– Ты что, не знаешь который час? Уже ночь на дворе, а мама все еще не вернулась из участка.
– Беги и узнай, как там дела у матери, – велел Карам Мирчи. А затем повернулся к Фатиме: – Слушай, убогая! Мы сейчас закончим дело, которое начали, и впредь ты больше никогда не будем общаться друг с другом, договорились?
А в это время в хижине Абдул собирал обломки кирпича. Разделочный стол, наконец, закрепили. Когда-то он мечтал об этом и думал, как обрадуется мать, увидев, что дело сделано. Но она сидит в полиции. Пол был наполовину засыпан щебнем, наполовину зацементирован. На этот свежий цемент надо было класть плитку, которую отец так пока и не привез. Телевизор, купленный в кредит, отнесли к владельцу борделя, но там его разбил хозяйский сын. Младшие братья и сестры были до смерти напуганы всеми этими криками и ссорами. А Карам, видя, как разорено его жилище, похоже, сошел с ума.
Господин Хусейн вдруг вломился в хижину Фатимы и закричал:
– Полоумная! Ты солгала в полиции, что моя жена избила тебя. И теперь ты у меня отведаешь настоящих тумаков!
Но, немного подумав, он передумал бить ее сам.
– Абдул! – позвал он сына. – Иди сюда и задай ей трепку.
Абдул застыл от неожиданности. Мальчик всю свою жизнь повиновался приказам отца, но ударить женщину-инвалида он не мог. К счастью, вмешалась старшая сестра:
– Отец, успокойся, – взмолилась она. – Мама с этим разберется, когда вернется домой.
Кекашан всегда, и особенно в критических ситуациях, понимала, кто в доме главный.
Она увела отца в дом, а по пути обернулась и сказала:
– Одноногая, раз ты так отблагодарила нас за то, что мы долгие годы были тебе добрыми соседями и делали разные одолжения, скажи мужу, чтобы он отдал нам половину стоимости этой стены, которую мы построили на свои деньги.
|
|
– Как же, тебе же понадобятся деньги на собственные скромные похороны! – парировала Фатима. – Я вас всех со свету сживу.
Вскоре со своего разведзадания вернулся Мирчи. Он сказал, что с мамой вроде бы все в порядке. Она сидит и мирно беседует с женщиной-полицейским. Кекашан вздохнула с облегчением и принялась готовить ужин.
В этот час по всему трущобному кварталу загорались огоньки костров, на которых варили еду. От них поднимался дым, сливавшийся в единый столб. Его было видно издалека. В «Хайяте» постояльцы, жившие на верхних этажах, в это время обычно звонили в администрацию отеля: «Тут неподалеку пожар!», – сообщали они. Или: «Там, кажется, произошел какой-то взрыв».
А через полчаса начнут поступать жалобы на то, что на поверхности бассейна плавает слой пепла с запахом коровьих лепешек[63].
Но на этот раз в Аннавади вспыхнуло пламя не под котелком. Оно разгорелось в хижине Фатимы.
Восьмилетняя Нури, дочь Одноногой, вернулась домой к ужину. Она толкнула деревянную дверь, но открыть ее не смогла. Было слышно, что в доме играет какая-то песня о любви, и девочка решила, что ее мать так увлеклась танцами, что забыла, который час. Нури побежала к подруге Фатимы Синтии и позвала ее на помощь. Та тоже не смогла открыть дверь. Тогда она подняла Нури вверх к дыре под самой крышей лачуги (девочка гордо называла эту дыру окном).
– Что ты видишь, малышка?
– Вижу, как мама поливает себе голову керосином.
– Фатима, прекрати, – завопила Синтия, пытаясь перекричать музыку. Через несколько секунд песню из фильма заглушил странный булькающий звук, затем последовал короткий хлопок, и Нури в ужасе воскликнула:
|
|
– Мама горит!
Кекашан завизжала. Владелец борделя первым пересек майдан, за ним бежали три его сына. Все вместе они навалились на дверь и выломали ее. Фатима лежала на полу, тело ее было окутано дымом. Рядом валялась перевернутая желтая пластиковая канистра с керосином, а за ней – баллон с водой. Она, по-видимому, сначала полила голову использовавшейся для розжига костра горючей жидкостью, потом поднесла спичку и тут же опрокинула на себя воду, чтобы потушить только что занявшийся огонь.
– Спасите! – пролепетала она.
На спине у нее еще что-то тлело. Хозяин борделя на секунду замешкался, потом схватил одеяло и сбил пламя.
Тем временем у входа в хижину уже собралась толпа.
– Эти мусульмане-мусорщики целый день сегодня громко скандалили.
– Неужели она не подумала о своих детях, когда делала это?
– Она в порядке! – объявил хозяин борделя, отталкивая ногой кастрюли. Он пытался сбить пламя всем, что попадалось под руку. – Она жива, все нормально.
Он попробовал поднять ее, но стоило ему перестать ее поддерживать, как она снова со стоном повалилась на пол.
Зрители обратили внимание на баклажку с водой.
– Она совсем сдурела, – сказал старик. – Видимо, хотела слегка поджечь себя, чтобы устроить тут шоу, а вместо этого сильно обгорела.
– Я это сделала из-за них! – выкрикнула Фатима. Голос у нее был на удивление чистым и звонким. Все поняли, кого она имеет в виду.
Кекашан к тому времени уже перестала плакать и услышала эту фразу. Она тут же скомандовала братьям и отцу:
|
|
– Бегите отсюда быстрее. Она сказала, что всех нас засадит в тюрьму. И сейчас пожалуется, что это мы ее подожгли!
– Если на них заведут дело – им конец, – сказал один из соседей, наблюдая, как мальчики убегают. Вот они обогнули общественный туалет и устремились в сторону отеля «Лила», в котором номера стоили восемьсот долларов за ночь.
– Воды! – взмолилась Одноногая. Лицо ее было все в красных и черных пятнах.
– Если она умрет в тот момент, когда ты дашь ей напиться, ее дух переселится в тебя, – вставил кто-то.
– Да, женские духи самые упрямые. Они могут годами жить в ком-то и никак не хотят выходить.
Наконец несчастная нищенка по имени Прийя принесла воды. Эта девушка, чуть ли не самое обездоленное существо во всем Аннавади, временами помогала Фатиме готовить и присматривать за детьми. За это Одноногая иногда ее кормила. Говорили, что в Прийе уже сидит два чужих духа.
– Глупцы! Не надо ей воды. Считается, что при ожогах вредно пить.
Кто это сказал? Чей это хрипловатый и уверенный голос? Это была Айша. Она стояла в задних рядах толпы. Все обернулись.
– Тогда скажи ей, чтобы не пила. Останови ее, Айша!
– Но потом я не успею убежать. Вдруг она умирает? Я не хочу попасть под проклятие умирающей. Что, если она прямо сейчас отдаст концы?
Тут подошла Манджу, но мать велела ей удалиться. Однако подруге Манджу Мине удалось подобраться поближе. Ей открылась ужасная картина. Фатима в муках корчилась на полу. На ней был полусгоревший коричневый наряд с розовыми цветами на груди и спине. Почти все цветы выгорели, из-под ткани виднелись потемневшие отваливающиеся лоскуты кожи. Мина отбежала в сторону – ее тошнило. Ей казалось, что ее от этого зрелища будет мутить всю оставшуюся жизнь.
– Как мне добраться до больницы? – спросила Фатима. – Моего мужа нет дома!
– Кому-то нужно взять авторикшу и проводить ее в больницу Купер. А все стоят, как идиоты, и ждут, пока она помрет прямо у нас на глазах.
– Но если ты поедешь с ней в больницу, полиция потом скажет, что ты ее и поджег.
– Пусть Айша поедет с одноногой. Она из Шив сены, ее полиция не тронет.
Глаза Фатимы сфокусировались на Айше.
– Учительница! – заплакала она. – Как я пойду? Я в таком состоянии…
– Я заплачу за авторикшу, – отозвалась Айша. – Но меня ждут люди. Я слишком занята и проводить тебя не смогу.
И на глазах у всех соседей она развернулась и пошла к своему дому. Позже она объясняла своему мужу:
– Я предложила заплатить за рикшу, но зачем мне было ехать с ней? Эти две мусорщицы поссорились. Почему же я должна встревать? Кто знает, чем чревато вмешательство в такое дело? Но так или иначе Зерунизе надо было принять мою помощь, предложенную там, в участке. Она не понимает одной очень простой вещи: чем раньше заплатишь, тем меньше расходы будут потом. Надо было сразу откупиться от Одноногой, сунуть ей деньги, как обычной попрошайке. Так можно было бы остановить ее еще до того, как она впала в истерику. А теперь полиция заведет дело, Хусейнам понадобится адвокат. Неужели они думают, что кто-то будет защищать их без всякой предоплаты? Разве акушерка ждет родов? Нет, она сразу берет деньги за свои услуги. И даже если ребенок потом умрет, она свое получает. Но тут я умываю руки. Не хочу иметь дело с этим семейством и их грязными деньгами – харам ка пайса.
Айша улыбнулась:
– Фатиме достаточно было сказать в полиции: «Я по рождению индуистка, а эти мусульмане насмехались надо мной и подожгли меня за то, что я не придерживаюсь их веры». Тогда ее враги попали бы в тюрьму на веки вечные.
Было уже восемь вечера. Небо над майданом окрасилось в лиловый цвет. Закат переливался, как свежий синяк. Все собравшиеся решили, что когда муж Фатимы вернется с работы из соседнего квартала, где он сортировал мусор, он сам и отвезет жену в больницу.
Взрослые разошлись по домам, чтобы закончить ужин. А несколько мальчишек остались, чтобы посмотреть, не сойдет ли кожа с лица Фатимы. Так произошло с одной женщиной, которая когда-то снимала комнату у Айши. Когда муж ушел от нее, она устроила настоящее самосожжение, а не такую пародию, как Фатима. Почерневшая кожа самоубийцы сошла с лица и пристала к полу. А Раул утверждал, что видел, как взорвалась ее грудная клетка и можно было увидеть открытое сердце.
Глава 7
Крах
Волосы Фатимы, точнее, то, что от них осталось, выбились из пучка, в который она их закрутила перед тем, как чиркнуть спичкой. Лоб, щеки, подбородок у нее почернели и сейчас лоснились так, будто художник, покрывая лаком глаза статуи богини Кали[64], увлекся и отлакировал все лицо. В ожоговом отделении номер десять крупной районной больницы Купер, обслуживающей бедняков из западных предместий Мумбаи, не было зеркала. Но оно ей были не нужно, чтобы понять, что, выйдя из огня, она стала «больше» – в прямом смысле, из-за отеков.
Но и в переносном смысле можно сказать то же самое. Она будто бы превратилась в более значительную персону.
Ее тощий муж вынужден был тащить жену на себе из Аннавади до самой трассы. Уже в тот момент, когда они плелись к шоссе, Фатима почувствовала, что оказалась в центре всеобщего внимания:
– Что же я с собой сделала, – рыдала она, обращаясь к толпе сочувствующих, собравшихся у «Хайата». – Но что сделано, то сделано, и теперь они у меня за все заплатят!
Ни один авторикша не желал везти женщину в таком состоянии. Все боялись, что она испортит им обивку сидений. Но тут явились трое крепких парней и, запугав одного водителя до полусмерти, заставили его отвезти Фатиму в больницу.
И здесь она тоже чувствовала себя важной персоной. Вокруг мерцали флуоресцентные лампочки, переливавшиеся, как оводы. В маленькой палате отвратительно пахло почерневшими от гноя бинтами, и все же условия здесь выгодно отличались от других больниц, где пациенты лежали прямо на полу. У Фатимы была всего одна соседка по палате, чей муж клялся и божился, что не зажигал ту роковую спичку, которая стала причиной страшных ожогов его дражайшей половины. У каждой был собственный противопролежневый матрас, правда, весь пропитанный мочой пациентов. В ноздрю ей вставили пластиковую трубку, которая, впрочем, не была ни к чему подсоединена. Рядом стояла капельница с иглой, не раз бывшей в употреблении: медсестра считала, что использовать одноразовые – непростительная расточительность. Над телом пациентки установили хитроумно устроенную каркасную конструкцию из ржавого железа: она должна была помешать старой грязной простыне соприкасаться с обожженной кожей и прилипать к ней.
Но больше всего среди многочисленных новых впечатлений, полученных Фатимой в больнице, ее поразило то, что к ней потянулась вереница посетителей из Аннавади, считавших необходимым засвидетельствовать ей свое почтение.
Первой наведалась ее бывшая лучшая подруга Синтия. Именно ее Фатима винила во всем произошедшем. Муж этой женщины некогда занимался скупкой мусора, но прогорел, в то время как бизнес Хусейнов процветал. Так что Синтия из зависти и злобы подговорила Одноногую предпринять какую-нибудь провокационную выходку против соседей, чтобы на тех завели уголовное дело. Совет был никудышным. Фатима поняла это с некоторым запозданием. Зато банановый ласси[65], который принесла подруга, оказался очень вкусным.
Приходила и Зеруниза. Фатима как-то утром заметила, что соседка, сгорбившись, нервно мечется у двери палаты. Потом ее навестили еще четыре человека под предводительством Айши, что очень польстило Одноногой, потому что в Аннавади представительница Шив сены демонстративно не замечала ее. Но теперь она принесла подслащенный лимонный сок и кокосовую воду, а затем наклонилась к почерневшему уху больной.
Вначале староста шепотом напомнила, что трагедия произошла при множестве свидетелей, так что потерпевшей не стоит лгать и жаловаться, что ее избили и подожгли.
– Зачем проявлять гхаманд, крайний эгоизм и упрямство? – спрашивала Айша. – Ты сделала глупость, потому и обгорела. К чему же мстить за это другим?
Айша пыталась уговорить Фатиму, чтобы та пошла на мировую с Хусейнами. Тогда никто не будет заводить уголовное дело. Посредница уверяла: если Одноногая перестанет настаивать на том, что соседи покушались на ее жизнь, Зеруниза заплатит за частную клинику и выделит некоторую сумму на содержание ее дочерей. Фатима страдала от ожогов, а не от умственной отсталости: она прекрасно понимала, что Айша собирается взять с Зерунизы взятку за содействие в примирении. Но сказать всю правду потерпевшая уже не могла. Слишком поздно: она уже поговорила с полицией и сделала заявление.
Как только ее доставили в больницу Купер, она сообщила прибывшим туда полицейским, что Карам, Абдул и Кекашан подожгли ее. После чего наряд отправился в Аннавади и арестовал Карама, в то время как Абдул прятался на своем мусорном складе. Но на следующее утро в участке Сахар поняли, что обвинения Фатимы ложные. Ее восьмилетняя дочь Нури дала совершенно четкие показания: через дыру в стене дома она ясно видела, как мать сама облила себя керосином и зажгла спичку.
Для того чтобы не закрывать дело против Хусейнов и таким образом тянуть из них деньги, нужно было скорректировать свидетельство жертвы и сделать его более правдоподобным. Полиция решила отправить в больницу симпатичную пухленькую чиновницу, чтобы помочь Фатиме состряпать новую историю. Эта женщина в красивых дорогих очках в золотой оправе уже успела побывать в больнице незадолго до прихода Айши.
Ее звали Пурмина Пайкрао, и она занимала ответственную должность – следователя по особо важным делам при правительстве штата Махараштра. Ее нередко направляли к пострадавшим для того, чтобы изменить их показания и сделать их более удобными для полиции. Пурмина немного помогла Фатиме, и вместе они придумали новые объяснения акта самосожжения. Следователь обращалась с Одноногой очень вежливо, даже после того, как та призналась, что не может прочитать ничего из записанного гостьей и даже не сумеет поставить свою подпись под этой бумагой. Дама в золотых очках любезно сказала, что достаточно отпечатка большого пальца.
Госпожа Пайкрао прекрасно знала, что доведение до самоубийства в Индии считается очень серьезным преступлением. Уголовный кодекс создавался еще при британских властях, и англичане постарались принять все меры, чтобы искоренить историческую практику принуждения к самосожжению[66]. Во многих семьях считалось, что жена обязана взойти на погребальный костер вслед за умершим мужем. Это позволяло родственникам избавиться от расходов по содержанию вдов.
Согласно новой версии Фатима признавала, что сама подожгла себя. Но вину за этот свой поступок все-таки перекладывала на других. Она достоверно передала события в том, что касалось вечерних угроз Кекашан, которая пообещала оторвать ей вторую ногу. И честно рассказала об обещании Карама избить ее, а также о выдвинутом требовании, чтобы ее муж оплатил половину стоимости строительства стены, разделявшей хижины. На этот раз она не упоминала Зерунизу, потому что знала, что у той есть железное алиби: во время самосожжения госпожа Хусейн находилась в полицейском участке. Зато теперь она обрушилась с обвинениями на Абдула.
Именно он, Абдул Хусейн, душил и избивал ее. Так говорилось в ее подредактированных показаниях. Как же обойтись без него? Каким образом завистница может подорвать благополучие соседей, если не упомянет парнишку, который своим трудом кормит все их семейство?
«Я, будучи инвалидом, не могла дать отпор моим обидчикам. В гневе и отчаянии я вылила имевшийся в доме керосин на голову и подожгла себя» – так заканчивалось ее заявление.
Следователь Пайкрао приписала от себя: «Признание записано при ярком свете ламп дневного освещения», – и покинула больницу, чтобы приступить к своей основной работе. Если к этому документу приобщить еще несколько свидетельств, которые она надеялась собрать в Аннавади, то можно будет рассчитывать на хорошие отступные от Хусейнов.
На третий день после того, как Фатима оказалась в ожоговом отделении, у нее начала сходить кожа с лица, отчего ее миндалевидные глаза казались округлившимися и удивленными. Она будто бы недоумевала, как же такое могло с ней случится. Можно подумать, что, зажигая спичку, она не подозревала, чем все кончится. «Мне очень больно говорить», – жаловалась она мужу, который дежурил у ее кровати. Однако, несмотря на боль, она иногда прикрикивала на него. Однако сейчас ее голос звучал не так пронзительно, как раньше.
Лицо ее супруга, обычно широкое, с тяжелым подбородком, за последние дни вытянулось и осунулось. Вообще-то, у него, как у любого сортировщика мусора, была неплохая координация движений. Но теперь из-за стресса его руки постоянно тряслись, и он толком ничего не мог делать. Даже перетирание прописанных жене таблеток в порошок казалось ему непосильным трудом. Заодно он раскрошил весь хлеб, который принес, чтобы покормить ее.
По счастью, она не очень хотела есть. Купер, больница на пятьсот коек, обслуживавшая бедные кварталы с миллионным населением, не могла предложить своим пациентам хороший рацион. Неважно дело обстояло и с лекарствами.
– Наши запасы закончились, а новые препараты со склада не завезли, – такие официальные объяснения давала страждущим медсестра. На самом деле все было разворовано и продано на сторону.
Родственники должны были самостоятельно покупать лекарства для больных. Маленький тюбик прописанной врачом противоожоговой мази – сульфадиазин серебра – стоил двести одиннадцать рупий. Он закончился на второй день, и мужу Фатимы пришлось занимать деньги, чтобы купить еще один. Смазывая ожоги, он очень боялся причинить жене боль, особенно когда дотрагивался до бледно-розового участка внизу живота, с которого сошел кожный покров. Вообще-то мужчина рассчитывал, что медсестры помогут ему, но те старались избегать физического контакта с пациентами.
А вот высокий молодой доктор не боялся прикасаться к больным. Как-то вечером он пришел в палату и потянул Фатиму сначала за одну руку, а потом за другую. От этого бинты, давно приобретшие желто-черную окраску, начали провисать.
– Со мной что-то не так. Такой озноб! – пожаловалась ему больная.
– Пейте по три бутылки воды в день, – посоветовал врач и поправил грязные повязки.
Но у мужа Фатимы после приобретения средства от ожогов не было возможности покупать еще и бутилированную воду. Поэтому доктор за глаза назвал старика безответственным и неспособным обеспечить больной супруге все необходимое для выздоровления.
Вскоре пожилой сортировщик мусора вернулся к работе, чтобы добыть денег на лекарства. На вахту в больнице заступила мать Фатимы.
– Меня подожгли соседи, – сказала ей Одноногая, а затем изложила еще одну версию событий, так что мать совсем запуталась. Да и сама потерпевшая теперь тоже не очень понимала, где правда, где ложь. Ей не хотелось заново всем все объяснять. Ей нужно было выздоравливать, а полиция уж позаботится о том, чтобы виновные понесли наказание, тем более что Абдул и Карам Хусейны уже схвачены.
Крик из уст Абдула вырвался еще до того, как полицейский с рыбьими губами в первый раз опустил кожаный кнут на его спину. Этот стон зрел в груди мальчика еще с утра, когда он бежал в участок, чтобы сдаться.
Тогда, на пути в аэропорт, он еще надеялся, что сможет объяснить, что на самом деле произошло с Фатимой накануне вечером. Ну, или хотя бы защитить отца от побоев, заняв его место. Лежа животом на деревянном столе, он думал: возможно, эти удары предназначались Караму? Но абсолютной уверенности в этом уже не было. Ясно было одно: никаких объяснений в полиции слушать не будут. Они не желали знать про перепалку между соседями и разрушившуюся кирпичную стену. Им нужно было только добиться признания, что он, Абдул, облил женщину-инвалида керосином и поднес горящую спичку.
– Она умрет, и ты получишь триста вторую! – сказал полицейский ликующим, как показалось его жертве, тоном. Абдул знал, что триста вторая статья в индийском уголовном кодексе – это убийство.
Чуть позже во время этой порки (точно определить, сколько времени прошло, Абдул не мог) началась новая мука: он услышал голос матери. Казалось, что она стоит совсем рядом, где-то в районе комнаты, называемой приемной.
– Не делайте ему больно! – громко умоляла Зеруниза. – Будьте с ним помягче, проявите милосердие!
Абдул не хотел, чтобы мать слышала его стенания, и попытался взять себя в руки. Не надо смотреть на наручники, сковавшие запястья; не надо поднимать взгляд на рыбообразного офицера и на хорошо отглаженные стрелки форменных брюк цвета хаки. Избиваемый закрыл глаза и попытался мысленно произнести слова какой-нибудь молитвы, хотя не помнил, когда последний раз молился.
Но все эти усилия не помогли. Сдержать крики было невозможно. Стоны и всхлипывания разносились далеко и долетали до дороги. Однако чуть позже, когда экзекуция закончилась и Абдул рассеянно следил за тем, как удаляется за дверь полицейский в начищенных коричневых ботинках, он попытался убедить себя, что не проронил ни звука. Пока его пороли, по всему участку были слышны оглушительные вопли Зерунизы. Но прямой связи между рыданиями Зерунизы и мучениями ее сына все же не было. Зная склонности своей матери, Абдул легко мог предположить, что она так воет целый день.
Хорошо то, что теперь ее крики слышались откуда-то издалека. Возможно, офицеры выпроводили ее вон, потому что устали от причитаний. Власти аэропорта недавно облагородили территорию вокруг старого одноэтажного домика, в котором находился полицейский участок. Рядом с входом разбили клумбы с розовыми цветами и тропическими растениями. Их листья блестели на солнце так же ярко, как новенькие джипы, припаркованные неподалеку.
Абдул представил себе, как мать быстро удаляется за ограду и направляется домой. Во всяком случае, ему очень хотелось думать, что все происходит именно так.
В большой камере, куда препроводили Абдула, находилось еще семь заключенных. Отца содержали здесь же и били прямо на глазах у сына. Помещение не было похоже на тюремные клетушки, которые Абдул видел в фильмах в видеосалоне в Саки-Нака. Здесь стояли железные стулья, большой деревянный стол с ламинированной столешницей, а также четыре металлических шкафа. Таких красивых шкафов Абдул в жизни не видел. Дверцы их были зеркальными. Это была мебель знаменитой марки Godrej[67], выкрашенная бронзовой, голубой и синей краской. Если бы не раздававшиеся отовсюду крики и стоны, можно было подумать, что ты попал на выставку дорогих предметов интерьера.
В участке Сахар были, конечно, обычные камеры, где содержались арестованные. А то помещение, в котором находились Абдул и его отец, их товарищи по несчастью называли «неформальным СИЗО». Это был кабинет, предназначенный для делопроизводства. Полицейские вели здесь «беседы без протокола» с Хусейнами и другими людьми, которые официально не числились задержанными. Здесь, к всеобщему удовольствию, даже было окошко, через которое друзья и родственники могли передавать узникам сигареты и утешать в постигшем их горе.
Абдул все ждал, что в проеме появится Сунил или мусорный вор Калу, а может, и кто-то еще из мальчишек. Почему бы ребятам не наведаться, чтобы узнать, как у него дела? Он даже представлял себе, как скажет им: «Дела у меня неважные». Но никто кроме матери не приходил. На третий день Абдул перестал надеяться на то, что заявится кто-либо еще.
Каждый день полицейские задавали ему один и тот же вопрос:
– За что ты так издевался над хромой женщиной?
На это мальчик жалостливо отвечал:
– Сэр, вы же видите, я человек слабый. Я бы давно признался, если бы на самом деле совершил это преступление. Но я его не совершал. Была лишь перебранка, ничего более.
Абдул подготовил также еще одну слезоточивую речь:
– Пожалуйста, сходите в Аннавади и спросите жителей. Там было много свидетелей. Я не трогал ее. Как я мог затеять драку с женщиной? Да еще с одноногой? Спросите кого угодно: я никогда даже девчонок не дразнил. Я ни с кем не ссорюсь. Если я за всю свою жизнь над кем и подтрунивал, так только над своим братом Мирчи. Но и его я ни разу в жизни не ударил, хотя это мой собственный младший брат, и я знаю, что мог бы иногда дать ему тумака.
Однако полицейские, похоже, не собирались обращаться к свидетелям в Аннавади.
Тогда Абдул решил зайти с другой стороны, при этом продолжая выдвигать все свои аргументы с предельным смирением:
– Фатима сама себя подожгла в припадке безумия. У них вышла небольшая ссора с моей матерью, а Одноногая сделала из мухи слона. Но что толку теперь твердить вам об этом? Она потерпевшая, и вы будете обращать внимание только на то, что говорит она, потому что видите ее ожоги. Меня вы все равно слушать не станете!
Караму полицейские почти в открытую угрожали:
– Зачем ты нарожал столько детей, мусульманин? Ты не сможешь их прокормить и дать им образование. Ты проведешь в тюрьме долгие годы, так что твоя жена забудет, как ты выглядишь.
– Не могу смотреть, как тебя мучают! Лучше пусть меня бьют, – сказал как-то Абдул отцу. Но тот в ответ заявил то же самое. Этот разговор они вели как-то ночью, лежа на холодном плиточном полу в наручниках. Оба не могли заснуть. Теперь не осталось и следа от живительного действия кислорода, который Карам получал две недели назад в частной клинике. Господин Хусейн пытался уверить сына, что полицейские на самом деле не верят в то, что Фатиму кто-то замышлял убить. К этому времени они наверняка в общих чертах представляли, что на самом деле произошло в Аннавади, тем более, что свидетелей было множество. Но детали трагедии, постигшей женщину-инвалида, совсем не волновали стражей порядка. Их интересовало, по мнению Карама, только одно: как бы хорошо заработать на этой истории. Один из полицейских все время повторял: «Ты там у себя в трущобах нажил неплохой капитал».
Идея проста: надо запугать заключенного до такой степени, чтобы он отдал все, что у него есть, и даже залез в долги. И все ради того, чтобы полиция не дала ход мифическому, нигде не зарегистрированному делу. Несмотря на то, что побои были запрещены конвенцией о правах человека, к ним прибегали повсеместно. Благодаря им повышалась цена, которую истязаемый был готов заплатить за свое освобождение.
В Индии в сфере уголовного права и системы исполнения наказаний действовали такие же рыночные отношения, как и в сфере сбора мусора. Виновность и невиновность покупались и продавались, как килограмм полиуретановых мешков.
Абдул не знал точно, сколько денег осталось у семьи после оплаты лечения отца и ремонта. Однако он считал, что ради оправдания можно отдать все, что имеешь. Он хотел вернуться домой, в то самое место, которое так ненавидел.
– А что будет, если Фатима завтра умрет? – прошептал Карам. Абдул знал, что отец говорит сам с собой и не ждет от сына совета. Если они сейчас откупятся, а Одноногая умрет, деньги пропадут, а полиция все равно будет вынуждена официально открыть дело.
На какие средства тогда нанимать адвоката? Голос господина Хусейна всякий раз дрожал, когда он произносил это страшное слово – «адвокат». Очень дорогое, даже разорительное удовольствие. При этом один из сокамерников, которого тоже «неофициально» задержали и поместили в эту комнату, уже бывал под судом и предупреждал всех, чтобы они в коем случае не пользовались услугами бесплатного защитника. Это верный способ попасть в тюрьму надолго, если не навсегда.
Время заключения текло, и вскоре отец и сын практически перестали разговаривать друг с другом. Это не удивило Абдула. Что он мог сказать? Посетовать, что родителям стоило быть такими же «параноиками», как он, и всегда держать ухо востро? В этом случае они поостереглись бы затевать перепалки с сумасшедшей одноногой соседкой. Лучше уж сделать вид, что они с отцом слишком устали и не в состоянии вести беседы. Им и так приходилось отвечать на бесконечные вопросы главного следователя, младшего инспектора Шанкара Йерама, чьи губы казались Абдулу уже не рыбьими, а обезьяньими.
Раз, а иногда и два в день, в оконном проеме появлялась осунувшаяся Зеруниза и рассказывала о том, что семья делает для их освобождения и сколько оно, по предварительным оценкам, может стоить. Айша говорила, что за пятьдесят тысяч рупий можно уговорить полицию закрыть дело. Конечно, она не возьмет все деньги себе. Основную долю получат полицейские, а более скромная сумма будет направлена мужу Фатимы.