– Ну а все‑таки? – смотрел ему в глаза Сталин.
– Правда… это то, на чем мир стоит, – серьезно ответил Молотов.
Сталин брезгливо вздохнул и повернулся к гостям:
– Кто‑нибудь может дать точное определение правды?
Все молчали.
Сталин подождал минуту, поднял бокал:
– Не стоит пить за то, что неопределимо.
– За что же тогда? – осторожно спросил князь Василий.
– Хватит этих тостов, – сказал Сталин и молча выпил.
Все последовали его примеру.
– Замечательное вино! – причмокнул от удовольствия Шостакович. – Одного не могу понять – сколько раз был на Западе, никогда не видал в тамошних винных магазинах наши грузинские вина. Никогда! Почему плутократы не продают их?
– Буржуи любят французские вина, – заметил Микоян, отправляя в рот сочный кусок свинины.
– В крайнем случае – итальянские и испанские, – кивнул Эйзенштейн.
– У плутократов вкус испорчен католиками. У них же в причастии – только сухие вина. А у нас – сладкий кагор! – откликнулся Каганович.
– Поэтому они и полусладкого шампанского терпеть не могут, – пробормотал Берия.
– Но все‑таки это странно, товарищи. – Шостакович поднял пустой бокал, и парень в красной рубахе тут же наполнил его. – Такое вино – и не пить?
– Все дело в сахаре. Только в сахаре. Грузинский виноград слишком сладкий для плутократов, – жевал Каганович. – У них у всех диабет!
Гости засмеялись.
– Дело вовсе не в сахаре, – проговорил Сталин, разрезая свиное ухо.
– А в чем же, товарищ Сталин? – спросил Шостакович.
– В 46‑м я угощал де Голля превосходным “Ахашени”. Выпили с ним одну бутылку, начали другую. Why not, fuck you slowly? Наконец допиваем вторую. Приносят третью. И де Голль спрашивает: “Иосиф, что это за вино?” Я говорю: ““Ахашени”. Тебе не нравится?” – “Да нет, – говорит, – мне‑то как раз нравится. Но оно никогда не понравится французам”. – “Почему?” – спрашиваю. “Потому что у него привкус крови”. На том и расстались. О сахаре этот Couillon de Couillon ничего не сказал. На каждое Рождество я посылаю ему ящик “Ахашени”. А он мне – ящик своего любимого бургонского “Chardonnay”.
– Чего ждать от этих лягушатников! – махнул ножом Каганович.
– А от пархатых? – спросил Сталин и захрустел ухом.
– Иосиф, я, между прочим, еврей, – неловко улыбнулся Каганович.
– Я тоже, – ответил Сталин. – Но только наполовину. Маленков, что у нас со сталью?
– В каком смысле, товарищ Сталин?
– Вот в таком. – Сталин взял с тарелки недоеденное свиное ухо и показал Маленкову.
Все смолкли. Только Толстой, не обращая ни на кого внимания, остервенело кромсал, совал в рот и жадно жевал свинину, чавкая и бормоча что‑то нечленораздельное.
Маленков вытер губы салфеткой, встал:
– В первом квартале наши домны выдадут не менее двух миллионов тонн стали, товарищ Сталин.
Сталин молча разглядывал свиное ухо.
– Интересно… – проговорил он после затянувшейся паузы. – Вот это – жареное свиное ухо. Если посмотреть с нормального расстояния. А если приблизить его совсем к глазу… – он поднес ухо к своим пристально блестящим глазам, – тогда человек может и не знать, что это всего лишь жареное свиное ухо… Здесь открывается такой поразительный ландшафт… горы какие‑то… плавные горы… словно их кто‑то оплавил… может, там взорвали водородную бомбу? – Он поднял голову. – Сахаров! Вы же работали над водородной бомбой?
– Да, товарищ Сталин, – кивнул Сахаров. – Мы с Курчатовым.
– А где Курчатов? Умер?
– Он… жив, товарищ Сталин.
– Почему?
– Что? Я… не понимаю… – заморгал Сахаров.
Сталин внимательно посмотрел на Сахарова и протянул ему ухо:
– Возьмите.
Берия передал ухо Микояну, тот – Ворошилову, Ворошилов – Кагановичу, Каганович – Ландау, Ландау – Сахарову. Сахаров взял ухо.
– Посмотрите… что там… – с тяжелым вздохом потер свои розовые щеки Сталин.
– Ну… это… ухо свиньи, товарищ Сталин… – посмотрел Сахаров.
– Посмотрите ближе, ближе, ближе…
Сахаров непонимающе смотрел на Сталина.
– Посмотрите в упор, товарищ Сахаров, – посоветовал Микоян.
Сахаров поднес ухо к глазам.
– Ну, говорите, говорите! – нетерпеливо сморщился Сталин. – Что там было, кто взорвал, почему там… такие вот волны оранжевые… или это море… море окаменело… и куда девались люди… люди мирного труда…
Сахаров внимательно смотрел. Высокий лоб его покрылся испариной.
Теряя терпение, Сталин переглянулся с Берией.
– Товарищ Сахаров, расскажите просто и доходчиво, что вы конкретно видите, – посоветовал Берия.
– Я вижу… поджаренную свиную кожу, – произнес Сахаров, поднимая голову.
Сталин угрюмо кивнул. Лицо его сразу как будто постарело. Он потер переносицу и посмотрел на огонь стального, стилизованного под серп и молот подсвечника. Пламя толстой красной свечи отражалось в его глазах, лучилось на бесчисленных гранях бриллиантового ожерелья, играло в светло‑зеленой глубине изумруда.
Глаза Сталина наполнились слезами. Все сидели, замерев. Даже Толстой прекратил чавкать и, оттопырив разбитую нижнюю губу, тупо уставился на столбом стоящего Маленкова.
Из глаза Сталина выкатилась слеза и упала ему на руку. Сталин посмотрел на свою руку, поднес ее ко рту и слизнул слезу.
– Соль мира… – тихо сказал он.
Тонкие ноздри его дрогнули, слезы покатились из глаз.
Он опустил лицо в ладони и беззвучно заплакал. Несколько гостей оторопело встали со своих мест, но Берия предупредительно поднял руку:
– Спокойно.
Сталин рыдал; плечи его беспомощно вздрагивали, голова тряслась, сквозь побелевшие тонкие пальцы сочились слезы.
Берия встал:
– Товарищи, я прошу вас удалиться.
Члены Политбюро и гости осторожно двинулись к выходу. Молотов, решив остаться, сделал Берии знак рукой, но министр госбезопасности непреклонно покачал головой. Молотов нехотя повернулся и последовал за остальными. Берия кивнул замершим у расписной стены слугам, они неслышно выбежали.
В зале со сводчатым потолком остались только Сталин, Берия и шестеро возле ледяной глыбы.
Берия сел рядом со Сталиным, достал портсигар и закурил.
Сталин рыдал долго. Спазмы накатывали как волны, заставляя его сгорбленную фигуру сильно дергаться или исходить мелкой дрожью.
Берия курил, разглядывая яркую роспись потолка.
От глыбы отвалились сразу несколько кусков. Сталин вздрогнул и стих. Берия положил ему на шею свою длинно‑палую белую руку. Сталин достал платок и прижал его к раскрасневшемуся лицу:
– Не смотри на меня…
Берия встал, подошел к глыбе, глянул. Глыба треснула и готова была развалиться на две части.
– Иосиф, тут дело идет к финалу. – Берия потрогал трещину.
Не отнимая платка от лица, Сталин нащупал лежащий на столе колокольчик, позвонил. Вбежали двое слуг.
– Make‑up, – скомандовал Сталин.
Появилась полноватая женщина в форме майора МГБ, с чемоданчиком, подсела к Сталину и стала приводить в порядок его лицо.
– Какая все‑таки гнида Маленков, – заговорил Берия, прохаживаясь возле глыбы. – Каждый раз, когда вижу его, теряю самообладание. Как ты его терпишь?
– Он хороший технарь. Знает производство… – глухо отозвался Сталин.
– Но он чудовищный интриган. Скольким людям он кровь испортил. Мало ему Куйбышева, Постышева и Косиора. Теперь давит Косыгина. Piece of shit…
– У него колоссальный опыт.
– Косыгин знает тяжпром не хуже его. Вся эвакуация заводов на нем держалась. Деловой парень, денди, из рода чугунных магнатов. Живой, контактный. В гольф играет блестяще.
– Это важно для зам. пред. Совмина?
– Да! – оживился Берия. – Я раньше думал как Маяковский: “Мне – бильярд, отращиваю глаз; ему же шахматы – они вождям полезней”. Шахматы для руководителей – великая вещь. Они учат стратегическому мышлению. А гольф учит тактике. Во времена Ленина и в тридцатые годы все определяла стратегия. Сейчас, в начале пятидесятых, актуально тактическое мышление. Косыгин – перспективный кадр.
– Не знаю… надо подумать. Маленков много сделал для страны. Хоть он и редкая сволочь… – Сталин встал, глядя в круглое зеркальце, потрогал свою бровь. Женщина тоже встала.
– Да… а что там с “делом банкиров”? – спросил Сталин.
– Я же докладывал тебе утром.
– Сегодня? – Сталин отдал зеркальце женщине.
– Да.
– А что… – Сталин проводил взглядом уходящую женщину, – там с этой канальей Шиповым?
– Работаем. Он пока молчит.
– У тебя и молчит?
– Есть разные люди, Иосиф. Не все так мягкотелы, как Бухарин.
– Значит, Шипов – мужественный человек?
– Просто упрямый.
– Странно. По нему не скажешь.
– Мы его вчера подвесили. Я думаю, завтра… то есть сегодня он заговорит.
Сталин подошел к поддону с глыбой.
– Видишь, она треснула, – показал Берия.
– А чего же мы ждем? Надо вбить клин, и она развалится… – Сталин потрогал трещину.
– Опасно, товарищ Сталин, – привстал со стула микробиолог. – Можно объект повредить.
– Давайте клинья, – не глядя на него, пробормотал Сталин. – Я здесь до утра торчать не буду.
Принесли топор и полено, охранники вытесали четыре клина, вставили в трещину, стали бить топором. Глыба затрещала.
– Вы бы отошли подальше, товарищ Сталин, – посоветовал физик.
– Давай, давай. – Сталин угрюмо смотрел на трещину.
Ударили раз, другой. На третий глыба громко треснула и развалилась на куски. В поддоне среди талой воды и кусков льда остался сидеть замерзший верзила с чудовищными гениталиями и с черным чемоданчиком на коленях.
– Кто это? – спросил Сталин после продолжительной паузы и посмотрел на микробиолога.
– Пока не знаем, товарищ Сталин.
– Что это у него с яйцами?
– Похоже на слоновость, товарищ Сталин. А может, и результат облучения, – близоруко щурился микробиолог.
– Если это землеёбы, – заговорил Берия, – значит, у них у всех такие фаллосы. Вероятно, это не случайно.
– Ты хочешь сказать, фаллосы большие оттого, что они совокупляются с землей? – спросил Сталин.
– Именно.
– А с женщинами они уж не живут?
– С такими размерами… абсолютно исключено… Такая елда в корову не влезет, – зевнул Берия и посмотрел на часы.
– Да… – задумчиво качнул головой Сталин. – Как же они любят родную землю. А может, у них все‑таки есть женщины с огромным влагалищем?
– В первом послании они писали, что в их общине нет ни одной женщины.
– Вот как… – Сталин обошел поддон вокруг, рассматривая замороженного. – Громадный детина. Какие ножищи… Сколько в нем росту?
– На глаз… минимум два двадцать, – заключил Берия.
– Тот в 37‑м был рогатый. Этот с яйцами по два пуда… неужели такое будущее ждет нашу страну? – Сталин брезгливо потрогал лысину великана.
– Надо посмотреть, что в чемоданчике. – Берия кивнул охранникам: – Вынимайте. Только осторожно.
Охранники стали топором выковыривать изо льда чемоданчик. Когда его вытянули, Сталин подошел к столу с остатками трапезы, схватил край скатерти и резко потянул.
Все съехало со стола, с шумом попадало на пол. Пенсне, соскочившее с носа свиньи, покатилось к стене; охранник подхватил его.
Берия положил чемоданчик на стол.
– Может, минеров вызвать? – спросил Сталин.
– Я не чувствую подвоха во всей этой истории. – Берия жестом пригласил Сталина открыть чемоданчик. – Ты глава государства.
Сталин, помедлив малость, подошел и осторожно открыл чемоданчик. Сдержанный голубой свет поплыл из него, осветив лицо вождя. Сталин и Берия разглядывали содержимое – двенадцать кусков голубого сала, залитых сахаром.
– Товарищи ученые, подойдите сюда, – пригласил Сталин.
Физик и микробиолог подошли.
– Что это? – спросил Сталин.
– Трудно сразу сказать, товарищ Сталин, – ответил микробиолог.
– Нужен подробный анализ, – нахмурился физик.
– Вы свободны, – произнес Сталин, не отрываясь глядя в чемоданчик.
Ученые вышли.
– Это типа фосфора что‑то. – Берия потрогал затвердевший сахар, покрывающий голубое сало. – Необычный свет, правда?
– Очень. – Сталин пристально смотрел.
– Я возьму, а утром отдадим на исследование.
– Погоди, – произнес Сталин.
– Что? – не понял Берия.
– Пусть у меня побудет. Пока.
– Но… надо же выяснить, что это такое?
– Выясним еще десять раз. Мне… как‑то хорошо от этого света.
Берия молча посмотрел на озаренное голубым лицо вождя.
– Ты хочешь… – начал было он.
– Да, да, – перебил его Сталин. – Я хочу это взять с собой.
– Хорошо, – кивнул Берия. – Давай коньяку выпьем?
– Я спать поеду. – Сталин закрыл чемоданчик, взял его за ручку. – Холодный еще.
– Что?
– Я говорю, холодный саквояж. Не нагрелся еще, – сказал Сталин, глядя в глаза Берии.
– Why not? – устало улыбнулся Берия.
– С добрым утром, Лаврентий. – Сталин повернулся и пошел с чемоданчиком в руке. – Машину!
Охранник скрылся в невысокой арочной двери.
Берия бросил недокуренную папиросу на пол и наступил красивым английским ботинком.
Когда серебристо‑черный сталинский “Роллс‑Ройс” в сопровождении двух “ЗИМов” охраны выехал из Спасских ворот, толстая женщина в лохмотьях кинулась наперерез кортежу с диким криком. В руках охранников появилось оружие.
– Не стрелять! – приказал Сталин. – Это ААА. Останови. Кортеж остановился.
– Раздави! Растопчи! Кишки мои на шины намотай! Кровищу мою гнилую в радиатор залей! Ровней понесет тебя конь твой стальной! – вопила толстуха, падая на колени.
Широкое круглое, с перебитым носом лицо ее было плоским, маленькие глазки сияли безумием; из‑под бесформенных мокрых губ торчали мелкие гнилые зубы; невероятные лохмотья висели на приземистом, уродливо расширяющемся книзу теле; седые грязные волосы выбивались из‑под рваного шерстяного платка; босые ноги были черны от грязи.
Сталин вышел из машины с сигарой в зубах.
Завидя его, ААА испустила протяжный хриплый крик и ударила своим круглым лицом о мерзлую брусчатку Красной площади.
– Здравствуй, ААА, – проговорил Сталин, ежась на промозглом мартовском ветру.
– Здравствуй, отец родной! Здравствуй, свет невечерний! Здравствуй, спаситель наш! – запричитала ААА.
Охранник набросил на плечи Сталину длинное пальто темно‑зеленого кашемира.
– Что ж ты под колеса кидаешься? – спросил Сталин.
– Ради всех мозгов! Ради всех кусков! Раздави, раздави, раздави!
– За что ж мне тебя давить?
– За все, что было, за все, что есть, да за все, что будет, отец родной!
– Что ж ты за наградой не идешь? Твой орден у Молотова в столе давно лежит. Или брезгуешь заботой нашей?
– Разорви пизду мне сопливую стальными крюками, запри губищи мои стальными замками, посади на кол медный, заставь жрать порошок вредный, жги меня углями, бей батогами, запусти пчел в носовую полость, сошли в Чертову волость, за сисяры потныя подвесь, с кислым тестом замесь, наголо обрей, белены рюмку налей, вервием задуши, на плахе топором обтеши, в смоле свари, а рублем не дари!
Сталин усмехнулся:
– Кого же одаривать, коли не тебя?
– Достойных у тебя хоть жопой ешь, отец родной! Я под себя срать и ссать не перестану! Не на тех дрожжах подымалась!
– Ты знаешь, что Хармс своими глистами канареек кормит? – Сталин обвел глазами пустынную Красную площадь.
– Мне ли эту срань не знать? – радостно ощерилась ААА.
– Что с ним делать?
– Пошли его на север‑северок! Там все его глисты враз повымерзнут!
– Встань, ААА, что ты в ногах валяешься. Чай, не старые времена.
– Времена не старые, а наше дело навозное, отец родной! – Она заворочалась на брусчатке.
– Мне активно не нравится “Молодая гвардия”, – стряхнул пепел с сигары Сталин.
– А кому ж она может понравиться, отец родной?
– Очень, очень не нравится… С другой стороны – человек заслуженный. Сразу ноздри рвать не хочется.
– И не рви, отец родной! – подползла к нему ААА. – Много чести для сиволапого! Подари ему свой браунинг золотой с одним патроном.
– И то верно, – задумался Сталин.
– Да и не он один гноем исходит! Там рыл полтыщи даром кокаин нюхают! Зажирели на довоенной пашаничке, ублюдки, а новую борозду вспахать – харч слабоват! На что ж они тебе такие?
– Я думаю, ААА.
– Долго думаешь, батюшка! Ежели снег вовремя не вычистить – он льдом зарастет! А лед колоть тяжкими ломами надобно!
Она подползла к ногам вождя. Густой запах застарелых нечистот оглушил Сталина. Он отвернул лицо, посмотрел на редкие звезды.
– Позволь! – требовательно прохрипела внизу ААА.
Не глядя на нее, Сталин поднял правую ногу. ААА принялась жадно вылизывать подошву его остроносого ботинка. Сталин посмотрел на освещенный Кремль. На Спасской башне пробило четверть пятого. Сталин поднял левую ногу. ААА вылизала и левую подошву.
– Я ж к тебе с благовестью приползла. – Она икнула и вытерла губы грязной рукой. – Рожаю нынче.
– Что ж ты молчала?
– А что зря языком молоть? – засмеялась она.
– Что от меня нужно? – серьезно спросил Сталин.
– Чтоб ты жил, отец родной!
– Я постараюсь.
Сталин бросил сигару, пристально посмотрел на ААА, повернулся и пошел к машине.
– Знаешь, что Борис твою жинку больше не топчет?
– Знаю, – ответил Сталин, садясь в лимузин.
Охранник закрыл за ним дверь, побежал к “ЗИМу”. Машины заурчали, кортеж резво тронулся, обогнул собор Василия Блаженного и скрылся.
– Из твоих говн престол новой правды воздвигну, да не размоет его моча небесная! – поклонилась ААА, жадно ловя широкими ноздрями выхлопной дым исчезнувшего кортежа.
– В Архангельское, – приказал Сталин шоферу, когда три машины выехали на Кремлевскую набережную.
– Ой, а я вас на ближнюю везу, товарищ Сталин! – жеманно воскликнул красивый молодой шофер в белой кожаной куртке и щегольском желто‑сиреневом платке на тонкой шее.
Сталин посмотрел на его блестящий от помады затылок:
– Сережа, почему москвичи покупают “Бугатти” больше, чем “Хорьх”?
– Вот загадка, товарищ Сталин! – посерьезнел шофер. – Все помешались на этих “Бугатти”! Там и с подвеской всегда проблемы были, и мотор новый, никто не знает, как он по нашим колдобинам. А все как с ума посходили – “Бугатти” да “Бугатти”! Красивая машина, говорят! А по мне – двухместный “Мерседес” довоенный лучше всех!
– И лучше нового “Хорьха”?
– Не обижайтесь, товарищ Сталин, – лучше! Там мотор, – шофер зажмурился от удовольствия, – как женщина! Я, товарищ Сталин, утром чаю выпью, пойду в гараж, капот открою, встану и смотрю. Вот красота, какой там Рембрандт! Отец покойный его в 42‑м у Михоэлса купил, он 32 тысячи прошел, а Михоэлс этот, ясное дело, человек творческий, ни разу капота не открыл! Там зажигание напрочь сбито было и клапана стучать начали. Мы карбюратор прочистили, цепь поменяли, отец все ворчал: ну, жидяра, чуть такую машину не угробил! И вот, товарищ Сталин, двенадцать лет – и ни соринки в жопе! Вот эта машина! Как топор! А на “Бугатти” я посмотрю через двенадцать лет!
Выехали на улицу Горького.
– Товарищ Сталин, разрешите обратиться, – заговорил сидящий рядом с шофером штурман – широкоплечий полковник МГБ с простым крестьянским лицом.
– Валяй. – Сталин с удовольствием откинул голову на лайковый подголовник.
– У меня, товарищ Сталин, “Форд‑универсал”, 51‑го года выпуска. Мы летом с женой на нем во Францию поехали и под Марселем с этим самым спортивным “Хорьхом” столкнулись. Слава богу – не в лоб. Нам – почти ничего, а у него вся кабина всмятку. Водитель этот, француз, кровью харкал. Вот вам и “Хорьх”!
– Ты б еще в него на “Победе” врезался, ёб твою мать! – воскликнул шофер. – Сравнил жопу с пальцем! “Форд”, блядь! Вози на нем картошку да поварих из вашей столовой! «Форд»! Я б, товарищ Сталин, американцам вообще бы импорт машин запретил! У них ни одного авто приличного нет! Лучше уж на нашей “Победе” ездить!
Выехали на Ленинградское шоссе. Замелькали одноэтажные деревенские дома. Редкие машины рассекали фарами сырую тьму.
Кортеж несся, как всегда, на предельной скорости. Свернули на Волоколамское шоссе. Когда проехали Павшино, Сталин потянулся:
– Останови. Мне нужно.
Кортеж остановился. Охрана выскочила из “ЗИМов”, обступила лимузин Сталина.
Сталин вышел, хрустнул пальцами:
– Давай на воздухе.
Из “ЗИМа” с трудом вынесли колонну с золотым пеналом.
Сталин посмотрел по сторонам. Кругом торчали подорожные, забрызганные обледенелой грязью кусты, поодаль темнел край спящей деревни и начинались холмистые поля с перелесками. Мутная луна слабо освещала унылый подмосковный пейзаж. Редкая ледяная крупа сыпалась с черного неба.
Сталин вынул шприц из пенала, преломил невидимую в темноте ампулу, высосал иглой, открыл рот и сделал быстрый укол.
Мимо проехали два грузовика и мотоцикл.
Сталин вздрогнул всем телом, посмотрел на тускло блестящий шприц, положил его в пенал. Охрана потащила колонну к багажнику “ЗИМа”.
Сталин посмотрел на свою ладонь. Две ледяные крупинки упали на нее. Он слизнул их языком, шумно и бодро выдохнул и протянул руку к “Роллс‑Ройсу”:
– Связь.
Штурман щелкнул крышкой телефонного аппарата, протянул в окно черную трубку на толстом резиновом шнуре:
– Есть, товарищ Сталин.
– Берию, – проговорил Сталин в трубку, прислоняясь спиной к лимузину и глядя на сломанную березу.
– У аппарата, – раздался в трубке сонный голос Берии.
– Лаврентий, а ведь это плохо, что у наших ученых до сих пор нет единой теории времени.
– Ты полагаешь? – спросил Берия.
– Время не лингвистика. И даже не генетика.
– Согласен. Это оттого, что со временем до этих трех посылок из будущего ничего не происходило. Проще говоря – стимула не было! – усмехнулся Берия.
– А теория относительности?
– После сегодняшнего дня ее можно окончательно сдать в архив.
– Жаль. Эйнштейн – симпатичный человек. Большая умница. Умеет не только говорить, но и слушать. Со вкусом ест и пьет.
– Да и ебет тоже не как на проспекте росший, – зевнул Берия. – Знаешь, меня, признаться, и самого такая ситуация не устраивает: вода или кочан капусты? Суточные щи какие‑то…
– Как ты сказал? – осторожно спросил Сталин.
– Я говорю – суточные щи, а не концепция времени.
Сталин выпустил трубку из руки и пошел по грязному снегу к сломанной березе. Охранники кинулись за ним. Он подошел к дереву, взялся теплыми руками за ледяной шершавый ствол и замер. Охрана замерла вокруг.
– Иосиф? Иосиф? – шуршало в качающейся трубке.
Сталин согнул колени, сгорбился и прижал лоб к березе.
Плечи его дернулись, хриплый рык вылетел изо рта. Сильнейший трехминутный приступ хохота сотряс тело вождя.
– Ясаууух пашооо!!! – выкрикнул Сталин так сильно, что две вороны, дремавшие в зарослях боярышника, поднялись и с сонным карканьем полетели в Москву.
Простившись со Сталиным, ААА побрела домой.
В Москве стояла тяжелая предрассветная тишина. Даже дворники еще не просыпались. Лишь изредка проезжали одинокие угрюмые машины.
Напевая и бормоча что‑то себе под нос, ААА шлепала задубевшими ступнями по припорошенному ледяной крупой асфальту. Дойдя до площади Дзержинского, она поклонилась черному памятнику, обошла справа фасад величественного здания Министерства госбезопасности, завернула за угол и направилась к Варсонофьевскому переулку.
Вдруг в громадных воротах внутренней тюрьмы МГБ заскрежетали запоры, отворилась узкая железная дверь, и из черного проема на свободу шагнул высокий, крепко сложенный человек в длинном, небрежно распахнутом габардиновом пальто цвета яичного желтка со сливками. Такого же цвета шляпа косо сидела на его маленькой голове, переходящей в толстую длинную шею с грязным белым воротом, небрежно повязанным мятым, апельсинового цвета галстуком. В руках человек держал сетку с грязным исподним.
– Ништяк, тесный мир! – радостно выкрикнул человек голосом, известным каждому советскому поклоннику высокой поэзии, подкинул сетку с бельем и размашисто, по‑футбольному пнул ее крепким немецким ботинком.
Сетка перелетела через неширокую площадь и повисла на рекламном щите “Продмага № 40”.
– Осип… – хрипло выдохнула ААА и всплеснула заскорузлыми руками. – Чтоб мне сухой пиздой подавиться! Чтоб на своих кишках удавиться!
Освобожденный посмотрел на нее мутными серо‑голубыми глазами, медленно приседая на сильных ногах, разводя длинные хваткие руки:
– ААА… ААА? ААА!
– Оська!!! – взвизгнула она и лохматым комом полетела к нему в объятия.
– ААА! ААА! ААА! – сильно сжал ее рыхлое тело Осип.
– Значит, не уебал Господь Вседержитель! – визжала ААА, повисая на нем и пачкая его светлое пальто.
– И не уебет, пока не изменим! – хохотал Осип, раскачивая ее.
– Красавец! Приап золотокудрый! Ты сохранил гнойную дистанцию свою!
– Сохранил, неженская моя! – Он с удовольствием втянул носом идущий от нее смрад. – Все по‑старому! Текучую стихию не допускаешь до себя, мраморное тесто?
– Что будет с солью, ежели помыть ее? – ощерилась ААА.
– В Москве! – двинулся с ней на руках Осип. – Я снова в Москве, ёбаные гады! О, этот грубый город! Извилистым паразитом проник я в перистальт твоих угрюмых улиц! Как обжигающ, как по‑кислотному беспощаден желудочный сок твой, но как по‑бабьи сладка кровь твоя! Как разрушительно приятно сосать ее! Это не трупная кровь Петербурга! Это кровь молодого, свободного города! О, как я люблю тебя, Москва!
Заметив на торце магазина “Детский мир” громадный портрет Сталина, делающего себе укол под язык, Осип разжал руки и побежал к нему. ААА упала на асфальт и восторженно заулюлюкала, глядя, как профессионально, по‑спринтерски несется Осип в своем развевающемся пальто.
Добежав, Осип рухнул на колени и посмотрел на громадный портрет, слегка колышущийся на сером здании.
– Слова мои неловки, как пердеж на похоронах, но искренни, как вопли на допросах… – В волнении он зашарил у себя на груди толстыми сильными пальцами с обкусанными ногтями. – Тебе, попирающему сонную пыль Земли, тебе, потопившему корабли старых мифов, тебе, разорвавшему Пизду Здравого Смысла, тебе, брызнувшему на Вечность спермой Свободы, тебе, разбудившему и взнуздавшему Русского Медведя, тебе, плюнувшему в морду гнилого Запада, тебе, перемигивающемуся со звездами, тебе, ебущему Великий Народ, тебе, слюной своей окропившему клиторы многослойных советских женщин, тебе, разворотившему анусы угловатых советских мужчин, тебе, Исполину Нового Времени, – нет равных на планете нашей!
Осип поклонился и поцеловал грубую парусину портрета.
Сзади подошла ААА.
Осип легко вскочил с колен, провел руками по продолговатому, небритому, грубой лепки лицу с необточенными, варварско‑непосредственными чертами и вдруг расхохотался, откинувшись назад. Шляпа слетела с его лохматой головы и светло‑оранжевым пятном покатилась по площади Дзержинского.
– Я опять всех заложил! – хохотал он, шатаясь от восторга. – Я всех, всех, всех, всех заложил!
ААА прижалась к его спине, с наслаждением ощущая трепет этого сильного, мускулистого тела.
– Я заложил даже тебя! Даже тебя!
– Так поздно?! – обиженно хрюкнула она. – Гондон вареный! В первый раз не догадался? Я всеми и самой собой заложена‑перезаложена! У меня клейма Позора Мирового даже на торцах волос сияют! Срежь их сейчас – через минуту вновь проступят!
– О, как приятно закладывать родных и друзей! – раскачивался, прикрыв глаза, Осип. – Какая это девственная сладость! Какое это невыносимое наслаждение! Сколько в этом подлинного и высокого!
– Заложить – ото сна жизни проснуться! Самого себя до изжоги выебать! Друзей закладывать – себя не помнить!
А врагов – Бога забыть! – хрипела ААА.
– И ее заложил! Ее, голубицу фарфоровую, мастерицу взоров виноватых, хранительницу холодного пота отказа! Отказала она мне, да не откажет палачам лубянским! Забьется в руках их лебедушкой ощипанной, белотелой! О, еще солнце не встанет, как затрещат на дыбе кости твои, Всторо‑нукосящаяся Любовь Моя! Закричишь белым криком, оросишь мочой пол бетонный! Мне бы дать кожу на сапог испанский, на твою бледную ногу натягиваемый!
Осип схватил себя за грудь, рванул. Треснула, разошлась грязная голландская сорочка, и свежая, еще кровоточащая татуировка сверкнула в свете луны и редких фонарей на его мощной груди: девушка, разрываемая цепями, с надписью внизу:
MEA CULPA
– Жаааждууу!!! – прокатился по спящей Москве дикий крик Осипа.
– Вся кровь Родины в бокал Ярости Нетерпения твоего! Смешай ее со слезами Заложенных тобой да со спермой тобою Опустошенных! А моей Мочой Высшего Служения смой чернила непросохших Черновиков твоих: чай, не чернилами писать тебе, Щегол Неземных Пределов! – прорычала ААА, поднимая рваный подол свой и показывая большие, отвислые, лохматые, грязные гениталии с вывороченными, изъязвленными алыми губищами.
Осип остервенело глянул, скрипнул зубами:
– Дай денег, мраморное тесто!