Может быть, в Атлантиде мирный коммунизм превратился в военный с такою же «магической» внезапностью, с какою молоко скисает в грозу, или вокруг опущенной в соляной раствор палочки он вдруг весь кристаллизуется. Это закон физики — Божий закон естества; это было и будет от начала мира до конца. Этого Платон еще не знает, но мы уже могли бы знать.
IX
«Мир лучше войны», помнит Египет, вечерняя заря Атлантиды; Греция — глухая ночь — уже забыла. Не потому ли и Платон забыл или помнит слишком смутно, отчего погибла Атлантида?
«Басней» заслоняет «сущую истину», но и сквозь басню слышится истина.
«В роды родов, доколе божеское семя господствовало в них (атлантах), блюли они закон, и богом рожденные, волю его творили во всем, потому что велики были все помыслы их, и что бы им судьба ни посылала, они поступали мудро и милостиво друг к другу, ставя все ни во что, кроме добра, почитая все свое величие за малость и неся, как легкое бремя, тяжесть золота и всех своих сокровищ, не падая под ними, как пьяные, не теряя над собою власти, но трезвясь и видя острым оком, что все это ко взаимной любви и добру само прилагается, а от корысти и жадности не только гибнет само, но губит своих обладателей.
Этим-то познанием, а также сохранявшейся в них божеской природой, умножались у них все те блага, о которых мы говорили».
Так было в роды родов, но не вечно. «Божеское, смешиваясь слишком часто и много с человеческим, постепенно убывало в них, и когда, наконец, человеческое совершенно возобладало над божеским, то, уже не в силах вынести того, что имели, развратились они. Зрячие видели, что, погубив прекрасную славу свою, сделались они презренными, а слепые почитали себя все-блаженными и всепрекрасными, в то время как пресытились они неправедным богатством и могуществом» (Pl., Krit., 120, d — e. 121, a — b).
Тогда-то, обуянные «духом божеской, титанической гордости» — hybris, решили они, «устремившись из глубины Атлантики на всю Европу и Азию, поработить их одним ударом».
Х
Бога-жертву заклав, божьей крови испив и облекшись в прекраснейшие, темно-синие, как синева Океана, одежды, десять царей Атлантиды сидели на стынущем пепле жертвы, во святилище, где все огни были потушены, и только рдяный отблеск от потухавших на жертвеннике углей да звездный свет мерцали на орихалковом столбе Закона.
«Мир или война», решали они судьбы Атлантиды, судьбы двух человечеств — своего и нашего. Были, может быть, и среди них слепые и зрячие, глупые и мудрые. Если так, то уже не могли они решить, по древнему согласию — древней «магии», а должны были решать по новой «механике» — большинству голосов: «мир или война?» И глупых оказалось, как почти всегда, больше, чем мудрых; они-то и решили войну — мировую войну за мировое владычество.
Но если и один только мудрый был среди них, то, сидя на стынущем пепле жертвы, он знал, что вся Атлантида будет пеплом и жертвою.
XI
Он знал, что ось мира колеблется, меркнет солнце, озаряющее Остров Блаженных, белая магия становится черною: пили кровь божью — будут пить кровь человеческую; жертвовали миру собою — будут жертвовать миром себе.
Скисло молоко в грозу; кристаллизовался соляной раствор вокруг палочки, с магической внезапностью; кручи райского берега сделались срывами в ад.
«Умный и страшный Дух Небытия» торжествовал: кончился мир, началась война.
XII
«И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» — путь мира на путь войны. «И сказал Господь Бог: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земли» (Быт. 6, 12–13).
XIII
«Бог богов, Зевс, — повествует Платон, — царящий в законе, всевидящий, видя, как низко пал род их (атлантов), и решив их казнить, чтобы в разум пришли и покаялись, собрал богов в обитель славнейшую, воздвигнутую в сердце мира, откуда видно все, что причастно рождению, и, собрав их, сказал…»
Что сказал, мы никогда не узнаем: «Критий» на этом слове обрывается. Что произошло и с Атлантидой, мы не узнали бы, если бы не краткие слова «Тимея». Афиняне победили атлантов. Но после того «произошли ужасные землетрясения, потопы, и в один злой день, в одну злую ночь, ваше (афинское) войско, все до последнего воина, поглощено было внезапно разверзшейся под ним землею, и остров Атлантида, погрузившись в море, исчез» (Рl., Tim., 25, c — d).
XIV
Гибель первого человечества — величайшее из всех событий мира — описана одним только словом: «исчез»,?phanisth?.
Бог «вскормил» атлантов; люди «пили» кровь бога; остров Атлантида «исчез»: слово для начала, слово для середины и слово для конца. Вся «Атлантида» — в трех словах — трех лучах, сверкающих сквозь облако дыма — мифа — от огня мистерии. Чудо Платонова гения в этой краткости. Равная — может быть, только у Гераклита; большая — только в «Бытии». Но для нас, увы, эти три слова — три загадки, одна темнее другой, и, кажется, последняя — самая темная.
Казнь Атлантиды понятна, но за что казнены афиняне — «лучшее племя людей», только что совершив «величайший подвиг»?
Вспомним еще раз, в конце беседы, ее начало и цель: плотью и кровью облечь отвлеченную схему Сократовой истины, показать совершенную республику — «Град Божий» — в героическом действии. Что же показано? Общая гибель злых и добрых. «Участь одна праведному и неправедному, доброму и злому… Все идет в одно место: изошло из праха и отыдет в прах» (Екклезиаст). Но ведь, с такою мудростью, если что и построишь, то разве только «Город мертвых», а не «Город живых».
Или прав Титан:
Новый кормчий правит небом,
На Олимпе Зевс насильем
Стародавние законы
Святотатственно попрал?
(Aesch., Promet., v. v. 148–151)
Прав Иов: «О если бы человек мог состязаться с Богом, как сын человеческий с ближним своим!» — «Вот я кричу: „Обида!“ и никто не слушает; вопию, и нет суда»? (Иов., 16, 21; 19, 7.)
Или правее всех жена Иова: «Похули Бога и умри»? (Иов., 2, 9.)
XV
Здесь, у Платона, концы с концами не сходятся: начал за здравье, кончил за упокой Сократовой и своей Республики. Град Божий — плод всей своей мудрости — хотел вознести до неба и низверг в преисподнюю; только что попробовал сдвинуть его неподвижную схему, как все рушилось, словно песочная башенка, игрушка детей.
«Люди-боги» или Сократовы «демоны» вели наилучшим путем наилучшую Республику, и вот до чего довели — до хулы на Бога в бессмысленной гибели.
XVI
Или Зевс все-таки прав, казнив атлантов и афинян общею казнью, потому что и эти не лучше тех: «всякая плоть извратила путь свой на земле»? Но, если, как учит Платон, от «уцелевшего малого семени» первого человечества произошло второе, то нет ли и в нем той же заразы, и спасут ли его новые «люди-боги», вожди новой Республики, — не поведут ли тем же путем к той же гибели?
Знает ли это Платон? Или того, что знает о далеких атлантах, не хочет знать о близких афинянах, — закрывает на это глаза от какого-то страха?
XVII
Страх смертный находил на него, когда он писал «Атлантиду»; не дописав, умер от страха. Кажется, читая последние строки диалога, видишь, как рука его слабеет, дрожит.
Конец «Атлантиды» — конец Платона. Ею он болен, от нее умирает. Остров Блаженных — предсмертная греза его, горячечный бред:
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он взял легко над гремящею тьмой —
тьмой смерти.
XVIII
«Если не покаетесь, все также погибнете!» — хочет он крикнуть афинянам, видя гибель атлантов, и не может, — чувствует, что ему самому нужно в чем-то покаяться, но не знает, в чем.
XIX
Есть у Платона диалоги метафизически более высокие, но нет более трагически-глубокого, чем этот. В «Атлантиде» вся его собственная трагедия. Чем больше вглядываешься в нее, тем яснее видишь, что он ее не выдумал, а только передал в ней то, что слышал от других, во что другие верили. Верил ли и он?
«Атлантида была — Атлантиды не было», двуострое жало этой дилеммы, кажется, пронзает сердце Платона еще больнее, чем наше; эта загадка для него еще неразгаданней.
XX
Люди перед смертью иногда сходят немного с ума: «Атлантида» — такое безумье Платона.
«Я не чувствую в себе прежней твердости рассудка», — признавался Ньютон, когда писал «Комментарий к Апокалипсису». В том же мог бы признаться и Платон, когда писал «Атлантиду».
«Выжил старик из ума!» — может быть, смеялись над ним афиняне, так же, как потом, над апостолом Павлом, благовествовавшим «безумие креста»: «Об этом послушаем тебя в другое время!» (Деян. 17, 32.)
Павлу смех не страшен: он знает, что «мудрость человеков — безумие пред Господом». Этого не знает Платон и, если не договаривает многого, то, может быть, потому, что даже в предсмертном бреду боится смеха больше, чем смерти.
XXI
Можно сказать, что Платон умер, так же как вся языческая древность, от жажды и голода — жажды истинной Крови, голода истинной Плоти: плоть и кровь в Дионисовых, Озирисовых, Таммузовых и прочих таинствах не утоляют, потому что призрачны.
Бог Загрей-Дионис, растерзанный титанами где-то на небе, вечно сходит на землю в образе жертвы-Быка, чтобы насытить алчущих плотью своей, утолить жаждущих кровью: в это можно верить, как в сокровенное знаменье, символ — святую и мудрую сказку древности. Бог сошел на землю однажды в образе человеческом — Орфея-пророка или Вакха-царя, завоевателя Индии, вошел из вечности в века — в историю, родился, жил и умер, как человек, лицо историческое, о чем, однако, забыла история, и помнит только миф, — верить в это люди уже не могут, только что научились отличать миф от истории. «Было» — говорит миф; «не было» — говорит история; «будет» — могла бы сказать мистерия, но если и сказала, то не так, чтобы оправдать себя в истории.
Миф рассеялся, как фимиам с жертвенника; огонь потух, храм опустел, и опустошилось таинство, сделавшись холодною мудростью книжников, пламенным бредом безумцев или тою ужасною пыткою, о которой говорит пророк: «Как алчущему снится, будто он есть, но пробуждается, и душа его тоща; и как жаждущему снится, будто бы он пьет, но пробуждается, и вот, он томится, и душа его жаждет: так будет и множеству всех народов» (Ис. 29, 2).
Это и значит: будут умирать от жажды и голода. Так умер и Платон.
В смертной муке не помог ему Сократ — Сократ, отказавшийся от посвящения в Елевзинские таинства, потому ли, что не очень был голоден и жаждал, или потому что плохо верил в утоление таинством. Посвящаться отсоветовал ему и Демон. Что такое Демон Сократа, — в ином роде загадка, но почти такая же темная, как «Атлантида» Платона. Вежливо отказался от посвящения Сократ, а ученик его, Алкивиад, за грубое кощунство над тем же таинством приговорен был к смерти и спасся только бегством. Другой ученик, Еврипид, за такое же кощунство в «Вакханках» над Дионисовым таинством, растерзан был дикими овчарками или мэнадами, у подножья горы Пангея, на родине своей — родине Вакха. Еврипид — «безбожник» тайный, а Эпикур, тоже ученик или почти ученик Сократа, — безбожник явный. Судьи Сократа, осудившие его самого за «безбожье», конечно, грубо ошиблись, но, может быть, не так грубо, как это кажется нам: «демон» его опаснее, чем и это нам кажется.
XXII
Вся «Атлантида» — мистерия; вся — на крови: «пили кровь». Не потому ли Сократ и молчит о ней так упорно? «Это не басня, а сущая истина», — сказал и умолк, может быть, усмехаясь «демонически»; сам же искусил ученика и сам же покинул его в смертной муке.
«Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы смочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене сем» (Лук. 16, 24).
Нет, перста своего не омочит Сократ, языка не прохладит Платону.
Тот же огонь, что сжигает его, сжег и Атлантиду, и все воды Атлантики огня не зальют: вспыхнет снова и сожжет мир.
Два бывают конца — водный и огненный, потоп и пожар hydat?sis — ekpyrosis по орфической эсхатологии (Franz Cumont, Les religions orientales dans je paganisme romain, 1909, p. 261. — Berossos, Babylon., Fragm., ар. Damascium.): это знает Платон, этого страшится и жаждет — умирает от жажды и страха.
XXIII
Стаи перелетных птиц каждый год слетаются туда, где была Атлантида, кружатся над водою, ищут земли, не находят, и часть их падает в воду, изнеможенная, а остальные улетают обратно (Lewis Spence, The problem of Atlantis, 1925, p. 55). То, что мы называем «инстинктом», — вещее «знание-воспоминание», anamnesis Платона, — сильнее в животных, чем в людях: десять лет для него минута. Древнюю родину, Остров Блаженных, помнят они, как вчера.
Манит нас всех Океан, обтекающий Остров Блаженных.
Люди забыли его — птицы помнят.
Помнит и вещий мудрец: в поисках древней родины, кружится над океаном, ищет земли, не находит ее, падает в волны и, умирая, сладкозвучно поет Гиперборейский лебедь, Платон.
АТЛАС — ЕНОХ
I
«Видел я в ночных видениях: вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И дана Ему власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7, 13–14).
Если на каких-либо словах Писания останавливался взор Иисуса Назорея чаще всего, то, вероятно, на этих — пророка Даниила — о Сыне торжествующем, и еще на тех — пророка Исаии — о Сыне страдающем: «как овца, веден был на заклание» (Ис. 53, 7). Кажется, из слов Даниила Он и взял имя Свое, впервые на земле, прозвучавшее здесь: bar enasch, «Сын Человеческий». И если основная ось христианства есть откровение о Сыне, то можно сказать: не будь Даниила, христианства бы не было.
II
Книга Даниила появилась около середины II века до Р. X., а лет через пятьдесят первая повествовательная часть книги Еноха, Mashafa H?n?k, и еще лет через пятьдесят — семьдесят, почти в самый канун Рождества Христова, — вторая часть ее, апокалипсическая, — «Притчи Еноха» (W. Baldensperger, Die messianisch-apokalyptischen Hoffnungen des Judenthums, 1903, p. 17–22).
Книга эта — продолжение и завершение Даниила — есть вершина всех мессианских пророчеств Израиля (W. Baldensperger, 119). Здесь впервые Мессия возносится с престола отца Своего, Давида, на престол Бога-Отца; Сын Человеческий становится Сыном Божиим Единородным: «Избранный Мой воссядет на престоле Моем», — говорит Господь (Fr. Martin, Le livre d’H?noch, trad. sur le texte?thiopien, 1906, p. 104. — W. Baldensperger, 120, 138).
Взор Иисуса Назорея, может быть, останавливался и на этих словах.
Книга Даниила, принятая в канон, имела явное, всемирно-историческое действие; Книга Еноха, оставшись вне канона, сделалась потом «отреченною», «апокрифическою». Ту — знают все, эту — почти никто; но, может быть, всемирно-историческое действие этой — не меньше — той.
III
Судя по тому, что падшие Ангелы Еноха, искусители первого человечества, сходят на гору Ермон, книга эта родилась где-то на севере Палестины, может быть, в Галилее, родине Иисуса.
В эллино-римской столице Ирода Четверовластника, Тивериаде, на юго-западном берегу Геннисаретского озера, чуть скрытого цепью холмов от Назарета, цвела знаменитая школа раввинов, изучавшая мессианскую Кабалу — физику семи дней творения, — именно то, чего так много в Книге Еноха. Тут же глухо тлели, как угли под пеплом, мессианские чаяния зелотов-каннаимов, «ревнителей» — будущих, против Рима, мятежников. Может быть, Книгу Еноха и сочинил один из них.
IV
«Пятый от Адама, Енох, как полагают Вавилоняне, изобрел звездочетство (астрономию); он же есть Атлас греков», — сообщает предание, идущее, должно быть, от вавилонского плена Израиля, церковный историк Евсевий Кесарийский, и подтверждает Александр Полигистор.
Атлас — Енох: этого достаточно, чтобы убедиться, что Книга Еноха — об Атлантиде.
V
Подлинник, арамейский или еврейский, бесследно исчез; может быть, уничтожен евреями в позднейшие, христианские века, за то, что в этой книге Мессия, Сын Человеческий, слишком похож на Христа. Но в городе Акмиме-Панополе, в Верхнем Египте, найден папирус с греческим переводом части книги, а перевод эфиопский другой части сохранился в Абиссинии. Кажется, в Египте знали и чтили «Еноха» больше, чем в самой Палестине.
Первая родина его — Вавилон, вторая — Египет. Чем же породнился он с ними? Тайною Запада, сквозящею сквозь тайны Востока, как очень глубокое дно — сквозь очень прозрачную воду.
VI
В Книге Еноха, люди-исполины допотопного мира, сыны «сынов Божьих», бен-Элогимов, падших ангелов, — суть люди Крайнего Запада.
«Весь простой народ в Египте верит, opinio vulgi, что злые волшебства и искусства, artes, людям открыли Ангелы», — сообщает христианский писатель Кассиан (IV–V вв.) заметку библейского толковника Серена (Serenus) к VI гл. Бытия, где говорится о тех же исполинах (Cassianus, Collatio, VIII, 21). Вера в падших ангелов, обладателей волшебного знания, магии, здесь, в Египте, сохранилась и в народе, и в церкви. Египетские отцы, Зосима, Пандор и сочинитель христианской «Кабалы», Pistis Sophia, хорошо знают «Еноха» (Lawlor, Hermathena, 1904, p. 180).
VII
Тайна Запада древнее всех тайн Востока, — это помнит Египет. «На Запад! На Запад!» — кличут, не умолкая, шесть тысяч лет, плакальщицы египетских похоронных шествий. Запад, Amenti, — вечная родина человеческих душ — «царство мертвых». Тени их, переселяясь на Запад, где «Поля Блаженных», Ialu, — «второй Египет», переплывают в ладьях через «Воды смерти», «Мрачное море», Mare Tenebrosum. Туда же направляет свой путь Гильгамеш, вавилонский богатырь солнечный, через те же «Воды смерти», к последнему человеку первого человечества, Ною-Астрахазису (Gilgam., IX, 65–77).
В Мрачное море Запада каждый день заходит солнце Египта и Вавилона, как зашло однажды солнце Атлантиды. Не потому ли и сохранилась память о ней в Египте, в той иероглифной записи Неитова святилища, о которой Саисские жрецы сообщили Солону?
VIII
В поздние годы кесаря Августа — канун Рождества Христова, — где-нибудь в Александрии или в Саисе, книжник ли иудейский, христианский ли учитель, напоенный эллинской мудростью, подобно Филону и Клименту, не могли не видеть, сличая Платона с Енохом, что оба говорят об одном — об Атлантиде. Если же потом, двадцать веков, этого уже никто не видел, то, может быть, потому, что надо быть не только иудеем или не только эллином, как мы все, а тем и другим вместе, чтоб это увидеть, и еще, может быть, потому, что эти два голоса, Платона и Еноха, говорящие об одном, — слишком разные. Трудно, в самом деле, представить себе два существа, более разные: пропасть, отделяющая доныне все иудейство от всего эллинства, христианского и языческого одинаково, уже легла между ними.
Платон — «классик», Енох — «романтик», в более, конечно, широком смысле, чем наш, только эстетический, — потому что «классиками» кончаются, — начинаются «романтиками» все духовные миры, культуры. Фидиева Зевса Олимпийского риза из слоновой кости и золота — язык Платона, но под этою ризою сердце мертвого бога — идола; язык Еноха — одежда из верблюжьего волоса, но под нею — сердце Бога живого. Платон умирает в «безумье»; Енох в нем живет. Даже бред Платона ясен и правилен, кристалловиден, подобен геометрии; даже геометрия Еноха подобна бреду, но, может быть, потому, что она уже не земная, не Евклидова. Тот ищет, этот нашел; тот падает, этот летит; «было» — у того; у этого — «будет». Мудрость Платона — смертная; мудрость Еноха — воскресная.
То, что хочет и не может сделать мудрец, делает пророк: связывает бывший конец с будущим, Атлантиду — с Апокалипсисом. Повесть о Страшном суде над первым человечеством Енох начинает пророчеством о суде над человечеством вторым: «Се, грядет Господь со тьмами святых Своих, сотворит суд» (H?noch, I, 9). Этого «грядет» и не мог сказать Платон, — не могла сказать вся Греция, ни Египет, ни Вавилон, — все дохристианское человечество, — мог только Израиль.
IX
«Чувство Конца» у Платона притуплено; у Еноха почти так же остро, как в Евангелии. «Царство Божие приблизилось», начинает Иисус благовестие; «близок день спасения», начинает Енох. «Подожди немного… и растают горы пред лицом Господним, как воск перед лицом огня» (H?n., LI, 2; LII, 5–6). Это значит: был конец водный — потоп, Атлантида; будет конец огненный — пожар, Апокалипсис.
Ekpyr?sis, «пожар», hydat?sis «потоп» — эта пифагорейская эсхатология у Платона — ледяной кристалл геометрии, а у Еноха — все кристаллы плавящий огонь.
X
Но чем эти два голоса различнее, тем несомненнее, если только уметь вслушаться, что оба говорят об одном. Чем они различнее, тем нужнее друг другу и еще нужнее нам, как две половины одного целого. Если бы не было «Еноха», мы не знали бы, что Апокалипсис будет; если бы не было Платона, мы не знали бы, что Атлантида была. А то знание без этого — мертво.
XI
Книга Еноха есть талмудический «толк», midrasch, к VI главе Бытия — одному из самых таинственных мест одной из самых таинственных книг:
«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они прекрасны, и начали брать их в жены себе, какую кто пожелал.
И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть презираему людьми, потому что плоть они; пусть же будут дни их сто двадцать лет».
Смертная плоть приобщилась к бессмертной, через «сынов Божиих», бен-Элогимов, и возгордилась, начала презирать единого вечного Духа-Бога. Чтобы смирить ее, Он возвращает ее в смерть — время: вечность кончилась, началось время.
«В то время были на земле исполины; особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди.
…И воззрел Господь на землю; и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.
И сказал Господь Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земли».
(Быт. VI, 1 — 13)
Что это значит? Камнем соблазна и камнем преткновения лежат эти слова поперек дороги всем «толковникам», как исполинская, упавшая с неба глыба аэролита: ни обойти, ни сдвинуть. Лучше не касаться их вовсе, не объяснять, — советует бл. Августин (August, Civ. Dei, XV, 23). Трудно не объяснять: люди не знают, что с этим делать, но чувствуют, что это один из краеугольных камней Писания; вынуть его — разрушить все, потому что здесь ответ на вопрос, решающий судьбы двух человечеств: отчего погибло — первое, и может погибнуть — второе. Но странно не связан, не связуем ответ со всем окружающим: точно обломок иного Бытия, древнейшего, не вставленный в новое, а положенный сверху.
XII
«Сильные, издревле славные люди». Телом ли только сильные? Нет, и духом; люди великого духа — «богатыри», по смыслу еврейского подлинника (Delitzsch, Genesis, 1872, p. 197), потому и «славные», доброю, конечно, славою: злую мог ли бы так назвать Дух Божий, говорящий в Писании? Как же «славные», «добрые» осквернили землю такими злодействами, что Богу надо, чтобы очистить ее, истребить весь человеческий род, смыть его с лица земли потопом, стереть, как написанное на аспидной доске стирают губкою? Отчего доброе сделалось злым, чистое растлилось?
Вот на эти вопросы и отвечает Енох: корень зла не на земле, а на небе; с неба сошло оно на землю: плоть человека растлили ангелы. Странен и страшен ответ. Очень понятно, что все отшатнулись от него. Подлинник «Еноха» уничтожен раввинами, а постановлением Апостольским — правда, лишь так называемым «апостольским», памятник относится к V веку, — книга «отречена», объявлена «пагубною и противною истине» (Constit. Apostol., VI, 16).
Но если «Енох» отречен, то и апостолы, Петр, Иуда, Павел — тоже, потому что все они согласны с ним (II Петр. 2, 4; 3, 5–7. — Иуд. I, 5–7; 14–15. — I Кор. II, 10).
Кто, в самом деле, эти «сыны Божии, ben elohim, сходящие с неба на землю, к дочерям человеческим»?
«Был день, когда пришли сыны Божии, предстать перед Господа» (Иов. 1, 6; 2, 1). Нет сомнения, что здесь, в Книге Иова, бен-Элогимы — ангелы, так же как в Псалмах: «Воздайте Господу, сыны Божии, воздайте Господу славу и честь!» — «Кто на небесах сравнится с Господом? Кто между сынами Божиими уподобится Господу?» (Пс. 28, I; 88, 7)
Ангелы не только «сыны Божии», но и «боги»: «поклонитесь пред Ним все боги» — «ангелы», по переводу LXX толковников (Пс. 96, 7). «Бог стал в сонм богов» — «ангелов», по тому же переводу (Пс. 71, I).
XIII
Боги языческие могут плотски соединяться со смертными женами. «Вышние силы входили в тела человеков — отчего и рождались герои», просто объясняет Сервий, толковник Виргилия (Serv., ad. Aen., VI, 13). — «Сильные, издревле славные люди», «исполины» Бытия, — не эти ли «герои», «полубоги»? Но если так для язычников, то для иудеев и христиан не так: равный ужас внушает и тем и другим это «смешение крови женской с ангельским огнем».
Равви Шимон Бен-Иохай изрекает анафему всем, кто сынов Божиих, сходящих к дочерям человеческим, считает за ангелов (Bereschit Rabba, с. 26). «Древняя басня о соитии ангелов с женщинами достаточно опровергается своею нелепостью, так что удивляться должно, что ученые люди соблазнялись столь грубыми и дикими бреднями», — возмущается Кальвин, забывая, откуда эти бредни: Слово Божие соткано так, что распустить одну петлю значит всю ткань распустить (Delitzch, 191).
XIV
Как же быть с «аэролитом»? Что это — просто «нелепость» или непонятная истина? Могут ли соединяться бесплотные с плотью? Могут, отвечает апостол Иуда, сравнивая грех ангелов с грехом Содомлян, «ходивших за иною плотью» (Иуд. 1, 7). Так же отвечает Енох: «Вы, святые духи, вечно живущие, осквернились женскою кровью, возжелали крови человеческой и зачали плоть и кровь… подобно тем, кто умирает и погибает» (H?n., XV, 4).
Это значит: дух и плоть суть явления одной сущности, две динамики или, по слову Гете-Аристотеля, две «энтелехии» одной силы: дух — энтелехия плоти, плоть — духа; духи плоть единосущны — не только соединимы, но и неразделимы. Как же нам, людям, этого не знать, когда быть человеком — жить и значит соединять дух с плотью?
Первая точка соединения — зачатие, где прибавляется к элементам химическим — кислороду, водороду, азоту — еще что-то, как бы в серую ткань вещества вплетается какая-то невещественная нить — голубая, небесная, или красная, подземная; вместе с мужским семенем отца западает в лоно матери еще какое-то иное семя.
Если человек будет чем-то после смерти, то, может быть, и до рождения был чем-то; был и будет неземным существом — «ангелом» или «демоном».
XV
«Мера человека есть мера и Ангела», — по чудному и страшному слову Апокалипсиса (Апок. 21, 17). «Господи, кто есть человек, что Ты помнишь его, и сыне человеческий, что Ты посещаешь его? Немного Ты умалил его перед Ангелами» (Пс. 8, 5–6). — «Разве не знаете, что мы будем судить Ангелов?» (I Кор. 6, 3).
«Ангелы» и «демоны» где-то очень далеко от нас? Нет, близко, рядом с нами или даже в нас самих; наша плоть и кровь смешана с ангельским или демонским огнем. Это кажется «нелепостью» ледяно-глубокому философу, Кальвину, но огненно-глубокий пророк, Енох, знает, что это чудная и страшная истина. «Будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Иов. I, 51).
XVI
Каждый человек, достойный этого имени, небывал, неповторим, единствен — личен и, в этом смысле, божествен. Личное и есть привходящее к химическим элементам, в миг зачатия. Этого природа не знает, не хочет, как будто страшится; это истребляет она смертью, но, может быть, не истребит, потому что это над нею — иная природа, высшая.
Мнимые люди — «плевелы», всеваемые дьяволом в пшеницу Божью — рождаются только от отца и матери; а люди настоящие — от отца и матери, и еще от кого-то; тело — от тела, а душа откуда?