и тяжелое вооружение, то есть гранатометы и огнеметы. На эту операцию решили взять только огнеметы, которые, правда, оказались ненужными.
Но вот пришел час операции. Мы начали выдвижение в ущелье. Очень много времени заняла переправа через реку Кунар. Переправлялись мы небольшими группами на двух паромах.
Может быть, это уже только потом, когда событие свершается, уже задним числом, анализируя случившееся, мы склонны выискивать в нем то, что могло бы его предотвратить. Находим какие-то приметы, знамения, которые, казалось, ясно говорили о смысле происходящего, о печальном исходе предпринятого дела. Были такие приметы, знамения и здесь, но они тонули в суете, хлопотах, казались неважными, на них никто не обратил никакого внимания. Ведь и первый выстрел этого боя прогремел до того, как рота вошла в ущелье, до того кровавого рассвета, и прогремел он еще в расположении роты.
Выстрел этот произошел в палатке первой группы. Случайный, как говорят, непроизвольный выстрел от небрежного обращения с оружием. Произвел его заместитель лейтенанта Кузнецова сержант Игорь Нападовский. Пуля, по счастью, не задев никого, впилась в угол палатки, подняв облако пыли, лишь на мгновение встряхнув брезент, и успокоилась где-то в глубине. На какое-то мгновение суета сборов стихла, все, кто был в палатке, оцепенели, пугливо переглядываясь. И, может быть, каждый подумал о том, что это не к добру.
Но когда останавливали людей приметы? Случись тогда хоть затмение солнечное, никто, кажется, и на него не обратил бы никакого внимания... Да и как остановишь предпринятое дело, если есть план, утвержденный высшими начальниками, если уже выданы боеприпасы и снаряжены патронами магазины, если все уже готово к походу? Не доложишь же, в самом деле, в инстанции: так, мол, и так, произошел такой вот случай. Сердце подсказывает, что это примета недобрая... Какое сердце? Что подсказывает?.. Нет, найдись такой командир, доложи он такое, видно, тут же был бы отстранен от боевой работы, ибо его посчитали бы ненормальным, сумасшедшим...
Этот нечаянный выстрел разозлил лейтенанта Кузнецова. И, обыкновенно покладистый и мягкий, он тут же категорически заявил: «Нападовский, вы отстраняетесь от участия в операции. Остаетесь в расположении роты». И Нападовский, несколько нескладный, стеснительный сержант вдруг совершенно по-детски станет упрашивать командира группы не оставлять его в роте, взять его с собой. Знал бы он тогда, куда и зачем он напрашивался... И лейтенант Кузнецов, не устояв перед его виноватым, растерянным, совершенно мальчишеским видом, разрешил ему продолжать сборы и идти вместе со всеми.
Пять лет спустя после этого случая ко мне приедет брат Игоря Нападовского – Борис и привезет Бог весть где добытую им любительскую фотопленку, на которой было снято место боя в Мараварском ущелье. Тусклые, совершенно сливающиеся негативы, на которых мало что можно было и разобрать. Я-то думал, что ничего уже от тех дней не сохранилось. Но поди ж ты, даже фотосъемка места боя отыскалась. И хотя изображение было нечетким, можно было различить и сухое русло ручья, и огромную раскидистую шелковицу, и камни, за которые прятались, не находя нигде спасения, солдаты роты...
Были тогда и другие знамения. Все, казалось, было направлено на то, чтобы задержать, остановить, предотвратить этот выход в горы, не допустить его. Но этого не замечали сами его участники.
Вдруг запропастились куда-то паромщики, два афганских рабочих. Их долго искали, потеряв на это время и сломав предусмотренный график выдвижения. Наконец, паромщики были найдены. Но работали они лениво, нехотя, без сноровки, словно исполняли не свою привычную, а какую-то неприятную и навязанную им работу. Наконец, один из них шепнул кому-то из офицеров, чтобы «шурави» не ходили в это ущелье. Но возбужденные походом «шурави» не обратили внимания и на это – уже прямое – предупреждение.
Где они теперь, те паромщики-перевозчики, куда подевались с тех пор, когда их пробитые пулями паромы уткнулись на кунарской мели?..
Наконец, никто не придал особого значения и тому, куда подевались два других афганца-проводника, которые были в батальоне. Куда, в какие расщелины они скользнули в предрассветной стыни? Но они исчезли, и не слышно о них ничего до сего дня.
Я не был в ту тревожную ночь в тех проклятых горах. Не мне журчала в темноте мутная вода Кунара, бившаяся о ржавые стенки парома. Не слышал я, как скрипит трос в ночи, словно вспугнутая птица. Не видел, как ночь меркла и как сеялся с вершин в ущелье рассвет. А потому привожу свидетельства тех, кто это все видел и пережил. Саша Осипчук написал даже объемистый рассказ «Маравары»: «Задачу себе мы представляли несложную. Главное, говорил нам взводный, не надо теряться и все закончится благополучно. Когда выстроились на плацу перед выходом, я смотрел в лица ребят, стараясь в них найти то же, что переживал сам. Но чувства были какие-то непонятные. И не страх, а только какая-то дрожь. Но ребята были вроде бы бодрыми. И было не ясно – то ли они не чувствовали того, что чувствовал я, то ли так умело скрывали свое волнение, храбрясь друг перед другом, то ли еще не осознавали того, что все, происходящее вокруг, происходит всерьез.
Медленно идем один за другим. Идем долго, молча и тихо. Спокойно и тихо спят горы.
Нашему взводу досталась задача даже обидная – быть резервом комбата, так, на всякий случай. И посетовав на то, что мы так и не увидим настоящего боя, мы, заняв позицию у входа в ущелье, прямо на камни легли спать...»
– Вышли к афганскому посту «зеленых», где сделали привал, ожидая, когда вторая и третья роты займут свои позиции на горах, прикрывая нас, – вспоминал командир группы Сергей Таран. – Командир роты капитан Цебрук ушел вместе с комбатом на афганский пост для уточнения задачи. До рассвета оставалось уже совсем немного времени, когда он возвратился. Собрав командиров групп, он сказал: «Комбат приказал, что если в том кишлаке не будет духовского поста и если мы там никого не встретим, то нужно пройти дальше в глубину ущелья до кишлака Маравары».
Меня как будто током ударило от этих слов. Казалось, что у меня резко подскочило давление и кровь застучала в висках. Еще не открыв карту и не обдумав этого приказа, я понял, что тут что-то не так, что это все плохо кончится. Ведь там, в глубине ущелья, мы останемся без всякого прикрытия второй и третьей рот. К тому же с артиллерией задачи не согласовывались, вертолеты нас не поддерживали. Об авиации никто и не думал. Действовать же там придется уже в светлое время. До рассвета оставалось уже немного времени.
С самого начала мы попадали в невыгодное положение. Тогда я не знал, к чему это приведет, но каким-то седьмым или восьмым чувством понял, что так просто это не кончится.
Почему я ничего не сказал ротному? Наверное, из ложного стыда, что ли. Побоялся, что меня посчитают трусом, и промолчал. Поглядев на других командиров групп, я не увидел на их лицах сомнений, терзавших меня, скорее, они были удовлетворены таким решением. Единственное, о чем я спросил тогда у Цебрука: «Действительно так приказал комбат?» И ротный ответил утвердительно. С этого момента спокойствие уже не возвращалось ко мне.
|