– Ты испортила мне все удовольствие, когда сожгла его. – На губах Розалин появилась кривая усмешка. – Артур и твоя мать дома. Наверно, мне не стоило оставлять их там одних… – Словно погрузившись в тяжелые размышления, она поглядела на дом у ворот и показалась мне незащищенной, милой тетушкой, пытающейся нести на своих плечах весь мир, так что еще немного, и я потянулась бы к ней, но тут она вновь обратила на меня ледяной взгляд: – Пришлось оставить. Я знала, что ты здесь. Сегодня у меня назначена встреча с полицейским Мерфи. Полагаю, ты не догадываешься зачем.
Задыхаясь, я покачала головой.
– Ужасная лгунья, – тихо проговорила она, – вся в мать.
– Не говорите так о моей маме.
У меня дрожал голос.
– Тамара, я всего лишь хотела ей помочь, – сказала Розалин. – Она не могла заснуть. Мучила себя. Все время заговаривала о прошлом, задавала вопросы каждый раз, когда я приносила ей еду… – Она словно говорила сама с собой, видимо, убеждая себя в своей правоте. – Я делала это для нее. Не для себя. Но она почти не ела, так что ей вряд ли перепадало много порошка. Имей в виду, я делала это для нее.
Насупив брови и не зная, остановить ее или не мешать ей, я потянулась за письмами. Она замолчала, и я взглянула на адрес:
Артуру Килсани,
Владение Килсани
Килсани,
Мет
На другом конверте был такой же адрес, правда, адресатами были оба, Артур и Розалин.
– Но… – Я переводила взгляд с одного конверта на другой. – Но… Я не…
– Но, но, но, – передразнила меня Розалин, и по спине у меня побежали мурашки.
– Разве у Артура фамилия не Бирн? Как у мамы? – сорвавшись на визг, переспросила я. Розалин округлила глаза и усмехнулась:
– Ну и ну, ну и ну, а кошка‑то оказалась не такой проницательной, как я думала.
Я постаралась собраться с силами и встать с пола. Когда же я это сделала, Розалин как будто напряглась и к чему‑то приготовилась, пошевелив рукой, которая все еще оставалась у нее за спиной.
Вновь внимательно вчитываясь в надписи на конвертах, я пыталась сообразить что к чему.
– Мама не Килсани. Она была Бирн.
– Правильно. Она не Килсани и никогда не была Килсани, но всегда хотела ею стать. – Глаза Розалин оставались холодными как лед. – Ей всего‑то и нужно было, что получить фамилию. Она всегда хотела того, что ей не принадлежало, маленькая воровка. – Розалин сплюнула. – Она была похожа на тебя, всегда оказывалась там, где никому не была нужна.
Я открыла рот.
– Розалин, – выдохнула я. – Что?.. Что с вами?
– Что со мной? Ничего со мной. Последние недели я только и делала, что готовила, чистила, все делала, за всеми присматривала, держала все в своих руках, как всегда, для двух неблагодарных… – Сначала она вновь округлила глаза, потом широко открыла рот и выкрикнула с такой злостью, что я закрыла уши: – Для неблагодарных ЛГУНИЙ!
– Розалин! – воскликнула я. – Хватит! Что с вами? – Я заплакала. – Не знаю, почему вы так говорите!
– Знаешь, детка, – прошипела она.
– Я не детка, не детка, не детка! – кричала я, давая волю словам, которые мучили меня долгое время и теперь становились все громче и громче с каждым вдохом.
– Ну, конечно. Ты должна была быть МОЕЙ ДЕТКОЙ! – орала Розалин. – Она отобрала тебя у меня! Ты должна была быть моей. И он тоже. Он был моим. А твоя мать отобрала его у меня!
И тут, словно из нее выпустили воздух, она обмякла и пошатнулась.
Я молчала, однако пристально следила за Розалин.
Вряд ли она говорила о Лоренсе Килсани – это было слишком давно, еще до моего рождения, значит, она говорила о…
– Папа, – прошептала я. – Вы были влюблены в моего папу.
Она посмотрела на меня, и такая мука была написана у нее на лице, что я почти ее пожалела.
– Вот почему папа никогда не приезжал сюда вместе с мамой. Вот почему он всегда оставался в Дублине. Что‑то произошло между всеми вами много лет назад.
У Розалин несколько смягчилось лицо, и она расхохоталась. Сначала она несколько раз тихонько фыркнула, но потом откинула назад голову и стала громко смеяться.
– В Джорджа Гудвина? Ты серьезно? Джордж Гудвин всегда был неудачником, даже когда в первый раз появился тут в своем претенциозном маленьком автомобиле вместе со своим не менее претенциозным отцом, чтобы сделать предложение о покупке здешней земли. «Мы построим роскошный отель, роскошный курорт», – передразнила она моего отца, кстати, довольно точно, и я словно воочию увидела его в костюме в полоску, да и дедушку Тимоти тоже. Не хватало только красной кнопки, чтобы вызвать бульдозер и снести замок, а так он наверняка стал дьяволом для здешних людей, которые хотели защитить замок и свою землю. – Он хотел завладеть всем, включая твою мать, несмотря на ребенка. Самое лучшее, что он сделал, – это увез отсюда ее вместе с тобой. Нет! Самое лучшее, что он сделал, – это покончил с собой, чтобы не отобрали и эту землю тоже. Это самое лучшее и единственное, что сделал Джордж Гудвин. И он сам все понимал. Держу пари, он все знал, прежде чем сделал первый глоток виски…
– ХВАТИТ! – взвизгнула я. – ХВАТИТ!
И я бросилась к Розалин, чтобы ударить ее, залепить ей пощечину, сделать все что угодно, лишь бы она прекратила свое вранье, но она опередила меня. У нее были сильные руки, ставшие такими благодаря постоянной работе, раскатываемому тесту для пирогов, окучиванию чистых овощей, тяжелым подносам, бесконечной беготне по лестницам, поэтому, когда она схватила меня и оттолкнула, я почувствовала, что задыхаюсь, словно мне раздавили грудь. Отлетев к противоположной стене, я стукнулась головой об угол шкафа и упала, почти теряя сознание. Потом я заплакала. В глазах помутилось, во рту чувствовался вкус крови, хотя я не понимала, каким образом это получилось. Я не могла подняться, не могла отыскать дверь.
Прошло какое‑то время, наверное немалое, прежде чем я вновь увидела расплывающиеся очертания фигуры Розалин, все еще стоявшей в дверях. Ощущая подкатывающую к горлу тошноту, я заставила себя сесть и прикоснулась рукой к голове, отчего мои дрожащие пальцы сразу же стали красными от крови.
– Ну, ну, – ласково произнесла Розалин, – зачем ты это сделала, детка? Зачем вынудила меня сделать это? Нам надо договориться, что мы скажем дома. Ведь ты не можешь вернуться, как ни в чем не бывало, насмотревшись на все, что тут есть. Нет, нет, надо подумать. Сейчас мне надо подумать.
Тогда я пробормотала нечто невнятное, собственно, я сама не знала, что хотела сказать. Единственное, о чем я могла думать, так это только о ее словах, будто папа увез меня и маму отсюда, когда я уже была у мамы. Невозможно. Бессмыслица какая‑то. Ерунда. Они встретились на каком‑то банкете, и стоило ему увидеть ее, как он захотел с ней познакомиться. Так он сам говорил, да еще повторял это к месту и не к месту. Они оба влюбились. Потом появилась я. Так все было. И папа сам так рассказывал. Но, может быть, я неправильно поняла, может быть, Розалин выдумала свою историю? У меня ужасно болела голова, и я до того устала, а веки стали такими тяжелыми, что мне неодолимо хотелось их закрыть. Но тут до меня дошло, что Розалин произносит какие‑то слова, правда, обращается не ко мне. Тогда я открыла глаза. Она смотрела в сторону и выглядела как будто напуганной.
– Ой, – воскликнула она вполголоса, – а я не слышала твоих шагов. Думала, ты в мастерской.
Видимо, появилась женщина, которая занималась стеклом. Если я крикну, то, наверное, она придет мне на помощь, но в эту секунду я услышала мужской голос и занервничала. Голос не принадлежал Артуру. И не принадлежал Уэсли – кстати, где же он? Неужели он тоже пострадал? Он пошел на стеклянное поле, там одни стекляшки. А мне почти каждую ночь снились кошмары, в которых присутствовало стекло. Под порывами ветра оно звенело, билось и кололось, пока я бегала туда‑сюда по полю, пытаясь выбраться под неусыпным наблюдением некой женщины. Где же теперь эта женщина?
– Пойдем в кухню, и я заварю тебе чаю? Неужели не хочешь чаю? Что это значит? Ты давно здесь стоишь? Она сама на меня набросилась. Я всего лишь защищалась. Пожалуй, отведу ее домой, как только придет в чувство.
Мужской голос произнес еще какие‑то слова, и я услышала шаги на пластике. Сначала шаги, потом словно что‑то тащили, потом опять шаги и опять как будто что‑то тащили.
Я села, потом подползла к кровати и встала на ноги. Занятая беседой, Розалин не замечала моих передвижений. У меня не получалось разобрать слова, произносимые мужчиной, зато я отлично слышала, что ее голос становился все жестче и жестче. В нем уже не было нервозности, не было нежности, и он снова стал таким, каким был несколько минут назад. Голосом одержимого человека.
Я вспомнила, как сколько‑то недель назад сестра Игнатиус подтвердила правильность моего восприятия этой женщины. Ей показалось интересным, что я назвала ее одержимой.
– Ты поэтому не пускал меня в свою комнату? Хотел, чтобы я узнала вот таким образом? Знаешь ли, это неправильно.
Снова заговорил мужчина, после чего сделал один шаг и что‑то подтащил.
– А это что?
Наконец она вынула руку из‑за спины и неожиданно для меня протянула ему мой стеклянный мобайл. Я хотела крикнуть, что мобайл принадлежит мне, однако в коридоре началось что‑то непонятное.
– Ты сам знаешь, Лори, что мы так не договаривались. Я была счастлива, позволяя тебе заниматься стекляшками, потому что тебе этого очень хотелось… Я думала огонь и стекло излечат тебя после того… после всего, но ты зашел слишком далеко. Ты все разрушил, абсолютно все разрушил. Теперь твоя жизнь изменится. Придется ее изменить.
Лори. Лоренс Килсани. Покойся с миром.
Я похолодела. Она принимала воображаемого человека за реального. Или видела привидение. Нет, все не так. Я тоже слышала его.
Розалин произнесла еще несколько злых слов и, неожиданно выбросив вперед руку, швырнула в кого‑то стеклянным мобайлом. Я услышала крик. И она прыгнула на мужчину, который поднял палку и отразил нападение, так что Розалин отлетела к стене и с грохотом свалилась на пол. Со страхом она смотрела на мужчину, и я тоже на всякий случай отодвинулась подальше, спрятав голову между колен, мечтая о том, чтобы оказаться далеко от всего этого ужаса, где угодно, только не в бунгало, вот только двигаться я была не в состоянии.
– Роза!
Кто‑то позвал ее.
– Да, мамочка, – дрожащим голосом отозвалась Розалин, но все же поднялась с пола. – Иду, мамочка.
В последний раз пристально посмотрев на мужчину, она побежала по коридору в комнату, где стоял телевизор.
Мужчина появился в дверях, и, хотя я была готова к его появлению, у меня непроизвольно вырвался крик. Длинные, довольно редкие волосы не скрывали обезображенного лица. Одна сторона выглядела так, словно расплавилась, а потом ее попытались расправить и неправильно растянули кожу. Мужчина тотчас поднял руку и попытался закрыть его. У него были длинные рукава, но когда он поднял руку, то обнажилась культя. Его левая сторона была практически сожжена, и плечо опущено так, как будто воск стекал со свечи на левый бок. Правда, глаза были большие и голубые, и один глаз сохранил безупречную форму на фоне нежной гладкой кожи, зато другой так глубоко провалился внутрь, что был виден один белок. Когда он сделал шаг‑другой в мою сторону, я опять закричала.
Открылась задняя дверь, насколько я поняла по сквозняку. Послышались шаги, и мужчина, которого Розалин называла Лори, в страхе обернулся.
– Оставьте ее!
Я услышала крик Уэсли, и Лори, который показался мне потрясенным, опечаленным, испуганным, поднял руки. Потом в комнату вошел Уэсли и увидел меня. Наверное, я выглядела ужасно, потому что у него изменилось лицо, он потерял над собой контроль и толкнул Лори к стене, зажав рукой его шею.
– Что ты с ней сделал? – прорычал он в лицо Лори.
– Не трогай его, – я услышала, как произношу это, хотя голос мне не подчинился.
– Тамара, давай выбираться отсюда, – сказал Уэсли. У него побагровело лицо и на шее выступили жилы.
Не знаю как, но мне все же удалось подняться на ноги, и я, схватив дневник, бросилась прочь. Мне удалось положить руку на плечо Уэсли, чтобы тот отпустил Лори. Он послушался и потащил меня в коридор, не забыв пихнуть Лори внутрь, закрыть дверь и запереть ее. Потом он сунул ключ в карман, и я услышала, как мужчина закричал, прося его выпустить.
Глава двадцать третья
Хлебные крошки
Когда я приблизилась к повороту, откуда ни возьмись, выскочила Розалин и попыталась перехватить меня. Скорее всего, она появилась из парадной двери. Протянув руку, она хотела поймать меня за плечо, но я вывернулась, правда, она оцарапала меня, когда пыталась удержать. Я громко закричала. – За мной, – сказал Уэсли и побежал.
Я тоже побежала, однако неловкими толчками, чувствуя сильную боль в шее. И тут Розалин схватила меня за волосы, желая остановить, но я с силой ударила ее в живот, и она от неожиданности разжала пальцы.
Несмотря на ее поведение по отношению ко мне в последний час, я все же почувствовала себя виноватой и остановилась, чтобы посмотреть, как она. Розалин стояла, согнувшись пополам и ртом ловя воздух.
– Тамара, бежим! – кричал Уэсли.
А я не могла сдвинуться с места. Удивительно. Я не понимала, из‑за чего мы подрались, почему Розалин набросилась на меня, и мне хотелось убедиться, что с ней все в порядке. Когда я подошла ближе, она подняла голову, отвела назад руку и пребольно ударила меня по лицу. Задолго до того, как она отвела ладонь, я ощутила острую боль. Уэсли потащил меня за собой, и мне ничего не оставалось, как подчиниться.
Мы пробежали по саду, что был за домом, мимо мастерской, которая отделяла обычную понятную жизнь дома от тайного стеклянного поля. И, едва оказавшись на этом поле, я осознала, какой сильный поднялся ветер. Он буквально грохотал, путая мне волосы, с ревом закрывая ими мое лицо, ослепляя меня, затыкая мне прядями рот. Уэсли так сильно сжимал мою руку, что для равновесия мне приходилось махать другой рукой, когда мы бежали по траве, стелющейся под напором ветра, и я не могла убрать с лица волосы. Со звоном раскачивались стекляшки, однако в их движении не было устойчивого ритма, и невозможно было предугадать, насколько они помешают нам в нашем стремлении удрать подальше. От них было трудно увернуться, и я то и дело попадалась под острые зазубрины.
Уэсли крепко держал меня за руку, и, помнится, я повторяла про себя: не отпускай, не отпускай. Время от времени он оборачивался, видимо, желая убедиться, что я никуда не исчезла, хотя он до того сильно сжимал мою руку, что странно, как не раздавил мне пальцы. Я видела страх в глазах Уэсли, понимала, что он в ужасе от происходящего. Но мы были вместе, и я благодарила судьбу за такого друга. Согнувшись в три погибели под веревками со стекляшками, мы наконец‑то выбрались из сада, и Уэсли начал соображать, в каком месте нам лучше перебраться через стену. Я же стояла на страже, ощущая жгучую боль в руках и на залитом кровью лице при каждом порыве ледяного ветра. Мне нельзя было упустить Розалин, которая почти тотчас появилась возле мастерской и оглядывала сад в поисках меня и Уэсли. Наши взгляды встретились. И она помчалась к нам.
Уэсли быстро двигался, собирая осколки камней, бетонных блоков, кладя их друг на друга, чтобы мы могли перелезть через стену. Наконец его сооружение достигло верха стены.
– Давай, Тамара, я помогу тебе.
Я положила дневник, и Уэсли обхватил меня за талию, но я и сама отчаянно цеплялась за все, что попадалось под руку, царапая в кровь локти и колени, пока не оказалась наверху. Уэсли подал мне дневник, и я спрыгнула со стены с другой стороны. Ноги пронзила жуткая боль, но прыгнувший следом Уэсли, не дав мне времени опомниться, вновь схватил меня за руку и потащил дальше.
Пока мы бежали через дорогу в дом у ворот, я громко кричала, зовя Артура и маму, едва мне удавалось набрать побольше воздуха в легкие. Однако мне никто не отвечал, дом молча взирал на нас, комнаты стояли пустые, и слышалось лишь тиканье дедушкиных часов. Мы с Уэсли взбежали вверх по лестнице, потом помчались вниз, открывая все двери, взывая к Артуру и маме. Если до тех пор я с ума сходила от беспокойства, то теперь меня охватила паника. Усевшись на кровать в своей комнате, я положила на колени дневник, не имея ни малейшего представления, что делать дальше. Потом я крепко прижала его к себе и заплакала. В голове тотчас прояснилось.
Я открыла дневник. Медленно, но верно сожженные страницы начали расправляться и разглаживаться прямо у меня на глазах, правда, слова получались не особенно аккуратными, да и линии тоже были ломаными, словно запись делалась в панике.
– Уэсли, – позвала я.
– Что? – отозвался он с лестницы.
– Нам надо идти, – крикнула я.
– Куда? – возмутился он. – Пора вызвать полицейских. О чем ты думаешь? Что за человек был в бунгало? Господи, ты видела его лицо?
Мне казалось, я слышу, как слова накачивают адреналин ему в жилы.
Тогда я быстро спрыгнула с кровати. Слишком быстро. Кровь бросилась мне в голову, и комната поплыла у меня перед глазами. Несмотря на невесть откуда появившиеся черные пятна, я все же попробовала сделать шаг, второй, надеясь, что пятна как появились, так и исчезнут. Держась за стену и стараясь глубоко дышать, я вышла в коридор. В голове у меня с сумасшедшей скоростью стучал молот. Лоб стал потным и липким.
– Тамара, что с тобой?
Это были последние его слова, которые я услышала.
Дневник выпал из моих рук и со стуком упал на пол. После этого – ничего.
Когда я пришла в себя, то прямо над собой увидела изображение Девы Марии в голубом покрове, и она улыбалась мне с высоты. Ее тонкие губы с улыбкой уверяли меня, что все будет хорошо, а ее руки протягивали мне нечто вроде невидимого дара. Потом я вспомнила, что случилось в бунгало, и рывком села в постели. Однако с головой у меня все‑таки было не очень хорошо, иначе мне бы не показалось, будто на нее очень сильно давит воздух.
– Ох, – простонала я.
– Тихо, тихо, Тамара, тебе надо лежать. Только не спеши, – услышала я тихий голос сестры Игнатиус, которая одной рукой взяла меня за руку, а другую положила мне на плечо, чтобы уложить меня, не потревожив многочисленные болячки.
– Голова, – прохрипела я, опять укладываясь в постель и глядя ей прямо в глаза.
– Тебя сильно ударили, – отозвалась сестра Игнатиус, протирая мне мокрым полотенцем кожу над глазом.
Ощутив жгучую боль, я вся сжалась.
– Уэсли? – испуганно спросила я, оглядываясь по сторонам и отталкивая ее руку. – Где он?
– Он с сестрой Концептуа. С ним ничего не случилось. Это он принес тебя сюда, – улыбнулась сестра Игнатиус.
– Тамара, – услышала я другой голос, и мама, подбежав ко мне, упала на колени. Она выглядела совсем по‑другому. Во‑первых, она сменила пеньюар на платье. Ее волосы были забраны на затылке в конский хвостик, лицо стало как будто тоньше, но глаза… несмотря на то что они были красные и заплывшие, как будто она долго плакала, ее глаза опять стали живыми. – Как ты?
Я не могла поверить, что она встала с кровати, поэтому молча смотрела на нее и ждала: неужели она опять впадет в транс? Тогда она потянулась ко мне и крепко поцеловала в лоб, так, что мне было почти больно. Пробежав ладонью по моим волосам, она еще раз поцеловала меня и сказала, что просит у меня прощения.
– Ох, – поморщилась я, когда она задела рану на голове.
– Дорогая, извини. – Она тотчас отодвинулась и внимательно осмотрела мою голову и лицо. Выражение ее глаз стало озабоченным. – Уэсли сказал, что нашел тебя в спальне. Там был мужчина с безобразными…
– Он не тронул меня. – Я стремительно бросилась на его защиту, не совсем понимая, с чего бы это. – Туда пришла Розалин. Она была в ярости. Наговорила много лжи о тебе и папе. Я хотела, чтобы она замолчала, а она оттолкнула меня… – Я поднесла руку к ране. – Плохо дело?
– Шрама не будет. Расскажи о мужчине, – попросила мама дрожащим голосом.
– Они поскандалили. Кажется, она называла его Лори, – вдруг вспомнила я.
Сестра Игнатиус, словно под ней зашатался пол, буквально упала на диван. Мама поглядела на нее, крепко сжав губы, потом обернулась ко мне:
– Значит, это правда. Артур говорил правду.
– Невозможно, – прошептала сестра Игнатиус. – Дженнифер, мы же похоронили его. Он погиб во время пожара.
– Не погиб, сестра Игнатиус. Я видела его. Я была в его спальне. Там много фотографий. Их сотни на всех стенах.
– Он любил фотографировать, – произнесла она, словно размышляя вслух.
– И я на всех фотографиях, – проговорила я, переводя взгляд с сестры Игнатиус на маму. – Расскажите мне о нем. Кто он такой?
– Фотографии? Уэсли не упоминал о них, – побледнев и задрожав всем телом, прошептала сестра Игнатиус.
– Потому что он не видел, а я видела. Вся моя жизнь у него на стенах. – Слова застревали у меня в горле, но я не умолкала. – День, когда я родилась, мое крещение. – Я посмотрела на сестру Игнатиус и едва справилась с захлестнувшим меня гневом. – И вас я тоже видела.
– Ох. – Худыми старушечьими пальцами она стремительно закрыла рот. – Ох, Тамара.
– Почему вы не рассказали мне? Почему вы обе лгали?
– Я очень хотела тебе рассказать. – Сестра Игнатиус вскочила с дивана. – Говорила же я тебе, что никогда не лгу, что ты можешь спрашивать меня о чем угодно, но ты не спрашивала. А я ждала и ждала. Я не считала, что это мое дело, и, видимо, напрасно. Теперь мне это ясно.
– Нельзя было допускать, чтобы ты вот так обо всем узнала, – дрожащим голосом произнесла мама.
– Вам обеим не хватило мужества сделать то, что сделала Розалин. Она рассказала мне. – Я оттолкнула мамину руку и отвернулась от нее. – Она рассказала мне любопытную историю о том, как папа и дедушка приехали сюда, желая купить здешние места под курорт. Она рассказала, как папа встретился с мамой и как он встретился со мной.
Я посмотрела на маму в ожидании, что она опровергнет эту ложь. Мама молчала.
– Скажи, что это неправда. – Глаза у меня наполнились слезами, голос прерывался. Я старалась быть сильной, но это было выше моих сил. Слишком много на меня навалилось. Сестра Игнатиус перекрестилась. Видно было, что она дрожала всем телом. – Скажите же, что мой папа – это мой папа.
Мама заплакала, потом слезы высохли у нее на щеках, она набрала полную грудь воздуха и словно снова стала сильной, как в прошлые времена. Когда она заговорила, ее голос звучал твердо и звонко:
– Ладно, Тамара, послушай меня и поверь, мы ничего не говорили тебе, потому что считали, что правильнее было сделать это много лет назад, и Джордж… – Она запнулась. – Джордж так сильно, всем сердцем, любил тебя, словно ты была его собственным ребенком…
Я вскрикнула, не в силах поверить тому, что услышала от мамы.
– Он не хотел, чтобы я рассказала тебе. И мы все время ссорились из‑за этого. Это я виновата. Одна я виновата. Прости меня.
Слезы покатились у нее по щекам, и, хотя я не желала ей сочувствовать, хотела привести ее в замешательство, хотела показать, какую боль она мне причинила, у меня ничего не получилось. Как я могла оставаться спокойной? Мой мир изменился настолько стремительно, что я как будто слетела с орбиты.
Сестра Игнатиус поднялась с дивана и положила руку маме на голову, пока она что было сил старалась унять слезы, вытереть щеки и утешить меня. А я не могла смотреть на маму, потому что следила взглядом за сестрой Игнатиус, которая вдруг отошла к противоположной стене. Она открыла шкаф, вернулась и что‑то подала мне.
– Вот. Я уже раньше пыталась отдать это тебе, – произнесла она со слезами на глазах. Подарок был завернут в бумагу.
– Сестра Игнатиус, мне сейчас не до подарков, ведь моя мама призналась, что лгала мне всю мою жизнь.
В моих словах было столько горечи, что мама поджала губы и наморщила лоб. Она медленно опустила голову, принимая упрек и даже не пытаясь оправдаться, отчего мне еще сильнее захотелось наорать на нее. Почему бы не воспользоваться случаем и не сказать ей все гадости, которые готовы были слететь у меня с языка в точности так же, как они летели в папу, когда мы с ним ссорились? Но я сдержала себя. В голове крутились мысли о последствиях и обо всем прочем, чему меня научил дневник.
– Разверни, – приказала сестра Игнатиус.
Сорвав бумагу, я обнаружила коробку, в которой лежал свернутый в рулон листок бумаги. Во все глаза я смотрела на сестру Игнатиус, но она встала на колени возле моей кровати, сложила руки и опустила голову, словно стала молиться.
Тогда я развернула этот листок, и он оказался свидетельством о крещении.
Сие Свидетельство о Крещении удостоверяет,
что Тамара Килсани,
рожденная 24 июля 1991 года
в замке Килсани графства Мет,
представлена миру
с Любовью
ее матерью, Дженнифер Бирн, и ее отцом,
Лоренсом Килсани,
в день
первого января 1992 года.
Я глядела на бумагу, вновь и вновь перечитывая написанные на ней слова и надеясь, что глаза обманывают меня. И не знала, с чего начать.
– Ладно, давайте по порядку. Здесь ошибка в дате.
Я старалась говорить уверенно, однако получилось жалко, и это было ясно даже мне. Над такими вещами не пошутишь.
– Извини, Тамара, – произнесла сестра Игнатиус.
– Так вот почему вы все время говорили, что мне семнадцать лет. – У меня в памяти пронеслись все наши беседы. – Но если это правда, то сегодня мне исполнилось восемнадцать лет… Маркус. – Я посмотрела ей прямо в глаза. – И вы собирались засадить его в тюрьму?
– Что? – Мама непонимающе смотрела то на меня, то на сестру Игнатиус. – Кто такой Маркус?
– Не твое дело, – отрезала я. – Сообщу тебе лет через двадцать.
– Пожалуйста, Тамара, – взмолилась она.
– Его могли засадить в тюрьму, – со злостью проговорила я, глядя на сестру Игнатиус.
В ответ сестра Игнатиус быстро‑быстро замотала головой:
– Нет. Я все время просила Розалин, чтобы она сказала тебе. Пусть даже не тебе, а хотя бы полицейским. Она же отвечала, мол, все устроится. В конце концов я не выдержала и сама сообщила полицейским. Тамара, я поехала в Дублин к полицейскому Фицгиббону и собственноручно дала ему прочитать свидетельство о крещении. Конечно, мальчика обвиняли еще во взломе и проникновении в чужое жилище, но, учитывая обстоятельства, дело было прекращено.
– Что прекращено? О чем вы говорите? – спросила мама, с беспокойством глядя на сестру Игнатиус.
«Боже мой, если ты еще ничего не знаешь, значит, у тебя больше проблем, нежели я думал, Тамара. Послушай, я желаю тебе всего самого хорошего, только… не звони мне больше».
Тогда мы говорили с ним в последний раз. И к тому времени он уже знал, почему с него сняли обвинения. До чего же все казалось ужасным, если я не знала даже собственного возраста. Однако теперь мне хотя бы было известно, что с Маркусом все в порядке, и от моего гнева не осталось и следа. От гнева действительно не осталось и следа, зато волнение никуда не делось. В голове словно гремел набат. Я приложила ладонь к ране. Меня кормили лживыми россказнями, оставляя тропинку из хлебных крошек, которой я должна была следовать до поры до времени, а потом собственными силами разбираться в чужих хитросплетениях.
– Давайте по порядку. Розалин не солгала. Лори – мой отец. Урод… с фотографиями? – И я перешла на крик: – Почему же никто мне ничего не сказал? Почему вы позволили мне верить, что я потеряла своего отца?
– Ну же, Тамара, Джордж был твоим отцом. Он любил тебя больше всех на свете. Он растил тебя как собственную дочь. Он…
– ОН УМЕР! – крикнула я. – И все говорили, что я потеряла отца. Он тоже лгал мне. И ты лгала мне. Не могу поверить!
Я села на кровати, и у меня опять закружилась голова.
– Твоя мама считала, что Лори умер. Тамара, тебе тогда был всего годик. И у нее появился шанс начать новую жизнь. Джордж любил ее. Он любил тебя. Твоя мама решила начать все заново. У нее не было желания причинять тебе боль.
– Значит, все в порядке? – спросила я маму, хотя защищала ее сестра Игнатиус.
– Нет, нет, конечно же нет. И все же она заслуживала счастья. Когда Лори умер, твоя мама совсем растерялась, – продолжала сестра Игнатиус.
– Но он не умер, – возразила я на повышенных тонах. – Он живет в бунгало и каждый чертов день ест сэндвичи и яблочный пирог. Розалин знала, что он выжил.
При этих словах мама, наверное, упала бы, не поддержи ее сестра Игнатиус, и по ее лицу было видно, какое она переживает горе. Тут я замерла, понимая, что лгали не только мне. Только что мама узнала, что человек, которого она любила, не умер. В какую же ужасную игру они все тут играли?
– Мамочка, прости, – тихонько проговорила я.
– Ах, дорогая, – всхлипнула она, – наверно, я заслужила все это тем, как поступила с тобой.
– Нет. Нет, ты не заслужила. Это он не заслуживал тебя. Каким нужно быть идиотом, чтобы объявить себя мертвым?
– Думаю, он пытался защитить ее, – заявила сестра Игнатиус. – Он пытался дать вам обеим лучшую жизнь, какую сам не мог дать ни твоей маме, ни тебе.
– Артур сказал, что его ужасно покалечило. – Мама вопросительно посмотрела на меня: – Как… как он выглядит? Он был добр к тебе?