– Но зачем? Зачем ты носишь с собой сумку‑холодильник, полную, бейсбольных карточек?
– Я же вам объяснил. Это обменный фонд. Неизвестно, когда подвернется момент удачно обменяться. Я вот, например, давно ищу Джоя Фоя – он играл за команду Невероятная Мечта в 1967 году – и еще карточку Майка Гринвелла. Это мой любимый игрок. – И вдруг Алану показалось, что в глазах мальчишки мелькнула едва заметная смешливая искорка, он даже протелепатировал его мысли: «Ну что, здорово я тебя провел? Одурачил, а?». Но, без всяких сомнений, это он все придумал, сам за мальчика такие слова произнес, расстроившись. Разве не так?
Так что же ты все‑таки хотел обнаружить в этой сумке? Кучу камней, обернутых в записки и перетянутых резинками? Вообразил, что Брайан направляется к кому‑нибудь другому, собираясь повторить свою выходку?
«Да», – признался сам себе Алан. Часть его сознания подозревала именно это. Брайан Раск – Террорист От‑Горшка‑Два‑Вершка. Бешеный Рокер. Но самое ужасное было другое: Алан был уверен в том, что Брайан Раск точно знает, о чем он думает. Одурачил тебя? Да? Провел?
– Брайан, скажи мне, что происходит? Если знаешь, скажи, пожалуйста…
Брайан ничего не ответил, только закрыл крышку сумки и щелкнул замком. Щелчок откликнулся сухим коротким эхом в дремотном послеполуденном осеннем воздухе.
– Не можешь сказать?
Брайан только медленно склонил голову, а это значит, что он, Алан, прав – не может сказать, хочет, но не может.
– Скажи мне хотя бы одно. Ты боишься?
И снова кивок, такой же медленный.
– Чего ты боишься, сынок? Может быть, я смогу развеять твои страхи? – Он легонько постучал пальцем по значку,.приколотому с правой стороны форменной блузы. – Знаешь, мне ведь за это платят. Именно за то, чтобы я разгонял страхи.
– Я… – начал было мальчик, но в это время ожил передатчик, установленный Аланом в полицейском патрульном автомобиле три или четыре года назад.
– Пост номер один, пост номер один, говорит центр, говорит центр. Прием.
Взгляд Брайана соскользнул с лица Алана и обратился к машине, к голосу Шейлы Брайам, голосу власти, голосу полиции. Алан понял, что если мальчик и собирался ему в конце концов что‑то поведать (хотя ему вполне могло только показаться, слишком уж хотелось в это верить), то теперь всякое желание пропало. Взгляд спрятался, как улитка в раковину.
– Иди домой, Брайан. Мы с тобой поговорим… поговорим о твоем сне в другой раз. Хорошо?
– Да, сэр. Хорошо.
– А пока подумай о том, что я тебе сказал. О том, что основная работа шерифа развеивать страхи.
– Мне нужно домой, шериф. Если я скоро не приду, мама будет очень сердиться.
Алан кивнул.
– Конечно. Этого я тебе не пожелаю. Иди, дружок.
Он смотрел Брайану вслед и снова подумал, что этот мальчик как будто не едет на велосипеде, а тащит его между ног. Что‑то здесь не так, очень даже не так, настолько не так, что причина поединка Вильмы Ержик и Нетти Кобб казалась теперь Алану не настолько важной, как причина затравленного, смертельно уставшего выражения на лице Брайана Раска.
В конце концов, женщины умерли и преданы земле. А мальчик жив.
Он подошел к старой изношенной машине, которую следовало давным‑давно продать, достал микрофон и нажал кнопку переговорника.
– Говорит пост номер один, говорит пост номер один. Слушаю, Шейла. Прием.
– Тебе звонил Генри Пейтон. Он просил передать, что это очень срочно. Чтобы ты немедленно с ним связался. Десять‑четыре?
– Валяй, соединяй. – Алан почувствовал, как учащенно забилось сердце.
– Это займет несколько минут. Десять‑четыре?
– Да. Я буду ждать. Пост номер один. Прием.
Алан прислонился спиной к машине с микрофоном в руке и стал ждать. Что же Генри Пейтон считает срочным?
К тому времени, когда Полли добралась до дому, в двадцать минут четвертого, ее раздирали надвое одинаково сильные желания. С одной стороны, она чувствовала глубокую настойчивую необходимость выполнить поручение, которое ей дал мистер Гонт (ей не нравилось думать об этом в его стиле, как о шутке: Полли Чалмерс не была любительницей розыгрышей), выполнить как можно скорее, чтобы азка окончательно принадлежала ей. Убеждение, что дело сделано только после того, как мистер Гонт скажет, что оно сделано, успело завоевать разум Полли.
С другой стороны, она чувствовала такую же настойчивую необходимость поделиться с Аланом всем тем, что произошло, или хотя бы тем, что ей запомнилось. А запомнила она то, что наполняла ее чувством стыда и ужаса, но все же запомнилось: мистер Лилэнд Гонт ненавидел человека, которого любила Полли, и мистер Гонт делал что‑то – нечто – очень дурное. Алан должен знать. Даже если азка перестанет действовать, он должен знать.
Неужели ты действительно так считаешь? Да, часть ее разума и души считала именно так. Та часть, которая тряслась от страха, хотя Полли и не могла вспомнить, что мистер Гонт сделал такого, чтобы вызвать это непреодолимое чувство.
«Вы хотите, чтобы все стало, как прежде, Полли? Хотите снова получить руки, разрывающиеся от боли словно под дождем шрапнели?».
Нет… Но она так же не хоте/та сделать больно Алану. И не хотела, чтобы мистер Гонт выполнил то, что задумал, а Полли была уверена, что он задумал нанести непоправимый вред городу. Не желала она служить средством для достижения задуманного, идти к старому заброшенному месту в конце шоссе N3 и разыгрывать кого‑то, когда она даже не понимала сути этого розыгрыша.
Вот эти желания, одинаково сильные, тянули ее в разные стороны, разговаривая с ней каждый по‑своему убедительно, пока Полли шла домой. Мистер Гонт ее загипнотизировал, она была в этом абсолютно уверена, как только вышла из магазина. Но с течением времени уверенность рассеивалась, эффект гипноза постепенно терял свою силу (Полли на самом деле в это верила). И еще никогда в жизни она не чувствовала себя не в состоянии решить, что делать дальше. Как будто из ее мозга выкрали вещество, способствовавшее принятию решений.
Итак, она идет домой, чтобы последовать совету мистера Гонта (хотя Полли не помнила его совет в точности). Она посмотрит почту, а затем позвонит Алану и расскажет ему о том, что ее попросил сделать мистер Гонт.
Если ты так поступишь, мрачно предупреждал внутренний голос, азка прекратит свое действие, и тебе это известно.
Да, но все же оставался нерешенным вопрос, что такое хорошо и что такое плохо. Он по‑прежнему стоял на повестке дня. Она позвонит Алану, извинится за то, что так грубо разговаривала с ним, и расскажет, что от нее потребовал мистер Гонт. Может быть, даже отдаст ему конверт, полученный от Гонта, тот самый, который она должна положить в жестяную банку. Может быть.
Почувствовав облегчение, Полли достала из сумочки ключ и вставила его в замочную скважину, в который раз удивившись, как легко, не задумываясь, она это делает. Почта лежала на полу, на ковре. Сегодня ее было немного. Обычно, после выходного дня на почтовом отделении, ее было гораздо больше, целый ворох всяческой макулатуры. Она наклонилась и подняла программу телевидения с удивительно привлекательным улыбающимся лицом Тома Круза на обложке, каталог от Хорчоу Коллекшн и еще один, от Шарпер Имэдж. А также…
Полли увидела письмо из Сан‑Франциско, и у нее подвело живот. Адресовано Патриции Чалмерс от Комитета социального обеспечения детей. Отдел N666. В страшных снах Полли вспоминала этот отдел. Посещала она его трижды. Три собеседования с тремя бюрократами, работавшими в Отделе помощи детям‑иждивенцам. Двое из них были мужчины, из тех, кто смотрит на тебя, как на фантик от конфеты, прилипший к дорогим выходным туфлям. Третьим бюрократом оказалась женщина, высокая, крупная негритянка, знавшая, когда и как надо выслушать, когда и как посмеяться. Именно она в конце концов выдала Полли разрешение. Но память об Отделе N666, располагавшемся на втором этаже, осталась навсегда. Она помнила луч света, ложившийся белесой полосой из окна в конце длинного коридора на линолеумный пол; помнила разносившееся по всему этажу эхо пишущих машинок, стрекотавших в комнатах, куда никогда не закрывались двери; помнила группу мужчин, куривших в углу над урной с песком, и то, как они на нее смотрели. Но яснее всего она помнила, как чувствовала себя в своем лучшем костюме, брючном, из полиэстера, и белой шелковой блузке, и в тонких колготках от Лэггз Ниэрли Нюд, и в туфлях на низких каблуках, помнила, как ей было страшно и одиноко в этом длинном пустынном коридоре Отдела N666, у которого, казалось, нет ни души ни сердца. Разрешение на пособие она в конце концов получила, но при этом все время ощущала взгляды мужчин, скользившие по ее груди, замечала презрительный изгиб их губ, когда они решали судьбу Келтона Чалмерса, маленького ублюдка этой потаскушки, которая, конечно, не выглядит, как хиппи, о нет! пока не выйдет за порог этого уважаемого заведения, а тогда сразу скинет свой элегантный брючный костюм и белую блузку, не говоря о лифчике, и влезет в старые тесные – посмотрите на мою задницу – джинсы и старую тесную – посмотрите на мои сиськи – ковбойку. Их глаза говорили все, о чем молчали губы, и когда Полли получила первый ответ, она, не раскрывая конверта, знала, что он будет отрицательным. Дважды, покидая это заведение, она плакала, и теперь ей казалось: бороздки от слез на щеках снова жгут и зудят. А еще она помнила, как смотрели на нее прохожие на улице. Никакого сочувствия, одно любопытство.
Она давно заставила себя не вспоминать те времена и тусклый коридор второго этажа, а теперь память вернулась и настолько ясная, что Полли почуяла запах отполированного линолеума на полу, увидела себя в молочно– белом свете, льющемся из окна в конце коридора, услышала назойливый стук пишущих машинок, пережевывающих очередной бюрократический день.
Чего они хотят? Господи Всемилостивый, чего могут от нее хотеть эти страшные люди из Отдела N666 через столько лет? «Порви его!» – завопил внутренний голос и был так убедителен, что она чуть было не последовала его совету. Но вместо этого вскрыла конверт. Внутри лежал один‑единственный листок, ксерокопия. И хотя имя на конверте стояло ее, Полли с удивлением обнаружила, что предназначалось письмо Алану Пэнгборну.
Взгляд ее скользнул в конец письма. Имя, напечатанное под личной неразборчивой подписью, принадлежало Джону Л. Перлматгеру, и от него повеяло чем‑то отдаленно знакомым. Она перевела взгляд еще ниже и прочитала приписку: «Ответ на запрос о Патриции Чалмерс». Так, это копия, не оригинал, и тем не менее письмо полностью подтверждает ее догадку о том, что отправлено оно Алану, а к ней попало по ошибке. Но каким образом, во имя всего святого…
Полли присела на банкетку прямо в коридоре и стала читать письмо. И пока она читала, лицо ее отражало вспыхивающие чувства, они сменялись и набегали одно на другое, как тучи на небе в ветреный день: потрясение, догадка, стыд, ужас, гнев и, в конце концов, ярость.
– Нет! – крикнула Полли вслух, оторвавшись от письма, а затем, собрав. все силы, заставила себя прочесть его снова, сначала до самого конца.
«Комитет социального обеспечения детей 666 Гэри Стрит Сан‑Франциско, Калифорния 94112 23 сентября, 1991 Шерифу Алану Пэнгборну Управление шерифа округа Касл 2, здание муниципалитета Касл Рок, штат Мэн 04055 Уважаемый шериф Пэнгборн!
В ответ на Ваш запрос от 1 сентября уведомляю, что не в моей власти Вам помочь в этом вопросе. Наше ведомство предоставляет информацию по поводу обращавшихся за пособием для детей‑иждивенцев только в случае служебной необходимости и по официальному требованию судебных инстанций. Я показывал Ваше письмо старшему юристу, Мартину Д. Чангу, который распорядился оповестить Вас о том, что Ваш запрос отправлен в Генеральную Прокуратуру Калифорнии для подтверждения его законности. Вне зависимости от официального ответа хочу от себя лично выразить удивление Вашей настойчивостью в выяснении обстоятельств жизни этой женщины в Сан– Франциско. Считаю такое любопытство неприличным и оскорбительным.
Настоятельно советую Вам, шериф Пэнгборн, оставить это дело и эту женщину в покое, дабы не быть привлеченным к уголовной ответственности.
Джон Л. Перлматтер Заместитель Директора (Ответ на запрос о Патриции Чалмерс)».
Прочтя это жуткое письмо в четвертый раз, Полли встала с банкетки и прошла в кухню. Она двигалась медленно и изящно, скорее плыла, чем шла. Поначалу взгляд ее был мутен и рассеян, но по мере того как она, сняв трубку с настенного телефонного аппарата, нажимала большие кнопки, набирая номер Конторы шерифа, он постепенно прояснялся. Выражение, появлявшееся в нем, было простым и однозначным: гнев и настолько глубокий, что походил на ненависть.
Ее любовник разнюхивал ее прошлое, копался в нем. Она находила этот факт одновременно невероятным и, как ни странно, вполне правдоподобным. В последние четыре‑пять месяцев она без конца думала о нем и о них обоих и теперь могла поставить себе отлично по поведению, хотя раньше все очки были в его пользу. Он лил слезы – она демонстрировала спокойствие, скрывавшее стыд, боль и тайное самолюбие. Его честность – ее тонкая цепочка лжи. Каким идеалом он казался! Святой! Без сучка и задоринки! Насколько лицемерны ее собственные настоятельные требования, чтобы он оставил прошлое в покое!
И все это время он вынюхивал правду насчет Келтона Чалмерса.
– Скотина, – прошептала Полли и, когда в трубке послышались гудки, костяшки ее пальцев побелели от напряжения.
Лестер Пратт обычно выходил после занятий из колледжа в компании друзей; они шли сначала в Хемфилл Маркет выпить по стакану содовой, а затем направлялись к кому‑нибудь домой на пару часов, чтобы попеть гимны, поиграть во что‑нибудь или просто потрепаться. Однако в этот день Лестер вышел из колледжа в одиночку, с рюкзаком за спиной (он не носил, как большинство преподавателей, портфель) и с опущенной головой. Если бы Алан видел его в тот момент, когда он ссутулившись брел к автостоянке, его наверняка удивило бы сходство этого человека, вернее его настроения, с Брайаном Раском.
Трижды в течение дня Лестер пытался связаться с Сэлли, чтобы выяснить, что, во имя всего святого, вызвало у нее такой гнев. В последний раз он звонил во время обеденного перерыва. Он был уверен, что Сэлли должна в это время находиться в школе, но единственное, чего добился, это разговора с подругой Сэлли, Моной Полос, учительницей математики шестых‑седьмых классов.
– Она не может подойти к телефону, – сообщила Мона со всей теплотой, на какую способен иней на деревьях в морозный день.
– Но почему?! – воскликнул Лестер. – Скажи, Мона, почему?
– Не знаю. – От тона Моны повеяло зимней полярной стужей. – Знаю только, что она провела ночь у Ирен Лютьенс, глаза у нее красные, как будто она всю эту ночь проплакала, и разговаривать она с тобой не желает. – Это тебя надо спросить «почему», яснее ясного говорил ледяной голос Моны. Наверняка ты сам во всем виноват, это как дважды два, потому что все мужчины – сволочи, а ты лишь подтверждение тому.
– Но я понятия не имею, что случилось, – кричал Лестер. – Объясни ей хотя бы это. Скажи, что я ничего не понимаю. Скажи, что скорее всего это просто недоразумение, я ни в чем перед ней не виноват.
Последовала долгая пауза. Когда Мона снова заговорила, голос ее слегка потеплел. Не слишком, но все же.
– Хорошо, Лестер, я передам.
Теперь он с надеждой посмотрел на переднее сидение «мустанга», надеясь, что увидит там Сэлли, готовую поцеловать его в знак приветствия, но машина была пуста. Единственная живая душа, которую он увидел поблизости, был Заика Додд, поглощенный катанием на роликовой доске. Подошел Стив Эдвардс и похлопал Лестера по плечу.
– Слушай, Лес, хочешь зайти ко мне выпить по стаканчику коки? Ребята тоже обещали зайти. Потолкуем о том, что затевают католики. Ты не забыл, что сегодня вечером в церкви большой сбор? Надо быть готовыми, когда встанет вопрос, что делать дальше. Я подкинул идейку Дону Хемфиллу, и он со мной согласился. Тоже считает, что мы должны быть заодно. – Он посмотрел на Лестера таким взглядом, как будто ожидал, что тот немедленно, в знак одобрения, погладит его по голове.
– Сегодня не могу, Стив. Как‑нибудь в другой раз.
– Ты что, Лес, не понял? Другого раза может не быть! Католики уже не в игрушки играют.
– Я не могу пойти, – сказал Лестер вслух, а на лице его при этом было написано: «Отвяжись ты от меня, ради Бога!».
– Но… почему?
«Да потому, что мне теперь гораздо важнее выяснить, какая вожжа попала под хвост моей девушке, – подумал Лестер. – И я выясню, если мне даже придется это признание из нее вытрясти». Но вслух он сказал:
– У меня неотложные дела, Стив. Очень важные, поверь.
– Если это касается Сэлли…
Глаза Лестера угрожающе вспыхнули.
– Заткнись.
Стив, парень, который мухи в своей жизни не обидел, но был всецело захвачен проблемами Казино Найт, не горел желанием переступать черту, так четко нарисованную Лестером Праттом, но и сдаваться пока не собирался. Без Лестера собрание Лиги молодых баптистов будет похожим на игру в куклы, вне зависимости от того, сколько ее членов явится. Серьезным тоном он спросил:
– Тебе известно, какую записку получил Вилли?
– Да, – сказал Лестер. Преподобный Роуз нашел ее на полу у парадной двери прихода. Он пустил ее по рукам во время мужского собрания Лиги, объяснив, что невозможно понять суть, не увидев собственными глазами. Трудно представить, заявил он, на какую глубину греха готовы пасть католики, чтобы обезвредить оппозицию в преддверии открытия своего сатанинского мероприятия. Может быть, увидев это средоточие подлости и низости, «порядочные молодые люди» окончательно поймут, какая цель перед ними стоит.
– Разве не говорим мы «поднявший меч от меча и погибнет»?! – патетически закончил свою речь преподобный Роуз. Затем он взял в руки письмо (оно было вложено в полиэтиленовый пакет, как будто одно прикосновение к нему могло оказаться заразным) и пустил по кругу.
Прочитав это послание, Лестер был готов немедленно свернуть пару католических голов, но теперь это все казалось ему далеким и даже несерьезным. Кому, в конце концов, какое дело до католиков, которые хотят заработать несколько монет игрой в азартные игры и сбыть с рук пару кухонных комбайнов и автомобильных колес? Когда дело дошло до выбора между католиками и Сэлли Рэтклифф, Лестер не сомневался, что ему важнее.
– На собрании мы выработаем весь дальнейший план действий, – продолжал тем временем Стив. Он уже начинал горячиться. – Мы должны перехватить инициативу, Лес… должны! Преподобный Вилли считает, что эти так называемые Правоверные католики переходят от слов к делу. Следующим их шагом может быть…
– Послушай, Стив, делай что хочешь, только отстань от меня.
Стив замолчал на полуслове, глядя на Лестера в упор и ожидая, что тот, обычно самый выдержанный из всех, поспешит принести извинения. Но, поняв, что извинений не последует, он стал отступать к зданию колледжа, как будто не в силах больше находиться рядом с таким человеком, как Лестер.
– Ну и ну, кажется, ты не с той ноги встал, – сказал, он.
– Это точно, – пробурчал сквозь зубы Лестер и, сжав руки в кулаки, многозначительно подбоченился.
Он не просто злился, он был оскорблен, обида пронизала все его существо, а в большей степени его сознание, разум, и теперь он чувствовал необходимость сорвать эту обиду на ком‑нибудь. Но не на бедняге Стиве Эдвардсе; отвести душу на нем означало всего‑навсего повернуть в голове определенный выключатель, замкнуть цепь, по которой ток потечет по всем извилинам, до этого времени пребывавшим во мраке и покое. Впервые с тех пор, как он влюбился в Сэлли, Лестер почувствовал, что злится на нее. Какое право она имеет посылать его к черту? Какое право имеет она называть его скотиной?
Она на что‑то обиделась, так? Ладно, понятно. Может быть, он и вправду дал ей для этого повод. Он представления не имел, какой именно и когда, но можно просто предположить, что так оно и есть. Так неужели это дает право спускать на него всех собак, даже предварительно не попросив объяснения? Как она посмела провести ночь у Ирен Лютьенс (он всю ночь разыскивал ее повсюду), не отвечать на его звонки и подсылать Мону Полосе в качестве посредника?
«Я найду ее, –пообещал себе Лестер, –найду во что бы то ни стало и– добьюсь объяснений. А когда все выяснится, мы помиримся. А как только помиримся, я прочту ей лекцию, какую читаю первокурсникам перед тренировкой по баскетболу – о том, как важно, чтобы команда всегда была единым целым».
Он скинул с плеча рюкзак, закинул его на заднее сидение и сел в машину. И тут же заметил утолок, торчавший из‑под пассажирского сидения. Уголок чего‑то черного. Как будто бумажник.
Лестер схватил его, подумав прежде всего, что это бумажник Сэлли. Если она обронила его здесь во время выходных дней, то теперь наверняка ищет повеют. И волнуется. Он сможет успокоить ее, отдав бумажник, и тогда остальной разговор будет завести гораздо проще.
Но бумажник принадлежал не Сэлли; он понял это, как только нагнулся пониже и разглядел его. Этот черный, кожаный, а у Сэлли синий, замшевый и гораздо меньшего размера.
Удивившись, он раскрыл его. Первое, что он увидел, поразило словно ударом молнии. Бумажник принадлежал Джону Лапонту из Управления шерифа. Какого черта Джон Лапонт делал в его машине? Сэлли пользовалась машиной всю субботу и воскресенье, так что же ты задаешь себе такой идиотский вопрос?
– Нет, – произнес он вслух. – Нет, не может быть, чтобы Сэлли с ним встречалась. Не может этого быть!
И все‑таки встречалась. Она и помощник шерифа Джон Лапонт встречались весь год, несмотря на разраставшуюся рознь между католиками и баптистами Касл Рок. Они расстались, правда, до того, как возникла проблема с Казино Найт, но…
Лестер вышел из машины и проверил все отделения бумажника. Удивление все возрастало. Вот водительские права Джона – он на фотографии с усами, которые носил в пору общения с Сэлли. Лестер знал, как называли за глаза такие усики – дамские щекоталки. Вот рыболовное удостоверение Джона. Вот фотография родителей Джона. Это охотничье удостоверение. А это… это…
Лестер уставился на фотографию. Джон и Сэлли. Фотография мужчины и его девушки. Любимой девушки. Они стоят у входа в тир на ярмарке. Смотрят друг на друга и смеются. Сэлли держит в руках большого плюшевого медведя. Вероятно, Лапонт выиграл его ей в подарок.
Лестер не мог оторвать от снимка глаз. На лбу у него вздулась вена и ритмично пульсировала. Как она его называла? Лживой скотиной?
– Чья бы корова мычала, – пробормотал Лестер. В душе рождалась ярость. И очень быстро. И когда кто‑то тронул его за плечо, он выронил бумажник и обернулся, сжав кулаки. Чуть было не запустил ни в чем не повинного Заику Додда так далеко, откуда не видать.
– Т‑Тренер П‑Пратт? – с трудом выговорил Додд. Глаза у него округлились, но не от страха. Скорее от любопытства. – С‑с в‑вами в‑все в п‑поряд‑дке?
– Нормально, – угрюмо буркнул Лестер. – Отправляйся домой, Слоупи. Нечего тебе тут кататься.
Он нагнулся, чтобы поднять с земли бумажник, но Слоупи оказался проворнее и опередил его. Прежде чем отдать бумажник Лестеру, он с любопытством посмотрел на водительское удостоверение Джона Лапонта.
– Д‑да, – сказал он. – Этто тот с‑самый д‑дядя.
Он вскочил на свою роликовую доску и хотел отъехать; но Лестер успел схватить его за футболку. Доска выскользнула из‑под ног Слоупи, отъехала и, наткнувшись на камень, перевернулась. Майка с надписью на спине ПРИВЕТ ПОКЛОННИКАМ РОКА порвалась у горла, но Слоупи, казалось, не обратил на это внимания. И не удивился такому поведению тренера, и уж нисколько не испугался. Но Лестер этого не замечал. Ему было не до физиогномики. Он был человеком, который под внешним спокойствием и невозмутимостью скрывал бешеный неуправляемый нрав. Дремлющий ураган. Некоторые люди могут всю жизнь прожить, так и не обнаружив в себе эпицентр этого урагана. Лестер же обнаружил его или, скорее, наоборот, тот его обнаружил, и теперь закрутился в вихре. Не выпуская рубашки Слоупи из кулака размером с консервную банку с ветчиной, он приблизил свое взмокшее от пота лицо к лицу заики. Вена на лбу пульсировала все быстрее.
– Что ты хочешь сказать словами «Тот самый дядя»?
– Это тот с‑самый д‑дядя, к‑который вст‑тречал мисс Рэ‑рэт‑клифф в п– пятницу п‑после шко‑олы.
– Встречал после уроков? – хриплым голосом переспросил Лестер. Он так встряхнул мальчишку, что у того зубы выбили дробь. – Ты уверен?
– Да, – подтвердил Слоупи. – Он‑ни с‑сели в в‑вашу м‑ма‑шину. Д‑дядя был з‑за р‑рулем.
– За рулем? Он сел за руль моей машины? Джон Лапонт вел мою машину, в которой сидела Сэлли?
– Н‑ну вот эт‑тот дя‑дя. – Слоупи ткнул пальцем в фотографию на водительских правах. – Но перед т‑тем, как сесть, он‑ни поце‑це‑це– ловались.
– Неужели? – Лицо Лестера окаменело. – Ты не перепутал?
– Н‑неее, – Слоупи кивнул. – Т‑т‑точно. – На лице его расплылась широкая и довольно похотливая улыбочка.
Вкрадчивым, вовсе не похожим на свой обычный доброжелательно‑небрежный (эй‑братва‑пошли‑погуляем), тоном Лестер спросил:
– Он ее поцеловал или она его? Как ты считаешь, Слоупи?
Мальчик с готовностью закивал:
– Она тоже, тренер Пратт. У нее б‑было т‑такое сла‑адкое лицо.
– Сладкое лицо? – Лестер купался в своем новом нежном голосе.
– Ага.
– Сладкое лицо, говоришь?
– Т‑точно.
Лестер отпустил Заикалку, как называли его некоторые ребята, и выпрямился. Вена на лбу так колотилась, как будто хотела вылететь наружу. Он улыбался. Улыбка была не из приятных и обнажала такое количество белых крепких зубов, которое казалось неестественным для нормального человека.
Голубые глаза превратились в узкие треугольники. Короткая стрижка встала дыбом..
– Т‑тренер П‑пратт? – спросил Слоупи, – Ч‑то‑т‑то не т‑так?
– Все так, – ответил Лестер, не стирая улыбки с лица. – Все именно так. – В воображении он уже сжимал руками шею лживого католика, самого ярого жополиза Папы Римского, победителя всех плюшевых медведей на свете, вонючего бабника, французского поедателя дерьмовых лягушек, Джона Лапонта. Дырка от задницы, принявшая человеческий облик. Дырка от задницы, которая научила любимую девушку Лестера, умевшую лишь слегка раскрывать губы, когда он целовал ее, делать сладкое лицо.
Да, сначала он разберется с Лапонтом. Тут проблем не возникнет. А как только с этим будет покончено, он поговорит с Сэлли. Или еще что‑нибудь сделает.
– И буду прав, как никогда, – сказал он все тем же тихим, почти ласковым тоном и сел за руль «мустанга». Машина накренилась влево, когда ее придавили двести двадцать фунтов костей и мышц Лестера Пратта. Он повернул ключ в замке зажигания, заставил двигатель пару раз издать боевой тигриный рык и сорвался с места, взметнув тучи пыли и взвизгнув шинами. Заикалка, кашляя и театральным жестом отмахиваясь от облака пыли и дыма, побрел к своей роликовой доске.
Ворот его майки порвался окончательно, представив на обозрение ожерелье из грязи вокруг шеи. Слоупи улыбался. Он сделал так, как просил мистер Гонт, и все сработало, лучше не бывает. Тренер Пратт взбесился, как бык, которому показали красную тряпку.
Теперь он может пойти домой и полюбоваться своим оловянным чайником.
– Все хорошо, если бы еще т‑только н‑не з‑з‑заикаться, – сказал он вслух, ни к кому не обращаясь. Заика Додд прыгнул на свою роликовую доску и укатил.
Шейла никак не могла дозвониться до Генри Пейтона, то линия занята, то связь прерывалась, и как только она преуспела на этом поприще, зазвонил персональный телефон Алана. Шейла отложила сигарету, которую только что вынула из пачки, и сняла трубку.
– Управление шерифа. Касл Рок. Линия связи шерифа Пэнгборна.
– Привет, Шейла, мне надо переговорить с Аланом.
– Полли? – Шейла нахмурилась. Она была уверена в том, что это именно Полли, но никогда не слышала от нее такого тона – холодного, официального, словно говорит секретарь какой‑нибудь солидной компании.
– Это ты? – Да. Мне нужно поговорить с Аланом. – Слушай, Полли, это сейчас никак невозможно. Он на связи с Генри Пейтоном.
– Поставь меня на очередь, я подожду.
Шейла слегка растерялась.
– Знаешь… тут такое дело… это очень сложно. Алан сейчас на дежурстве, мне пришлось его соединять с Генри.
– Если ты смогла соединить его с Генри, то сможешь соединить и со мной, – холодно настаивала Полли. – Так?
– Да, но… я не знаю, сколько они будут…
– Мне все равно, пусть разговаривают, пока хоть ад не обледенеет. Как только линия освободится, соедини меня сразу же. Я не просила бы тебя об этом, если бы не было срочной необходимости, понимаешь, Шейла?
Шейла это понимала. А еще она понимала, что с Полли что‑то происходит, и испугалась за нее.
– Полли, с тобой все в порядке?
Последовала долгая пауза. Затем Полли ответила вопросом на вопрос: