– Господи! От тебя ли, Сокрушитель Стен, слыхать такое?! – всплеснула руками ААА. – Деньги! Это же листья со спиленных дубов Заратустры! Яйца костоеда Гамлета! Фаустовская пыль!
– Дай денег, сестра! Мне разгон нужен! – рявкнул Осип.
– Возьми все, возьми, возьми, возьми! – Она стала вынимать из лохмотьев пачки денег и кидать ему.
Осип жадно ловил их широкими сильными ладонями, пихал в карманы:
– Разгон! Разгон! Высокого жажду!
– Все твое! Все твое на земле нашей! Бери без оглядки!
– Не привыкли мы с тобой оглядываться, мраморное тесто! Из высшей глины замесил нас Вседержитель не скуделью хрупкой, а Столпами Стальными, Его звездное небо подпирающими! Не на кого, кроме Него, нам оглядываться!
Засунув последнюю пачку, он яростно огляделся.
– Куда теперь свое высшее тело кинешь?
– В “Берлин”! По рулетке размажусь! Потом к блядям в “Ощипанный павлин”! Наебусь до рвоты! А уж после – в “Стрельну”, всей гоп‑компанией – и до утра! Обчитаемся! А утром поползем морду Толстому бить! Partie de plaisir, ёбаные мощи!
– Да сколько можно, Оська! Избейте лучше Борьку: он больше королеву не ебет!
– Правда? – осклабился Осип. – Motu proprio?
– Не думаю.
– А, тюлень переделкинский! Не все тебе в высокие пизды мычать!
– Избить, избить его надобно! Он нас золотого крючка лишает!
– Борьку не бить, а ебать нужно! Он от запоров чудит… Такси! такси! – заревел он, заметив серую “Победу” с белыми шашечками.
Машина объехала по кругу памятник Дзержинскому и остановилась возле них.
– Дружище, сделай милость, помоги! – Схватившись за сердце, Осип упал на колени. – Умираю!
Пожилой заспанный шофер вылез из кабины:
– Чего такое, уважаемый?
– А вот чего! – Осип хлестким ударом сбил шофера с ног.
– Оська… ну это же… mauvais ton! – хохотнула ААА.
Осип схватил старика за седые волосы и стал кровожадно бить головой об асфальт:
– Ad patres! Ad patres! Ad patres!
Лицо таксиста быстро превратилось в кровавую кашу.
Осип бросил его, залез в машину:
– Finita! Полгода никого по рылу не бил! Люблю шершавую эстетику! Уебония furioso! Поехали к трем вокзалам, вша духовная!
– Оська, я рожаю сегодня.
– Поехали, мраморное тесто! Потом родишь!
– Не могу, mon cher, меня наследники ждут! Да и зачем тебе к трем вокзалам? Ты же в казино хотел?
Небритое лицо Осипа сладострастно расплылось, в мутных глазах сверкнули тайные огоньки:
– Знаешь, что такое утренний мужицкий хуй с трех вокзалов?
– Знаю, щегол беспредельный!
– А знаешь, так чего спрашиваешь?
Он захлопнул дверцу, выглянул в окно:
– Приходи вечером в “Стрельну”! Я тюремное читать буду! Новая книга, ААА! Ради этого и садился, ёбаный в рот!
– Господь да укрепит рафинад мозга твоего! – перекрестила его она.
Осип сильно, с рычанием потянул носом и сочно харкнул из окна машины. Густой плевок его звучно врезался в холодный асфальт.
– Bonjour, ААА!
Он лихо развернул машину и унесся по улице Кирова.
Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло‑зелено выделяющимся на черном асфальте:
– Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем…
Она тщательно сгребла плевок в горсть, встала и пошла по просыпающейся Москве. Во дворах уже слышались сонные метлы дворников, шуршащие по мерзлым мостовым. Милиционеры в белых валенках с галошами и черных полушубках выезжали на свои посты. Серо‑голубые машины с горячим хлебом ехали в булочные. Красно‑зеленые фургоны везли пахнущие свинцом газеты. Поползли первые трамваи и автобусы.
ААА прошла Министерство речного флота, свернула на Неглинную, дошла до Столешникова, поднялась по нему и оказалась на улице Горького. Первые прохожие сонно смотрели на нее. Некоторые из них опускались на колени и целовали мостовую, по которой прошлепали ее босые ноги. На Пушкинской площади молодая дама в каракулевой шубе и шапке с песцовой оторочкой побежала за ней:
– Благослови, непричастная!
ААА серьезно плюнула ей в лицо.
– Без “Реквиема” твоего спать не ложусь! – радостно растерла дама плевок по лицу.
Возле казино “Минск” двое бледных щеголей оторвали по куску от ее лохмотьев.
– Куды прешь, билядь? – усмехнулся, глядя на нее, узкоглазый дворник в чистом фартуке поверх ватника, выходящий с ведром песка из арки своего двора.
– Пшел, татарская морда! – съездил его по широкоскулому лицу худощавый кадет в пенсне и побежал за ААА. – Благословите, великая! Благословите, единственная!
– Хуй на рыло! – ААА побежала напрямик через улицу Горького.
Милицейский “воронок” резко притормозил перед ней, из кабины высунулся розовощекий постовой в ушанке, сунул в рот блестящий свисток и переливисто засвистел.
– Я вот тебе свистну, каналья! – погрозил ему из саней кулаком в белой перчатке Митрофан Владимирович Пуришкевич, едущий из “Яра” на Сретенку к своей любовнице Целиковской.
ААА свернула на Тверской бульвар. Здесь никого не было, лишь две бездомные лохматые собаки пытались ловить полусонных голубей. ААА дошла до церкви Большого Вознесения, в которой венчался Александр Пушкин, потрогала ступени и приложила руку к ноздрям:
– Дух похоти твоей еще не выветрился, арап тонконогий!
На улице Герцена острая родовая схватка согнула ее пополам.
– Не здесь, Прозерпина… – застонала она, опускаясь на четвереньки.
– Эй, квашня, чего задумалась? – пнул ее разносчик калачей.
ААА с кряхтением приподнялась и, схватившись за живот, побрела вверх по Герцена – к Садовому кольцу. Поравнявшись со зданием Центрального дома литераторов, она заголила увесистый нечистый зад, сунула указательный палец в заросший калом и полипами анус, вынула и коряво написала по бледно‑желтому фасаду здания:
DO UT DES
Пройдя дворами на улицу Воровского, она прошлепала еще шагов пятьдесят и оказалась возле своей роскошной серо‑бежевой виллы в стиле модерн, с садом и обсерваторией на крыше. Шатаясь и кряхтя от боли, ААА подошла к воротам с ажурной решеткой и кулаком надавила кнопку звонка. Ореховая застекленная дверь распахнулась, по парадной лестнице сбежал толстый швейцар в фиолетовой ливрее, отпер ворота и подхватил ААА под руки:
– Матушка… матушка…
– Оох! Насилу доползла… – облокотилась на него она своим грузным телом.
На пороге двери показались две дамы. Одна маленькая, невзрачная, в глухом сером платье. Другая очень высокая, худая как палка, затянутая в черное трико, с белым костистым лицом, длинным, похожим на вороний клюв носом и толстыми очками.
– Господи! Мы уже… Господи! – Маленькая дама проворно сбежала по ступеням, подхватила ААА своими маленькими проворными руками. – И думать боюсь! Господи! Да что же это?!
Высокая опустилась на четвереньки и, ловко, по‑собачьи перебирая длинными руками и ногами, сбежала вниз, завертелась у ног ААА, визжа и лая.
ААА ввели по лестнице в дом. Большая, отделанная орехом, розовым мрамором и медью прихожая была полна подростков. Мальчики и девочки лежали на полу, сидели вдоль стен. Увидя ААА, они зашевелились, вставая.
– Сколько? – морщась от боли в животе, спросила ААА маленькую даму.
– 38, светлая, – доложила та. – Двое ушли, у одной падучая, другого я выгнала.
ААА обвела подростков угрюмым взглядом. Они смотрели на нее с подавленным восторгом, переходящим в страх.
– Осипа выпустили! – объявила ААА.
Вздохи и стоны восторга вырвались у собравшихся.
– Сердце надвое порвал, мучитель сладкий! – перекрестилась маленькая дама и сухонькими ладонями закрыла брызнувшие слезами глаза.
Высокая дама завизжала, заюлила и высоко запрыгала, пытаясь достать зубами люстру. ААА пнула ее и разжала свой грязный кулак с плевком Осипа:
– Причаститесь харкотиной великого!
Подростки юными языками потянулись к ее ладони, и через полминуты темная шершавая ладонь опустела.
– Воды, воды, воды! – громким грудным голосом закричала ААА, раздирая лохмотья на пухлой груди.
Швейцар и маленькая дама подхватили ее под руки и повели наверх в опочивальню.
– До полудня рожу, чует сердце! – стонала ААА.
– Рожай, великая, рожай, непорочная… – бормотала маленькая дама.
– Будет ли достойный? Сыщется ли? – трясла тяжелой головой ААА.
– Сыщется, королева, сыщется, Дева Света… – успокаивала дама.
Высокая прыгала по ступеням, обгоняя подымающихся и восторженно визжа.
В опочивальне было тесно, но уютно: на обитых синим шелком стенах висели портреты Пушкина, Данте, Гумилева и Сталина. Рядом с широкой кроватью с бархатным балдахином стоял полковой походный складень‑иконостас, подаренный хозяйке дома командованием Ленинградского военного округа. У окна разместился небольшой красного дерева письменный стол, заваленный книгами и рукописями; в углу возвышалась мраморная ванна на золотых ножках в виде ангелов с крыльями. Ванна была полна воды.
ААА подвели к ванне, она опустилась на колени и с размаху погрузила свою голову в воду. Часть воды вылилась на пол. Высокая прыгнула к ААА и, изогнувшись, стала лизать ее черную пятку.
Маленькая дама пнула ее в худые ребра:
– Отступи, Лидка!
Высокая с воем отбежала в угол и легла на меховую подстилку.
– Великолэээпно! – подняла голову ААА.
Маленькая дама накрыла ее приготовленным полотенцем, стала осторожно вытирать.
– На кровать, на кровать… – простонала ААА, – уж подступает…
Швейцар и дама подхватили ее, подвели к кровати. ААА завалилась навзничь.
– Ежели в беспамятство провалюсь – жги мне свечой руку, – пробормотала ААА, закрывая глаза. – Хочу наследнику в глаза глянуть. А уж потом – к Господу в подмышки потные…
Маленькая дама сделала знак швейцару. Он вышел.
Дама присела на край кровати, взяла безвольную тяжелую руку ААА в свои ручки и, склонившись, поцеловала.
– Све‑то‑но‑сец! – проговорила по слогам ААА и, дернувшись всем своим грузным телом, закричала страшным нутряным голосом роженицы.
Кортеж Сталина подъезжал к Архангельскому. Здесь, в великолепном дворце, выстроенном еще при Екатерине II, жил граф и бывший член Политбюро ЦК КПСС Никита Аристархович Хрущев, отстраненный от государственных дел октябрьским Пленумом ЦК.
Громадную территорию дворца опоясывал каменный забор с чугунными, в классическом стиле решетками, каждое звено которых украшал родовой герб Хрущевых – пентакль, циркуль и три лилии.
Еще издали, с Ильинского шоссе Сталин заметил свет над черным ночным лесом – сегодня дворец был освещен, 52‑летний Хрущев праздновал свои именины.
Кортеж подъехал к воротам, за которыми располагался КПП личной гвардии Хрущева, круглосуточно охранявшей графа. Это подразделение, насчитывающее почти шестьсот человек, состояло из преданных Хрущеву офицеров‑каппелевцев, выпускников диверсионной школы “Великий Восток” и черкесов прославленной “дикой” дивизии. Оно содержалось графом, было расквартировано на территории его имения и подчинялось исключительно Хрущеву.
Из “ЗИМа” вышел генерал Власик с двумя охранниками, приблизился к воротам и сделал знак трем стоящим на вахте черкесам. Бородатые, темнолицые, одетые в долгополые бурки и лохматые папахи с зеленой лентой, они недоверчиво смотрели на подъехавший кортеж и на генерала. Один из черкесов заглянул в каптерку. Вышел капитан в черной каппелевской форме, подошел к воротам, коротко переговорил с Власиком и скрылся в каптерке – доложить графу.
– Вот головорезы! – усмехнулся шофер Сталина, глядя на черкесов. – Что они в Берлине творили… мне, товарищ Сталин, брат рассказывал. У них пытка есть – человека на змею посадить. А в Берлине, как только зоопарк взяли, змей этих – полным‑полно расползлось. Ну и, говорит, едем с командующим, глядь – немецкий полковник по земле катается, а черкесы из “дикой” дивизии стоят кружком и смеются. А это они, оказывается, ему в жопу…
– Заткнись, – перебил его Сталин.
Ворота отворились, капитан вышел из каптерки, взял под козырек. Черкесы нехотя приложили смуглые руки к папахам.
Кортеж въехал на территорию поместья. Сразу за вахтой в ельнике виднелись два дота с пулеметами. На высоких соснах смутно различались замаскированные наблюдательные пункты и огневые точки.
Кортеж по плавно изгибающейся дороге подъехал к красиво освещенному дворцу и остановился перед высокой въездной аркой в виде греческого портала с четырьмя колоннами и изящной решеткой ворот. Возле них стояли с автоматами четверо великовосточников в зимних камуфляжных комбинезонах. Ворота стали медленно приотворяться, и кортеж въехал во внутренний двор хрущевского дворца, окруженный полукруглой, подсвеченной снизу колоннадой.
“Роллс‑Ройс” подкатил к невысокому мраморному крыльцу, Сталин вышел с чемоданчиком в руке и сигарой в зубах.
– Здравия желаю, товарищ Сталин! – выбежал на крыльцо и щелкнул каблуками высокий красавец‑поручик с аксельбантами. – Прошу вас!
Он распахнул перед Сталиным дверь. Сталин вошел в громадную прихожую, сверкающую розовым и белым мрамором, золотом и хрусталем.
– А вас, господа, прошу сдать оружие и расположиться в гостевом флигеле, – обратился поручик к отставшей охране.
В прихожей Сталина ждал камердинер графа Алекс – невысокий, чрезвычайно подвижный человек в белом, по случаю торжеств, фраке и с запоминающимся лошадиноподобным лицом.
– Здравствуйте, товарищ Сталин, – быстро кивнул он. – Граф чрезвычайно рад вашему приезду. Они ждут вас в подвале‑с. Позвольте ваш саквояж.
– Это останется со мной. – Сталин уверенно направился к подвальной лестнице. – Он что, опять пытает?
– Так точно‑с. Пытают‑с, – поспешил за Сталиным Алекс. – Позвольте, провожу вас.
– А гостей бросил, стало быть?
– Гости давно разъехались.
– Не может быть!
– Граф уже шутили‑с по этому поводу, – тараторил Алекс, семеня короткими ногами. – Раньше, говорит, его боялись задерживать, а теперь у него задерживаться боятся.
– Не понял юмора, – зевнул Сталин.
Мраморная лестница, ведущая в подвал, перешла в небольшую площадку со стальной дверью, возле которой стояли двое черкесов. Они по‑военному молча приветствовали Сталина и потянули за толстую ручку двери. Толстая тридцатисантиметровая дверь стала бесшумно отворяться, и душераздирающие крики донеслись из полутемного проема.
Сталин шагнул вперед, Алекс остался стоять позади, черкесы закрыли дверь за вождем.
Подвальная тюрьма с пыточной камерой, вырытые еще прапрадедом Хрущева, в XIX веке пришли в полнейшее запустение и были восстановлены и переоборудованы молодым графом сразу после завершения Гражданской войны. Это была анфилада с тремя круглыми помещениями, отделанными простым грубым камнем. В первом размещалась охрана, во втором – тридцать шесть одиночных камер с заключенными, третье было пыточной камерой.
Сталин миновал вахтенную и последовал по неширокому коридору за молчаливым великовосточником в черном костюме ниндзя. Крики раздавались все громче. Кричал один и тот же человек: то пронзительно, переходя на обезьяний визг, то нутряным, кабаньим рыком, перерастающим в бульканье и клекот.
Сталин вошел в ярко освещенный круглый каменный зал со сводчатым потолком. В грубый пол были вмурованы железная кровать, пресс, железное кресло и железная “кобыла”, к которой сейчас был привязан за ноги и за руки голый, побагровевший и вспотевший от боли и крика молодой человек. Над хорошо освещенной спиной его склонился граф Хрущев. Рядом стоял столик‑инструментарий на колесиках. Палача не было – граф всегда пытал в одиночку.
– Здравствуй, mon cher! – громко произнес Сталин, морщась от крика.
Граф нехотя обернулся:
– Иосиф…
И снова склонился над молодой мускулистой спиной.
Сталин встал рядом, опустил чемоданчик на пол и скрестил руки на груди.
Хрущев был большим мастером пыток, и мастерство его сводилось к умению избежать крови, вид которой он не переносил. Он подвешивал людей на дыбе, разрывая им плечи, растягивал на “шведской лестнице”, пока они не сходили с ума от боли, жег углями и паяльной лампой, давил прессом, медленно душил, ломал кости, заливал в глотки расплавленный свинец. Но сегодня граф уделил внимание своему любимому истязанию – пытке штопорами. Дюжина самых разнообразных стальных штопоров его собственной конструкции лежала на столике. Штопоры были длинные и совсем короткие, с двойными и тройными спиралями, сложными ручками на пружинах, самоввинчивающиеся и замедленного действия. Граф так умел вводить их в тела своих жертв, что ни одной капли крови не выступало на поверхности тела.
Из спины несчастного уже торчали две стальные рукоятки: один штопор был ввинчен ему в плечо, другой в лопатку. Руками в резиновых перчатках граф медленно поворачивал рукоятки, вводя глубже беспощадный металл.
Сталин искоса посмотрел на него.
Граф Хрущев был горбат, а поэтому невысок, с тяжелым продолговатым лицом, стягивающимся к массивному носу, напоминающему клюв марабу. Умные проницательные глаза влажно шевелились под кустистыми, с проседью бровями. Седые длинные волосы были идеально подстрижены.
В большом ухе неизменно сверкал бриллиант. Цепкие сильные руки доходили графу до колен. На Хрущеве был брезентовый фартук, из‑под которого выглядывала белоснежная сорочка с длинными, обтягивающими запястья манжетами и изумительными запонками в форме жуков скарабеев, сделанными Фаберже из золота, сапфиров, бриллиантов и изумрудов.
Граф неожиданно резко повернул оба штопора. Юноша взвизгнул и потерял сознание.
– Пределы… пределы… – сосредоточенно пробормотал граф и бросил на Сталина быстрый взгляд. – Что ж ты так поздно?
– Извини, mon cher, дела. Поздравляю тебя.
– Подарок? – глянул граф на чемоданчик.
– Подарок здесь, mon cher. – Сталин с улыбкой положил руку себе на левую сторону груди.
– В сердце?
– В кармане. Но здесь я тебе его вручать не буду.
– Aber natürlich, mein König. – Граф поднес к ноздрям юноши пузырек с нашатырным спиртом.
Юноша лежал неподвижно.
– Пределы… – Граф стал лить нашатырь юноше в ухо. – В принципе, все определяется только пределами. Все и во всем.
– Кто этот парень? – спросил Сталин, раскуривая потухшую сигару.
– Актер из моей труппы.
– Плохой?
– Великолепный. Лучший Гамлет и лучший князь Мышкин Москвы. Я никогда так не плакал и не смеялся… Мейерхольд все тянул его к себе.
– А ты?
– А я положил ему такой оклад, который ни один Мейерхольд не сможет дать.
– И… за что же ты его?
– В смысле?
– Ну, за что ты его пытаешь? – Сталин с наслаждением выпустил сигарный дым.
– Я никогда не пытаю за что‑то, Иосиф. Я говорил тебе. И не раз.
Юноша дернулся всем своим прекрасным телом.
– Вот и славно. – Граф погладил его по мокрой от пота и слез щеке и взял со столика большой штопор со сложной толстой спиралью.
– К пятидесяти годам я понял, что самый важный орган у человека – это печень, – заговорил граф, примеряясь. – Чистота крови – вот что важно для хорошего здоровья. Большинство наших болезней происходят из‑за ослабленной функции печени, которая плохо фильтрует кровь. И вся дрянь не оседает в печени, а гнусно булькает в нашей нечистой крови. А кровь, – он ловко воткнул штопор юноше в область печени, – это, как говорил Гиппократ, “начало всех начал”.
Юноша дико закричал.
– Да ведь не больно еще, чего ты вопишь? – с сосредоточенным лицом налег на рукоятку граф.
Широкий, многослойный винт штопора стал медленно входить в трепещущее тело. От крика у Сталина засвербело в ушах. Он отошел, разглядывая орудия пыток.
– Предел, предел… как поворот винта… – бормотал Хрущев.
Сталин потрогал стальные цепи дыбы, затем подошел к железному креслу с вмонтированной внизу жаровней для поджаривания жертв и сел на него, закинув ногу на ногу.
Агония охватила тело юноши. Он уже не кричал, а конвульсивно дергался; глаза закатились, из красивого чувственного рта капала слюна.
– У тебя бы Шипов давно заговорил, – произнес Сталин. – А у Берии он уже неделю молчит.
– Шипов? Сергей Венедиктович? – Граф, внимательно прислушиваясь, поворачивал штопор, как поворачивает ключ на колке настройщик рояля. – На этого достойнейшего джентльмена у меня никогда не поднялась бы рука. И вообще, Иосиф. Должен заметить тебе, что ваше “дело банкиров” – колосс на глиняных ногах. Центробанк давно вышел из‑под контроля партии, я об этом не раз говорил и боролся с его монетаризмом всеми доступными способами. Но то, что вы с Лаврентием делаете, – не только некорректно, но и стратегически опасно. Авторитет партии и так подорван историей с Бухариным, а вы… – Хрущев вдруг замолчал, потрогал сонную артерию юноши. – Вот и все, мой строгий юноша.
Он стал громко сдирать резиновые перчатки со своих больших рук.
– А мы? – напомнил ему Сталин.
– А вы подрываете и расшатываете партию еще сильнее. И отпугиваете от нее уже не только аристократов, но и буржуа. Пошли наверх… фондю есть.
Хрущев снял с себя фартук и размашистой походкой орангутанга двинулся к выходу.
– В тебе сейчас говорит твоя голубая кровь. – Сталин с чемоданчиком и сигарой в ровных зубах последовал за ним.
– Она во мне всегда говорила. И когда я семнадцатилетним вступил в РСДРП. И когда под Царицыном косил из пулемета конную лаву Мамонтова. И когда вместе с тобой боролся с Троцким и его бандой. И когда мерз в осажденном Ленинграде. И когда подписывал мирный договор с Гитлером. И когда видел атомный гриб над Лондоном. И когда душил басовой струной подлеца Тито. И когда у тебя на даче топил в ванне жирного Жданова. И когда, – он резко обернулся и остановился, – летел из Фороса на ваш октябрьский Пленум.
Сталин подошел к нему. Они молча смотрели в глаза друг другу.
– Mon ami, партия – не место на трибуне Мавзолея, – проговорил Сталин.
– Но и не братская могила в Бутово, – ответил Хрущев. – Знаешь, какая там земляника растет? Во!
Он поднес к холеному сталинскому лицу свой костистый волосатый кулак.
– Партия карала, карает и будет карать, – спокойно, не глядя на кулак, продолжал Сталин. – В больших крестьянских странах вероятность энтропии обратно пропорциональна количеству убиенных. Великий Мао понимает это. Я тоже.
– Вовсе не обязательно распространять этот закон на банкиров. Их в сто раз меньше, чем крестьян.
– Mon ami, мы можем открыть еще пять тысяч героаптек и десять тысяч кокскафе, но это ни на йоту не укрепит гарантию нашей безопасности. Страна кишит врагами. И басовым струнам все равно кого душить.
– Иосиф! – разочарованно вздохнул граф и двинулся вверх по лестнице. – Я всегда знал, что ты великий эмпирик масс и не очень дальновидный стратег.
– Я тебе в затылок за эти слова не выстрелю, – проговорил сзади Сталин.
– Только попробуй! – засмеялся Хрущев. – У меня во дворце тридцать восемь пулеметных гнезд. А на крышах – огнеметчики.
– Пулемет не самый веский аргумент в современной войне, – усмехнулся Сталин. – А огнемет – вообще декоративное оружие…
Из гостевой залы они поднялись на бельэтаж, миновали анфиладу просторных залов, обустроенных в богатом, но строгом классическом стиле, и вошли в парадную столовую. Это был огромный зал в коричневатых тонах, с окнами на террасу, обставленный немногочисленной ореховой мебелью, китайскими вазами и античными скульптурами. Главную стену столовой украшали два полотна Тьеполо – “Встреча Антония и Клеопатры” и “Пир Клеопатры”. Длинный стол на шестьдесят человек был богато и со вкусом сервирован. На столе лежала только легкая закуска, сыры, фрукты и две тарелки с приборами на противоположных концах. Как из‑под земли появился неизменный телохранитель Хрущева монгол Аджуба с непроницаемым лицом, литыми мускулами и двумя револьверами на узких кожаных бедрах. Он встал за спиной графа, скрестив тяжелые руки на груди.
– Voilà! – граф жестом пригласил Сталина. – Сегодня здесь было не очень весело. Надеюсь, хоть ты развлечешь затворника.
Сталин достал из внутреннего кармана изумительную бриллиантовую заколку в форме совокупляющихся эльфов и протянул ее графу:
– Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин.
– Благодарю, Иосиф.
Они трижды, по‑русски, расцеловались.
Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло.
– Прелестно. – Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. – Выпьем.
Слуга наполнил шампанским два бокала.
– За тебя, mon cher, – поднял бокал Сталин.
– Нет, нет, – покачал головой граф. – Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал.
– Неужели во мне есть что‑то, способное вызвать твою зависть? – улыбнулся Сталин.
– Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим.
– Первый раз слышу!
– Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин – будущим. А ты – живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ.
Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили.
Слуги между тем проворно готовили фондю – топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками.
Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа.
– Вырезку. На уровне почек, – приказал Хрущев.
Повар принялся вырезать из торса два узких куска.
– Cela vaudrait le coup d’aller à Archangelskoe pour gouter une vraie fondue! – засмеялся Сталин, садясь за стол. – Я, признаться, только что поужинал.
– Мое фондю я готов есть в любое время суток. – Граф сел на противоположный конец стола. – Такого в вашем Кремле не попробуешь… Опять небось свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане?
– Mon cher, ты культивируешь в себе желчь.
– Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех.
– Приходи к нам на 8‑е Марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь.
– Дважды в кремлевскую воду не входят… Расскажи лучше про эту амнистию.
– По “ленинградскому делу”?
– Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством?
Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу:
– Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось.
– Вот как? – притворно поднял брови граф. – Значит, ждановские ярмарки – не реставрация лапотной Руси?
– В них было много действительно лапотного, архаического… эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами… массовые совокупления на льду… Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской.
– Гениально! – Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу, и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. – Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! “Припадем к корням и напьемся древней радости предков!” Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков?
– Маленков здесь ни при чем.
– А кому же пришло в голову амнистировать “ленинградцев”?
– Мне.
Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг:
– Ну и что?
– Все готово, ваше сиятельство, – выпрямился бритоголовый повар.
– Подавай.
Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром, тарелки со специями и с мелко нарезанной человечиной.
Хрущев воткнул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр, отправил в рот и сразу же запил добрым глотком ледяного “Château Rieussec”. Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, обжарил в масле, спрыснул лимоном, долго и неторопливо окунал в тягучий сыр, вынул, покрутил спицей в воздухе, остужая, и так же не спеша поднес к губам и попробовал:
– Ммм… Incroyable.
Некоторое время они ели и пили молча.
– Значит, Жданов тоже будет реабилитирован? – спросил Хрущев.
– Возможно… – Сталин любовался мясом, стремительно меняющим свой цвет в кипящем оливковом масле. – Послушай, mon ami, я давно тебя хотел спросить: почему ты не держишь собак?
– Я не люблю животных, – сухо ответил Хрущев.
– Странно. Такой гедонист – и не любит животных.
– Я не гедонист. – Граф зло посмотрел на Сталина.