Бога мира победил бог войны, и все пошло по-старому — вечному: снова началась война, полилась кровь человеческих жертв, и будет литься, пока Ушедший не вернется. Люди сначала забыли его, но потом вспомнили, что он сказал, уходя: «Я к вам вернусь». И ждали его, верили, что он снова придет. Вот почему, когда увидели белых, бородатых людей, Колумбовых спутников, то подумали, что это от него, Ушедшего, вестники — существа «богоподобные», teul (R?ville, 46), — «люди-боги», andres theioi, сказал бы Платон, «сыны Божии», ben elohim, сказал бы Енох.
Когда же христианская сволочь Фернандо Кортеца начала их грабить, убивать и жечь на кострах Святейшей Инквизиции, то поняли, с кем имеют дело, и, может быть, ужаснулись христианскому кресту не менее, чем христиане ужасались их крестам, языческим.
VI
Атлианством можно бы назвать религию Кветцалькоатля-Атласа, по древнему корню этих двух имен: atl — может быть, всей Атлантиды, корню.
Что «атлианство» здесь, на древнем Западе, то «христианство до Христа» в языческих мистериях страдающего бога-человека, на древнем Востоке. Тайна Востока и Запада — Крест. Может ли быть Крест до Голгофы? Для маловерных тут «соблазн креста», тот самый, о котором говорит Павел: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Эллинов безумие» (I Кор. 1, 23). О, конечно, для некрещеных или от креста отступивших, крест и на Голгофе так же мало значит, как на Юкатане: там — позорное орудие римской пытки, здесь — магический знак дождя или солнца. Но знающие знают: Словом на кресте распятым, сотворена вся тварь, — как же ей не быть запечатленной Крестом? Вот почему в двух мирах — погибшем и спасаемом, в Атлантиде и в Истории — один и тот же Крест.
|
|
VII
Ангелы Апокалипсиса говорят голосами громов небесных, а Кветцалькоатль Тишайший заимствует голос подземных громов у «Ревущей Горы», Tzatzi-tepetl, — вулкана в извержении (R?ville, 74). Что это значит? Остров Ацтлан погиб от воды и огня — вулканических сил. Чтобы спасти людей от второй Атлантиды, Кветцалькоатль напоминает им первую, ее же громами: «Если не покаетесь, все так же погибнете».
Может быть, и страна Восходящего Солнца, Тлапаллан, материк или остров за Океаном, куда уходит и откуда снова придет страдающий бог-человек, Кветцалькоатль-Атлас, есть не что иное, как Ацтлан — Атлантида.
Это и значит: чем была и отчего погибла Атлантида первая, мы можем судить по второй, — Атлантиде-Америке.
VIII
Что произошло в Стране Озер, Анагуак, незапамятно-древней колыбели всех американских племен, — какой геологический переворот, извержение одного или многих вулканов, Ревущих Гор, — малая Атлантида, повторение большой, — мы не знаем, но знаем, что единственно общая всем древнеамериканским племенам, мистерия-миф о страдающем боге Кветцалькоатле связывает этот геологический переворот с переворотом духовным — с какой-то победой одной религии-магии над другой, «черной» — над «белою».
Так же точно связывает их вавилонское сказанье о потопе — клинопись III тысячелетия, кажется, повторяющая подлинник неизмеримо большей древности, V–VI тысячелетия (Spence, 214–215); связывает их и Бытие Моисеево, и Апокалипсис Еноха, и египетский миф у Платона. Азия, Африка, Европа, Америка говорят о погибшем человечестве одно и то же: гибель его была не только физической, но и духовной.
|
|
IX
Чтобы не выпасть из мифа-истории в голый миф, как это часто бывает, когда речь идет об Атлантиде, надо говорить о ней очень условно, не уставая повторять «если».
Если в конце Ледникового периода, в Атлантическом океане, существовал какой-то огромный остров-материк, и если он погиб от одного внезапного или многих постепенных, геологических переворотов, как это подтверждается памятью земли и всей земной твари, то, вероятно, физическая гибель эта была не случайной, бессмысленной, а предрешенной чем-то в самих гибнущих, — казнью за что-то.
Х
Что погубило Атлантиду? Это мы могли бы понять, если бы поняли, что столь напугавшее Колумбовых спутников множество древнемексиканских крестов связано религиозно-действительною, нерасторжимою связью с нашим христианским Крестом.
Явлен был Крест, орудие спасения, но люди сделали его орудием гибели; свет был показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие было дано, но люди выбрали яд.
Участь бен-Элогимов постигла и атлантов: «Вы были на небе, но вам еще не были открыты все тайны небес; только тщетную тайну познали вы… и умножили ею зло на земле», — крайнее зло, неземное, какого еще не было в нашем втором человечестве и не будет до конца мира.
Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол», в этом простодушном ужасе Колумбовых спутников что-то верно угадано.
Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумье на того бесноватого, который бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир; людям кажется на самом краю гибели, что они достигли вершины мудрости, знания, силы, величья, красоты; «всепрекрасными», «всеблаженными», — «людьми-богами», по слову Платона, считают себя эти несчастные. Богом считает себя каждый из них и готов принести в жертву себе одному всех.
|
|
Эта великая «культура демонов» блудница сладострастно-кровавая под знаменьем Креста, — как бы «черная обедня», сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а целым народом или даже всеми народами — всем человечеством.
Чтобы скрыть этот ужас и мерзость от лица Божьего, нужны были все воды Атлантики.
XI
Что погубило Атлантиду? Можно бы ответить на этот вопрос одним словом, самым для нас понятным и близким, вчерашним и, может быть, завтрашним. Стоит только поднять глаза, чтобы на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей, второй Атлантиды — Европы прочесть это слово, написанное огненными буквами: Война.
XII
«Мир или война?» — решают десять царей Атлантиды, бога-жертву заклав, божьей крови испив, сидя на стынущем пепле жертвы, в Посейдоновом святилище, где все огни потушены, и только рдяный отблеск от углей на жертвеннике да звездный свет мерцают на орихалковом столбе Закона. «Мир или война?» — решают они судьбы двух человечеств, своего и нашего. Решили: «Война». Но, если был среди безумных мудрый, он знал, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида будет пеплом и жертвой.
XIII
«В мире конца не будет войн», — по Сибиллину пророчеству, и по древневавилонскому: «Все будут убивать друг друга».
В мире жить, «никогда не подымать друг на друга оружья» — главный закон, самим Богом начертанный не только на орихалковом столбе Закона, но и в сердцах человеческих, люди нарушили: вечный мир кончили, начали вечную войну, — вот преступленье атлантов.
XIV
«Пили кровь», — говорит Платон об атлантах; «Пили кровь», — говорит Енох о нефелимах. Божью кровь пили, божью плоть ели, а потом, истребляя, пожирая друг друга, будут есть свою собственную плоть, пить свою собственную кровь. Белая магия сделается черною, солнце померкнет, ось мира поколеблется, небо упадет на землю, и «конец земле, конец всему».
«Я разрушу, что создал; потоплю землю, и земля снова будет водою», — этот приговор египетского бога Атума, может быть, написан был в Саисском святилище, рядом с мифом-историей о конце Атлантиды.
XV
«Старые, глупые сказки! Какое нам дело до них — до всех Содомов и Гоморр, погибших великих культур — малых Атлантид? Разве мы такие?» — говорит об этих язычниках наша «христианская», об этих грешниках наша «святая» Европа.
«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая, — говорит царица Майя в Паленкской надписи. — Поздних веков пришелец, хочешь ли узнать, кто мы? Спроси о том зарю, спроси леса, бурю спроси, спроси Океан, спроси любовь; узнаешь: мы — Земля» (La Rochefoucauld, 28; 49). Земля, до неба вознесенная, до ада низвергнутая. Будем же помнить: прежде чем сделаться адом, земля была или казалась раем. Сколько тысячелетий, прежде чем начать войну, Атлантида хранила мир, сколько золотых веков озаряло солнце мира! Люди пали так низко, потому что были на такой высоте. Так ли мы уверены, что наша высота б?льшая и что нам с нее труднее упасть?
Будем помнить, что наш христианский Крест, может быть, более поруган, чем те, древнемексиканские, и что Святейшая Инквизиция тут же, в Мексике, принесшая столько человеческих жертв под знаменьем Креста Господня, — из этих поруганий не наибольшее.
XVI
Чем была религия атлантов, нам так же трудно судить по «атлианским» обломкам ее, как, не зная Евангелия, трудно судить о христианстве по рассказам недокрещенных дикарей-людоедов.
Бога своего назвать не умеют по-человечески, — как птицы щебечут «Кветцалькоатль», но помнят то, что мы уже почти забыли: Бог есть мир; для того и родился Бог человеком, чтобы возвестить мир людям, в темных сердцах человеческих взойти Звездою Утреннею, пасть на них Росою Небесною.
Помнят, что Бог есть Дух: самое святое, тайное имя Кветцалькоатля — Ehekatl — Ветер, Дыхание, Дух; помнят, что второе пришествие его будет царством Духа (R?ville, 83).
Помнят, что природа человека божественна: «Боги испугались, что создали человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако — лицо», — смертное лицо Адама (Donelly, 169).
Помнят, что Кветцалькоатль родился человеком воистину, смертным от смертной, но был уже до создания мира: «Вначале было только море, — ни человека, ни зверя, ни птицы, ни злака, и Пернатый Змей, Жизнедавец, полз по воде, как рдяный свет» (Donelly, 165). — «Дух Божий носился над водою», — реял голубем: так в Бытии Моисеевом, а в древнетольтекском, — образ Кветцалькоатля — «Змей Пернатый» с лицом человека — «Птица-Змей», Kukuklan (R?ville, 240). Это значит: в боге-человеке — два естества, — земное и небесное: птица в небе, змей в земле; мудр, как змей, прост, как голубь. Кветцалькоатль — свившийся в кольца, спящий Змей, каким он изображается в бесчисленных изваяниях: спит, но проснется; ушел, но придет (R?ville, 72).
Змей для нас дьявол. Что же значит: «Как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому»? (Ио. 3, 14.) Мы и это забыли, а они помнят: в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, Tamoachan, с надломленным посередине стволом, источающим кровь, обвивает кольцами Змей с лицом Мужеженщины, ars?noth?lys, как определяют Гностики-Офиты существо «второго Адама», «Сына Человеческого» (D?vigne, 192. — Donelly, 165).
XVII
«Медного Змея» на кресте как будто предчувствуют теотигуанакские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобие крестов (M?na, Les art anciens de l’Am?rique. Expos. du Louvre. 1928 passim.).
Надо было сделать выбор между двумя Змеями — губящим, на Древе Познания, и спасающим, на Древе Жизни; выбора сделать не сумели атланты и погибли. Сумеем ли мы? Наше бывшее христианство — уже почти «атлианство» — умирающий свет Атлантиды. Это очень страшно — страшно, как то «зерцало гаданий», о котором говорит апостол Павел. Чье лицо в зеркале? Вглядываемся и узнаем себя — Атлантиду-Европу.
XVIII
Жуткое чувство воспоминанья-узнаванья, бесконечно-далекого — близкого:
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда…
египетский nem-masu, «повторение бывшего», орфический apokatastasis, «восстановление бывшего», — смутное, как бы сонное, и, вместе с тем, очень ясное, трансцендентно-физическое чувство «дурной бесконечности» овладевает нами, по мере того, как мы узнаем — вспоминаем Атлантиду.
Все это уж было когда-то…
Был и Он? Нет, Сын Человеческий был только раз на земле, а это лишь тень Его, простершаяся от начала мира до конца. Если же мы смешиваем Тело с тенью, то, может быть, потому, что мы сами уже только тень.
XIX
Все это уж было когда-то…
«Мир или война?» — снова будут решать десять царей Атлантиды, сидя на жертвенном пепле, во святилище, где все огни потушены; снова решат: «война», и снова мудрый среди безумных узнает — вспомнит, что вся Атлантида-Европа будет пеплом и жертвой.
XX
Очень далеко от нас Атлантида, если очень далеко война, а если война, то и Атлантида очень близко.
XXI
Мы не такие, как атланты? Нет, такие же.
Когда Фернандо Кортец, готовясь принести двенадцать миллионов человеческих жертв для завоевания Мексики, стыдил ее последнего царя, Монтезуму, человеческими жертвами, тот ему отвечал:
— Вы, христиане, на войне делаете то же самое (R?ville, 149).
Так могла бы ответить и Атлантида грешная «святой» Европе. Если же есть разница, то едва ли в нашу пользу. Судя по ученикам своим в древней Америке, атланты приносили в жертву только врагов своих — военнопленных; мы же — врагов и друзей, чужих и своих, потому что наша вторая всемирная война, международная, тотчас обернется гражданскою, убийство — братоубийством. «И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам; проливали кровь неповинную… и осквернилась земля кровью» (Пс. 105, 37).
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда, —
тысячу или десять тысяч или десять лет назад? Было вчера — будет завтра.
XXII
И еще разница: те приносили человеческие жертвы богу-дьяволу, а мы — себе, потому что каждый из нас — сам себе Бог. Но вывод из обеих религий один:
Жертвы падают здесь.
Не вол, не овца,
А люди, люди без конца.
Opfer fallen hier,
Weder Lamm noch Stier,
Aber Menschenopfer unerh?rt.
(Goethe, Die Braut von Korinht)
Вечная война — война всех против всех, до последней черты братоубийц Каинов.
XXIII
Чем же мы лучше тех жалких и страшных атлантических выродков, сладострастно-жестоких пауков Анагуакских? Может быть, не лучше, а хуже, потому что нам больше было дано и спастись было легче: наше противоядие было сильнее, наш свет ярче. Но солнца так же не захотели и мы, как люди Умирающего Света, лунные титаны; так же как атланты, мы считаем себя в безумье мудрыми, в слепоте — зрячими, «всеблаженными» — на краю гибели; та же и у нас «культура демонов»; тот же будущий, а кое-где уже настоящий, «военный коммунизм» благополучных инка; тот же яд и в наших костях — половая проказа, духовный сифилис; тот же путь к той же цели — мировая война за мировое владычество; те же человеческие жертвы богу-дьяволу.
XXIV
Как же мы не видим, что бич Божий уже занесен над нами; что наша Атлантида не где-то далеко, извне, а близко, в нас же самих; что сердце наше зреет для нее, — под страшным солнцем, страшный плод Гесперид?
«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая», — могла бы сказать и Европа, как древняя царица Майя.
XXV
Кажется, никогда еще так близко не заглядывало в лицо будущему бывшее; никогда еще так не вопияли древние камни среди немоты человеческой: «Было и будет!»
Слышит ли хоть кто-нибудь из нас этот вопль? Понял ли хоть кто-нибудь, чему усмехается, глядя в наши глаза пустыми глазницами, тот древнемексиканский череп из горного хрусталя — прозрачный ужас (M?na, Les arts anciens de l’Am?rique. Expos. du Louvre, 1928. № 25, ville Mexico; Mus?e Trocadero, № 7.621); о чем плачет тот Маянский сфинкс — «Вечерняя Звезда», с лицом девы-отрока: судорогой слез опущены углы навеки замолчавших губ, слезы как будто застыли в широко раскрытых глазах, но не прольются — сохнут на сердце, как вода на раскаленном камне; или тот другой Копанский сфинкс — может быть, самое тихое, мудрое и скорбное из всех человеческих лиц, — лицо того, кто видит гибель мира и знает, что можно бы мир спасти, но также знает, что спасти нельзя, потому что мир хочет погибнуть (Фотографические снимки с этих двух «Сфинксов» были на выставке древнеамериканского искусства в Лувре, 1928 г. Les arts anciens de l’Am?rique, без номеров, в 1-й большой зале, справа от входа; первый — с лицом, напоминающим египетского царя Ахенатона-Аменхотепа IV (1350 до Р. Х.) из Uxmal, Yucatan; второй — из Copan, Honduras).
Слышит ли хоть кто-нибудь из нас, что говорит этот погибший брат наш, Атлант: «Если не покаетесь, все так же погибнете»?
АТЛАНТИДА — ПРЕИСТОРИЯ
I
Что для человека смерть, то конец мира для человечества.
Полною жизнью живущий, здоровый человек забывает смерть естественно, не верит в нее; знает о ней, но ее не знает; только в редчайшие миги-молнии, вдруг вспоминает — видит ее лицом к лицу, чувствует ее изнутри, как будто уже умирает. Чем больше таких минут в жизни человека, тем больше он — человек, образ и подобие Божие.
II
Точно такие же миги бывают и в жизни человечества: вдруг перестает оно чувствовать себя «бессмертным животным» и вспоминает — видит смерть, конец мира, будущий, свой и бывший, первого человечества. В эти-то миги и рождаются эсхатологии, апокалипсисы, слагаются мифы или, вернее, единственный, всем векам и народам общий, древнейший миф о гибели первого мира — Потопе.
Если человечество — только «бессмертное животное», то мифы эти «пустые басни»; но, если оно, то и они — нечто большее. «Возвещая исступленными устами грозное, Пифия гласом своим в Боге проницает тысячелетия», — учит Гераклит (Heraclit., Fragm.,12. — E. Pfleiderer, Die Philosophie des H?racht., v. Ephes. im Lichte der Mysterienidee, 1886, p. 51). Пифия-Эсхатология — проницает века-эоны вперед и назад, до конца и до начала мира, — вспоминает будущее в прошлом, предсказывает прошлое в будущем.
Если так, то все эти мифы или опять-таки один, всему человечеству общий миф о конце первого мира есть начало Истории — Преистория — «не измышленная басня, а сущая истина, m? plasthenta mython all’al?thinon logon», по слову Сократа (Pl., Tim., 26, e).
III
Нужно ли второму человечеству знать о конце первого? Нужно, потому что смертное человечество будет жить не так, как «бессмертное животное»: видя благой конец, не пожелает «дурной бесконечности»; светом конца все для него озарится, изменится.
IV
Если бы второе человечество умерло, как первое, и родилось третье, то наша история казалась бы ему не менее «баснословною», чем «Атлантида», преистория, кажется нам. Вчерашнего дня не помнят однодневные бабочки: так мы не помним преистории.
V
Спутница живой земли — мертвая луна, Атлантида небесная. Там, где заходит дневное светило — История, восходит ночное — Преистория. Путь к нему по векам и народам, как золотой, по морю, путь лунного света, — Миф-Мистерия.
Обе Атлантиды — одна, погребенная в море, другая — в небе, — освещают нас одним и тем же лунным светом Конца; обе говорят Земле, пока еще озаряемой солнцем: «Помни Конец!»
VI
Миф уводит нас к юности мира, где земля ближе к небу, люди — к богам, время — к вечности. Действие мифа происходит на земле, но еще не совсем нашей; во времени, но еще не совсем отделившемся от вечности.
VII
Конец первого мира — начало второго — разделяет два мировых Века-Эона, как черта горизонта разделяет небо и землю. Между этими веками «утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти от нас туда не могут, так же и оттуда к нам не переходят»; но и через пропасть слышат и видят друг друга.
Или, говоря языком Преистории, от нынешнего человека, Homo Sapiens, отличается Ледниковый предок его, Homo Musteriensis, не только духовно, но и физически, строением и мозговою емкостью черепа, а может быть, и составом нервной ткани. Если так, то пять чувств у него не совсем те, что у нас, и чувство времени тоже. Это значит: исторические меры времени не соответствуют доисторическим: те об эти ломаются, как стекло о камень.
Скольким векам или тысячелетиям Палеолита равняется наш век, мы не знаем. Может быть, для тогдашних людей были бы невыносимы и непредставимы наши краткости, сжатости, скорости, так же как для нас — их протяженности, медленности, вечности.
VIII
«Сто тысяч лет прошло — минута, — люди-козявки появились на земле; еще сто тысяч лет — минута, — козявки исчезли, и опять хорошо стало, чисто», — говорит Финстераргорн Шрекгорну в бледно-зеленом небе вечности (Тургенев).
«Времени больше не будет», — говорит ангел Апокалипсиса. «Времени еще не было», — мог бы сказать ангел Преистории.
IX
Ученые все еще спорят о том, когда появился человек на земле, и, вероятно, будут спорить всегда: за 15 — 20000, за 250000, за 500000 или 1500000 лет до Р. X.? (Waldeyer, Antropologie, t. I, p. 761. — G. Mortillet, Le Pr?historique, 1883, p. 1614, S, s. — Penck, Antropol., t. IX, p. 257. Keith, Antropol., t. XXXIII, p. 219.) Лучше бы просто сказать: не знаем. Выход для нас из истории в преисторию — выход из времени в вечность.
Х
Два мировых Века-Эона соединяет одна точка — Огонь. Первый огонь на земле зажег Ледниковый праотец наш, Homo Musteriensis, чей полузвериный череп найден в 1908 году в Лемустьерской пещере (Le Moustier) над Везером (Veser) (Schuchhardt, Alt-Europa, p. 19).
Огонь я смертным дал,
Похитил я божественную искру…
И людям стал огонь любезным братом,
Помощником, учителем во всем,
говорит Прометей (Aesch., Prom., v. v. 109–111). Что это, миф? Нет, преистория. Мы не знаем, когда, но знаем, что это было: кто-то зажег первый огонь на земле — кто-то один, раньше всех, кого можно бы назвать по имени, если были тогда имена, и люди запоминали бы имя, достойное памяти.
Страшный, голый, косматый, как пещерный медведь, с чудовищным выступом надбровных костей, с огромною челюстью и срезанным лбом, этот человекоподобный, антропоид, и был Прометей — Промыслитель.
Все от меня — искусство, знанье, мудрость,
мог бы и он сказать, как титан (Aesch., Prom., v. 506). Все, что сделано людьми потом, — меньше Огня; короче путь от огня к авиону, чем от безогненной ночи к огню. Миг, когда в черноморозной тьме или под бледно-зеленым небом Ледниковой вечности, в диком становище, где свалены были в кучу с обглоданными костями оленей и мамонтов, человеческие кости, после людоедского пиршества, — миг, когда вспыхнуло первое пламя костра от головни лесного пожара, зажженного молнией, от воспламененных трением двух кусков дерева или от выбитых из камня о камень искр, — этот миг был одним из величайших в жизни человечества: только с Огнем родился Человек. В маленьких, как у гориллы, сближенных, глазках человекоподобного блеснула с блеском огня безумная мысль: «Я Бог!»
XI
Разум и безумье вместе родились.
Я людям дал могущественный разум,
хвалится огненный Титан.
Не с гордостью об этом говорю,
Но лишь затем, чтоб объяснить причину
Моей любви к несчастным: люди долго
И видели, но не могли понять,
И слышали, но не могли услышать;
Подобные теням, как бы во сне,
По прихоти случайностей, блуждали,
И было все в них смутно; и домов,
Открытых солнцу, строить не умели
Из кирпичей и бревен, но в земле,
Как муравьи проворные, гнездились
Во тьме сырых землянок и пещер.
(Aesch., Prom., v. v. 445–453)
Вспыхнул огонь и сделал людей богоравными.
Чем он был для этих «несчастных», мы себе и представить не можем; ясно одно: он был для них живым существом, демоническим, — богом, павшим с неба на землю и людьми захваченным в плен.
Власть бога над человеком — религия; власть человека над Богом, — магия. Кто первый человек с огнем? Homo Sapiens, Разумный, Homo Faber, Искусный? Нет, Homo Magus, Колдун. Огонь — отец магии: богом овладел человек, овладев огнем, так ему казалось несчастному, безумному.
Богом всей твари сделался маг. Тяжелоступный мамонт, длинношерстный носорог, и дикий конь, и пещерный медведь, и могучий бизон, и кроткая лань, и россомаха лютая — все бежали от человека с огнем, потому что знали, что Бог в огне; или приходили к нему, покорные, ложились у ног его и поклонялись ему, как Адаму в раю.
Древнего титана, Мустериена, низверг новый олимпиец, Кро-Маньон.
Лет за 20000 до Р. X. — по летосчислению, будем помнить, условному, мерке, на громадах времени, ломкой, — в Ледниковой Европе, едва населенной обезьяноподобным, мустериенским или неандертальским племенем, появляется вдруг, неизвестно откуда, новое племя кроманьонов (Cro Magnon), — «одно из физически и духовно высших племен, какие когда-либо видел мир» (Arth. Keith, Ancient Types of Men, 1911, p. 71).
Очень знаменательно, что появление это совпадает с концом Ледникового периода, — началом тех геологических переворотов в Европе и в Атлантике, которые сохранились в памяти человечества, как миф о Потопе, — гибели первого мира; так же знаменательно, что племя кроманьонов появляется в юго-западных, ближайших к Атлантике, частях Европы, — у Бискайского залива, в Пиренеях, в Дордоньи (Франции), и притом, в полном расцвете культуры, видимо, зародившейся и прошедшей первые ступени развития не в Европе, не в Африке, не в Азии, потому что здесь ранних следов кроманьонской культуры не найдено: как бы новое светило внезапно восходит из-за Атлантики, озаряя лучами своими Ледниковую ночь Европы; так же знаменательно, что в этой духовно-единой культуре, судя по широте ее распространения, происходит «не местное развитие одного народа, а сотрудничество многих, друг на друга влияющих колоний», как бы зачатье европейской всемирности (H. F. Osborn, Men of the Old Stone Age, 1915, p. 311–312); так же знаменательно, что переселенческий путь кроманьонов, от Гибралтара до Сиро-Финикии, совпадает с великим Средиземно-атлантическим путем на Восток: Фарсис и Гадес (Кадикс) — может быть, «Атлантские» гавани, находятся в начале пути, а в конце — Ермон, на чью вершину слетают Еноховы ангелы, гости небесные, и к чьему подножью прилетают на крыльях парусов, заморские гости — может быть, атланты; так же знаменательно, что гуанчи на Канарских островах, — одном из уцелевших остатков Атлантического материка, — те же кроманьоны.
Многие же связи их с доисторической Америкой всего знаменательней.
XII
Маленькое, замкнуто в Пиренеях живущее племя басков говорит на языке, непохожем ни на один из языков Европы, Африки и Азии, но очень похожем на языки древнеамериканских племен. Если этот язык, как думают многие ученые, есть чудом уцелевший обломок кроманьонской древности, то вероятна связь языков палеолитной Европы с языками древней Америки (Farrar, Families of Speech, p. 132. — Ripley, Races of Europe, p. 38).
Связь эта подтверждается сходством кроманьонских — ориньякских (Aurignac) черепов с доисторическими черепами Lagoa Santa в Бразилии, так же как в других местах Южной Америки (J. L. Myres, The Ancient Cambridge History, p. 48).
Стоит взглянуть на ориньякских, тех же кроманьонских, звероловов на пещерных росписях d’Alpera, чтобы узнать перистый гребень, — индейский головной убор: этот уголок доисторической Европы, — как бы уголок нынешней дикой Америки (Breuil, Antropologie, t. XXIII, pl. p. 562).
XIII
Греческое слово phoinix, «финикиец», значит «красный», «краснокожий». Так называли гомеровские греки выходцев с о. Крита, где обитали Пелазги, этеокритяне — египетские Keftiu, «люди Морских Племен», родственные ливийцам в Северной Африке, лигурам в Италии, иберам в Испании, — племенам, живущим по всему Средиземно-атлантическому пути на Восток (R. Dussaud, Les civilisations pr?helleniques, 1914, p. 447. — A. Mosso, Le origine della civilit? Mediterranea, 1910, p. 332). Поздние, неолитные потомки кроманьонов, все эти племена, судя по стенным крито-миноэнским и египетским росписям, — «краснокожие» или смугло-красные, безбородые, так же как тольтеки и ацтеки доколумбовой Мексики. Цвет кожи — стойкий в тысячелетиях признак: если потомки, то, вероятно, и предки — «краснокожие», совсем или отчасти.
Как бы отблеск вечного Запада, «Заката всех солнц», рдеет на юном лице Европы.