Отражательно-оценочная функция эмоция 17 глава

Жизнь и общество требуют от нас неустанного напряженного вни­мания, позволяющего вникать в каждое данное положение, а также известной гибкости тела и духа, которая позволяла бы нам при­способляться к этому положению. Напряженность и эластич­ность — вот две взаимно дополняющие друг друга силы, которые жизнь приводит в действие. Если их лишено тело, это приводит ко всякого рода несчастным случаям, уродствам, болезням. Если их лишен ум, это приводит ко всем степеням психического убожества, ко, всевозможным формам помешательства. Если, наконец, то же проис­ходит с характером, то получается глубокая неприспособленность к общественной жизни, источник нищеты, иногда преступлений. Раз устранены эти недостатки, имеющие такое важное значение в нашем существовании (а они имеют тенденцию исчезать сами собой под влиянием того, что называется борьбой за существование), лич­ность может жить и жить общей жизнью с другими. Но общество требует еще и другого. Для него недостаточно жить; оно хочет жить хорошо. Опасность для него заключается теперь в том, что каждый из нас, отдав свое внимание самой сущности жизни, может удовольст­воваться этим и во всем остальном следовать автоматизму приобре­тенных привычек. Обществу угрожает также то, что составляющие его члены, вместо того чтобы стремиться ко все более и более совер-» шенному равновесию между отдельными волями, которые должны все теснее и теснее сплачиваться между собой, удовольствуются соблюдением только основных условий этого равновесия; ему не­достаточно раз навсегда установленного согласия между его члена­ми, оно требует постоянных усилий ко взаимному приспособлению. Малейшая косность характера, ума и даже тела должна, следова­тельно, вызывать неодобрение общества как верный показатели деятельности замирающей, а также деятельности, стремящейся обособиться, отдалиться от общего центра, к которому обществ тяготеет, одним словом — как показатель эксцентричности. Тем н.

менее общество не может пустить здесь в ход материальное принуж­дение, потому что оно не задето материально. Оно стоит перед чем-то, его беспокоящим, но это что-то лишь симптом, едва ли даже угроза,' самое большее — только жест. Следовательно, и ответить на это оно сможет простым жестом. Смех должен быть чем-то в этом роде _ видом общественного жеста. Боязнью, которую он порождает, он подавляет эксцентричность, возбуждает 'и принуждает к взаимодействию известные виды деятельности второстепенного по­рядка, рискующие обособиться и заглохнуть, сообщает, одним сло­вом, гибкость всему тому, что может остаться от механической кос­ности на поверхности социального тела. Смех не относится, следо­вательно, к области чистой эстетики, потому что он преследует (бес­сознательно и во многих частных случаях нарушая требования мора­ли) полезную цель общего совершенствования. В нем есть, однако, и нечто от эстетики, потому что смешное возникает как раз в тот мо­мент, когда общество и личность, освободившись от забот о само­сохранении, начинают относиться к самим себе как к произведениям искусства. Одним словом, если включить в особый круг те действия и наклонности, которые вносят замешательство в личную или обще­ственную жизнь и карой за которые являются их же собственные естественные последствия, то вне этой сферы волнений и борьбы, в нейтральном поясе, где человек для человека служит просто зрели­щем, остается известная косность тела, ума и характера, которую общество тоже хотело бы уничтожить, чтобы получить от своих членов возможно большую гибкость и возможно более высокую сте­пень общественности. Эта косность и есть смешное, и смех — кара за нее.

Остережемся, однако, принять эту формулу для определения смешного. Она подходит только для случаев простейших, теорети­ческих, вполне законченных, в которых смешное свободно от всякой примеси. Мы не даем ее в качестве объяснения. Мы возьмем ее, если хотите, как лейтмотив, который послужит аккомпанементом для всех наших объяснений. Ее нужно будет всегда иметь в виду, но не слишком сосредоточивая на ней внимание: приблизительно так хоро­ший фехтовальщик должен помнить об отдельных приемах фехтова­ния и вместе с тем непрерывно наступать.

Жане (Janet) Пьер (30 мая 1859—24 февраля 1947) — французский психо­лог, психиатр и невропатолог. Отправ­ляясь от работ французского врача Ж. Шарко, разработал оригинальную психологическую концепцию неврозов. В 20—30-е гг. сформулировал обще­психологическую теорию поведения, в отличие от бихевиоризма включив в сис­тему психологии и сознание. Жане пы­тался провести исторический подход к психике человека, особо выделяя и ана­лизируя собственно человеческие, со­циальные и культурные формы поведе­ния. Эмоции (под которыми П. Жане имеет в виду, как правило, аффекты) рассматриваются как низшие неадап­тивные формы поведения, возникающие тогда, когда высшие адаптивные формы оказываются невозможными. Эмоции призваны вместе с тем замаскировать

эту замену, создавая видимость разре­шения трудной для субъекта ситуации и поэтому являются своеобразными компромиссными формами сознания. Взгляды П. Жане оказали значительное влияние на развитие французской пси­хологии (Пиаже и др.), а также на формирование культурно-исторической теории Л. С. Выготского. Сочинения: Неврозы и фиксирован­ные идеи. Спб., 1903; Неврозы. М., 1911; Психический автоматизм. М., 1913; revolution de la memoire et de la notion du temps. P., 1928; De L'angaisse a I'extase, vol. 1—2. P., L928; Les debuts de 1'intelligance. P., 1935. Литература: Анцыферо-в а Л. И. Психологическая концепция Пьера Жане. — Вопросы психологии, 1969, № 5.

П. Жане

СТРАХ ДЕЙСТВИЯ КАК СУ­ЩЕСТВЕННЫЙ ЭЛЕМЕНТ МЕЛАНХОЛИЙ'

Для понимания действительной психологической природы эмо­циональных переживаний необходим анализ более сложных отноше­ний, характеризующих различные переживания и даже являющихся их основой, причем гораздо чаще, чем мы думаем. Одно из этих отно­шений, играющих весьма важную роль в нашей жизни, может быть названо «страхом действия», т. е. страхом перед действованием. В наиболее типичной форме его можно наблюдать в течение кризи­сов меланхолической депрессии, длительных или преходящих. В пре­увеличенной и несколько нелепой форме они дают нам карикатурное изображение того, что мы в состоянии печали довольно часто испыты-

Janet P. Fear of action as an essential element in the sentiment of me lancholia. — In: Reymert M. L. (ed.). Feelings and emotions. Worcester, 1928, pp. 297—309

ваем сами. Эти патологические переживания раскрывают перед нами истинную природу печали, а вместе с этим и те опасности, которые с ней связаны.

При разговоре с пациентом, находящимся во власти меланхолии, наблюдателя, даже неопытного, поражает один момент. Он состоит в том, что суждения и идеи, высказываемые пациентом по поводу окружающих вещей и обсуждаемых событий, всегда пессимистичны и связаны с предчувствием катастрофы.

На первоначальной стадии все люди и все окружающее теряют для такого пациента все свои приятные качества и все очарование. Ничто не является больше красивым или привлекательным. (...) Подобные переживания быстро развиваются, приводя к тому, что объекты становятся безобразными, фальшивыми, деформированны­ми и грязными. «Дома все стало безобразным, низменным и гадким;

[все мрачно и печально». Позвольте мне рассказать о переживаниях юдного молодого человека во время довольно длительной автомобиль­ной прогулки. Вначале он гордится своим умением водить автомо-риль, любуется пейзажем и приглашает к этому своих спутников; но вскоре он замолкает. Лицо его делается унылым, ибо пейзаж стано­вится «безобразным» и, что самое главное, «траурным». «Как буд­то, — думает он, — мы все время едем по кладбищу, проезжая одно кладбище за другим».

Все события, о которых мы говорим с этими пациентами, оцени­ваются точно таким же образом, особенно если дело касается буду­щего. Будущие события воспринимаются как во всех отношениях ужасные; они приведут к жестоким, аморальным и святотатственным последствиям, принесут всем, кого мы любим, чудовищные страда­ния. «Нас будут грабить и убивать, если кто-то приедет меня на­вестить, то только для того, чтобы лишить меня положения в об­ществе, вырвать мои золотые зубы и выколоть глаза». (...)

Для изучения подобных фактов я выбрал два наиболее типичных примера, механизмы которых мы и обсудим. (1) Девушка 27 лет, фигурирующая в моих работах под именем Флоры.... Она находится на отдыхе в санатории. Я хочу ее обрадовать и сообщаю, что жена ее брата, которую она очень любит,.родила ребенка, и малыша соби­рается привезти к ней в гости, чтобы она смогла на него посмотреть и поцеловать его. «Не делайте этого, — отвечает она. — Автомобиль врежется на улице в деревья; моя мать, кормилица и ребенок разобьются. О, как это ужасно!» В другой раз я ее спрашиваю: «Не хотите ли увидеть вашу мать и сестру?» Она: «Мне будет страшно неприятно увидеть их в трауре». Я: «Но дамы вовсе не в трауре». Она: «Если они будут должны ко мне приехать, то мой отец и мой брат окажутся мертвыми, и тогда они приедут в трауре». Затем она весьма разумно добавляет: «Я не могу с этим ничего поделать; это какое-то катастрофическое восприятие, которое все соединяет в одну кучу.

13-Зак. 1355 ,,,

Я потеряла точку опоры, все мне желают несчастья, мать меня пугает, и все кажется совсем мрачным. Мрачной выглядит улица, да и само солнце тоже выглядит мрачным». Столь же типичен и другой при­мер. (2) Даниэль, 40 лет, подыскивает для своей семьи загородный дом. Один из предлагаемых домов не вызвал у него чувства неудо­вольствия, и он решает его снять. Однако его ум тотчас же заполняет мысль о том, что он понял, почему этот дом его привлек: монумен­тальная и довольно красивая входная дверь будет прекрасно смот­реться над гробом его жены, когда она будет обита черным. В другой раз он колеблется идти домой, думая, что встретит на лестнице толпу носильщиков, готовых нести вниз гробики его детей. (...)

Создается впечатление, что подобные идеи относятся к внешним объектам и событиям, однако нам не следует поддаваться видимости. Они являются лишь следствием пессимистической установки субъек­та. В их основе лежит фундаментальный объект, к которому эта установка относится в первую очередь, — сам пациент и его дей­ствия. (...) В глубине души пациенты обвиняют себя. Флора уверена, что она играет определенную роль в аварии автомобиля, поскольку она добавляет: «Если они поедут навестить другого человека, машина в дерево не врежется». Когда я предлагаю Даниэлю пойти вместо него и посмотреть, закончили ли гробовщики свою печальную работу и можно ли ему войти, он отвечает: «Это бесполезно. Если пойдете Вы, там не будет никаких гробов». Короче говоря, они принимают в этих катастрофах участие: их порождают собственные действия паци­ентов, а в своих убеждениях они объективируют переживания, на­правленные на себя и свои действия. Существенна во всех этих случаях именно пессимистическая оценка своего собственного действия.

Это положение нетрудно проверить. Пессимистические убежде­ния пациентов, как рассмотренных выше, так и тех, болезнь которых зашла не так далеко, не всегда относятся к внешним объектам, но могут непосредственно относиться к их действиям. (...) Один несчаст­ный, бывший прекрасным музыкантом, бросает играть на скрипке, заявляя при этом: «Играя, я всякий раз чувствую, что раздражаю Бога». И добавляет: «Когда я вообще что-то (не важно что) делаю, то испытываю чувство, что действую вопреки священной воле Бога».

Это переживание святотатственного деяния может быть ослабле­но, и действие кажется тогда просто жестоким и аморальным. Дани­эль, например, купил своим детям игрушки, но не отдает их и месяца­ми оставляет пакеты с игрушками нераспечатанными. Он говорит:

«Если я отдам детям эти игрушки, то заставлю их испытывать адские муки. С этими пакетами связана их судьба; открыв их, я тем самым подпишу их смертный приговор». Причем иногда этот несчастный человек испытывает подобное чувство по отношению ко всему, что он делает. (...)

Многим пациентам все их действия представляются преступными. Одна женщина утверждала, что, говоря о других людях или даже просто упоминая их имена, она предает этих людей, выдает их поли­ции или сталкивает в пучину несчастий. (...)

Рядом с преступными действиями нам следует расположить переживания неопрятности и непристойности. Они не так серьез­ны, но столь же значимы. Начиная двигаться или ч-ю-либо де­лать, многие пациенты, особенно девушки, испытывают чувство, будто они становятся грязными, причем каким-то неприличным образом.

Еще одним переживанием, которое может сопровождать всякое действие, является переживание совершения чего-то опасного или, особенно, чего-то неловкого. (...) «Разговаривая с другом, я зара­нее чувствую, что причиню ему боль, сказав какое-то слово. Как толь­ко слово слетает с моих губ, я чувствую, что соврал. Испытывая страсть, я чувствую, что что-то внутри меня остается холодным и оце­нивает эту страсть в качестве грязной. Дотрагиваясь до объекта, я заставляю его упасть на чью-то голову».

При этом всегда испытывается чувство совершения чего-то очень глупого и дурацкого, чувство, что ты выглядишь нелепым дураком и ведешь себя, как сумасшедший. (...)

Переживания эти не являются эпифеноменами, они составляют исходный пункт многих безумий и навязчивых идей и определяю! собой множество причудливых маний, которые — будь это всего лишь мания мытья рук или мания бесконечного возобновления дей­ствия — существенно затрудняют жизнь невротиков. Они являются, в частности, действительным источником рассмотренных выше пес­симистических и катастрофических предвосхищений. Сообщая Флоре о визите ее матери с младенцем, я вызываю в ее воображении картину этого визита и тех действий, которые ей следует совершить, прини­мая родственников и лаская ребенка. Действия эти не могут не пред­ставляться ей ужасными. Даниэль должен выбрать загородный дом и подписать контракт. Эти акты для него являются ужасающими. Веря во что-либо, человек всегда готов к объективации, к наделению того, во что он верит, объективной реальностью. Если мы боимся от­ношения, которое нам следует продемонстрировать, принимая неко­торое решение или во время определенного визита, то нас будет пу­гать решение или визит в целом. Поэтому такие пациенты говорят о внешних катастрофах, связанных с событиями, в которые вовлечены их действия.

Не будем чересчур суровыми по отношению к несчастным пациен­там: их преувеличения являются карикатурными изображениями того, что мы сами довольно часто испытываем. Разве мы не сталки­вались с людьми, которые, будучи должны нечто сделать, видят ьсе в черном свете и ожидают печальных событий по той простой причи­не, что одна только мысль о том, что они должны совершить это действие, вызывает у них страх и внушает им отвращение? Убежде­ния, касающиеся внешних объектов и событий, представляют собой не более чем объективацию такого отношения к действию, а сами объекты и события фактически являются лишь частным выражением действия.

(...) Видеть какую-нибудь вещь ужасной и опасной — значит бояться этой вещи. А поскольку эти характеристики ей придают, в

13*

19$

конечном итоге, собственные действия пациентов, следует сделать вы­вод, что они боятся своих собственных действий. Один из таких паци­ентов, Эмиль, все время повторял: «Я боюсь окружающего мира, и поэтому я боюсь действия. Инстинктивный страх перед действовани-ем, перед принятием решения меня парализует». Когда все видится нам в черном свете и кажется, что все обернется к худшему, дело заключается в том, что мы не чувствуем в себе достаточно сил для того, чтобы воздействовать на обстоятельства и заставить их обер­нуться благоприятным для нас образом. Когда же мы испытываем страх перед будущим, причина состоит в том, что мы боимся того. что должны сделать, т. е. боимся действия.

II

Для того чтобы понять страх действия, являющийся столь важ­ным, рассмотрим вначале страх живого существа, будь то животное или человек, вызываемый каким-то объектом.

Объект, как известно, характеризуется тем, что мы собираемся с ним или по отношению к нему сделать. Он является, прежде всего, съедобным объектом, сексуальным объектом, объектом, с которым надо поговорить, которому следует дать приказания или о чем-то попросить. Природу объекта определяет именно действие, и мы опо­знаем объект (только?) тогда, когда начинаем выполнять характери­зующее его действие —есть яблоко, например, или писать пером. Это действие может быть сокращено до минимума и проявляться в ви­де своеобразного эскиза действия, носящего название желания. Восприятие объекта всегда представляет собой не более чем харак-. теризующее объект действие, приостановленное на начальной ста­дии. Любое понятие об объекте также заключает в себе начало адекватного этому объекту действия. Но всякое действие требует выполнения одного существенного условия: необходимо, чтобы объ­ект был в поле досягаемости наших органов чувств и конечностей. Для того чтобы съесть яблоко или писать пером, необходимо, чтобы яблоко оказалось у нас во рту, а перо — в руке. В основе действия, характеризующего объекта, в основе использования объекта или его восприятия лежит дотрагивание до этого объекта, взятие его в руки, вследствие чего каждый объект вызывает тенденцию приближения.

Что же происходит в том случае, когда мы боимся некоторого объекта? Происходит радикальное изменение: характерное для дан­ного объекта действие останавливается и полностью парализуется. Если яблоко, съесть которое мы хотели, пугает нас по той или иной причине, представляется гнилым, испорченным или отравленным, то мы перестаем его есть и даже хотеть, ибо желание яблока представ­ляет собой начало акта еды, подавляемого в самом своем заро­дыше. (...)

Неотъемлемое условие для прекращения всякого действия с объектом и всех взаимоотношений с человеком состоит в его исчезно-

1»б

' вении из зоны досягаемости наших органов чувств и наших действий, а наряду с этим — в нашей собственной недоступности его орга­нам чувств. Это означает отсутствие данного объекта, его удаление от нас. Присутствие и отсутствие вообще представляют собой фун­даментальные психологические явления, о которых психологи вспо­минают пока довольно редко. (...)

В общем случае мы осуществляем удаление объекта путем особо­го поведения, обратного предыдущему. Вместо того чтобы прибли­жаться к объекту, мы идем или бежим в противоположном ему на­правлении — это поведение бегства, весьма типичное для страха. В отдельных случаях удаление объекта может происходить посредством более специальных действий, являющихся точной противополож­ностью действий, которые побуждает нас совершить объект. Мы вы­плевываем яблоко, вместо того чтобы его съесть; вместо того чтобы что-то у человека попросить, сами даем ему это; вместо поглажива­ния собаки ударяем ее или даже убиваем, что снова является одним из вариантов бегства. Это неотъемлемые установки страха — прекра­тить характерное для объекта действие и осуществить обратный ему акт, убежать от объекта, вместо того чтобы к нему приблизиться.

Каким же образом эти связанные со страхом установки начинают в случае страха действия относиться не к объектам, но к самим дей­ствиям? Этот момент редко понимается правильно. Прежде всего, в каждом случае страха действия имеет место прекращение действия. На факт существования у больных меланхолией задержки действия указывалось уже неоднократно, но едва ли его можно считать объяс­ненным.

Из того, что действие становится невозможным, не следует, что оно исчезает; оно сдерживается самим пациентом, не желающим больше есть, гулять или говорить. В случае всевозможных фобий, представляющих собой более определенные и четко локализованные, чем меланхолия, варианты страха действия, пациент также прекра­щает работать, ходить, есть или говорить. Переставая выполнять определенное действие, он знает, какое именно действие он отказы­вается выполнять. Меланхолик, в отличие от этого, подавляет целое множество действий и, что еще более существенно, не может точно сказать, что это за действия. В этом подавлении действия мне хочется подчеркнуть одну существенную характеристику — оно относится не только ко всему действию в целом, но также к самому его началу, к легчайшему намеку на действие. И поскольку желание представля­ет собой не что иное, как начало действия, более или менее осложненное связанными с ним усилиями, рассматриваемые пациен­ты отказываются от своих желаний и подавляют их в той мере, в какой это оказывается в их власти. Невротик не только отказывается есть, но утверждает, что ему и не надо есть, так как у него нет аппети­та и он не голоден. Пациент, страдающий от причудливой болезни, называемой эреутофобией, т. е. страхом покраснения в присутствии публики (являющимся патологическим преувеличением застенчи­вости), теряет всякое желание общаться с людьми. Случаями мелан­холии и страха действия являются также и многие формы аскетизма.

14—Зак. 1355

Это подавление желания, о котором мы сейчас говорим, представля­ет собой весьма важный момент, ибо оно несет ответственность за тот факт, что наши пациенты не способны более представить себе какое бы то ни было удовлетворение или утешение за то, что будущее видится им в качестве сплошного мрака. «У меня нет больше иных желаний кроме тех, которые сразу же представляются преступными и отвратительными».

Страх перед объектом неизбежно влечет за собой определенную реакцию — реакцию удаления объекта путем его разрушения или по­средством бегства. Можно ли убежать от действия, от движения на­ших собственных членов? В состоянии ли мы убежать от себя? Да, и к тому же в большей степени, чем это нам кажется. Во-первых, мы можем убежать физически; можем покинуть место, где нам следует совершить то или иное действие, и избегать людей, с которыми долж­ны говорить. Так возникают всевозможные эскапады, необъяснимые бегства людей от своей семьи, из своего дома, города, когда направ­ление бегства значения не имеет, а важно просто оказаться в другом месте. Существует даже явление, которое я называю бегством из си­туации: человек хочет во что бы то ни стало вырваться за пределы человеческого общества, порвать все связи и обязательства только для того, чтобы спастись от необходимости действий, которые он должен будет совершить в определенной ситуации. Существуют и иные способы избегания действия. В человеческом обществе огромное количество действий определяется не обстоятельствами, но другими людьми,, требующими от нас этих действий и побуждающими к их совершению. Акт еды, например, побуждается человеком, приходя щим нам сказать, что все уже готово, акт речи — людьми, задающи­ми вопросы и приглашающими нас нечто сказать. Удобный способ уклониться от действия состоит в сопротивлении требованиям других людей — если мы никогда не подчиняемся приказаниям или пригла­шениям (которые представляют собой смягченную форму приказа­ний), то мы подавляем тем самым значительное количество дей­ствий. Это и происходит с пациентами, сопротивляющимися всякой просьбе. Меланхолики,... пока их не просят ничего делать, могут лежать в своих креслах очень тихо, но как только вы скажете им, что пора завтракать, они тут же превратятся в чрезвычайно упрямых и неподатливых существ. Подобного рода негативизм... является симптомом, общим для всех случаев меланхолии и для всех депрес­сий, связанных со страхом действия.

Сопротивление приказаниям может многообразно осложняться. Многие из описанных мной пациентов не только сопротивляются предъявляемым им требованиям, но протестуют также против дей­ствий других людей или даже сопротивляются приказаниям, давае­мым самим себе, что приводит к весьма причудливым случаям раз­двоения личности.

Но с бегством от действия связана и еще более любопытная и ин­тересная установка. Это феномен, который я предлагаю называть «инверсией действий и чувств». Вместо требуемого обстоятельствами действия, совершить которое пациент вполне в состоянии, мы замеча-

ем в таких случаях элементы, а иногда и полное осуществление абсо­лютно противоположного акта. Швейцарский автор Ш. Боду-эн... описывает в этой связи.неопытного велосипедиста, поворачи­вающего как раз в направлении препятствия, которое он собирался объехать, а также испытывающего головокружение человека, кото­рый хочет идти прямо, а попадает в пропасть. К счастью, случаи действительного совершения обратных действий достаточно редки. Частыми же являются неоднократно мной описанные инверсии само­го начала действия, т. е. инверсии желаний. Пациенты нередко повторяют: «Это нелепо, но я испытываю отвращение к тому, что люблю, и страстно люблю то, что ненавижу». Мать, которая хочет осторожно и ласково искупать ребенка, внезапно испытывает жела­ние его ошпарить или утопить. (...) Необычные инверсии такого рода можно обнаружить (под разными наименованиями) во многих пато­логических симптомах, таких, например, как амбивалентные чувства, чудовищные желания, сплавы любви и отвращения. (...)

Подобные факты демонстрируют нам как природу бегства от дей­ствия, добавляющегося в случаях страха действия к его сдержива­нию, так и его значение,

Способен ли человек разобраться во всех этих разновидностях абсурдного поведения? Все же, если мы хотим попытаться их лечить или предотвращать, их необходимо понимать, хотя бы до некоторой степени.... Подобные факты я изучаю сейчас в связи с «регуляцией действий», и это приводит, если только я не ошибаюсь, к наилучшему объяснению рассматриваемых переживаний. К этой сфере относится множество присущих всем людям реакций, которые, в определенных своих формах, совершенно нормальны. Я имею в виду действия от­ступления и удаления, объединяемые под именем реакций защиты.

К сожалению, психологи занимаются проблемой развития дей­ствия, его начала, протекания и завершения довольно мало. Особенно важным нам представляется понять окончание действия, ибо оно не происходит спонтанно. Патология демонстрирует нам немало слу­чаев, когда действия продолжаются до бесконечности, несмотря на то, что становятся бесполезными и даже опасными. В случае нор­мального индивида окончание действия связано с реакциями вну1рен-ней регуляции. Одной из наиболее важных из них... является реакция триумфа, которую я подробно рассматривал в своих последних рабо­тах. Эта реакция триумфа, относящаяся к удачному действию, к реальному или иллюзорному успеху, играет огромную роль в пережи­вании радости. Однако предметом сегодняшнего- рассмотрения явля­ется не она. К страху действия приводит обратная ей реакция, кото­рая характеризует неудачные действия. Это реакция прекращения действия. Она же создает переживание печали.

(...) Если действие оказалось не способно справиться с измене­ниями внешнего мира, к которым оно должно было нас приспособить, стоит ли продолжать его бесконечно? Конечно, нет; продолжение

14*

бесполезного действия позволит опасности продолжить свое су­ществование, а с другой стороны, совершенно изнурит субъекта.. Необходимо сначала остановить это бесполезное действие, а затем направить силы, которые расходовались им вхолостую, в иное русло, т. е. совершить другое действие, которое приведет, возможно, к лучшему результату. Реакция остановки действия играет огромную роль; она представляет собой источник всех попыток, всех измене­ний и всего прогресса.

Изучая реакции, регулирующие действие, мы постоянно наталки­ваемся на существенную психологическую трудность, состоящую в определении начального момента реакции. Почему действие пре­рывается в определенный момент реакцией остановки? Едва ли здесь следует говорить о фактическом препятствии или фактическом успе­хе. Это внешние по отношению к действию факторы, они с трудом под­даются оценке и оказывают свое влияние лишь косвенным образом, посредством вызываемых ими изменений действия. Мы должны признать, что протекание действия изменяется независимо от его внешних результатов, что в ходе его выполнения оно оказы­вается слишком легким или, наоборот, слишком трудным и что эти модификации действия определяют включение различных регу­лятивных реакций.

Как бы то ни было, связанные с меланхолией установки и осо­бенно страх действия проявляются в виде реакций, прекращающих действие, замещающих его другим и, прежде всего, превращающих его в противоположное действие.

Наиболее поразительным здесь является то, что эти реакции прекращения действия у наших пациентов невероятно преувеличены. Мы сталкиваемся в этих случаях с непрекращающимся неуспехом, являющимся, кстати говоря, основой меланхолического бреда. Речь идет о мгновенном неуспехе, прерывающем действие в самом его начале, при восприятии малейшего повода, требующего действия.

Почему же происходит такое преувеличение реакции неуспеха?... Наиболее важна здесь первая причина: значительное ослабление психических сил и реакция на это ослабленное состояние.... Нам следует иметь в виду один очень важный момент, которому старая психология не уделяла должного внимания. Он заключается в том, что действия, в том числе и те, которые составляют нашу духовную жизнь, требуют больших затрат психических сил. (...) Вполне вероят­но, что разные действия требуют различных затрат, что одни являют­ся дорогостоящими в психологическом отношении, а другие эконо­мичными. (...)

Понятно поэтому, что истощение и психическая бедность нару­шают действие, делают его вялым, неровным и прерывистым.... При этом возбуждаются реакции регуляции действия, о которых говори­лось выше, и прежде всего реакция неуспеха. Создается впечатле­ние, что организм предугадывает, что действие, продвигающееся столь медленно, не приведет ни к чему хорошему, что оно слишком несовершенно для того, чтобы достичь своей цели, что оно встретится со слишком сильным сопротивлением и поэтому лучше всего сразу