– Как?
– Явдоха каждый день пылесосит ковер. Я ей запретил что‑либо трогать и убирать в моей квартире. Разрешил только полы мыть да пылесосить. Вот она и старается. А пылесос почему‑то выпускает сладкий воздух.
– Надо же! А я думала, ты тут лежишь и целыми днями ешь пирожные.
– Я теперь практически не ем сладкого.
– Это почему же? – Она провела пальцем посередине его лба, носа и губ. – Ты и так худой как щепка.
– А это плохо?
– Мне нравится. Я люблю между ребер целовать. – Она стала медленно целовать его грудь, спускаясь к ребрам.
– Его ты тоже любишь между ребер целовать?
– Сейчас укушу, – пригрозила Надежда.
– Только не за яйца, – зевнул Яков и кинул папиросу в ведерко. Окурок зашипел во льду.
– Поеду‑ка я в Венецию. – Яков повернулся к ней. – В Москве весной так погано.
– В Венеции сейчас не лучше. Поезжай лучше в Испанию. Там в середине марта все цветет. А мы с графом к тебе приедем.
– Я не люблю втроем, ты знаешь.
– Ну, я одна приеду.
– Не смеши. – Он потрогал свою распухшую щеку. – Connard de merde!
– Mon chat… tu es fatigué?
– Mais non, putain de merde… Васька стал решительно невыносим. Он пьянеет от одного бокала и ведет себя как свинья. Сегодня вообще… полез на меня с кулаками из‑за какого‑то мудака испанца. Мало ему Эренбурга. Все, зарекаюсь брать его в кабаки. – Яков перекрестился.
– Не зарекайся. – Надежда стянула простыню с бледно‑синего от света ночника тела Якова, осторожно взяла в руку его член. – Родным по крови надо все прощать.
– Он полуродной. И полубезумный.
– Он вышел отсюда, – Надежда взяла вялую руку Якова и прижала к своим бритым гениталиям, – значит – родной.
Она сжала безвольную руку Якова бедрами и опять взяла его член:
– Жаль, что не я тебя родила.
– А ты попробуй с Васей. У него толстый хуй. В отца. Не то что у меня. Хочешь попробовать?
– Пока нет. – Ритмично сжимая бедрами его руку, Надежда ласкала член. – Ты меня сегодня не хочешь?
– С набитой мордой как‑то… не очень.
– Тебя же часто бьют твои любовники.
– Это кто тебе сказал?
– Не важно. Они тебя бьют, а потом сношают. Сношают Яшеньку в попочку. А Яшенька плачет и стонет, плачет и стонет, плачет и стонет.
Приподняв голову, Яков посмотрел на нее, откинулся на подушку и засмеялся:
– Дура! Вот дура!
Член его напрягся, пухлая рука Надежды умело ласкала его.
– Это охрана тебе горбатого лепит? – Яков налил себе шампанского, выпил. – Меня последний раз ты ударила. Полгода назад. И то – в шутку.
– А на Яблочный Спас? Когда ты так мерзко испугал меня? Надо было тогда тебе сломать что‑то. На память.
– Боишься мертвых?
– Сейчас оторву тебе скипетр.
– Скажи, а ты боишься именно мертвых или смерти вообще?
– Заткнись, поросенок… не то… вот так… – Она с силой сжала его член; головка набухла и побагровела.
Яков поморщился:
– Иии… У тебя сильные руки… оой… слушай, а почему он дважды женился на левшах? Вот загадка для биографов…
– Задушим… задушим твоего зверя… как собаку Тито… басовой струной от рояля…
– Слушай, а может, ты мне все врешь?
– Ааа… mon petit neéoglobaliste… voilà, et iqi… – увлеченно продолжала она, глядя на разбухающий член.
– Может, он просто перестал тебя еть? А Пастернак тебе больше не дает?
– Что? – спросила Надежда, не выпуская члена из руки.
– Я говорю, может, он уже давно… – с улыбкой заговорил Яков, приподнимая голову, но, встретившись со взглядом ее зеленых насторожившихся глаз, осекся.
Она посмотрела на него как на труп давно забытого, но родного человека, встала и вышла из спальни. Слышно было, как она долго идет босая через всю квартиру в прихожую – ко второму телефонному аппарату.
– Nadine! – нехотя крикнул Яков, глядя на свой фиолетовый член. – Это очень глупая шутка… pardonne‑moi!
Надежда взяла трубку.
– Машину, пожалуйста, – донесся до Якова ее слабый голос.
– Говно, connard de merde… – Он со вздохом откинулся на испачканную его помадой и тушью подушку. – Если с утра – говно, то и весь день – говно. Полное говно.
К половине второго ночи в Кремль были доставлены академики Ландау и Сахаров. Глыбу просветили, убедившись, что в ней – монстр с чемоданчиком на коленях. Были оперативно взяты пробы льда. В нем не обнаружили ни яда, ни радиации. Решено было поместить глыбу в теплое помещение, дождаться полного естественного размораживания и посмотреть на замороженного монстра. Сталин предложил совместить это с ужином. Ледяной конус внесли в Грановитую палату и положили в большой медный поддон, доставленный из Монетного двора. К глыбе приставили четырех охранников с автоматами. Рядом на стулья сели два профессора – микробиолог и физик‑релятивист.
Помимо Молотова, Ворошилова, Берии, Микояна, Ландау и Сахарова, Сталин пригласил на ужин Булганина, Кагановича, Маленкова, князя Василия, сахарозаводчика Гуриновича, писателей Толстого и Павленко, композитора Шостаковича, художника Герасимова и кинорежиссера Эйзенштейна. Гости были введены Берией в курс дела.
Когда все уселись за длинным, изысканно сервированным столом, Сталин встал с бокалом шампанского в руке. На нем был темно‑зеленый, бутылочного оттенка костюм, идеально подчеркивающий стройность его фигуры; напомаженные волосы были гладко уложены, высокий белоснежный воротник стягивала широкая полоса бриллиантового ожерелья со знаменитым тридцатикаратным изумрудом, подаренным вождю шахом Ирана; породистое точеное лицо светилось бодрым вниманием к происходящему.
– Товарищи, – заговорил Сталин, – мы собрались здесь по поводу уникального, феноменального явления. Такими подарками окружающий мир балует нас не часто. Уже дважды россияне третьего тысячелетия пытались связаться с нами. И дважды им мешали. В 1908 году помешало бездарное царское правительство, в 1937‑м – преступник и враг народа Ежов. Сегодня, похоже, людям будущего впервые удалось до нас достучаться. Свое послание нам, советским гражданам, они прислали в этом куске льда в день открытия Всероссийского Дома Свободной Любви, что само по себе символично. Великолепный дворец любви, освобожденной от вековых предрассудков, мы строили почти шесть лет. День открытия его золотых ворот стал всеобщим праздником, торжеством свободы и новой советской морали. И именно в этот славный день мы получаем третье послание из будущего. Я не знаю, что прислали нам наши праправнуки, но мой внутренний голос, к которому я прислушиваюсь всю мою сознательную жизнь, подсказывает мне, что это послание связано с нашей трудной и беспримерной работой по освобождению человека, с тем великим путем, которым идет наш великий народ. Поэтому я предлагаю выпить за Россию. Россию прошлого, настоящего и будущего.
Все встали. Сталин протянул бокал и стал чокаться с рядом сидящими. Хрустальный перезвон поплыл под расписными сводами Грановитой палаты. Все выпили и сели.
Стол был прелестный: на бело‑голубой домотканой скатерти русского стиля стояла золотая и серебряная посуда Александра I; обильная русская закуска дразнила своим многообразием; здесь были копченые угри и заливная осетрина, паштет из оленины и фаршированные рябчики, простая квашеная капуста и телячьи языки с мозгами, соленые рыжики и заливные поросята с хреном; в центре стола высился золотой медведь, держащий на плече коромысло с двумя серебряными ведерками, наполненными черной, маслянисто блестящей белужьей и мелкой, сероватой стерляжьей икрой.
Парни в кумачовых рубахах внесли деревянную доску с горячими филипповскими калачами и принялись обслуживать гостей, накладывая каждому полюбившейся икры и намазывая калачи вологодским маслом.
– Между первой и второй промежуток небольшой! – громко заметил Каганович, приподнимаясь с рюмкой водки.
Хитроватое лицо его, наполовину скрытое гладкой седоватой бородой, было подвижным и плоским, как у монгола; небольшие искрометные глазки весело блестели; в светлосерой тройке с сине‑зеленым галстуком и белой гвоздикой Каганович напоминал шафера на купеческой свадьбе.
– Я как человек наиболее легкомысленный из всех присутствующих, а следовательно, вполне заслуженно наименее отягощенный, как выразился поэт, “чугунной властью государства”, предвидя нарастание вашего тотального внимания после каждой опрокидываемой здесь рюмки к процессу таяния этого зловещего айсберга, хотел бы все‑таки напомнить вам о дне сегодняшнем, о его непреходящих ценностях, о главном его событии. Сегодня я после церемонии открытия Дома Свободной Любви сразу посетил его. Товарищи дорогие! Я давно не ебал с таким самозабвением! Я пускал сперму три раза и три раза плакал, понимая, какое великое дело сделали мы во главе с товарищем Сталиным. Но я предлагаю выпить не за нас и не за товарища Сталина. А за тех безымянных женщин, мужчин и детей, покорно и с удовольствием разводящих прелестные ноги во всероссийском храме свободной любви! За женщин, мужчин и детей, товарищи!
Все выпили.
– Редкий болван, – шепнул полный, флегматичный Шостакович на ухо худощавому, всегда болезненно‑желчному Герасимову.
– И именем эдакого фетюка названо наше метро? – пробормотал сидящий рядом с ними щеголеватый альбинос Эйзенштейн.
– Между прочим, креатура Ильича, – потянулся к поросенку Герасимов. – Говорят, он Ленину натурально рассосал две геморроидальные шишки. Такое в нашем возрасте не забывается.
– Ильич умел благодарить. Не то что нынешний… – Шостакович захрустел рыжиком.
– Товарищ Толстой, почему не закусываете? – спросил Сталин, отправляя в рот солидную порцию стерляжьей икры. – Ученые предупредили – ждать долго придется.
Узколицый, тихий, скромно одетый Толстой навел лорнет на тающую глыбу, покачал головой:
– Товарищ Сталин, кусок в горло не лезет. Страшновато как‑то… рядом с этим.
– Не бойтесь. Если товарищ Берия с нами – все обойдется. Попробуйте белорыбицы нашей северной. Frutti di mare вам, наверно, оскомину набили.
– Нет, не верю, что этот лед из будущего! – воскликнул грузный, громкоголосый Гуринович. – Что хотите со мной делайте, господа, хоть, pardon, подвесьте за яйца, – не по‑ве‑рю!
– Если подвесим – поверите, – заметил Берия, с хирургическим равнодушием кромсая заливное.
– Вас просто разыгрывает какая‑то заокеанская сволочь! – тряс брылами Гуринович. – Тамошние плутократы уже полвека тянутся к нашим рынкам, а для этого все средства хороши!
– А при чем здесь лед? – спросил Маленков.
– Да при том, батенька, что тамошние жиды поумнее наших! Вон, – Гуринович ткнул вилкой в сторону льда, – у этого ублюдка на коленях чемоданчик! А что в нем? Процентные векселя по царскому долгу! С датами этого две тыщи мохнатого года, печатями и подписями! Они же спят и видят, чтобы мы продлили договор по плану Маршалла! Векселя – как туз пик из будущего и стальная петля дяди Сэма в настоящем! Не понимаете?! Ничего! Когда ваши болонки захрустят кубинским рафинадом, а не моим, – тогда поймете! Тогда все спляшем “янки дудль”! Блядям будем доллары в бюстгальтеры совать! – Он в сердцах хватил кулаком по столу.
– Товарищ Гуринович явно торопит события, – улыбнулся Молотов. – Содержимое этого чемоданчика – большая тема для дискуссии, но бесперспективная.
– Это почему же? – насупился Гуринович.
– Потому что через пять часов мы его с вами откроем. – Берия вытер кружевной салфеткой свои полные чувственные губы. – Так что не стоит прежде времени стулья ломать.
– И все‑таки сомнение велико, товарищи, – заметил Шостакович, глядя на Сталина. – Кто поручится, что это посылка действительно из будущего? А не из ЦРУ?
– Вы меня спрашиваете? – усмехнулся Сталин. – Среди нас два академика.
– Три! – засмеялся Герасимов, поднимая рюмку с водкой и чокаясь со своим носом.
– Живопись не точная наука, товарищ Герасимов, – парировал Сталин. – А значит, сегодня вы не в счет. Товарищ Ландау, рассейте сомнения.
– Господа, – поспешно дожевал буженину полный, кучерявый и круглолицый Ландау, – этот конус послан нам из 2068 года. И это научно подтвержденный факт.
– Каким же образом он подтвержден, позвольте вас спросить? – вставил сигарету в перламутровый мундштук князь Василий.
– Только, боже упаси, без формул! – попросил Гуринович.
– Корпус транспортируемой части машины времени сибирских зороастрийцев вырублен из гранита. При транспортации сквозь мягкое время он превращается в пыль. Частицы этой гранитной пыли есть на поверхности льда. Мы проверили ее возраст методом изотопов. Выяснилось, что этот гранит не имеет возраста. А такого быть не может. Граниту – сотни миллионов лет.
За столом возникла пауза.
– Да, но ведь гранит, из которого рубили эти самые les miseérables зороастрийцы, все же имел возраст? – спросил князь Василий.
– Имел в будущем, безусловно, – по‑детски непосредственно улыбнулся Ландау. – Но при прохождении сквозь мягкое время лептоны антиатомов аннигилируют свободные электроны в молекулах гранита, образуя антинейтроны, которые за 896 секунд как раз успевают распасться на антипротоны и позитроны. Позитроны временно деформируют поля исходных электронов, поворачивая их спин на 180 градусов, соответственно изотопы в кусках такого гранита перестают распадаться. А антипротоны в процессе обратной бета‑конверсии поглощают энергию и замораживают пары воздуха. Все крайне просто.
– Этого я не понимаю, – обиженно пробурчал Гуринович, оторвал дужку от калача, обмакнул ее в рюмку с водкой, затем в хрен и сунул в рот.
– А когда вы успели проверить эту пыль на изотопы? – спросил князь Василий. – Сейчас? Сегодня ночью?
– Товарищ Ландау сделал это еще в 37‑м году, – пояснил Молотов. – Когда землеёбы прислали второй конус.
– За что и был посажен врагом народа Ежовым на два года, – добавил Микоян, с аппетитом поедая рябчика, фаршированного гусиным паштетом.
– Но у товарища Сахарова другое обоснование, – заметил Берия.
– Вот как? Интересно. – Сталин посмотрел на Сахарова, пьющего квас из серебряного кубка.
Широкоплечий статный Сахаров встал, привычным движением смуглой большой руки огладил свою щегольскую рыжеватую эспаньолку:
– У нас с Львом Давидовичем принципиальное расхождение по этому вопросу. Я постараюсь объяснить проще. В современной релятивистской физике существуют три концепции мягкого времени: Ландау, Гейзенберга, которые после феномена‑37 и сегодняшних событий не выдерживают никакой критики, и, наконец, моя. Концепция Ландау основана на утверждении, что мягкое время – это подвижная лакуна в жестко структурированном временном потоке. Проще говоря, это как подводное течение в реке: пока человек плывет по поверхности, он движется вместе с рекой, но как только он ныряет, то начинает плыть против течения. Я доступно объясняю, товарищи?
– Вполне, – кивнул Сталин. – И что же вас не устраивает в теории Ландау?
– Меня в принципе не устраивает концепция времени как линейного потока. Время – не река.
– А что же это? Болото? – спросил Каганович.
– Время, по‑моему, это огромный бесконечный кочан капусты, а его листья – это годы, часы, микросекунды, в которых мы живем. Каждое событие нашего мира привязано к конкретному листу этого кочана и обитает на нем, ну скажем, как тля. А мягкое время – это червь, который способен проедать ходы в кочане, свободно перемещаясь по ним.
– И переносить тлей на своей жирной спине? – спросил Сталин.
– Совершенно верно, товарищ Сталин! – рассмеялся Сахаров и указал на глыбу льда: – Вот одна из этих самых тлей, bitte, meine Herrschaften!
Все засмеялись.
От глыбы отвалился оттаявший кусок льда и громко упал в поддон. Поддон загудел.
Все стихли.
– Обижается, что его тлей назвали, – заметил Сталин, и все снова засмеялись.
Сталин поднял рюмку, намереваясь встать, но сидящий рядом Берия предупредительно взял его руку:
– Позволь мне, Иосиф.
– Уступаю силе тайной полиции, – улыбнулся Сталин.
Берия встал с бокалом хереса, который он предпочитал другим напиткам:
– Друзья. Мне хотелось бы сказать несколько теплых слов о наших замечательных советских ученых, двое из которых присутствуют здесь. Благодаря нашей науке Страна Советов из отсталой аграрной империи стала индустриальным гигантом. Благодаря нашей науке у нашего народа появился ядерный щит, способный окоротить любого агрессора. Наконец, наши ученые вплотную подошли к разгадке феномена времени. Представляете, что ждет всех нас, когда советские люди смогут управлять временем? Я сам человек хладнокровный, не поддающийся эмоциям. И тем не менее, товарищи, у меня дух захватывает, когда я думаю об этом. Выпьем же за здоровье наших ученых!
Все встали и выпили.
– Да. Значит, в споре товарищей Ландау и Сахарова должна родиться истина? Так, товарищ Сахаров? – Сталин сел, положил себе кусок белорыбицы, зачерпнул хрена золотой ложечкой.
– Ganz Genau, Genosse Stalin! – захрустел соленым огурцом Сахаров.
– Okay, Genosse Sacharoff. – Сталин покрыл белорыбицу ровным слоем хрена, отрезал кусочек и отправил в рот. – С одной стороны – истина родится. А с другой – кто‑то из вас двоих будет вынужден констатировать: Ich habe meine Sache auf Nichts gestellt.
– Без этого в науке не бывает, товарищ Сталин! – оживленно закивал Ландау. – Фундаментальному открытию предшествует множество ошибок. К счастью, в советской физике есть кому их поправить.
– Слава богу, товарищ Ландау. К сожалению, нам, советским политикам, остается только завидовать вам, советским физикам.
– Не понимаю вас, товарищ Сталин, – круглолице улыбался Ландау. – Чему же вам завидовать?
– Методам исправления ошибок, товарищ Ландау. Предположим, ошибся товарищ Сталин в решении национального или крестьянского вопроса. Как надо поправить товарища Сталина?
Все молча посмотрели на него.
Сталин обвел гостей взглядом своих живых карих глаз, блестевших теперь сильнее обычного:
– Так как же? Что вы молчите?
– Ну, – нерешительно зашевелился Толстой, – вероятно, необходимо посоветовать… покритиковать вас.
– Покритиковать? – поднял красивые брови Сталин и быстро опустил голову, готовясь рассмеяться своим знаменитым сталинским смехом.
Смех этот был особенным, не похожим ни на какой другой. По плечам Сталина прошла судорога, красивая голова его дернулась, Сталин резко откинулся назад, на спинку стула, с шипением втянул сквозь сжатые зубы воздух и так же стремительно дернулся вперед с невероятным звуком, напоминающим рев морского котика; затем опять откинулся назад, всосал воздух и заревел; раскачивания его стали убыстряться, звук рева укорачивался, становясь все более отрывистым, переходя в род хрюканья; вдруг тело его забилось между столом и спинкой стула, хрюканье перешло в нестерпимый, потрясающий сердца визг, Сталин словно окостенел в сильнейшей судороге; все тело вибрировало мельчайшей вибрацией, голова постепенно откинулась назад, сильно побледневшее лицо с выпученными глазами уставилось в низкий сводчатый потолок, и из широко раскрытого рта вождя вырвался нечеловеческий крик:
– Ясауууух пашооооо!!!
Сразу все облегченно засмеялись.
Сталин достал из кармана платок алого шелка, вытер свое лицо и громко высморкался.
– Нет, товарищ Толстой, – продолжил Сталин, успокоившись. – Покритиковать за ошибки могут у вас на пленуме Союза писателей. А у нас, политиков, по‑другому. И если товарищ Сталин ошибся, его надо не критиковать. А объявить врагом народа, высечь бычьей плетью на Лобном месте и повесить на Кремлевской стене, чтобы московские голуби расклевали его никчемное тело.
В зале наступила мертвая тишина.
– Что вы нас пугаете, товарищ Сталин, – с трудом заговорил Эйзенштейн.
– Так вот инфаркты и случаются! – тряхнул брылами Гуринович.
– Товарищи, у меня есть актуальный тост по поводу ошибок, – начал приподниматься со своего места Микоян, но Сталин поднял руку:
– Повремени, дорогой Анастас. Мне нужно.
Микоян понимающе кивнул и сел.
Сталин взял лежащий рядом с ним на столе колокольчик, позвонил. Сразу же появились четверо младших офицеров МГБ: трое везли тележку с куском той самой мраморной колонны, четвертый нес золотой пенал со шприцем. Они поставили колонну рядом со Сталиным, положили на нее пенал и вышли, увозя тележку.
Сталин взял пенал, достал золотой шприц, ампулу и, как всегда, изящно уколол себя в основание языка. Гости опустили глаза.
– Прошу тебя, Анастас. – Сталин положил футляр со шприцем на колонну.
Микоян встал с бокалом красного вина:
– Друзья, я хоть и восточный человек по крови, но никогда не умел говорить тостов. Отсюда вывод – никакой я не восточный человек, а типичный неромантический москвич и к тому же 1‑й зам. пред. Совмина по совместительству.
Все засмеялись.
– Так вот, этот москвич с восточной кровью давно уже обратил внимание на один любопытный факт. – Микоян с лукавой улыбкой посмотрел на сидящих. – Каждый раз, когда товарищ Сталин говорит о…
Вдруг от глыбы отломился солидный кусок льда и с грохотом обрушился в поддон. Гул от загудевшего поддона поплыл по залу.
Все притихли. Микоян стоял с бокалом в руке.
– Будто колокол вечевой, прости господи… – перекрестился Герасимов.
– Товарищ Берия! – позвал микробиолог.
Берия встал, подошел к глыбе, глянул. На месте отвалившегося куска виднелась часть ноги замороженного.
– Что там, Лаврентий? – спросил Сталин.
– Показалось колено этого бастарда. – Берия наклонился поближе.
– Товарищ Берия, лучше руками не трогать, – предупредил микробиолог.
– Стоит посмотреть? – спросил Сталин, с наслаждением потягиваясь.
– Пока ничего интересного, – выпрямился Берия и повернул свое умное лицо к микробиологу. – Сколько ждать еще?
– Лед рыхлый, товарищ Берия, часа через два должен отпасть.
– Через два? – услышал Сталин.
– Через два, товарищ Сталин, – поправил очки микробиолог.
– Что ж, – потрогал свои стремительно розовеющие щеки Сталин. – Тогда, парни, подавайте горячее.
Слуги в кумачовых рубахах, стоящие неподвижно у стен, сорвались с мест, скрылись в дверях.
– Можно мне взглянуть, товарищ Сталин? – встал Толстой.
– Мы все посмотрим, товарищ Толстой. Когда по‑настоящему будет на что. Садитесь, пожалуйста. Анастас, извини, что тебя снова перебили. Мы слушаем тебя, mon ami.
– Да у меня как‑то… весь запал вышел! – засмеялся Микоян.
– Мы понимаем тебя, дорогой. Это крайне неприятно, когда перебивают, – качнул головой Сталин. – Мой покойный отец никому этого не прощал. Скажи просто – за кого нам пить?
– За правду.
– Превосходный тост! – неожиданно громко воскликнул Сталин, вскочил с места и пошел к Микояну. – За правду! Великолепно, Анастас! Просто великолепно! За правду! Превосходно!
Он трижды расцеловал Микояна в его гладкие желтые щеки, щелкнул пальцами:
– Шампанского! Непременно шампанского! За правду! Пьем за правду! Господи! – Сталин прижал ладони к пылающим щекам. – Многие годы, даже десятилетия я мучительно ждал, чтобы кто‑то из вас хоть раз произнес этот простой, как плач ребенка, тост. Хоть кто‑нибудь, хоть раз! Один‑единственный раз!
Он замолчал и быстро прошелся вдоль стола. Все смотрели на него. Слуги, подошедшие было к серебряным ведеркам с бутылками шампанского, замерли. Слышно было, как шуршит каменный пол под подошвами узконосых ботинок вождя да часто капает в поддон талая вода.
– Правда… правду… ничего, кроме правды… – задумчиво произнес Сталин. – Сколько людей сидели за этим столом. И ведь не простые люди. Советская элита. Сливки общества. И ни один из них ни разу не додумался поднять тост за правду.
– Лучше поздно, чем никогда, Иосиф, – улыбнулся Микоян.
– Молчи! – резко одернул его Сталин, подошел к столу и посмотрел на сидящих так, словно видел их впервые.
Взгляд его дошел до Толстого.
– Так что же случилось, господа? – спросил Сталин, глядя ему в глаза.
Толстой медленно встал. Его сутуловатая худая фигура в старомодном стального оттенка костюме с двубортным пиджаком и золотыми пуговицами с двуглавыми орлами нависла над сверкающим золотом и хрусталем столом. Узкое мучнисто‑белое лицо непонимающе смотрело на Сталина белесыми глазами навыкате.
– Вы же мастер слова, не так ли? – спросил Сталин.
– Я… член Союза писателей, товарищ Сталин, – глухо произнес Толстой.
Сталин пристально заглянул ему в глаза, сделал шаг назад, размахнулся и ударил Толстого кулаком в лицо. Толстой размашисто упал на стол, узкая лысоватая голова его гулко ударила в золотого медведя и опрокинула его. Остатки икры, вылетев из серебряных ведерок, попали на костюмы Кагановича, Маленкова и Булганина. Сталин схватил золотую чашу с оленьим паштетом, нахлобучил на голову ворочающегося на столе Толстого, затем схватил писателя за мосластую руку, потянул со стола:
– Стоять!
Толстой, давя хрусталь, слез со стола и встал, пошатываясь. Золотая чаша сияла у него на голове, выдавленный паштет валился писателю на плечи и грудь, кровь текла из разбитых губ.
– К сожалению, вот так выглядит современная советская литература, – показал Сталин на Толстого, подошел к своему месту и сел. – Идите, товарищ Толстой, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к нам.
Толстой, пошатываясь, вышел.
Каганович, Маленков и Булганин принялись салфетками счищать икру со своих костюмов.
– Я давно уже не читаю толстых журналов, – усмехнулся Булганин. – Открываешь какой‑нибудь “Новый мир”, читаешь одну страницу, другую, третью… а на двадцатой понимаешь, что это никакой не новый мир. А очень, очень старый.
– Золотые слова, Николай, – кивнул Сталин и пристально посмотрел на Маленкова. – А тебе, mon petit chat, если ты будешь продолжать, я когда‑нибудь здесь, под этими сводами, при всех вот этим ножом отрежу яйцо, посолю, поперчу и заставлю тебя съесть. И если ты, salaud, тогда поморщишься, я велю тебя зажарить, как Бухарина. Но не на костре, а на углях. А потом приглашу сюда твоих аппаратчиков, усажу за этот стол и заставлю этих ублюдков съесть шефа под красным соусом. А потом Манизер тебе отольет памятник. Из говна благодарно переваривших тебя сотрудников. Понял?
– Понял, – отвел узкие бурятские глаза Маленков.
Молотов нетерпеливо вздохнул.
– Что ты? – угрюмо посмотрел на него Сталин.
– Иосиф, ты нас обижаешь.
– Почему, Вячеслав?
– Почему ты все время говоришь – я да я? «Я прикажу, я отрежу…» Большинство из присутствующих здесь товарищей с удовольствием отрезали бы Маленкову все, что можно и что нельзя. А я бы лично, – Молотов взглянул на побелевшее широкоскулое лицо Маленкова, – лично зажарил бы его на углях. На медленных углях.
– Может, мне уйти? – встал Маленков.
– Sit down! – скомандовал Сталин, и Маленков сел.
Сталин склонил голову:
– Многоуважаемые товарищи члены Политбюро. Я приношу вам свои искренние извинения. А тебе, товарищ Молотов, – персонально. И от души. От всей моей души…
Он помолчал, сидя со склоненной головой, и вдруг выпрямился, громко хлопнул в ладоши:
– Перемена скатерти!
Тотчас восемь слуг подошли к столу, взяли скатерть, подняли вместе со всей посудой и закусками, стоящими над головами гостей, и вмиг унесли, оставив пустой стол красного дерева.
Вскоре появилась другая скатерть – красно‑белая, с советской символикой; на нее проворные руки слуг поставили новую посуду – дулевского фарфора, расписанную Малевичем. Посередине стола возникло огромное стальное блюдо с целиком зажаренной свиньей; морда ее была препарирована особым образом: на переносице торчало большое бутафорское пенсне, пятачок был сглажен, подслеповатые глазки хитро щурились, желтые зубы злобно торчали из‑под презрительно изогнувшихся губ.
Все сразу узнали в свинье Иудушку Троцкого.
– Пора бы его самого так вот подать на блюде! – воскликнул Булганин.
– Не все враги хороши мертвыми, – заметил Сталин, дегустируя поданное ему в бокале вино. – Рекомендую всем “Киндзмараули” 45‑го года.
Слуги вонзили в спину свиньи дюжину ножей и вилок и отошли к стене.
– Прошу вас, товарищи, – пригласил всех Сталин. – Теперь – самообслуживание. Любой кусок – ваш. Жареная свинина с картошкой – правильная советская еда.
Все встали, потянулись к свинье.
Вошел Толстой. Узкое бледное лицо его было спокойно; нижняя губа сильно распухла, на пиджаке виднелись следы паштета и крови.
– Садитесь, товарищ Толстой, – кивнул ему Сталин.
Толстой прошел на свое место.
Молотов плюхнул в тарелку вождя громадный кусок свинины.
– Это тебе, Вячеслав. – Сталин подвинул ему свою тарелку. – У Троцкого я ем только уши.
Члены Политбюро засуетились, и в тарелке вождя появились два темно‑коричневых свиных уха.
– Мы так и не выпили за правду, – напомнил Ворошилов, поднимая бокал с “Киндзмараули”.
– Да‑да! – задвигался Молотов. – Иосиф, ты забыл про главный сегодняшний тост.
– Что? – рассеянно прищурил глаза Сталин.
– За правду. Тост Анастаса за правду, – напомнил Молотов.
Сталин внимательно посмотрел на него:
– А что такое правда?
– Правда? – засмеялся, обнажая большие белые зубы, Молотов. – Это – правда!