Уже несколько недель у Дженни голова шла кругом от массы противоречивых чувств и мыслей, которыми она жила, а также новых людей, с кем ей пришлось познакомиться. Сказать, что она, подобно матери, поверила в победу над лордом Бенедиктом, Дженни никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от Флорентийца, и думая, что ведь он был другом её отца, что он также друг и опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается её сердце, и сожалела о своих неразумных поступках. Она тосковала. Но попадая в поток злобных эманаций своей матери, она уже не могла заглушить зависти и унижения, которые грызли её при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.
Новые друзья матери, присланные из Константинополя её давним поклонником, показались Дженни очень приятными и воспитанными. Они сразу сделались бурными поклонниками её красоты и соперничали друг с другом в ухаживании за нею. Они так окружили её заботами, так баловали её, удовлетворяя её капризы и делая богатые подношения; так заботились о её туалетах и возили в самые модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени толком в чём-либо разобраться. К вечеру она так уставала от развлечений, что валилась с ног и засыпала, едва успев донести голову до подушки.
Как-то само собой, точно помимо воли и разумения Дженни, она стала считаться невестой одного из этих молодых людей. Второй же, и прежде нередко интересовавшийся Алисой, теперь всё настойчивее спрашивал Дженни о сестре.
Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест не видно Алисы? Почему Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?
Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни не имела ни малейшего желания впускать Алису в маленький, влюблённый, как она полагала, в неё до безумия кружок. И вместе с тем не знала, что и как отвечать, всячески стараясь, чтобы поклонники вообще не увидели Алису. В этой суете Дженни пыталась забыть о судебной конторе, решив, что это ещё не скоро будет. И вдруг, как снег на голову, ей и матери вручили повестки с вызовом в это отвратительное заведение через два дня. Сияющая пасторша, помахивая своей повесткой, вошла к Дженни, едва та проснулась, и своей обычной итальянской скороговоркой затрещала:
|
|
- Сейчас я получила письмо. Ещё два друга из Константинополя приехали.
Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это очень и очень богатые люди и, как говорит твой жених, чрезвычайно влиятельные. Им ничто и никто не страшен. Теперь-то попляшет у нас лорд Бенедикт! Вот тебе твоя повестка. Послезавтра слушание дела о завещании.
Развенчаем подложную Цецилию. Ври в своём завещании, что хочешь, а сходство фамильное подавай. Это единственное неопровержимое доказательство. А пастора-то нет, с кем же сверять сходство, - хохотала пасторша.
- Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на нём основываться, то меня и Алису никак сестрами признать невозможно, - ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и ища возможности обдумать, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.
- Сходство вовсе не одна я выдумала, милая моя. А наши друзья тоже уверяют, что фамильное сходство очень важный аргумент. Кстати, ты ведь понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе. Мы с ним это уже обдумали. Так как лорд-великан не отпускает девчонку ни на шаг, а молодому человеку, естественно, хочется поскорее увидеть свою невесту, то я решила поехать с ним сегодня сама и передать Алисе письмо.
|
|
Быть может, нам же и удастся привезти её домой.
- Мама, неужели вы забыли, как мы с вами к полу приклеиваемся, стоит лорду Бенедикту только посмотреть? Оставьте лучше свои затеи до судебного разбирательства. Ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.
Что-то исказило лицо пасторши, которая начала было поносить лорда Бенедикта. С лёгким стоном она опустилась на стул.
- Опять боль в позвоночнике, Дженни, - плаксивым тоном пожаловалась пасторша. - Уже раз я пролежала два дня со своей спиной. Кажется, у меня рецидив.
- Потому что вы всё злитесь и поднимаете в доме суматоху, от которой у меня голова кружится. Пожалуйста, ложитесь. Сами говорите, что вечером приедут ваши друзья. Благодарю покорно, провести вечер одной в компании четырёх чужих мужчин, - раздражилась Дженни.
- Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой зятем, а остальные - их ближайшие друзья, даже родственники.
- Родственники или нет - это вам неизвестно. А что ещё никто мне мужем не стал, станет ли кто-то зятем - тоже неизвестно, - с ненавистью произнесла Дженни.
- Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и перестаю понимать. Если вести себя с человеком так, как ты ведёшь себя, столько от него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж непременно выходить за него замуж решила.
|
|
- Оставьте, пожалуйста, - резко закричала Дженни. - Вы так опутали меня своими друзьями, что я теперь ни в чём не могу разобраться. Дайте мне покой, или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.
Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула её и из глаз полились слёзы. Она тихо ответила Дженни:
- Только один кумир был у меня - ты, Дженни. И только одного я ненавидела - отца твоего. Вот он ушёл. Я мечтала, что мой кумир и я будем счастливы.
Сейчас я боюсь, что ты всё наше счастье разобьешь.
- Я ли его разобью или вы его не умеете слепить, я не знаю. Но повторяю вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.
Не раз бывало горько у пасторши на сердце за последнее время. Все усилия доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить её жизнь не встречали не только ласкового слова, но часто вызывали грубое порицание и холодность. Ей казалось теперь, что муж защищал её при жизни от раздражительности Дженни.
Пастор не разрешал дочери повышать голос в общении с матерью. Строгость его, непреклонную в этом пункте, Дженни так хорошо знала, что никогда и не пробовала нарушить вето. И теперь пасторша не могла понять перемены в Дженни, как раньше не разгадала причины её выдержанности, приписывая дочерней любви страх перед волей отца. И в сердце пасторши вырастала острая ненависть к Алисе и тяжёлая злоба к ушедшему пастору.
Оставшись одна, Дженни несколько раз перечитала судебную повестку.
Маленький клочок бумаги с холодными официальными словами превращался для Дженни в целый ряд живых, неприятных фигур семьи лорда Бенедикта и его самого. Но ярче всех вставала одна, так поразившая её на похоронах отца фигура сестры-золушки, сестры-дурнушки, превратившейся неизвестно какими чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи, Дженни чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серьёзность которой она хорошо сознавала, ей не с кем было посоветоваться.
О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зелёный конверт лорда Бенедикта. Как могло случиться, что три раза он её звал, говорил, что ещё не поздно всё поправить, - и три раза Дженни рвала письмо. Ей пришла в голову мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему, что она снимает своё заявление, что верит его высокой чести, что молит его помочь ей вырваться из сетей заблуждений. Дженни уже хотела встать и привести свой план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет цветов от жениха и письмо с извещением, что через час он за нею заедет, чтобы отправиться к портнихе примерять подвенечное платье.
Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить её сегодня, она и мать, обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, ощущая себя запертой в клетке и лишённой свободы жить и действовать, как хочется. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. За несколько последних дней она только сделала открытие, что он её стесняет, что незаметно для себя она стала подчиняться ему. Самовластная Дженни уже не могла спорить, когда ей предлагалась какаято программа действий, глаза жениха, вроде и ласковые, смотрели на неё пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни.
Прикосновение жениха было ей неприятно, словно при этом чья-то чужая воля вливалась в неё. Дженни внутренне бунтовала, но внешне оставалась спокойной, не имея сил возражать. Хотя стоило ей остаться одной, его власть над ней сразу же теряла силу и Дженни становилась сама собой.
Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет её решение пойти к лорду Бенедикту и что надо спешить. Слёзы застлали глаза Дженни, она решительно поднялась, чтобы ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь сильно постучали, и голос её жениха властно потребовал, чтобы Дженни вышла. Защищенная запертой дверью, возмущённая неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить её в покое.
- Как могу я оставить вас в покое, когда здесь умирает ваша мать?
Перепуганная Дженни бросилась открывать дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с её женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на неё жёсткими чёрными глазами, пылавшими, точно угли. "Я тебя научу слушаться", - казалось, говорили эти страшные глаза. Ужас приковал Дженни к полу, и она лишь тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:
- Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя.
Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, ей станет лучше.
Ничего не соображая, кроме: "Слушайся, слушайся", которое ей говорили эти глаза, Дженни ввела мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване; страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. Представив пасторше своего дядю, только что приехавшего из Константинополя, чтобы немедленно же ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав её ручку, одеться и поехать с ним на примерку. Свадьба их должна состояться завтра, как того требуют прибывшие. У Дженни не было сил протестовать. Её удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей таким отвратительным.
- Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне на всём свете человека, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, - трещала пасторша, лишь несколько распрямившаяся.
Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:
- Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и её матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам нашей восточной вежливости.
- Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе её руки и поцеловал одну за другой, ей показалось, что это приблизилась к ней змея.
Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но чёрные глаза, острые, бегающие, словно шарили в её душе и мешали ей выполнить своё желание.
- Скоро, скоро, милая моя, вы станете Дженни Седелани, а не Дженни Уодсворд, и я буду иметь право на более нежный привет своей племяннице. Пока же примите от меня маленький подарок. Это ожерелье голубого восточного жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам компасом в жизни. Ни днём, ни ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнёт его на вас, и ничья рука, кроме моей, не сможет его расстегнуть, - всё так же ласково улыбаясь, говорил синьор Бонда. Он ловко надел на шею Дженни, безмолвно перед ним стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул тайный замочек, так ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов, что отыскать его было невозможно. Когда ожерелье заиграло всеми цветами радуги на белоснежной шейке Дженни, необычайно выгодно оттеняя её бледность, рыжие волосы и тёмные глаза с тонкими тёмными бровями, пасторша в полном восторге закричала:
- О Дженни, дитятко моё, ни одна красавица мира не может соперничать с тобой. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса лопнет от зависти, увидев тебя в этом ожерелье.
- Ничего, мамаша, - ответил синьор Бонда, отходя от Дженни к дивану леди Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму по плечу, издал коротенький смешок и продолжал: - И для второй вашей дочери подарочек не хуже найдём.
Только привозите её скорее домой.
Армандо увлек свою бессловесную невесту в её комнату и здесь сказал ей властно, к чему она так не привыкла:
- Одевайтесь поскорее, у нас мало времени. От портнихи мы проедем к дяде, который к тому времени уже возвратится домой. Там вы познакомитесь с его другом, приехавшим вместе с ним из Константинополя. Это дядя моего друга Анри Дордье - Мартин Дордье. Но он такой весельчак и острослов, что иначе как весёлый Дордье или Марто его никто не величает. Мы все зовём его месье Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из себя Мадонну, если он допустит некоторую вольность в своих речах. Бывает, он и руки распускает, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее же, Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. - Армандо пожал руку невесте, закрыл дверь её комнаты и уже из-за двери прибавил: - Наденьте чёрный шёлковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принёс вам вчера, и никаких больше украшений, которыми вы так любите себя обвешивать. Мы будем завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут.
Армандо вышел в зал, и лицо его сделалось расстроенным. Всё в нём выказывало крайнее волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь в комнату пасторши, где слышались смех и весёлый разговор. Через несколько минут показался синьор Бонда.
- Ну-с, мой названый племянничек, как же вы выполнили приказание магистра? - язвительно усмехаясь, спросил он своим писклявым голосом.
- Легко передавать приказания, мой названый дядюшка. Надо было узнать сначала, кто этот старый осёл-адвокат, - и уж тогда посылать его подкупать.
Это честный идиот, просто маньяк английской чести. Над ним я не властен, так как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот и вовсе для меня недоступен, ни за одну его страстишку я уцепиться не смог.
Не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт инспирирован Анандой. Сегодня Анри узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр, посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал в Лондон? Ведь он всех нас уверил, что Ананда остаётся в Константинополе ещё на целый год. Теперь мы можем всё дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.
- Ну, ты ещё молод, чтобы порицать магистра. Делай, что говорят. Там увидим.
- Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и того, что вы навязали мне в жёны эту красотку, вечно понурую и хмурую, да ещё с вульгарнейшей мамашей.
- Не будем ссориться, племянничек. Как только заполучим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щёчках её зацветут розы, язычок развяжется и, пожалуй, будешь ещё ею доволен. Не задерживайтесь, приезжайте прямо ко мне в отель.
Бонда вернулся к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не сделал и двух шагов по коридору, как настиг её у выхода.
- Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже не только одеты, но даже направляетесь к выходу.
Все надежды Дженни ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись одна, она пыталась сорвать ожерелье, которое немедленно прозвала собачьим ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не видеть, как оно к ней шло, подчёркивая её красоту. Она пыталась разорвать его обеими руками, но ожерелье, точно железное, не поддавалось. Дженни пришла в бешенство, в полном отчаянии оросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные минуты в детстве, когда у неё что-либо не выходило, закричала: "Папа, папа, помоги мне!" Ей померещилось, что отец где-то близко, ей стало спокойнее, она сбросила халат и мигом оделась. Машинально оделась так, как приказал жених, а в голове её стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться из дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она сочла, что там найдёт спасенье. Но мысль эта вела её вон из дома. На несколько мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший у неё время, Дженни успела бы проскользнуть, и... кто знает, как сложилась бы её дальнейшая жизнь и судьбы целого кольца людей. Мгновение, одно кратчайшее мгновение упустила Дженни, - и неумолимая рука схватила свою жертву, чтобы уже не разжаться.
Армандо понял, что едва не выпустил из рук главный козырь в затеянной игре. Не показав Дженни, что он разгадал её тайну, он затаил раздражение и поклялся отомстить будущей супруге за её сегодняшнюю выходку. Очень вежливо и галантно вёл себя Армандо всю дорогу, ничем не выдав своего недовольства ею. У портнихи Дженни тоже ждали сюрпризы. Во-первых, Армандо потребовал, чтобы платье - вопреки английской моде - было без шлейфа, объясняя, что они зарегистрируются только у нотариуса. Во-вторых, пристально поглядев на Дженни, он попросил не опоздать с платьем и прислать его в дом невесты завтра, не позднее четырёх часов, так как в шесть им надо быть у нотариуса.
Дня Дженни, ещё не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо её воли ею посмели распорядиться, было таким издевательством, что она яростно схватила ворот платья и хотела его разорвать, но случайно коснулась ожерелья, и руки её невольно разжались. Глаза её встретились с глазами Армандо, в них она прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости излила весь гнев на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Будто бы нечаянно уронив её на пол, Дженни раздавила её, как бы ненароком споткнувшись.
- Какая жалость, моя дорогая, - соболезнуя невесте и подымая обломки, проговорил Армандо. - Это была настоящая восточная вещь. Я не сомневаюсь, что среди свадебных подарков моего дяди будет нечто менее хрупкое, вроде вашего ожерелья.
Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки.
- Ах, что вы наделали! - закричала портниха. - Ведь можно же починить эту чудесную вещь.
- Нет, мадам, этой неудачей завершается целый период в жизни мисс Уодсворд. Завтра в жизнь вступит новое существо, моя жена, синьора Седелани.
Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта - тоже восточный амулет любви. Раз он оказался слабым, мы найдём более действенный. Как вам нравится это ожерелье?
- Оно поразительно. Оно необычайно идёт мисс Дженни. Но оно делает её какой-то демонической. Я никогда ещё не видела вашу невесту столь прекрасной. Но... я не хотела бы, чтобы моя дочь выглядела так накануне своей свадьбы.
- Девушки странный народ, мадам. Они считают, что идя к венцу, нужно обязательно иметь трагический вид.
- Быть может, и так, - вздыхая, сказала портниха. - А теперь, если требуется успеть к определённому сроку, попрошу вас покинуть примерочную и пройти в приёмную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.
Точно нехотя вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на ходу, что их ждут и надо торопиться.
- Мисс Дженни, - наклоняясь к бледной и печальной девушке, прошептала портниха. - Что с вами? Приободритесь. Вы ведь в Англии, а не на Востоке.
Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?
- Можете ли вы разрезать или разорвать это проклятое ожерелье? Если можете, - я спасена.
- Что же тут мудрёного? Ведь не запаяно же оно. - Боюсь, что ещё хуже. Я пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.
Всё сильнее изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и подошла к Дженни. Как только она коснулась ими ожерелья и зажала между лезвиями тонкую, вроде платиновой, оправу, обе женщины, слегка вскрикнув, отскочили друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась за сердце и упала в кресло, возле которого стояла.
- Господи, в жизни ничего подобного не видела и не испытала, - в ужасе перекрестилась портниха. - Это не ожерелье, а цепь каторжника.
- Скоро ли вы будете готовы, Дженни? Мы опоздаем из-за вашей медлительности, - стучал в дверь Армандо.
- Да ведь женщина не солдат, синьор Седелани. Надо же одеться мисс Дженни, как подобает красавице, - возмутилась портниха.
Крупные слёзы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью опытных рук портнихи.
- Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?
- Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом мне и о чём меня предупреждали.
Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова постучали.
Когда Дженни вышла в приёмную, она была так слаба и бледна, что портниха предложила ей стакан вина. - Это было бы как нельзя кстати, - сказал Армандо. Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного воды и, как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.
Как только девушка выпила вино, с ней произошло что-то странное. На щеках её заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали, точно агаты с бриллиантами в её ожерелье.
- Вы так прекрасны, мисс Дженни, что уверен, все головы будут поворачиваться в вашу сторону за завтраком. Но поедемте скорее, мы сильно опаздываем.
Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар речи и кокетливый смех, чем несказанно удивила портниху. В её настроении произошла разительная перемена.
Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, её занимало впечатление, которое она производила на соседей по столу, а те, кто окружал её за столом, казались ей очень милыми и любезными людьми.
Синьор Бонда, произведший на неё такое отталкивающее впечатление, теперь стал очень внимательным и добрым. Он рассказывал ей о своих несметных богатствах, которые перейдут к её мужу и к ней, так как собственных детей у него нет. Только его острые глаза как бы продолжали говорить: "Будь послушна, будь послушна". Но сейчас Дженни было весело. Богатство, туалеты, драгоценности и "свет", о котором она так мечтала,- наконец-то всё это открывается перед ней. И назойливо говорившие о послушании глаза, так упорно смотревшие на неё, теперь казались ей маленькой подробностью, на которую не стоит обращать внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда пригласил Дженни с женихом и обоих Дордье в свои комнаты, где был сервирован кофе по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку кофе, синьор Бонда завёл с нею разговор об Алисе.
Ловко выспросив всё о лорде Бенедикте, он предложил Дженни написать сестре записку, известив её об опасной болезни матери и о своей печали: ведь завтра её свадьба, а сестра даже не знает, кто её будущий муж. Пусть Алиса приезжает с подателем письма, а завтра после бракосочетания вернётся домой.
Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы - Анри Дордье, который никак не ждет, какого невзрачного утёнка ему приготовили в жёны.
Анри вздыхал и отвечал ей в тон, что близкое родство с нею вознаградит его за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой карман и сказал, что он сам поедет к Алисе и привезёт её.
Расставшись с весёлой компанией, поглотившей огромное количество вина и тяжёлой жирной, остро приправленной пищи, Дженни и её жених возвратились в дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает её за талию и, близко склоняясь, заглядывает ей в глаза. Мысль о завтрашней свадьбе теперь её нисколько не беспокоила, и даже недоумение пасторши, почему же так спешат со свадьбой, если она больна и не может сопровождать дочь, показалось ей сейчас не стоящим внимания.
- Мы зарегистрируемся у нотариуса, мамаша. А уж если вам кажется необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего выздоровления.
Но дядя находит, что церковный обряд дело устаревшее и никому ненужное.
Пасторша с сомнением покачала головой, но не решилась спорить с авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано. Воспоминания о юной любви вставали сейчас в её сердце, которое одного только Браццано, пожалуй, и помнило всю долгую жизнь. Время шло, с минуты на минуту ожидали Алису. Но её всё не было. Наконец, раздался стук молотка, но, увы, вместо Алисы появился раздосадованный и злой Бонда.
- Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?
- Крепость? Да это один из самых изысканно обставленных домов. Какие картины, какой фарфор...
- Я не об обстановке говорю. Я говорю о целых баррикадах вокруг дома, через которые не проберёшься. Я даже письма передать не смог, не то что увидеть Алису, - рычал Бонда, накидываясь на Дженни.
- Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там бывали не раз и никаких баррикад не видели. Я ещё раз предлагаю вам поехать со мною за Алисой.
- Оставайтесь дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной, - силясь улыбнуться, ответил Бонда. - И не такие баррикады брали, а тут какой-то дурак Бенедикт.
Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались одни.
- Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.
Как только гости ушли, Дженни опять принялась теребить своё ожерелье.
- Дженни, дорогая, что это ты делаешь? - с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя от размягченного тона к раздражительным интонациям, заметив, чем занимается её дочь перед зеркалом.
- Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, - не менее раздражённо закричала Дженни.
- Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берёшь такие выражения? Чем ты можешь быть недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолёте прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты всё только фыркаешь. Право, когда жив был отец, характер у тебя был лучше. А сейчас я просто теряюсь, не зная, как с тобой ладить.
- Ничего. Через пять минут заснёте, а ещё через пять - захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, но и обо всех на свете помнить перестанете. А мил или отвратителен ваш храп, вас мало беспокоит. Об одном прошу: спите и храпите, сколько влезет. Но в мои дела не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.
С этим ласковым и почтительным выступлением нежная дочь ушла к себе, чтобы провести здесь свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы.
Ни на стуле, ни на кресле, ни на кушетке - нигде не находила она места.
Словно гонимая кем-то, она бросалась из одного угла в другой и вышла, наконец, в зал. Полная тишина царила в доме. Точно всё умерло. Дженни поразила эта необычная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже обеспокоилась, подумав, не слишком ли груба была с матерью. Но мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Тёмный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, её не пугал.
Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая её мучительно натянутых нервов. Дженни всё искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза её упали на стол, и она заметила на нём золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, он забыл его, куря папироску в ожидании невесты. Уверенная, что портсигар принадлежит её жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный и особый какой-то аромат удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.
Чем дольше курила Дженни, тем разительнее менялось её настроение, и, наконец, ей стало весело. Всё печалившее и раздражавшее ещё минуту назад стало казаться пустяками. В голове у неё зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни приучилась пить. Она чувствовала приятное волнение в крови. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала и увидела своё смутное отражение в большом зеркале.
Она зажгла канделябры и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе. Ей захотелось ещё света. Она зажгла все свечи, стоявшие на столах, но этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало всё существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье в огнях сотни свечей переливалось всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, и это отлично знала Дженни, сейчас казался огненным.
Дженни изгибалась во все стороны, фигура её отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и светились вокруг неё красным пламенем. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видела себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, до сих пор не приходила мысль о своей наготе. Теперь же, в сияющем зале, с огнем, пылавшим в её крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она всё ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла, зачарованная собственной красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.
- Как я прекрасна! Подумать только, ведь я не знала, как я хороша, - тихо смеясь, говорила Дженни. - Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами...- продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая прелестное своё тело. - Да разве это возможно, чтобы кому-то одному досталась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь это чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И сам лорд Бенедикт вряд ли устоит против подобных женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь:
Мало-помалу, то придвигаясь к зеркалу, то отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Не понимая, что она делает, она стала танцевать такой бестыжий танец, до какого не додумалась бы и опытная соблазнительница. Дженни стало так весело, что её громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.
Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз это были слёзы бешенства. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Только теперь пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным, кто жалел её, единственным, кто относился к ней милосердно. Испытав, чем теперь платит ей Дженни за все её жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у неё в жизни нет ничего, за что она могла бы ухватиться. Страшные призраки полного одиночества и смерти впервые встали перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы её собственная любовь... Когда до тихо рыдавшей пасторши ещё раз донёсся раскатистый хохот Дженни, на неё напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, растрёпанная, она направилась в зал, откуда всё ещё слышался довольный смех Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, парализованная бесстыдными движениями голой Дженни, её ужасным смехом и всем возбуждённым видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не заметившая её, внезапно увидела в зеркале страшную фигуру, решила, что перед ней привидение, и завопила: "Ведьма, ведьма!"
Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что у неё есть мать, забыв всё, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не сбив с трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.
"Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну, уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не проведу", - думала Дженни. постепенно успокаиваясь. Утомлённая долгим танцем, она стала засыпать, а между тем начинался новый день, когда мисс Дженни Уодсворд было суждено закончить своё существование и вступить в жизнь синьоре Седелани.
Долго стояла так пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий её жизни. Дженни - сумасшедшая! Её гордость, её жизнь, её будущее - Дженни - безумная! Отчаяние высушило слёзы, отчаяние в один миг переставило в её сердце местами все ценности. Что стоят теперь все богатства мира, если её дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить всё ещё пылавшие свечи, заботливо приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась, боясь смеха безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна её горя сейчас открылась ей вполне. Вот почему Дженни была так груба с ней всё последнее время.
Дженни давно уже, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся вселенная, что ей всё живое во всём мире, если её дорогая дочь, её плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать прелесть жизни.
"О Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрю замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, всё исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время,- где же твоя помощь?"
В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и всё раннее утро, забыв сказать прислуге, чтобы убрали ещё чадившие свечи.
Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена оплывшими свечами и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К её большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на её слова, только досадливо махнула рукой и велела позвать дворника, всё убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая и духовно и телесно, лежала, как мёртвая, на своей кушетке, ожидая смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.
Но там всё было безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери всё так же не доносилось ни звука, и волнение пасторши достигло предела. Вот раздался стук в наружную дверь, это посыльный принёс Дженни обязательный подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и два письма, одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала её будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы всё видеть и слышать.
- Кто тут?- в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у неё букет, она бросила его на пол и сказала девушке: - Принесите скорее вина, в горле пересохло. Услыхав, чего требует дочь, пасторша опечалилась ещё больше. Всё подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Ещё вчера она была бы рада его получить. Но последняя ночь унесла всю её энергию и жизнерадостность.
Она равнодушно держала письмо, не читая его, и всё прислушивалась, чем ещё одарит её жизнь. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей и соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь проложила мрачные и глубокие морщины на её лице, посеребрила волосы, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень её, болезненно жёлтая, с распухшими красными глазами, сидела в кресле.