– Пила свое вино… – задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к гранитному парапету смотровой площадки.
Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи.
– Готовя дно… – прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо лопнуло в его желудке.
Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик. Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны. Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная пустота.
– О це цоца первоцоца! – тает отец.
– Йося, ты вже выпил свое молоко? – распадается на молекулы мать.
Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов в гостиной, и сразу – далекий, тяжко ниспадающий перезвон Спасской башни:
– Веста Иосифовна, восемь часов.
Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кёльнской водой гувернантка в зеленом платье и белой пелерине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло.
– Уааааау! – потянулась Веста, переворачиваясь на спину. – Васька встал?
– Уже кофе пьет. – Мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым, предварительно подогретым махровым халатом.
Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи, – De Sade “La Nouvelle Justine ou les Malheurs de la Vertu”.
– Скучно, – пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено гувернантке.
|
|
Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу.
Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг.
Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом:
– Про что сегодня, Веста Иосифовна?
– Давай… – зевнула Веста, – про угольную кучу.
Струя ее мочи зажурчала в стояке унитаза.
– Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой‑то. Выйду, бывало, с нянькой, посмотрю на нее – страшно как‑то…
– Почему? – Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени.
– Большая потому что, черная. И шлаком перегорелым пахнет. Кисловатый такой запах. Вот. Ну, и жил у нас на втором этаже паренек, года на четыре меня постарше. Витюша. Толстенький такой, аккуратный. Отец у него в акционерном обществе “Россия” служил. И однажды зимой, уже темнеть начало, мы с этим Витюшей из школы вместе возвращались.
– Сколько тебе лет было?
– Лет восемь. А ему – двенадцать. И он мне говорит – пошли во двор, я тебе Эверест покажу. Зашли. Он меня за кучу завел и показывает – вот Эверест. А куча и впрямь как гора, снегом покрыта. А он тут меня в грудь – толк! Я на кучу упала, а он – на меня. Залез мне под шубку рукой, рейтузы оттянул, схватил за письку…
– А ты? – слабо закряхтела Веста, вцепившись пальцами в колени.
– А я лежу под ним, не знаю, что делать. А он письку мне тискает. Тискал, тискал, потом встал и говорит – никому не рассказывай, а то в письке вши заведутся.
|
|
– А ты? – выпустила газы Веста.
– А я заплакала да и домой пошла. А через год его папаша елку устроил, ну и…
– Молчи… – напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.
Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом облегчения встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упругий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла крышку, потянула никелированную ручку. Забурлила вода, Веста присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала. Одевшись в коричневое школьное платье, с комсомольским значком на черном переднике, она вошла в столовую. Василий сидел за овальным столом, в синей школьной форме с желтыми латунными пуговицами, пил кофе и читал брошюру Рено де Жувенеля “Тито – главарь предателей”.
– Salut, Vassili. – Веста села напротив, взяла из вазы очищенный апельсин. – Toujours en forme, hein?
– Здорово, – не отрываясь от книги, пробормотал Василий.
– Чего читаем?
– Хуйню. – Он допил кофе и сделал знак слуге. – Политпросвет сегодня.
Слуга наполнил его синюю чашку из синего кофейника, влил сливок и серебряными щипчиками положил кусок сахара.
– Ты мне на ночь тоже говно порядочное подсунул. – Веста впилась зубами в прохладную мякоть, всосала губами сок.
– Чего? – хмуро глянул он на нее. – Не понравилось?
– Скука смертная. Я думала – про любовь. А там жгут и режут, жгут и режут.
|
|
– Читай тогда “Анжелику”.– Он привстал, в три глотка выпил кофе и, похлопывая себя брошюрой по ляжке, вышел из столовой.
– Подожди, вместе поедем, – предложила она.
– Я дежурный! – крикнул он, проходя гостиную.
– Ну и дурак. – Бросив недоеденный апельсин, Веста стукнула золотой ложечкой по вареному яйцу в керамической подставке.
Позавтракав, она дошла до прихожей, жуя chewing gum, протянула руки назад. Горничная надела на нее коротенькую шубку из голубого песца, подала черный портфель. Сисул выпустил ее в первую прихожую, генерал Власик – на лестницу. Там ждали двое в штатском из внешней охраны. Не обратив на них внимания, Веста села на полированное перило и съехала вниз.
На воздухе было солнечно и хорошо.
Один охранник распахнул заднюю дверцу бронированного черного “ЗИМа”, другой сел за руль. Веста не спеша заняла место сзади, бросила рядом на сиденье портфель:
– Olé!
Машина тронулась, выехала через Спасские ворота, повернула налево. Сменный караул печатал шаг к Мавзолею Ленина. Голуби поднялись с Красной площади.
– Погоди, погоди… – замерла с открытым ртом Веста.
Сидящий возле шофера охранник обернулся к ней.
– Погоди. – Она выплюнула chewing gum.
Машина притормозила.
– Ты кто? – напряженно спросила Веста охранника.
– Петренко, Веста Иосифовна, – ответил тот.
– А зовут как?
– Николай.
– А… где же Иван?
– Хоботов? Он на больничном, Веста Иосифовна. Ангина у него.
Она внимательно посмотрела на Николая, потом за окно:
– А это что такое?
– Это Музей революции.
– И… что?
– Не понял, Веста Иосифовна.
Она подозрительно смотрела на музей:
– Ну… там… разное, да?
– Там… экспозиция, – непонимающе пожал плечами Николай.
Шофер украдкой поглядывал на Весту в зеркальце.
– Знаешь… ты… это… – пробормотала она, уставившись в одну точку.
Охранник ждал, обернувшись. Веста молчала.
– Выпусти, выпусти меня! – вдруг воскликнула она.
Охранник выскочил из машины, открыл дверцу.
Веста вышла, осмотрелась, взяла его за руку:
– Пошли.
Он молча последовал за ней. Она вошла в только что открывшийся Музей революции, стала подниматься по лестнице.
– Ваши билеты, молодые люди, – поднялась со стула худая женщина.
Николай показал ей удостоверение, она села на место.
Держа Николая за руку, Веста бесцельно вела его за собой по лестнице, бормоча что‑то. Так они поднялись на самый верхний этаж, лестница кончилась.
– А это что? – хмуро посмотрела Веста на распахнутые двери последнего зала.
– Это зал подарков товарищу Сталину, – ответил Николай.
– От кого? – угрюмо буркнула она.
– От… – замялся Николай, – всех, кто любит вождя.
Выпустив руку охранника, Веста недоверчиво вошла в зал. Николай последовал за ней.
– Неужели вы здесь не были? – осмелев, спросил он.
– Я? – Она шла словно в забытьи. – Нет… была…
В большом, хорошо освещенном зале стояли десятки самых различных изделий, когда‑либо подаренных вождю правителями государств, монархами, миллиардерами, художниками, военачальниками, любовниками и любовницами, аристократами и пограничниками, дипломатами и актерами, колхозами и экипажами кораблей, рабочими коллективами и простыми гражданами.
В центре зала на массивной плите из сине‑черного лабрадора возвышалась фигура Сталина, вырубленная уральскими камнетесами из глыбы розоватого, с золотистыми прожилками родонита. Вождь попирал ногой книгу Троцкого “Перманентная революция”, а сам откидывал голову назад, собираясь победоносно расхохотаться над беспомощным мудрствованием козлобородого Иудушки. ЯСАУХ ПАШО! – было высечено на плите.
Рядом сверкал изумительный бриллиантовый шприц – подарок Фаберже. Чуть поодаль возвышалась многопудовая книга Сталина “Свобода внутренняя и внешняя”, сделанная кубанскими животноводами из кож 69 племенных быков и написанная кровью комсомольцев. Под стеклом лежало кружевное мужское нижнее белье, вышитое графиней Шереметьевой. Панно из моржовой кости, подаренное вождю якутами, изображало горячее соитие вождя с балериной Павловой. Другое панно – янтарное – называлось “Ленин и Сталин варят маковую солому в Разливе” и было подарком от рижских ювелиров. НЕТ ПОЩАДЫВРЕДИТЕЛЯМ! – теснились крепкие буквы на рукояти белого топора, спрессованного колумбийскими коммунистами, из чистейшего кокаина. Великий Мао преподнес вождю вырезанную из рисового зерна диораму “Казнь Бухарина на Красной площади в Москве”. Миллиардер Рокфеллер подарил отлитую из золота шинель, в которой Отец Всех Народов защищал Москву от озверелых орд Гитлера. Алексей Стаханов – свой отбойный молоток. Долорес Ибаррури – свою левую грудь. Вредитель Ягода – свое сердце.
– Погоди… – Веста подошла к родонитовому отцу и рассеянно положила руку на его холодный сапог. – А где… это…
– Что, Веста Иосифовна? – приблизился Николай.
– Ну… – она сделала неопределенный жест рукой, – этот… такой… большой.
– Большой? – переспросил Николай.
– Малиновый, малиновый, – сморщила лоб она, ища что‑то глазами. – Ну‑ка, ты… снимай, снимай…
– Что? – не понимал Николай.
– Снимай! Ну, снимай же! – она дернула его за брюки.
Николай помедлил, но, встретившись с ее угрожающим взглядом, расстегнул свои серые, хорошо отутюженные брюки.
– И трусы тоже, дурак! – прикрикнула на него она.
Николай повиновался. Она присела и внимательно посмотрела на его гениталии. По красивому юному лицу ее пробежала тень разочарования.
– Нет, – встала она, – это не малиновый.
Итальянские замшевые туфли ее обиженно прошли по густо налакированному паркету зала и зацокали по мраморной лестнице.
– Sale pute! – всхлипнула она и вдруг разрыдалась на бегу совсем по‑девичьи, громко и беспомощно. – Saleee puteee! Merde! Meeeerde!
Николай подхватил упавшие брюки и кинулся догонять ее.
Хрущев раскрыл чемоданчик, посмотрел на голубое сало:
– Почему же ты молчал весь вечер?
– Вернее – всю ночь, – улыбнулся Сталин, подходя к нему сзади и обнимая его. – Если бы я сразу показал тебе, ты уже не захотел бы меня. Ты захотел бы голубого сала.
Хрущев закрыл лицо руками, открыл и снова закрыл:
– В такие мгновения я понимаю, что наш мир – это сон.
– Я это понимаю каждую минуту. С раннего детства.
Сталин поцеловал его горб, отошел и стал раскуривать сигару. На нем был черный китайский халат Хрущева.
Голый Хрущев сел на край кровати, сложил пальцы замком и озабоченно посмотрел на них:
– Мы потеряли время. Тебе надо было сразу ехать ко мне.
– С глыбой льда? Чтобы Берия обо всем догадался?
– Я уверен, он и так все знает.
– Mon cher, не стоит льстить Берии. Он не ясновидящий. Я все разыграл как по нотам.
– Мы потеряли, потеряли время… verflücht noch mal! – Хрущев шлепнул себя по мускулистым коленям, вскочил и заходил по спальной.
Его длинные руки вцепились в волосатые бедра, горб угрожающе выступал из согнутой спины.
– Du calme, mon ami. – Сталин выпустил дым в раскрытый чемоданчик. – Время работает на нас.
– Они не дадут нам выехать! Обложат, как медведей в Архангельском… Берия уже снюхался с Жуковым. У них вся советская армия плюс Лубянка! Этот petit con Жуков… Проблядь полковая! И эту гниду я спасал в 37‑м от Ежова! Они готовы на все, как ты не понимаешь?!
– Прошу тебя, возьми себя в руки… – Сталин любовался поголубевшим сигарным дымом, клубящимся в раскрытом чемоданчике.
– Почему ты не придумал ничего?! Почему не связался со мной из театра?! Надо было арестовать их всех в театре, всех, всех сразу! Мои ниндзя и черкесы сделали бы это за три минуты!
– В этом не было необходимости.
– У них сейчас, пока ты здесь, вся армия! Ты не понимаешь этого?! Вся армия, вся Россия, все МГБ в руках Берии и Жукова!
– А у нас в руках вся вселенная, – повернулся к нему Сталин. – Вся вселенная поместится в этом чемоданчике.
– Ты не успеешь им воспользоваться!
– Успокойся, они ничего не знали и не знают. Я ведаю, что говорю.
– Schweine… verdammte… Schweine!!! – закричал Хрущев сильным голосом.
Сталин подошел к нему, обнял:
– Mon ami, умоляю тебя. Все будет хорошо.
– Не верю… не могу поверить, что эта гнида Берия…
– Все будет хорошо. – Сталин посмотрел в налившиеся кровью глаза графа. – Это говорит тебе Сталин. Ты веришь Сталину?
Хрущев ответил угрюмым и недоверчивым взглядом.
– Ты веришь Сталину? – снова спросил вождь.
– Верю… – нехотя пробормотал Хрущев, отводя глаза.
Сталин взял его за острый подбородок, повернул лицо к себе:
– Ты веришь мне?
Хрущев долго смотрел в немигающие глаза цвета крепко заваренного индийского чая, затем обмяк, взял руку Сталина и поцеловал:
– Верю, Иосиф.
– Bon. Тогда собирайся.
Сталин подошел к телефону, снял трубку:
– Кремль. Квартиру Сталина.
К телефону подошел Сисул:
– Алэ?
– Сисул, где наши?
– Зыдыраствуете, хозяин. Дэти в школа, Надэжда спит дома.
– Пошли за детьми срочно.
– Здэлать, хозяин.
– Надю разбуди, скажи ей: “Баран”.
– Как – баран, хозяин? Какой баран?
– Просто – баран. Она знает какой. И пусть к двенадцати все будут готовы.
– Здэлать, хозяин.
Сталин положил трубку, подошел к своей лежащей на кровати одежде, скинул халат и стал быстро одеваться.
– Какой изумительный цвет… – Хрущев склонился над чемоданчиком. – Цвет четвертого начала термодинамики…
– Ты не романтик. Это цвет другого.
– Для меня другое – это новое.
– Новое – это новое. А другое, mon cher, это – другое.
Сталин застегнул сорочку, сел, стал натягивать длинные черно‑красные носки.
– 16 лет… – Хрущев подошел к погасшему камину, зябко обнял себя за плечи.
– Шла эта посылка?
– Да. Почта времени, наверно, самая долгая. И самая дорогая…
– Помнишь, как мы с тобой читали их кожаную книгу?
– У тебя на “ближней”? В бане? В ванной комнате?
– Ты предлагал накрыться одеялом и читать при свете фонарика. Великий конспиратор!
– Я тогда задушил охранника…
– Который вошел не вовремя? – Сталин встал, натягивая узкие брюки.
– Как сейчас помню его молодой кадык… – Хрущев устало провел рукой по лицу. – Знаешь… скажу тебе честно. Я никогда не верил, что это все – правда. Я думал, это какая‑то громадная фальшивка… ловушка. Но логики ее не мог понять. И кому это выгодно – тоже не понимал. Немцам? Американцам? Японцам?
– А я верил с самого начала. Как только увидел этого рогатого мальчика. – Сталин надел жилет, подошел к туалетному столику с овальным зеркалом, взял свое ожерелье с изумрудом и стал надевать себе на шею.
– Позволь, ангел мой… – Хрущев подошел к нему, застегнул ожерелье и аккуратно расправил вокруг воротника сорочки.
Лица двух друзей отразились в сорока двух гранях изумруда.
– Tu ne peut pas t’imaginer combien tu m’es cher, mon ami, – проговорил Сталин, глядя в зеркало.
– Un ermite comme moi aime à entendre de telles choses. – Хрущев медленно поцеловал белое шелковое плечо вождя.
За время пребывания у власти Сталин только дважды пользовался своим секретным аэродромом: 22 июня 1941 года, когда вылетал в Пекин для заключения военного альянса против Германии, и 6 января 1946 года, сразу после совместного советско‑германского атомного удара по Англии. В то морозное январское утро Сталин пролетел над испепеленным Лондоном, чтобы лично убедиться в наступлении атомной эры, так как до последнего не верил в мощь нового оружия.
В подземном аэродроме Раменки, расположенном неподалеку от Воробьевых гор, в любое время суток стояли наготове два самолета вождя – основной и запасной. Охрана, технические службы аэродрома и экипаж подчинялись лично Сталину.
В 13.20 на унылом пустыре в районе Мичуринского проспекта земля с полусгнившими бараками и хилыми деревцами разошлась, четырехмоторный Ил‑18 вылетел из громадного бетонного зева и взял курс на запад, следуя секретному плану “Баран”.
В самолете помимо экипажа, Сталина и Хрущева находились: Надежда Аллилуева, Веста, Василий и Яков Сталины, Сисул, Аджуба и четверо ниндзя из охраны Хрущева.
Главный салон, обтянутый кремовой лайкой и отделанный карельской березой, был просторным и уютным. Солнце ярко светило слева в иллюминаторы, дробилось в хрустальных графинах с напитками, сияло на шарах и позолоченных лунках бильярда, в украшениях женщин, радужно‑торжественно сверкало в гранатово‑бриллиантовом аграфе, украшающем темно‑синий бархатный берет Хрущева, и в рубиновом набалдашнике платиновой трости Сталина.
Под монотонное гудение моторов Василий и Яков быстро задремали. Хрущев пил виски “Chivas Regal”, поглядывая в иллюминатор. Сталин курил неизменную “Гавану”. Надежда читала журнал “Новый мир”. Веста вязала шерстяную “трубу” для левретки, спящей у нее на коленях.
– Пределы… пределы… – пробормотал граф, откидываясь на спинку кресла и трогая пальцем лед в стакане с виски. – Слишком большая страна у нас, Иосиф.
– Это достоинство, а не недостаток. – Сталин пускал дым в полукруглый потолок.
– Вот уж не знаю… – вздохнул граф. – “От мысли до мысли тыщу верст скакать”. Вяземский был прав.
– В его времена не было авиации. И атомного оружия. – Сталин нажал кнопку в подлокотнике кресла.
Бесшумно вошел Сисул. Сталин показал ему тростью на графин с абрикосовым ликером, и узкая рюмка с густой яркой жидкостью оказалась в левой руке вождя.
– Переизбыток пространства порождает проблемы, – зевнул Хрущев.
– Проблемы порождаются не пространством, а людьми. Ими же и разрешаются, – отпил из рюмки Сталин.
– И это разрешение затягивается на десятилетия.
– При слабой власти, mon cher.
– Странно… – вздохнула Надежда, прерывая чтение.
– Что, радость моя? – спросил Сталин.
– Какие‑то странные вещи печатают нынче наши литературные журналы.
– Ты находишь?
– Вот, например, новая пьеса Симонова. Очень странная. Я бы не пошла на такую.
– Ну… театр не должен стоять на месте. Это живой жанр, – заметил Сталин. – Я, например, не понимаю Ионеско. Но его любят миллионы. С этим надо считаться. Симонов тоже очень популярен.
– Наверно, я сильно поглупела за последние годы. Для меня лучше Чехова в театре нет ничего.
– Ты у нас, мамочка, умнее всех, – не отрываясь от вязания, сказала Веста.
– Сомневаюсь… – с улыбкой вздохнула Надежда. – Жена вождя не понимает современной драматургии. Quelle horreur…
– А что за пьеса? – повернул к ней свое тяжелое носатое лицо Хрущев.
– Называется “Стакан русской крови”. Хотите, я вам почитаю?
– Большая? – смотрел на ее красивые руки Хрущев.
– В четырех действиях.
– That’s too much… – поморщился Хрущев.
– Граф, не бойтесь, все я не смогу прочесть, – усмехнулась Надежда.
– Радость моя, прочти нам первое действие, – задумчиво попросил Сталин.
– Только с выражением, мамочка. Как Тарасова.
– С выражением я не умею, Веста. Итак…
Она полистала страницы “Нового мира” и начала читать своим приятным, живым голосом:
К. Симонов
Стакан русской крови
Пьеса в четырех действиях
Действующие лица:
Миша Бронштейн, молодой архитектор.
Рита Варейкис, молодая скрипачка, его подруга.
Иван Бородулин, рабочий‑метростроевец, сосед Риты.
Никита Иванович, кокаинист.
Георгий Валентинович Мезенцев, полковник в отставке.
Князь Александр Михайлович Нащекин, изобретатель.
Сергей Шаповал, капитан МГБ.
Ефрем Рутман, банкир разорившегося банка.
Глеб Борисов, его любовник.
Действие первое
Большая московская квартира Риты Варейкис со старомодной довоенной обстановкой. Вечер. Рита играет на скрипке партиту Баха. Входит Миша Бронштейн. Его пальто испачкано землей и известкой; клетчатый шарф выбился из‑за ворота.
РИТА (прекращает играть, напряженно смотрит на Мишу). Ты?
МИША (снимает шляпу, бросает на диван). Как видишь.
РИТА. Но… ты же в Витебске? Боже!
МИША. Не урони скрипку (подходит, устало обнимает Риту, целует ее).
РИТА. Неужели?
МИША. Да! Да! Да!
Стоят обнявшись.
РИТА. Я сегодня видела странный сон. Странный и страшный. Я целый день думаю о тебе… ничего не могу делать… играла как дровосек… Нет! Не может быть!
МИША. Может, милая. (Забирает у нее скрипку и смычок, кладет на рояль.) Прижмись ко мне. И ты сразу поверишь.
РИТА (прижимается к нему, обхватив руками за шею). Это… здесь?
МИША. Крепче. Крепче!
РИТА. Да… вот. Я умру сейчас…
МИША. Мы вместе умрем.
РИТА (просовывает руку к нему под пальто, трогает). Да… да… о, эта теплота… эта… невероятная теплота…
МИША (прижимает ее руку своей). Теперь ты веришь?
РИТА. Я умру сейчас, милый… я умру, Мишенька…
МИША. В поезде я считал секунды… сидел и смотрел на часы… (Устало и нервно смеется.) Пассажиры косились на меня! Думали, что я сумасшедший.
РИТА. Солнце мое… я обожаю тебя (целует его).
МИША (освобождается, подбегает к окну, задергивает штору). От всех! От всех закрыться! Боже… как я устал… (Садится на пол.) Я не спал сутки. Закрой! Запри все! Я… кажется, дверь не запер…
РИТА (выбегает, возвращается). Все заперто, милый. Нам никто не помешает.
МИША. Где Иван?
РИТА. Он в ночную сегодня.
МИША. Слава богу.
РИТА. Нет… (смеется)… нет, нет!
МИША. Что?
РИТА. Я не верю, что ты здесь. Это первое.
МИША (трогает грязными руками ее лицо). А второе?
РИТА. А второе: я не верю, что ты принес.
МИША (молча трогает ее лицо). Я и сам не верю. Каждый раз.
Пауза.
РИТА. Начинать?
МИША. Погоди. Не хочется торопиться. Мне всегда кажется потом, что мы все сделали наспех, что мы спешили…
РИТА. Я… уже вся дрожу. Посмотри, у меня зрачки широкие?
МИША. Да.
РИТА. У тебя тоже. Во все глаза… У тебя страшные глаза каждый раз. Начинать?
МИША. Минуту, еще минуту… минуту. Давай растянем, давай чуть‑чуть помедлим… (Мучительно трет свое лицо ладонями.) Всю жизнь мы куда‑то торопимся… и самое приятное делаем наспех. Словно в будущем будет еще лучше.
РИТА. Как сердце бьется… давай, я что‑нибудь… ты хочешь чаю?
Миша смотрит на нее. Они смеются.
Прости, милый.
МИША. Ты много занималась сегодня?
РИТА. Не очень. Руки с утра тяжелые. Играла из ряда вон. Партита еще ничего, а концерт – ужасно. Остается неделя, а я совершенно не готова.
МИША. Ты все сделаешь. Ты сильная. Скажи, а что Семен? Как его Брамс?
РИТА. Ну, Сеня – perpetuum mobile. У него не может быть провалов. Дома он работает как часы. Встает в восемь. Два часа играет, потом прогулка, потом опять два часа, потом ланч. Потом – час. А потом он едет к Вере. И они занимаются любовью. И идут обедать в “Три короны”. Спит ночью он всегда один. Наркотиков почти не употребляет. Курит умеренно. По субботам ездит верхом… Очень правильный образ жизни для профессионального музыканта. Хотя последнее время мне не нравится его игра. Слишком рационально, слишком академично. Особенно Брамс. Как‑то… нет нерва, нет… разлома какого‑то. Романтики не были так академичны. То, что хорошо для Гайдна, вовсе не годится Брамсу. А Брамс… (Встает.) Я не могу больше! Я не могу! Я не могу больше!
МИША. Хорошо… не волнуйся… хорошо. Начнем.
Раздеваются догола. Рита достает из буфета два стакана и черную скатерть; накрывает стол скатертью, ставит на нее стаканы и свечу в подсвечнике; Миша зажигает свечу, тушит свет; из тайного внутреннего кармана своего пальто вынимает резиновую грелку с трубкой; на конце трубки надета игла от шприца. Рита и Миша садятся за стол напротив друг друга.
(Кладет грелку перед собой.) Вот… не остыла еще.
РИТА (протягивает руки, кладет на грелку). Теплая… совсем еще… ты так и ехал с ней в обнимку? Из Витебска?
МИША. Да. Сидел, держал ее под пальто… а соседка, старушка, спросила: “У вас живот болит, молодой человек?”
РИТА (нервно смеется). Живот болит! Живот болит! Боже мой! Живот болит… Милый, а можно…
МИША (перебивает). Нет, не спеши. Сейчас. (Считает.) Раз, два, три.
Открывает грелку, осторожно наклоняет над стаканом; из грелки в стакан льется кровь; Миша аккуратно разливает всю кровь в два стакана и кидает грелку на пол.
РИТА (с болью вголосе). Меньше стакана.
МИША. Чуть‑чуть не хватило… но ничего.
РИТА. Жаль… а почему меньше?
МИША. Потому что. (Зло смотрит на нее.) Мы же, кажется, договорились?
РИТА (трясет головой, нервно вздрагивает и часто дышит). Нет… я просто… хотя… (Кричит.) Почему?!
МИША. Я убью тебя!
РИТА (всхлипывает). Милый… нет! За что нам?! Нет! Нет! Нет!
МИША (трясется от ярости). Я размозжу тебе голову, дрянь! Замолчи!
РИТА. Ты… ты всегда! Всегда! Я не могу!
МИША (кричит). Молчать!!
Рита смолкает и сидит, вздрагивая, вцепившись руками в стол. Миша ждет, затем ставит перед ней стакан с кровью. Рита обнимает его дрожащими ладонями и неотрывно смотрит. Миша придвигает свой стакан к себе поближе. Они долго сидят молча.
Надо… чтобы… (пауза)… все шло… плавно… плавно… (Отпивает из стакана.)
РИТА (смотрит на него, поднимает свой стакан и залпом выпивает). Ааа… слева… все слева… мама…
Миша маленькими глотками допивает кровь. Рита жадно смотрит на него. Он оставляет последний глоток ей, протягивает стакан. Она допивает, держит стакан над собой, запрокинув голову, ловит губами капли крови.
МИША. Дома… (тяжело улыбается) дома…
РИТА. Это… не тяжелая… там… совсем нет. Нет?
МИША. Нет. И не будет.
РИТА. Тебе… тебе совсем?
МИША. Совсем. Я люблю тебя.
РИТА (рыгает, смеется). Странно…
МИША. Что, милая?
РИТА. Почему – только русская кровь?
МИША. Никто не знает.
РИТА. Только русская! Не татарская, не калмыцкая…
МИША. Не грузинская… и даже не армянская… плавно… плавно… (закрывает глаза)… все плавно… белые…
РИТА (берет его руки всво и). Расскажи. Расскажи. Расскажи.
МИША (не открывая глаз). Он недавно нанялся. Трамбовальщиком. Бывший зек. Сидел за воровство. Рассказывал немного про Туруханский край. Как там ноги потерял.
РИТА. Он безногий?
МИША. А… я не сказал сразу?
РИТА. Ты не сказал сразу.
МИША. Да. Безногий. В Туруханске был их лагерь. Он работал на пилораме. И блатные проиграли его в карты.
РИТА. Как это?
МИША. Ну, если играть больше не на что, уголовники играют на людей… белые… белые… на живых теплокровных людей…
РИТА. А при чем здесь ноги?
МИША. Они отрезали ему ноги на пилораме.
РИТА. Зачем?
МИША. Затем, что проиграли его в карты.
РИТА. А при чем здесь ноги? Они же его проиграли. А не ноги.
МИША (некоторое время молчит, закрыв глаза). Ноги им были не нужны. Им нужно было просто их отрезать.
РИТА. А он? Он им был нужен?
МИША. Он… он… им не был нужен. Он был нужен мне.
РИТА (счастливо смеется). Я ничего не понимаю… ха‑ха‑ха! О, как давно я не была у мамы!
МИША (качает головой). Нет… все не так плавно… не все блестит…
РИТА. У нее опять звон в ушах. Говорят, это следствие звуковой травмы. Но она никуда не выходит. Откуда у нее звуковая травма?
МИША. Радио. Радио. Оно сейчас развивается… дикими, страшными темпами. Радио может все. Оно… даже может проникать в человеческие тела…
РИТА. И в кровь?