Поэт столь целомудренно-замкнутый, столь девственно-скупой в излияниях веры и чувства, столь горький в своей изначальной разочарованности...
И. А. Ильин
Фаталист. Зарубежная Россия и Лермонтов: Из наследия первой эмиграции/ Составление,вступительная статья и комментарии М. Д. Филина. - М.: Русскiй мiръ, 1999. - 288 с., ил.
Электронную версию издания подготовили ola, rvn
ИЗДАТЕЛЬСКАЯ АННОТАЦИЯ
Данная книга - вторая в серии книг, призванных рассказать об отношении первой русской эмиграции к тем или иным «историческим лицам» и событиям отечественной истории. Книга посвящена М. Ю. Лермонтову и состоит из работ, созданных изгнанниками в 1920 - 1970-е гг. Эти разноплановые и глубокие сочинения были опубликованы в Белграде, Париже, Нью-Йорке, Харбине, Брюсселе, Мюнхене, Франкфурте-на-Майне, однако до сих пор практически не известны в России. Между тем их значение и для лермонтоведения, и для русской культуры в целом трудно переоценить.
Книга снабжена обширным научно-справочным аппаратом и множеством редких иллюстраций.
Содержание
От составителя
ИЗ НАСЛЕДИЯ ПЕРВОЙ ЭМИГРАЦИИ
Игорь Северянин. Лермонтов
П. Б. Струве. Из «Заметок писателя». Предсказание М.Ю. Лермонтова, которое должен знать всякий русский человек
В. Н. Ильин. Печаль души младой (М. Ю. Лермонтов)
Ю. Фельзен. Из «Писем о Лермонтове»
Ив. Тхоржевский. Огненной тени
Бор. Зайцев. О Лермонтове
Ив. Лукаш. По небу полуночи...
Георгий Адамович. Лермонтов
К. Мочульский. Лермонтов (Из книги «Великие русские писатели XIX века»)
К. И. Зайцев. О «Герое нашего времени»
В. Перемиловский. Из книги «Лермонтов»
Вячеслав Иванов. Лермонтов
П. Ставров. Вечный спутник
Георгий Иванов. «Мелодия становится цветком...»
Влад. Смоленский. Стихи о Лермонтове
Николай Туроверов. Лермонтов
Алексей Ремизов. Сквозные глаза. Сон Лермонтова
Протоиерей Василий Зеньковский. М.Ю. Лермонтов
В. Сумбатов. Стихотворение
Нонна Белавина. Пути жизни и творчества Лермонтова (Доклад, прочитанный 25 октября 1964 года в Обществе имени Пушкина в Нью-Йорке)
Ю. Анненков. Лермонтов-художник
Георгий Мейер. Фаталист (К 150-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова)
Валерий Перелешин. «Тучи» Лермонтова
НАУЧНО-СПРАВОЧНЫЙ РАЗДЕЛ
Комментарии
Об авторах
От составителя
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец. И то и другое будет ложно.
«Герой нашего времени»
Напомним - или сообщим - читателю, что некоторое время назад издательство «Руссkiй мiръ» выпустило (при участии издательства «Жизнь и мысль») сборник «Образ совершенства», куда вошли труды о Пушкине, созданные представителями первой эмиграции, гражданами Зарубежной России. Книгой о Пушкине открылась новая издательская серия, которая, думается, имеет «лица необщее выраженье» и - при благоприятном стечении обстоятельств - может стать и долгой, и значимой. Пока предполагается, что в обозримые сроки будут опубликованы сборники избранных эмигрантских трудов о корифеях русской литературы XIX века: о Гоголе, Тютчеве, Достоевском... Не исключено, что сложатся аналогичные книги о философах, ученых, художниках и прочих «исторических лицах», о важнейших событиях нашей истории, трактуемых опять-таки из «прекрасного далека». Серия «Зарубежная Россия и...» задумана как серия открытая и демократическая, не имеющая жестких тематических и хронологических рамок.
Итак, вторая книга серии - книга о Лермонтове. Можно сказать, что возникала она на чужбине мучительно, составлялась в течение десятилетий. На то были весьма серьезные причины, заслуживающие обстоятельных философических размышлений. Здесь, в предисловии, говорить о них придется по необходимости кратко, бегло и даже упрощенно.
***
Давным-давно, чуть ли не в начальные годы эмиграции, была высказана вслух мысль: мол, «по духу» Лермонтов чрезвычайно «близок» русским изгнанникам. Потом кто-то, развивая тезис, заявил, что Лермонтов вообще вне конкуренции, что он «б л и ж е в с е х», даже Пушкина. Тут бы и обосновать парадоксальное утверждение - но нет, обоснований не воспоследовало. Зато постепенно множились ряды сторонников мысли. Ее пропагандировал, например, видный мыслитель Г.П. Федотов; поддерживал мыслителя, пусть фразами и туманными, критик Г. В. Адамович, присматривавший за взрослеющими парижскими поэтами. Поэты, внимая мэтру, по преимуществу соглашались. Короче говоря, мысль о «духовной близости» Лермонтова беженскому мироощущению была популярной - по крайней мере, в отдельных кружках и группах. Прошли годы и десятилетия - и она перекочевала в Россию, нашла здесь новых поклонников, которые от случая к случаю воспроизводят (в кавычках и без оных) старые цитаты. Вот только принимается мысль по-прежнему на веру (якобы аксиома), транслируется практически без пояснений, не подвергается - хотя бы для пущей убедительности - непредвзятому критическому анализу.
«И то и другое будет ложно»...
А если вдуматься, то станет ясно, что мы имеем дело вовсе не с аксиомой, а гипотезой, причем довольно зыбкой, и анализировать здесь есть что, особенно теперь, в конце столетия, когда первая эмиграция уже ушла из мира и Русский Исход стал историей; когда люди и идеи Зарубежной России отчетливее видятся на «расстоянии» - и неумолимо увеличивающаяся дистанция между ними и нами устанавливает требуемый фокус ретроспективного взгляда, позволяет рассматривать русское зарубежное лермонтоведение как завершенный историко-культурный феномен, обладающий всеми необходимыми для культурологического или иного исследования характеристиками. В числе последних - и характеристики количественные, требующая к себе должного уважения «алгебра» публикаций.
Тот, кто вознамерится сегодня заняться - глубоко и непредвзято - изучением лермонтоведения Зарубежной России и соберет более или менее обширный материал для грядущей штудии, прежде всего столкнется с неожиданной и в какой-то мере парадоксальной проблемой, которую, однако, обязан разрешить. Это проблема именно количественная: за годы существования первой эмиграции о Лермонтове было написано и опубликовано не так уж и много работ. А если обходиться без эвфемизмов, то следует написать так: статей (о книгах и не говорим) о жизни и творчестве поэта было чрезвычайно мало. По самым приблизительным - и предварительным - подсчетам, их общее число (разумеем главные эмигрантские издания Европы и Америки) выражается всего лишь двузначной цифрой *.
-----------------------------
* Заметим попутно и без комментариев, что «Библиография литературы о М. Ю. Лермонтове (1917 - 1977 гг.)», изданной на территории СССР (Л., Наука, 1980; сост. О. В. Миллер), включает в себя около 7000 позиций и образует внушительный том объемом более чем в 500 страниц.
Можно, правда, вспомнить, что и в России - и до, и после революции - о Лермонтове писали куда реже, чем, допустим, о Пушкине или Достоевском. Однако нельзя не обратить внимания на то, что в изгнании эдиционное отставание резко увеличилось. Наверное, неправомерно сравнивать корпус работ о Лермонтове, созданных беженцами, с эмигрантской Пушкинианой: ведь Пушкин, как известно, занял беспрецедентное место в жизни Зарубежной России, его имя ни на день не исчезало с газетных и журнальных полос. Трудно тягаться и с литературой о Достоевском: после русской катастрофы и в предчувствии катастрофы мировой Достоевский, конструктор эсхатологических миров, стал как никогда близок эмигрантам. Суть в том, что на чужбине Лермонтов заметно уступил не только им, но и прочим российским литературным вождям, - даже тем, кого явно превосходил и по масштабу дарования, и по популярности в дореволюционной печати.
Конечно, «популярность», выведенная из статистики, - категория далеко не безусловная, слишком рациональная применительно к гению, слишком привязанная к запросам «общественного мнения» и потому поверхностная, вполне допускающая возможность несоответствия масштабов творения численности его библиографической свиты. Ведомо каждому, что «общественное мнение» не раз возводило в кумиры откровенных бездарностей и пошляков, прославляло их в бесконечных панегириках - а потом спроваживало в безнадежный архив. К статистике подобного рода надо относиться осторожно, с разбором, но и отрицать ее в принципе тоже нельзя. Учитывая же то обстоятельство, что представители Зарубежной России жили в условиях относительной свободы слова, имели в своем распоряжении прессу, проповедующую чуть ли не весь спектр общественных и эстетических воззрений, памятуя также и о том, что первая эмиграция во многом вобрала в себя интеллектуальную элиту нации, которая - и раньше, и всегда - чтила Лермонтова, - должно, думается, в данном конкретном случае отнестись к статистике серьезно, как к факту красноречивому, не только и не столько внешнему и служебному, но отражающему некую объективную реальность бытия эмигрантского сообщества.
«Поэт столь целомудренно-замкнутый, столь девственно-скупой в излияниях веры и чувства, столь горький в своей изначальной разочарованности», - слова о Лермонтове Ивана Ильина из его лекции «Россия в русской поэзии», прочитанной в Берлине в 1935 году. Слова человека любящего и потому - слова бережные, подобранные с великим тщанием и нежеланием причинить боль; но все же слова многозначительные и на что-то намекающие...
Кое-какие причины«умаления» Лермонтова, впрочем, далеко не важнейшие, очевидны. Например, давно известно, что русское перо бывает лениво и посему зачастую тянется к чернильнице лишь поневоле, то бишь в дни юбилейные. Тут Лермонтову явно не повезло. Две связанные с поэтом более или менее «круглые» даты пришлись на 1939 и 1941 годы; понятно, что в разгар мирового побоища не могло быть и речи о широком чествовании Лермонтова, о «девятом вале» публикаций (к тому же большинство эмигрантских газет и журналов в годы войны попросту прекратило существование). Можно только в очередной раз восхититься нашими соотечественниками, которые и в таких условиях сумели-таки пусть и скромно, но помянуть любимца.
Другое обстоятельство поважнее. В эмиграцию ушли те поколения русских людей, которые чуть ранее прошли вполне определенную школу воспитания Лермонтовым и сформировались под влиянием блистательной и крайне спорной речи-статьи Владимира Соловьева «Лермонтов» (Впервые: «Вестник Европы», 1901. № 2). Сформировались в том смысле, что приняли или, наоборот, отвергли глубокие интуиции мыслителя - но в любом случае не остались равнодушными, пропустили их через себя. А ведь эта статья, породившая целое направление в лермонтоведении, здравствующее и поныне, поставила под сомнение - и временами, похоже, обоснованно - саму общежительскую состоятельность поэта (о прочих исках философа к Лермонтову нужно вести особый разговор). Были тематически близкие публикации и раньше, печатались и нелицеприятные мемуары о Лермонтове, но ничто не могло - ни по блеску ума, ни по общественному резонансу - сравниться с сочинением В. Соловьева. Его тезисы пытались опровергнуть - и опровергали, да вот незадача: чем усерднее полемизировали с тезисами, тем успешнее подпитывали их, укореняли в общественном сознании. «Он мал как мы, он мерзок как мы!» - такое, как известно, усваивается быстро и навсегда. Незримо присутствовал соловьевский Лермонтов и в Зарубежной России. Пусть и здесь отнюдь не все согласились с мыслителем - достаточно того, что для всех он был фигурой, как говорится, неоднозначной. А неоднозначность, даже иллюзорная, есть препятствие для душевного сближения, для «дружества». Во дни тягчайших испытаний эмиграции Лермонтов уже не мог стать для беженцев близким «другом», тем паче остро необходимым «учителем жизни».
Тем не менее «нравственный» аспект биографии поэта не определял отношения Зарубежной России к Лермонтову. Влиял - несомненно, но не решающим образом. Определило же его нечто высокое и глобальное, несопоставимое с календарными неувязками, зашибленными (говорят) отроком Мишелем курицами и прочими бытовыми никчемностями.
Давний и устойчивый рефрен отечественной культуры - сравнение Лермонтова с Пушкиным. «Пушкин - дневное, Лермонтов - ночное светило русской поэзии», - незабываемый афоризм Д. С. Мережковского. А вот дневниковая запись Владислава Ходасевича: «Пушкин - творец автономных миров, теург. Он потому многосмыслен. Лермонтов тенденциозен и не теургичен. Из Лермонтова не выжмешь ничего, кроме Лермонтова (который велик, конечно)». Или слова А.М. Ремизова, уже чужбинные: «Пушкин - ангел, Лермонтов - демон». По-иному думал поэт Борис Поплавский, отдававший предпочтение Лермонтову (не удержавшийся, правда, от оскорблений в адрес Пушкина): «Лермонтов, Лермонтов, помяни нас в доме Отца твоего!» Перечень цитат можно продолжить чуть ли не до бесконечности - и повсюду встретится настойчивое, как будто обязательное, сопоставление, и это сопоставление, как правило, будет в пользу Пушкина. И в тех же строках - опять-таки в качестве непременного условия существования цитаты - всегдашний полупоклон в сторону горделиво-одинокого Лермонтова: «который велик, конечно».
Кажется, всегда - со времен выстрела у подножия Машука - существовала в русском сознании пушкинско-лермонтовская дилемма - но только первая эмиграция сумела верно (и деликатно) разрешить этот «проклятый» вопрос. Выходит, для разрешения его надо было ждать наступления последних времен на Руси. Понадобилась катастрофа, гибель Исторической России и исход в безысходное изгнание, чтобы наконец и в полной мере осознать: Пушкин и в самом деле - «наше все». Понадобилось все перечисленное плюс признание Пушкина национальным учителем, символом нации - чтобы понять и должным образом принять Лермонтова. Не об иерархии талантов шла речь, не о первенстве чьей-то прозы или чьей-то поэзии - тут дверь открыта: оба гении, оба - гордость Земли Русской. Нет, Зарубежная Россия своим духовным опытом на краю бездны постигла иное, тут елико возможно постижимое: несопоставимость этих явлений, этих даров для исторических судеб России.
Михаилу Юрьевичу Лермонтову была уготовлена, в известном смысле, самая трудная посмертная участь: как никакого другого русского писателя, его сравнивали с Пушкиным. В изгнании с Пушкиным не просто сравнивали - через Пушкина, «на фоне Пушкина», «именем Пушкина» (П.Б. Струве) определялось место Лермонтова в определенном хронотопе нашей истории, степень его близости всем и всевозможным чаяниям первой эмиграции.
Пушкин был мерилом всего - и присутствовал во всех вопросах об актуальности Лермонтова для Зарубежной России. Чего алкала она, страждущая и пытающаяся возродиться, вернуться, что ждала от народного кумира: меры или ее отсутствия, уходящего в сумеречное ничто нежелания меры? веры или богоборчества, «тяжбы с Богом» (В. Соловьев), пусть эта тяжба и была поиском своей дороги к Свету? всемирной отзывчивости или принципиального интереса токмо к собственному «Я»? поклонения соборности или индивидуализму, то и дело оборачивающемуся «демонизмом»? государственного мышления («Красуйся, град Петров...») или безразличия к державности («Прощай, немытая Россия...»)? безоговорочной русскости или «русской души», вместившей в себя и Фому Рифмача с Байроном («На запад, на запад помчался бы я...»)? наконец, «русского человека в его развитии» или «сверхчеловека»?..
Вопросы звучат чересчур жестко, прямолинейно, «идеоло-гично» - но именно так они и ставились - вынужденно ставились - в Зарубежной России. Упрощался изгнанниками экзаменатор Пушкин, упростился и испытуемый. Пожалуй, можно сказать так: в Зарубежье сопоставляли не Лермонтова с Пушкиным, но идеологизированные мифы о гениях, причем миф о Лермонтове подчас отождествлял Лермонтова с Печориным. «По духу» такой Лермонтов, разумеется, не мог быть близок подавляющему большинству эмигрантов.
В самом деле: «ницшеанство», «демонизм», «не принятое и не исполненное до конца христианство» (Д.С. Мережковский), «торжествующий эгоизм» (В. Соловьев) и прочее - все это уже было пройдено Россией и ее элитой на рубеже столетий и в начале трагического века. Пройдено - и обернулось торжествующими демонами во плоти, «чумой от смрадных мертвых тел». Да и упрямое поклонение фатализму после фатального исхода - уже не мировоззрение, а мировоззренческая агония, унылое доживание. Учтем и то, что на чужбине русским людям был брошен новый вызов: близился невиданный военный апокалипсис. От них и тут требовался достойный ответ; а русская соборная реакция на демонизм вызова по укоренившейся традиции не могла иметь ничего общего со встречным, даже оборонным, демонизмом.
Как бы лично высоко - и заслуженно высоко - многие эмигранты ни ставили Лермонтова, как бы - и снова лично -они ни ценили его стихи и прозу, - они как часть беженского социума вполне осознавали, что в данный час и в данном месте такая проза и такая поэзия, если можно так выразиться, несовременны, неуместны; ими, высокими и неповторимыми, никак нельзя «аукаться» в сгустившейся темени. Лермонтов не отрицался, его не разжаловали в писателя средней руки - его как бы откладывали до лучших, более светлых, времен. Правда, издавали его сочинения - но люди пишущие с некоторых пор, словно сговорившись, действовали применительно к Лермонтову по известному принципу: «Или - хорошо, или - ничего». И большинство пишущих (в их числе и писавшие о поэте ранее, и, так сказать, предрасположенные написать о нем) зачехлили перо в ожидании перемен...
----------------------
* «Плохо» решались писать немногие - и выходило не по-соловьевски, а банально плоско. Так высек сам себя Мих. Осоргин в «Литературных размышлениях» («Последние Новости», Париж, 1938, № 6182, 28 февраля). Назвав поэта «одареннейшим юношей», который со временем «мог стать мировым писателем», автор статьи затем высказался концептуально, причем в таких выражениях: «жизнь Лермонтова ничем не замечательна», «не был выдающимся культурно человеком», «погиб глупо и бесславно» и т. д. Даже Мартынов писал об убиенном и глубже, и сочувственнее.
Оговоримся, что писать о Лермонтове «хорошо» («лучше, чем я в самом деле») - вовсе не значило кропать статейки бездумно-пошлые, слащаво-казенные, хотя случались и такие. «Хорошо» - то есть с преимущественным вниманием к светлой стороне удивительного творчества, со стремлением отделить вечное от временного в этом творчестве, согревающее душу - от напускного позерства, с желанием защитить поэта от чрезмерно тяжких обвинений. Кое-что сугубо лермонтовское при таком, в какой-то мере «охранительном», подходе сознательно скрадывалось или выводилось за скобки - и понять мотивы, которыми руководствовались поклонники Лермонтова, нетрудно.
Крайне мало было таких трудов - но все-таки они были созданы представителями первой эмиграции и стали ценным вкладом в философское литературоведение. Были, помимо них, и статьи непритязательные, просто задушевные, как бы напомнившие современникам и потомкам, что Зарубежная Россия чтила своего гения. Были и стихи - не поэтические шедевры, но опять-таки добрые, теплые слова и строфы. Ныне, спустя десятилетия, все эти тексты приходится с немалым трудом, буквально по крупицам, разыскивать в сохранившихся эмигрантских газетах, журналах и сборниках. Велика радость при всякой находке - да вот только радоваться приходится редко...
Данная книга - кажется, первая в нашей стране попытка собрать и издать под единой обложкой избранные сочинения о Лермонтове, написанные русскими «в краю чужом», «в стране далекой». Теперь уже ясно - что бы ни говорили, - что Лермонтову так и не довелось стать героем ушедшего эмигрантского времени. Но это произошло там и тогда - а как сложится его дальнейшая судьба на родине, в России?
Не ответить, не угадать, но ясно одно: как бы ни сложилась, труды изгнанников о поэте есть малая, размером с белеющий вдали парус, частица нашей культуры. Как там у него сказано: «...желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...» Помните? Так вот «пустынная пристань» - это мы сегодня. И сей парус для нас, многое позабывших и подрастерявших, - «желанный». Без него будет еще труднее, с ним - авось да полегчает самую малость.
С такими мыслями и рождалась эта книга.
М. Д. Филин
ИЗ НАСЛЕДИЯ ПЕРВОЙ ЭМИГРАЦИИ
Игорь Северянин
Лермонтов
Над Грузией витает скорбный дух -
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа - поэма,
Чье имя очаровывает слух.
В крылатости он, как ущелье, глух
К людским скорбям, на них взирая немо.
Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,
Он в девушках прочувствует старух.
Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.
Постигший ужас предопределенья,
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.
П. Б. Струве
Из «Заметок писателя»
Предсказание М. Ю. Лермонтова,
которое должен знать всякий русский человек
Предсказание
(Это мечта)1
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек, -
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! - твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Бунт военных поселений, холерные беспорядки и июльская революция 1830 года2 произвели сильное впечатление на умы образованных русских людей. Как часто бывает, отдельные яркие факты дали пищу обобщениям, а обобщения о настоящем, перенесенные на будущее, часто превращаются в исторические - прозрения.
М. Ю. Лермонтов отдал дань и свободолюбию образованных русских людей своего времени, и тому особому отношению к фигуре низложенного и сосланного, но не развенчанного французского императора3, которое выразилось в своего рода почитании, или культе, великого полководца-властелина.
Так родилось вышепечатаемое замечательное лермонтовское стихотворение. Оно, наверно, известно далеко не всем нашим читателям. Напечатано оно было впервые в 1862 году в заграничном издании4, а в России могло появиться только после 1905 года*.
------------------
* Перепечатываем по академическому изданию Лермонтова под редакцией и с примечаниями проф. Д.И. Абрамовича, т. 1, СПб., 1910, с. 144. В 1919 году я писал об этом пророчестве Лермонтова в «Mercure de France».
Первая часть этого стихотворения - именно теперь, после революции 1917 и последующих годов, - производит огромное впечатление, как историческое прозрение, потрясающее своей правдой. Вторая часть, начинающаяся стихом: «В тот день...» и т. д., навеяна легендой и культом Наполеона, преображенного в какое-то романтически-ужасное существо. Эта часть риторична и ходульно-холодна.
Но в целом стихотворение Лермонтова есть все-таки изумительное поэтическое «предсказание», знать которое - так же, как образ самого Лермонтова, этого «неведомого избранника» и «гонимого миром странника... с русскою душой»5, - должен всякий русский человек.
В.Н. Ильин
Печаль души младой
(М. Ю. Лермонтов)
Посвящается моему дорогому учителю
Василию Васильевичу Зеньковскому1
Страшная сила России и ее народа делает то, что история западно-восточного колосса и биография его героев трагичны до крайности и в то же время не являются удобной почвой для пессимизма. Впрочем, вообще трагедия и пессимизм несовместимы, духовная культура Древней Греции является тому примером. В этом смысле Россия в предельной степени удалена от буддизма и индуизма так же, как и от шопенгауэровских и ему подобных соблазнов.
Россия - космос, в котором парадоксально сочетались стужа мировых пространств со страшной, трансцендентной, раскаленностью звезд - солнц. Но космические пространства - это места, где в гигантских размерах осуществляется то, что недоступно обычным, так сказать, лабораторным методам. В этом смысле Россия во все времена ее бытия, а с Петром Великим в особенности, - гигантская лаборатория (от labor - труд!) и гигантский опыт (опыт - вопрошание!). Пушкин в своем гениальном «Арапе Петра Великого» говорит: «Россия показалась ему огромной мастерской»... Пророческие слова! Но с такою же силой напряжен и эрос русский. С белокалильным жаром русского эроса ныне вступил в смертельный бой холод фабрики. Поэтому Россия - рай и ад одновременно:
В ней ангелы радости небо нашли
В ней демонам слышатся муки земли.
Про Россию и русскую душу всегда, и теперь в особенности, можно сказать:
Невыносимое он днесь выносит.
Мы уже неоднократно повторяли, что Гоголь в предельной степени выразил адскую муку на земле. Но среди демонского льда, среди жжений гееннского пламени, среди серо-свинцовых грозовых туч - прорыв, - и видно сквозь него голубое око лазури. Гоголь был в Италии - и Италия была в Гоголе, - как это символично! Страстна беспредельная любовь автора «Мертвых душ», и с ним многого множества русских художников и мыслителей, к «Италии златой» - это, конечно, не обыденная влюбленность и уж конечно не снобизм. В Италии русские любили стихию Возрождения, а в Возрождении видели красоту до грехопадения. Стало быть, и здесь сказалась религиозная первооснова русской души. Огненное слово Достоевского - «красота спасет мир» - открывает тайну любви русских поэтов и художников к Италии.
И Россия знает величайшего своего поэта, завороженного райской возрожденской красотой. Этот поэт - Пушкин. Но не бывает рая без ангелов. Знает она и своего второго ангельского гения, гения-духовидца. Гений этот - Лермонтов.
Так отозвалась стихия Возрождения в русской душе, таковы ее образы.
Райский поэт - Пушкин.
Ангельский поэт - Лермонтов.
Как будто сходство, и в то же время какое огромное различие, какая пропасть между ними! Мы хотим положить в основу нашего сравнительного анализа символику личных судеб Пушкина и Лермонтова. В личной судьбе обоих как будто тоже сходство. Оба были гонимы и в конце концов погублены «чернью»... И в то же время - какое несходство, какое принципиальное различие жизненного рока!
Пушкин прежде всего и после всего - артист. Лермонтов - мыслитель и трагический духовидец. Невидимые нити связывают его с Достоевским. Пушкин как бы весь во власти той стихии человеческого существа, которая именуется душой, ибо лишь душе свойственна самодовлеющая игра, «искусство для искусства», лишь душа артистична. Лермонтов - дух, и в то же время тяжелая, мрачная, непросветленная плоть. Он пневматотеллуричен, и нет в нем свободной артистической, «моцартовской», игры, несмотря на его поэтический гений. Если Пушкина можно уподобить Моцарту, то Лермонтов скорее может быть отнесен к категории Бетховена.
Духовно-плотская природа Лермонтова, его пневматотеллуризм являются источником мрака и мучений. Мрачна и кровава черная звезда Лермонтова. Кончина Пушкина есть трагическое несчастье, несчастный случай, нечто для Пушкина внешнее. Он еще далеко себя не высказал:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.
…………………………………………..
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь...2
«Гармонией упьюсь» - до чего это характерно для артиста! Не то у Лермонтова. Автор «Демона» пророчил себе раннюю кончину и звал ее, ибо его жизненный цикл был закончен, несмотря на молодость.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть3, -
так может писать человек уже умерший, похороны которого почему-то запоздали. Все изумительное стихотворение «Выхожу один я на дорогу» - есть, в сущности, самоотпевание и «Во блаженном успении вечный покой». Таковы, собственно, почти все «гармоничные» стихотворения Лермонтова: «Парус», «Когда волнуется желтеющая нива», гениальнейший «Ангел» и другие. В них ангелы, окружающие колыбель, и ангелы, уносящие душу, словно одни и те же.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть, -
эти слова Есенина в полной мере применимы к Лермонтову.
Мучительные предчувствия и пророчества Лермонтова были почти что накликанием и самоупразднением:
Кровавая меня могила ждет...
Дантес по отношению к Пушкину почти то же, что черепица, свалившаяся на голову, и дуэль его - это типичное убийство. Майор Мартынов - это внутренний рок Лермонтова, принявший объективные формы, и дуэль Лермонтова, равно как и все поведение, предшествовавшее катастрофе, в сущности - плохо замаскированное самоубийство. Это самоубийство Тристана, бросающегося на меч Мелота, с той только разницей, что у Лермонтова не было земной Изольды5, но заворожен он был ангельской красотой потусторонних видений и потусторонних реальностей. Это про себя говорил он, когда устами Демона описывал Тамаре загробное состояние ее жениха:
Он далеко, он не узнает,
Не оценит тоски твоей;
Небесный свет теперь ласкает
Бесплотный взор его очей;
Он слышит райские напевы...
Что жизни мелочные сны,
И стон, и слезы бедной девы
Для гостя райской стороны?
Для того чтобы в 24 года писать такие стихи, необходимо самому быть в каком-то смысле ангелом и жить, во всяком случае, в непосредственном общении с этим таинственным миром. Всякие разговоры на тему о байронизме, романтизме и проч. в этом случае просто смешны и являются не более как пустословием. Конечно, Демон и жених Тамары - это одно и то же лицо, в разных смыслах переживающее свою потусторонность. Замечательно, что наиболее реалистический, медночеканный образ Лермонтова (Печорин тоже) - вочеловечившийся ангел или Демон, мучительно переживающий свое скитание по земле и мучающий тех, с кем он встречается, замораживая их потусторонним холодом, сжигая их потусторонним жаром. И втайне основное желание Печорина, основа всех его страстей - уйти и развоплотиться.
В связи со сказанным Пушкин и Лермонтов переживают любовь в диаметрально противоположных смыслах. Любовь для Пушкина - прекрасный, вдохновительный сон, бокал шампанского, который,
Как божественный напиток
В жилах млеет и горит.
Правда, этот напиток может оказаться ядовитым, как, например, его пустенькая жена, о которую он и споткнулся насмерть... Понятие музы не имеет для Пушкина сущностного, онтологического смысла, и это слово употребляется творцом «Евгения Онегина» совершенно легко и даже легкомысленно, как и подобает артисту.
Совсем иначе обстоит дело у Лермонтова. У него действительно возникает проблема того, что называется поэтами таинственным словом «муза». Муза - это не сам поэт, но Ангел-Хранитель его поэтического дара и даже ангельский образ самого дара, полученного непостижимым образом до рождения вышним неотменимым определением судеб Божиих неисповедимых. Муза - это и есть тот ангел, который с песнью принес душу поэта:
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой...
Муза - это и не возлюбленная поэта, но идеальное явление ее, явление эйдоса7 возлюбленной. Муза - это эйдос «единственной» поэта, ибо истинно сущей и, следовательно, истинно ценной может быть только единственная, хотя бы в мучительной эмпирии их было и много («дурная множественность»). Муза - это софийное единство двух ангелов в одном лице: Ангела поэтического дара и Ангела-вдохновителя.
Когда поэт чует их «могучее дуновение», все отступает на задний план перед «гостями райской стороны». «Песни земли» становятся скучными и даже ненавистными до жажды истребления их; являются сарказм, насмешка над тем презренным и ничтожным, что осмеливается вступать в состязание с небожителями. Этот смех ничего общего не имеет с пошлым и скучным веселием земли - жалкой пародией на «веселие вечное».
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля;
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери...
Мрачность Лермонтова и то, что он не мог быть влюбленным без издевательства, несомненно, вытекает из этого источника. Лучшая часть его души жаждала «отложения житейского попечения». Бесподобно выразил Пушкин эту жажду отрешенного состояния:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв -
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв...
Гневное отношение к черни - неизбежный и мучительный спутник видения рая на земле. Аполлон - бог порою жестокий. Он сдирает кожу с живого Марсиоса10, он поражает своими стрелами Пифона11, он выращивает Мидасу12 ослиные уши. Бог вдохновения часто бывает и богом гнева. Нет ничего страшнее гневающегося солнца. «Говорю же вам, что сущие во аде поражаются бичом любви, и как горько, как страшно это мучение любви», - с гениальной выразительностью говорит преподобный Исаак Сирин13.
Мучения достигают высшего предела, когда образ любви эмпирически укоренен «меж детей ничтожных мира». Тогда и случается то, о чем говорит английский поэт:
Я люблю и ненавижу ее...
Все это отягчается тем, что сам поэт, особенно такой, каким был Лермонтов, может быть одет в тяжелую, непросветленную плоть, в силу чего к нему больше, чем к кому-либо другому, могут быть отнесены жестокие слова:
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он...14
Мучительная тяжесть непросветленной плоти Лермонтова была безобразным негативом его ангельского духа. Пользуясь выражением В. С. Соловьева15, можно сказать, что она не порхала подобно ласточке, но уподоблялась «лягушке, прочно засевшей в тине». Здесь источник кошмаров Лермонтова и доступов к нему адских духов злобы, раздражительности и грубой чувственности, иногда находивших и стихотворное выражение. Быть может, нигде более, если не считать Достоевского и Гоголя, ужасы искаженного тварного лика и оккультных кошмаров не душат своими испарениями, как именно здесь. В этом причина и того, что элементы демонической метапсихики и оккультизма так сильны у Лермонтова. Иногда эти элементы причудливо сплетаются с его ангелизмом и дают мучительно надрывные мелодии и образы, среди которых баллада «Рыбак»16 терзает наше сердце безысходной тоской.
Тягостное сновидение и кошмар падшей твари (у гностиков - «Софии Ахамот») сплели в себе ужасы жизни и ужасы смерти. Образ этого сплетения и дает уже упомянутая баллада «Рыбак»:
Несчастную сгубил он
Ударив в грудь ножом,
И здесь мой труп зарыл он
На берегу крутом
И над моей могилой
Взошел тростник большой,
И в нем живут печали
Души моей младой.
В причудливых и как бы сомнамбулических, ясновидческих мелодиях этой баллады сплелись мотивы мытарств и кошмарные фантазии о странствующей душе. Здесь же просвечивает глубокая мысль о том, что прекрасные мелодии артистов могут быть укоренены в черноземе тления и окупаются ценой жестоких страданий мытарствующей души.
Сидел рыбак веселый
На берегу реки,
И пер