Они молча смотрели в глаза друг другу. Гитлер был голубоглазым. Карие глаза Сталина здесь, в высокогорье Альп, слегка посветлели.
– Йа очшень рат! – произнес Гитлер и улыбнулся своей неуловимой магической улыбкой.
– Ich auch, mein Freund! – ответил Сталин, улыбаясь с мягкой искренностью.
Порыв горного ветра пошевелил пепельные волосы Гитлера, качнул стоячий ворот сталинского плаща. Пальцы их расстались. Гитлер поцеловал руку Надежде, поприветствовал остальных и плавным жестом дирижера пригласил гостей войти.
Все поднялись по лестнице, переступили кованый порог замка с выбитым на нем “BLUT UND BODEN” и оказались в огромном гостевом зале, напоминающем внутренность готического храма. Восьмигранные колонны из черно‑красного обсидиана поддерживали острые арки терракотового потолка, эсэсовцы в белой униформе стояли по углам, а в центре на красном гранитном полу возвышалась вырубленная из горного хрусталя обнаженная Новая Германия с мечом в правой руке, руной “Пробуждение” в левой и с золотым венком на голове.
После непродолжительного обмена ритуальными фразами Гитлер пригласил прибывших пожаловать в гостевые апартаменты замка, чтобы они смогли “отдохнуть после неестественного преодоления земного пространства”. В 23.00 он ждал их на ужин в Небесном зале.
Сталину и Надежде были отведены апартаменты из семнадцати великолепных комнат, отделанных в классическом венском югендштиле и убранных живыми цветами из всемирно известной оранжереи фюрера.
Дойдя до сиренево‑золотой гостиной с гнутой мягкой мебелью, кланяющимся какаду и четырьмя полотнами Густава Климта, Надежда захотела выпить зеленого чая. Сталин поцеловал ее и с чемоданчиком в руке двинулся дальше по прелестной анфиладе, пока не оказался в спальне изумрудного плюша. Верный Сисул затворил за ним зеленые двери и привычно лег перед ними на пол. Сталин поставил чемоданчик на камин, не раздеваясь, бросился на серебристо‑зеленую кровать и заснул неглубоким сном вождя.
К одиннадцати вечера в Небесном зале “Бергхофа” все было готово к приему.
Едва семья Сталина приблизилась к перламутровой входной арке зала, как церемониймейстер в белом эсэсовском мундире с аксельбантами трижды стукнул стальным жезлом по мраморному полу и выкрикнул высоким чистым голосом:
– Seine Exzellenz – Josef Stalin und seine Familie!
Камерный оркестр заиграл увертюру из “Тристана и Изольды”.
Сталин с Надеждой неспешно вошли в зал. Василий, Веста и Яков с чемоданчиком следовали за родителями.
Круглый Небесный зал простирался вокруг и над ними во всем своем великолепии. Бледно‑голубой мрамор пола плавно перетекал в синюю яшму стен, стягивающуюся к огромному овальному небесному куполу темно‑фиолетового лабрадора. Небесная сфера светилась алмазными звездами, Млечный Путь, переливаясь, пересекал ее. Стальная свастика, удерживаемая невидимыми магнитами, парила под Полярной звездой, медленно вращаясь. В громадном окне зала виднелись Альпы, освещенные луной. Настоящие звезды скупо поблескивали над ними.
В зале с бокалами шампанского в руках стояли Гитлер, его жена Ева Браун, фон Риббентроп, Борман, Геринг с супругой Эмми, личный врач Гитлера доктор Морелль, кинорежиссер Лени Рифеншталь и граф Хрущев.
Гитлер поставил недопитый бокал на поднос эсэсовскому слуге и, распростерши длинные руки с выбивающимися из узких рукавов синего фрака кружевными манжетами, пошел к Сталину, громко стуча по мрамору высокими каблуками туфель с золотыми шпорами. Тонкая, затянутая в леопардовое платье Ева последовала за ним.
Сталин и Надежда были в белом.
– Nadja! Josef! – Гитлер прикоснулся своими властными губами к белой перчатке Надежды, сжал руку Сталина. – Ich bin so glücklich, meine bezaubernde Freunde! Macht es Ihnen nichts aus, da{ß} Sie hier in den Bergen für einen Augenblick den Boden unter den Fü{ß}en verlieren?
Ответно сжимая руку Гитлера, Сталин тепло улыбнулся и выдержал паузу, собираясь с удовольствием нырнуть в сумрачный омут немецкого языка, хорошо знакомого ему еще со времен брест‑литовского детства. В семье вождя все, за исключением Василия, прекрасно говорили по‑немецки.
– Напротив, Адольф. Здесь поневоле почувствуешь себя изгнанником Валгаллы. А это – весьма комфортное чувство, – сочно, с легким берлинским акцентом проговорил Сталин.
– Изгнанником? Не обитателем, а всего лишь изгнанником? – засмеялся Гитлер. – Ты оценила, Ева, эту большевистскую иронию?
– Вполне, милый. Здесь я ощущаю себя кем угодно, только не небожительницей… Nadine, дорогая, – Ева прикоснулась своей щекой к щеке Надежды, – ты обворожительна!
Обе пары были “на ты” со времени Потсдамской конференции, положившей начало великой советско‑германской дружбе и новому переделу мира.
– Мы не виделись почти два года, друг мой. – Гитлер взял Сталина под локоть. – И это плохо.
– Очень плохо, – согласился Сталин. – Не только для нас, но и для наших народов.
– Бог мой! – воскликнул Гитлер, заметив Весту. – Это твоя дочь, несравненная Веста? Разрази меня гром! Я видел ее еще ребенком!
– Я тоже, – улыбался Сталин.
– Весточка и сейчас ребенок, – сказала Надежда.
Веста сделала книксен.
– Русская красота! Настоящая русская красота! – Гитлер поцеловал руку Весты. – Невероятно! Будь у меня такая дочь, я забыл бы про политику. Василий! Яков! – Он потрепал их по плечам. – Бог не дал мне детей, но наградил способностью любить детей моих друзей как своих. Пока вы здесь – вы все мои дети, помните это!
– Мы тоже любим вас, господин рейхсканцлер, – ответил Яков.
– Шампанского! – выкрикнул Гитлер, и слуги засуетились, поднося бокалы на синих подносах.
– За великого Сталина, моего лучшего друга и неизменного соратника в нашей героической борьбе по освобождению Человека! – провозгласил Гитлер.
Все выпили.
Сталин взял новый бокал:
– За Новую Германию, разбуженную гением Адольфа Гитлера!
Все снова выпили.
К Сталину подошли Геринг с супругой и Лени Рифеншталь.
– Рад приветствовать вас, господин генеральный секретарь, – склонил худощавую, редковолосую голову двухметровый, тонкий как жердь Геринг.
– Здравствуйте, Геринг, – пожал ему руку Сталин. – Когда наконец ваши доблестные “Люфтваффе” осыплют дядю Сэма атомным поп‑корном?
– Не спрашивай Германа об этом, – притворно‑страдальчески вздохнул Гитлер. – Сейчас его больше заботит гражданская авиация.
– Правда?
– Да, да. Он проектирует пассажирский лайнер для охотников. Какой уж тут атомный поп‑корн!
Все рассмеялись, а Геринг дважды тряхнул своей вытянутой головой.
– Лени! – Сталин протянул руки к Рифеншталь.
– Мой дорогой, мой любимый Иосиф Сталин! – Лени поцеловала его в обе щеки. – Атлас, держащий русское небо! Повелитель моей любимой страны!
– Любимой – после Германии, надеюсь? – Сталин с удовольствием разглядывал ее маленькое смуглое лицо с азиатскими раскосыми глазами.
– Не надейся, Иосиф, – вздохнул Гитлер. – Лени теперь больна русской темой.
– Это до тех пор, пока она не сделает фильм о России! – усмехнулся Сталин.
– Я готова хоть сейчас! – воскликнула Рифеншталь. – Но где идея? Где импульс? Я не могу снимать просто Россию! У меня так всегда. – Она взяла Сталина под руку и быстро заговорила: – Я снимаю то, что меня потрясает. В “Триумфе воли” это был Гитлер, в “Олимпии” – спорт, в “Атомной эре” – ядерный гриб над Лондоном. Но в России меня потрясает все! А мне нужен конкретный импульс.
– Он стоит перед тобой! – Гитлер указал бокалом на Сталина.
– Сталин запрещает снимать себя, тебе это известно, Адольф, – нервно тряхнула прямыми черными волосами Лени.
– Это правда, – чокнулся с ней Сталин.
– Сделай фильм о внутренней свободе в России, – серьезно проговорил Гитлер. – Это и будет первый документальный фильм о Сталине.
– Хватит о вождях, давайте о народе. – Сталин взял с подноса бокал, протянул Лени. – В “Триумфе воли” вы потрясли трон великого Эйзенштейна. Ни в одном фильме народные массы не источают такую сильную любовь.
– В “Броненосце “Потемкине”” они источают потрясающую ненависть! – сверкнула глазами Лени.
– А от любви до ненависти – народу один шаг, – с идиотской улыбкой заметил доктор Морелль. – Поэтому оба фильма великие. Они как… два сапога какого‑то страшного Гулливера. Два сапога! А уж он‑то в них так и шагает, так и шагает! Айн‑цвай! Айн‑цвай!
– Я жду inspiration, Иосиф, – произнесла в бокал Лени, не обращая внимания на Морелля.
Оркестр играл Моцарта.
Вдруг бокал с шампанским выскользнул из рук фюрера и громко разбился об пол. Гитлер посмотрел в дальний конец зала, присел и хлопнул себя ладонями по коленям:
– Блонди! Мальчик мой!
Огромный лимонно‑белый дог кинулся через весь зал к своему хозяину. Две другие собаки – французский бульдог Негус и мопс Штази – флегматично дремали на бархатных подушках.
– Я тебя еще не трогал сегодня. – Гитлер опустился на колено и сделал знак оркестру.
Музыканты прекратили играть.
Подойдя к коленопреклоненному хозяину, дог лизнул его в бледную щеку. Гитлер плавно поднял свои бессильно висящие вдоль тела руки.
Дог вздрогнул и оцепенел.
В зале наступила абсолютная тишина.
Ладони Гитлера зависли над головой дога и раскрылись длинными пальцами, как раскрываются диковинные тропические цветы.
До этого мгновения руки фюрера были руками обыкновенного человека, сейчас же они преобразились и стали теми самыми Великими Руками Гитлера, от которых трепетал весь мир.
Собака стояла словно чучело под сенью этих необыкновенных рук. Незримое напряжение пошло от них, все присутствующие замерли.
– Я тебя еще не трогал сегодня, – снова произнес Гитлер.
Вокруг его рук возникло слабое зеленоватое свечение, и синие искры задрожали на кончиках пальцев. Пальцы сжались, разжались и окостенели в каноническом положении “рук Гитлера”, словно сжимая два невидимых шара. Концы пальцев сильнее заискрили синим.
Сталин улыбнулся.
Это были руки Гитлера, руки его друга, разделившего с ним послевоенную старушку Европу. Руки, на силе которых держался Третий рейх.
Собака стояла не шелохнувшись. Ее желто‑белая голова, освещенная сине‑зелеными всполохами, казалась отлитой из неземного стекла. Черные влажные глаза остекленели.
– Мне надо учиться у тебя, мой друг, – произнес Гитлер бесцветным голосом, прикрыв веки, – многому, многому учиться.
Руки его переливались сине‑зеленым огнем.
Искры впервые вспыхнули на этих юношеских, грязных, исцарапанных руках в 1914 году в окопах под Верденом после прямого попадания французского снаряда в блиндаж, где сидело поредевшее отделение ефрейтора Гитлера вместе со своим юным командиром. После страшного грохота и ослепительной вспышки Адольф очнулся в центре большой земляной воронки, по краям которой громоздились изуродованные бревна и тела солдат. Руками Адольф страшно сжимал свою голову. Тогда собственные руки показались ему корнями двух исполинских дубов, кронами уходящих в небесную твердь. Могучие корни их впились в полушария мозга Адольфа с божественной беспощадностью, словно дефлорировав его сознание. Зажмурившись, он закричал от ужаса.
А когда открыл глаза, мир был уже другим. В нем не было страшно. Он стал родным, как тело Адольфа, и понятным, словно таблица умножения. Адольф отпустил голову и посмотрел на руки. В них была такая мощь, что он заплакал от восторга…
А через несколько стремительно промелькнувших лет Адольф Гитлер стоял на столе в переполненной мюнхенской пивной “Хофбройхауз”, готовясь впервые в жизни применить свою чудесную силу.
Большой прокуренный зал был переполнен и нестерпимо вонял пивом, вкус которого Адольф не переносил с детства.
Перед Гитлером выступал коммунист Эрнст Тельман – бодрый, чернобородый, раскрасневшийся толстяк, более часа сотрясавший аляповатые люстры “Хофбройхауза” своим рокочущим басом. Он говорил блестяще, доведя публику до исступления, выкрикнул: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, сунул в рот два пухлых коротких пальца и грозно‑переливчато засвистел, вызвав шквал оваций. Мюнхенцы подхватили его на руки и стали бережно передавать по залу, словно копченый окорок священной свиньи.
Друзья Гитлера – одноногий Рудольф Гесс и маленький черноволосый Альфред Розенберг – подтолкнули Адольфа к столу, но он инстинктивно попятился.
– Адольф, ты должен! – закричал ему в ухо Розенберг.
– Сейчас или никогда! – хрипел Гесс.
Они помогли Гитлеру вскарабкаться на стол. Он выпрямился и огляделся.
На нем был сине‑зеленый мундир с белой свастикой на рукаве.
Кругом сидели и толпились эти жирные, потные баварцы в кожаных штанах, столь ненавистные ему, венскому аристократу. От них так несло мочой и пивом, что у Адольфа помутнело в глазах. Он понял, что его сейчас обильно вырвет на этот залитый пивом дубовый стол.
– Ну а ты что нам скажешь, синий глист? – выкрикнул усатый бюргер в шляпе с кисточкой, и зал засмеялся.
Подавив приступ тошноты, Гитлер сглотнул и произнес хриплым слабым голосом:
– Добрый вечер, соотечественники.
Дружный хохот сотряс пивную.
– Вот образ настоящего наци! – пророкотал из своего “красного” угла Тельман, и люстры снова закачались от хохота.
– Наци – свиньи! Наци – свиньи! – стал скандировать краснощекий Тельман, стуча по столу ополовиненной кружкой.
Зал послушно подхватил:
– Наци – свиньи! Наци – свиньи!
Десяток крепких рук вцепились в ораторский стол и принялись встряхивать его в такт реву.
Гитлер зашатался.
Гесс и Розенберг кинулись было на помощь, но быстро получили кружками по головам и повалились на мокрый пол.
Пытаясь сохранить равновесие, Адольф растопырил пальцы рук, собираясь упасть на них. Пальцы согнулись и засветились зеленым.
Зал не сразу заметил это. Но от рук Гитлера пошла незримая волна энергии, пробивающая и отрезвляющая пьяных бюргеров.
Стол перестали трясти, и через пару минут в зале воцарилась мертвая тишина. Раскрыв рты, баварцы смотрели на этого худого парня со светящимися руками. Кто‑то громко выпустил газы.
Почувствовав свою силу, Гитлер направил руки на толпу. По кончикам пальцев пробежали синие искры, раздался треск, и десять синих молний, словно когти, впились в потное тело народной массы.
– Кровь и почва, – произнес Гитлер.
– Кровь и почва! – прошептали сотни немецких губ.
Казалось, прошла вечность.
Гитлер опустил руки. Свечение и молнии погасли.
Толпа мгновение оторопело пялилась на него, затем в ней раздались восторженные крики, и волна народного восторга смела Адольфа со стола. Руки немцев подхватили его и стали подбрасывать к прокопченному потолку пивной:
– Кровь и почва! Кровь и почва! Кровь и почва!
Гесс и Розенберг заворочались на полу, подняли свои разбитые головы и, плача, обнялись: победа!
И все те же руки немцев поволокли к выходу злобно плюющегося толстяка Тельмана, и уже не копченым окороком, а мешком с сушеным дерьмом.
– Ну‑ка вон отсюда, красная свинья! – прорычал ему в ухо смуглый баварец и крепким пинком навсегда отправил вождя немецких коммунистов за порог “Хофбройхауза”.
Так началось Великое Пробуждение Немецкого Народа…
– Учиться… учиться… нам всем надо у тебя учиться… – бормотал Гитлер, поглаживая Блонди искрами. – Учиться любви и верности.
Фюрер тяжело вздохнул и встряхнул руками.
Свечение пропало.
Собака вздрогнула, взвизгнула и отпрянула в сторону. Отряхнувшись, словно от невидимой воды, она потянулась, зевнула и стала обильно мочиться на мраморный пол.
– Блонди! Мальчик мой! – засмеялся и захлопал в ладоши Гитлер.
Все зааплодировали.
Слуги поспешили к собаке со швабрами.
– Адольф, ты неподражаем! – искренне признался Сталин, обнимая Гитлера. – Даже когда ты трогаешь собак.
– Я многому учусь у животных, – серьезно заметил Гитлер, одним духом опустошая бокал с шампанским.
– Кстати, а где же наша Антанта? – спросил Сталин Надежду.
– Вероятно, с Сисулом.
– Как, ваша собака не с вами? – удивилась Ева. – Друзья, вы невнимательны к братьям нашим меньшим.
– Позовите, немедленно позовите Антанту! – топнул каблуком и тряхнул длинными волосами Гитлер.
Появился Сисул и впустил в зал левретку. Антанта с разбега вспрыгнула на грудь своему хозяину, Сталин подхватил ее. Левретка возбужденно облизала его щеку и впилась нежным, но сильным языком в ноздрю.
– Какая прелесть! – подошла Ева.
– Чудесная собака. – Гитлер погладил беспокойную голову левретки. – Она потомок собак фараонов, не правда ли?
– Грейхаундов? – неуверенно спросил Борман.
– Салюков, – подсказал Сталин, опуская Антанту на пол.
Левретка понеслась по залу. Дог не обратил на нее внимания, зато Негус и Штази слезли со своих подушек и с удовольствием обнюхались с ней.
– Собаки… собачки… это, знаете, господа, как птички Божии! – вдруг громко заговорил доктор Морелль. – С одной стороны, они раздражают, и иногда хочется – за ногу да об стену. Чтоб мозг так и брызнул. А с другой стороны, сожмешь сердце, погладишь собачку, приласкаешь – и сразу в голове такая ясность. Ясность, господа! Как… как… ну… в Мюнхене, когда фён уже кончился и можно снова продуктивно думать.
– Что такое фён? – спросил Хрущев.
– Фён! Вы не знаете фёна? – оживился Морелль, вплотную подходя к графу.
Хрущев вовремя отвернулся, иначе его огромный нос въехал бы в пухлую щеку лейб‑доктора.
– Фён! Это ветер с Альп, ветер с юга! – закричал Морелль в ухо графу. – Когда он дует, мозги превращаются в кнедли!
– А что такое кнедли? – спросила Веста.
– Ты вовремя задаешь этот вопрос, дитя мое! – поднял палец Гитлер. – Друзья, мы заговорились. А беседа, как свидетельствовали римляне, всего лишь приправа к еде. Не наоборот. Прошу вас!
Он сделал знак дирижеру. Оркестр смолк.
– Стол! – скомандовал Гитлер.
Синий прямоугольник пола медленно опустился вниз, открывая подсвеченное подвальное пространство. Внизу послышались шорох, торопливое движение невидимых слуг, и вскоре мраморная плита поднялась со стоящим на ней столом и встала на место.
Стол был великолепно сервирован и выдержан в сине‑голубых тонах: на голубой скатерти стояли синие тарелки, синие бокалы, голубые блюда с закусками; пламя трех дюжин лазуревых свечей дробилось в фиолетово‑голубых стеклах графинов.
Гитлер сделал свой дирижерский пригласительный жест, и все подошли к столу.
Оркестр грянул Штрауса.
Хрущев достал платок и вытер заплеванное Мореллем ухо.
Когда все расселись по указанным синими табличками местам, Гитлер взял фиолетовый графин с мозельским и стал наполнять бокалы сидящих рядом с ним Надежды, Евы и Сталина. Он всегда делал это сам и терпеть не мог, когда вино разливали слуги. Борман и Геринг наполнили бокалы остальных гостей.
– Друзья! – поднял синий бокал Гитлер. – Вы знаете, я не люблю и не умею говорить тосты. Но сегодня мне приятно сделать усилие над собой. Не так давно мы с партайгеноссе Борманом были в Ирландии. Это замечательная страна. И очень неглупый народ. Гостеприимный, непосредственный. Англичане безумцы. Они ненавидели национал‑социализм, ненавидели коммунизм. Что же они любили? Свою островную плутократию. Что они пестовали в себе? Типично английскую шизофрению. И что же они получили от внешнего мира? Атомную бомбу. А мудрые ирландцы, над простотой и доверчивостью которых потешались чопорные англичане, открыли нам границу. Еще задолго до англо‑немецкого кризиса. На что похожа теперь Англия? На сожженное осиное гнездо. А Ирландия? На цветущий вишневый сад. Так вот. В Дублине, во время нашего визита, был открыт памятник. Вы думаете – мне? Ошибаетесь, друзья! Это был памятник Иосифу Сталину. На центральной площади Дублина. Бронзовый Сталин со своим знаменитым золотым шприцем.
Гитлер помолчал, сосредоточенно глядя на ровно горящие свечи.
– Я всегда был честолюбив, но не тщеславен, – продолжил он. – В отличие от Ленина, Ганди и Рузвельта, я равнодушен к моим изваяниям. Поэтому я искренне аплодировал бронзовому дублинскому Иосифу. И так же искренне спросил мэра Дублина: по каким соображениям вы, целиком зависящие от Великой Германии, ставите памятник Сталину? И вот что мне ответил этот мудрый человек: господин рейхсканцлер, Германию мы любим как мать. Матери нет нужды ставить памятник, так как она у нас всегда в сердце, она всегда с нами. Сталин же для нас – символ свободы человека. А свободе стоит поставить памятник, так как она не всегда с нами. Свобода приходит и уходит. Не правда ли, друзья, замечательно сказано?
Гости одобрительно закивали.
– Иосиф! – Гитлер выше поднял бокал. – Если я разбудил Германию, то вы с Лениным разбудили человечество. Свобода приходит и уходит. Но вожди остаются. За тебя, мой бесценный друг!
Все встали.
Сталин подошел к Гитлеру, прижался щекой к его щеке и опустошил свой бокал. Гитлер выпил и метнул бокал через плечо. Все последовали его примеру, и несравненная музыка бьющегося хрусталя вплелась в ажурную вязь штраусовского “Голубого Дуная”.
Гитлер простер над столом руки, две короткие молнии вспыхнули и погасли.
– Жрите, друзья мои! – воскликнул он, садясь.
Гости сели.
На столе преобладали мясные закуски, так как фюрер терпеть не мог овощей и фруктов. Ел он всегда много.
Подхватив вазу с салатом из дичи, Гитлер бухнул себе в тарелку добрую половину, полил салат соусом из дроздов, поперчил, выжал два лимона, взял ложку и стал быстро не поедать, а именно жрать эту аппетитную кучу.
Сталин положил себе телячьей головы – старого баварского блюда, напоминающего подогретый студень.
Надежда подцепила вилкой фаршированную картошку. Веста плюхнула себе в тарелку пласт заливной форели. Сидящий рядом с ней Геринг с улыбкой зачерпнул свиных мозгов. Василий ковырял что‑то венгерское, кроваво‑красное. Яков потрошил огромного моллюска.
– Мой фюрер, это курица? – Доктор Морелль показал насаженный на вилку кусок белого мяса.
Гитлер ел, не обращая на него внимания.
– Вот‑вот. – Морелль положил кусок назад, в большое блюдо. – А я думал – кролик… Знаете, господа, со мной этим летом престранная вещь приключилась. Наш фюрер подсказал мне гениальную идею – провести летний отпуск в Венеции. Раньше я там ни разу не был. Не верите? – обиженно посмотрел он на Хрущева.
– Отчего же. – Граф угрюмо жевал петушиные потроха.
– Ни разу, ни разу не был! А ведь все рядом, все под рукой – Адриатика! И вот, поехал я в Венецию. Вернее – поплыл. Остановился в самой дорогой гостинице. Кажется, называлась “Венецианское стекло”. Да. Просыпаюсь утром. Думаю, сейчас поплыву, как Улисс. Уж поплыву так поплыву! Венеция ведь. Сан‑Марко, дворец Дожей, кладбища подводные. Вот. Ну, умылся, вычистил зубы, покакал в туалете. Потом опять умылся… Я всегда, после того, как покакаю, сразу умываюсь. Вот. Ну и уже оделся. Но захотел есть, как всякий честный немец. Думаю – спуститься вниз, позавтракать? Гнусно! Рожи какие‑то утром видеть – гнусно! Гнусно! – Он зажмурился, потряс головой. – И решил заказать себе в номер. Но не завтрак этот свинский, кофе с булочкой да сыр вонючий, а нормальный обед. Позвонил, спросил меню. Выбрал кролика в белом вине. И приносят мне кролика в белом вине. Целого. И как я, господа, увидал этого кролика, я просто совсем забыл, где я и что я. Лежит на таком блюде совсем как гусь рождественский. Но это не гусь, а кролик! Вот в чем штука! Я прямо руками взял его и стал есть. Съел прямо с костями. То есть я их не глотал, конечно. А жевал отдельно, тщательным образом жевал, жевал и проглатывал, когда они уже размягчались. Таким образом съел всего кролика. Вот. И заказал второго. И самое поразительное! Приносят мне точно такого же кролика! И вкус точно такой же! Я снова руками за него взялся, а жир так и потек. Так и потек. И вот, господа, съел я обе задние ноги, берусь за переднюю. И вдруг вижу в этой ноге отверстие. А из этого отверстия…
– Иосиф, я давно тебя хотел спросить, – перебил Морелля жующий Гитлер, – почему в России никогда не было философов с мировым именем?
Сталин пожал плечами:
– Не знаю. Я никогда профессионально не занимался философией. Спроси моего друга графа Хрущева. Он профессиональный философ.
Гитлер посмотрел на графа.
– Вопрос серьезный, господин рейхсканцлер, – вытер плотоядные губы граф. – В России не может быть философии по определению.
– Почему?
– Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего.
– Что же ему остается делать, если он родился философом? – поднял брови Гитлер.
– Мечтать! – ответил за Хрущева фон Риббентроп. – Русские философы не философствуют, а мечтают. Мой фюрер, я пытался читать Соловьева и Бердяева. Это литература, а не философия.
– Зато у русских замечательные писатели! – воскликнула Рифеншталь. – И музыка! Музыка! Я обожаю Скрябина!
– А я Рахманинова, – захрустела Ева сушеной уткой. – Его прелюдии бесподобны.
– И все‑таки странно, что в такой великой стране нет философии. – Гитлер задумчиво оторвал голову у заливного поросенка, посмотрел на нее и откусил пятачок.
– Какой прок в философии! – дернула плечами Лени. – Я ни разу в жизни не открыла Канта! Но сняла три великих фильма!
– О да. Это правда, – кивнула Надежда, расправляясь с налимьей молокой. – Лени, милая, я не могу забыть этой сцены из “Триумфа воли”… когда фюрер трогает штурмовиков на стадионе. Эти молнии из рук как драконы! И тысячи, тысячи штурмовиков стоят неподвижно! Жаль, что тогда не было цветного кино.
– Я не люблю цвет в кинематографе, госпожа Аллилуева. Цвет убивает тайну.
– Эйзенштейн говорит то же самое, – вставил Яков.
– Эйзенштейн? – спросил Геринг. – Он жив?
– Конечно, – улыбнулась Надежда. – Наш великий Эйзенштейн жив, здоров и полон новых замыслов. Он хочет снимать “Преступление и наказание”.
– Странно… – Геринг переглянулся с Гитлером. – А я думал…
– Что он погиб во время прошлогоднего еврейского погрома? – Сталин запил кусок цапли рейнским.
– Я… что‑то слышал подобное, – кивнул Геринг.
– Это “утка”, запущенная нашими врагами, – заметил Сталин.
– Пуритане всего оставшегося мира клевещут на вас, Иосиф, – заметил Гитлер. – Еврейский вопрос в России и твое нестандартное решение его не дает им покоя.
– Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, – проговорил Сталин.
– Скажи это мяснику Рузвельту, – усмехнулся Гитлер.
Сталин внимательно посмотрел на него:
– Придет время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами.
– Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб.
– И у нас четыре.
– Пока этого недостаточно, друг мой. Чтобы преподать урок здравого смысла такой самовлюбленной стране, как Америка, нужен массированный удар.
– Сколько же?
– Двадцать, Иосиф, – убежденно проговорил Гитлер и положил себе половину индейки, фаршированной говяжьей печенью и имбирными сухарями, вымоченными в мадере.
– Двадцать? – наморщил лоб Сталин, глядя на пламя синей свечи.
– Двадцать, Иосиф. Я часто вижу во сне эти двадцать шампиньонов, вырастающих над Америкой.
– Не знаю, Адольф. – Сталин откинулся на спинку стула. – Мне кажется, довольно и двенадцати. Я рассуждаю так: если мы наносим удар по главным городам США, то в принципе этих городов как раз и… – Он вдруг вздрогнул и, сжав кулаки, громко с шипением выдохнул: – Извини. Мне надо.
– Ах, конечно, мой друг, – Гитлер сделал знак слуге.
Четверо ниндзя и Сисул внесли осколок колонны со шприцем.
За столом все стихли.
Сталин сделал себе укол под язык, помолчал минуту, провел рукой по розовеющему лицу:
– Прости, Адольф… О чем мы говорили?
– Сначала – о еврейском вопросе. А потом я…
– Не надо делать культ из еврейского вопроса! – резко заговорил Сталин. – Американцы уничтожили 6 миллионов евреев. К чему это привело? К мифу о 6 миллионах жертвенных овечек, унижающему каждого еврея. Евреи никогда не были невинными овечками. Они не цыгане. И не австралийские бушмены. Они активные преобразователи планеты. За это я так люблю их. Это чрезвычайно активная и талантливая нация. Вклад ее в русскую революцию огромен. Поэтому мы расстреливаем не более пятидесяти тысяч евреев ежегодно. Одновременно строим новые синагоги, еврейские школы, интернаты для сирот холокоста. У нас в принципе нет антисемитизма. Но мы гибки в еврейском вопросе. Например, недавно завершился процесс по делу так называемого “Антифашистского комитета”, куда входили наши известные евреи – писатели, актеры, ученые. Чем же они занимались в этом комитете? Составлением “Черной книги” о жертвах холокоста. Составили, собрали материалы и передали во Францию, где книга была опубликована и стала бестселлером.
– Мы с женой читали с большим интересом! – воскликнул доктор Морелль, высасывая мозг из головы омара.
– Что советский народ сделал с этим “Антифашистским комитетом”? – спросил Сталин у сидящих и тут же сам ответил: – Естественно – повесил, как паршивых псов.