Поэт и сэсэн-импровизатор Салават Юлаев

Сергей Гаврилович Рыбаков (родился 27 сентября 1867 года) был видным русским музыкантом-фольклористом. По заданию Академии наук он совершил несколько экспедиций в различные регионы страны, в том числе и в Башкирию в 1893, 1894 и 1896 годах. Ему понравился наш край. Он был уверен, что чудесная природа Урала оказывает большое влияние на развитие музыкально-поэтического творчества башкирского народа. "Прекрасна природа Уральских гор, среди которых живут башкиры, - писал Сергей Рыбаков. - Бесчисленные гряды гор, долины, лощины, ущелья бесконечной чередой сменяют друг друга и почти на каждом шагу дарят путнику роскошные виды, один другого лучше. Живя среди такой сказочной природы, башкир находит богатую пищу для фантазии и поэтической мечтательности и создает свои замечательные песни, сочиняет пленительную музыку, овеянную легендарным прошлым и благоухающую ароматом величественных гор, бескрайних степей и непроходимых лесов". Вот один из эпизодов поездки Сергея Гавриловича Рыбакова: находясь в селе Темясово нынешнего Баймакского района, он изучал и быт башкир, и встречался с кураистами- импровизаторами и песенниками. Встречу с башкирским кураистом Биргали он записал так:

... Приехали мы в Темясову поздно вечером; после поездки среди вечернего горного воздуха мы чувствовали себя необыкновенно бодро. Много мы говорили о любезных хозяевах прииска. Катерина Степановна и жена врача в один голос заявили, что Мария Павловна Горяева — необыкновенная женщина по доброте сердца: она много благотворит, жалостлива к бедным башкирам, приезжающим на ее прииск. Она дарит им ситцу, чаю и пр.; никто из посетителей ее прииска не уезжает, не удостоившись внимания хозяйки.

Катерина Степановна и ее муж Иван Степанович Петров, возвратившийся с базара в окрестных деревнях, сообщили, что в отсутствие наше у них состоялся целый вечер с песенниками и дудочниками, которые в большом количестве нахлынули в Темясову по поводу схода и базара; что песенники и дудочники были отличные, а последние играли, несколько человек подряд. Я спрашивал Андрея Степановича, как играли дудочники: все одно и то же, или разделялись на голоса? А. С. ответил, что все играли одно и то же, т. е. унисонную общую мелодию.— Где им играть на разные голоса? — прибавил он. Я очень сожалел, что не присутствовал на этом вечере, потому что ни раньше, ни позже мне не удавалось слышать среди башкир одновременной игры на нескольких инструментах и притом так, чтобы это выходило стройно, а на упомянутом вечере башкиры играли согласно. Сообщили мне также, что на вечере пел отличный певец, тенор Абдрахман Узенбаев из деревни Токтагуловой 2-й Бурзянской волости, близ Султановского прииска Рамеева, и посоветовали во время моих разъездов по Башкирии отыскать его и записать эти прекрасные песни. Я занес в памятную книжку его фамилию.

Дудочники и песенники эти были частью привлечены в Темясову старшиною специально для меня; поэтому-то присутствовавшие на вечере сожалели, что я отсутствовал.

На другой день, 2 июля, перед утренним чаем я отправился в лавку за покупками и на крыльце дома встретил башкира, который встал и поклонился мне; я спросил, кто он и что ему надобно; он ответил, что курайсы (дудочник) Биргале из деревни Кусеевой и пришел играть к «начальнику из Петербурга» (так называл он меня). Слух о том, что я записываю башкирские песни и даю за это деньги, распространился, при содействии старшины, довольно далеко среди башкир. Я сказал Биргале, чтобы он немного подождал, что я скоро возвращусь и тогда буду заниматься с ним. Возвратившись, я рассказываю хозяевам о встрече с Биргале, а они мне сообщают, что этого дудочника нарочно задержал для меня накануне старшина на сходе и что дудочник — один из самых известных в своей местности...

...Я ушел, чтобы начать работу с Биргале.— Где мы с тобой будем играть? — спросил я.— «Где хотите»,— ответил он смиренно: несомненно, он продолжал видеть во мне «начальника из Петербурга». В доме Катерины Степановны оказалось неудобным устроиться нам с Биргале, и тогда последний, по моему поручению, нашел в деревне свободную избу.

Пришли мы в новую избу, сравнительно просторную, почти пустую, где стояли только широкие скамейки вдоль одной стены; сначала в избе были я, Биргале и хозяин, но скоро стали входить другие башкиры; в это же время хозяин принес кадочку с кумысом и стал угощать им присутствовавших; игра, соединенная с угощением, привлекла в непродолжительном времени многих любопытных. Мы с Биргале условились было не впускать посторонних и заниматься без народа, но башкиры начали стучаться снаружи у дверей и возвышать голоса. Что они говорили, я не понимал, конечно; только Биргале перестал препятствовать желанию любопытных проникнуть внутрь, и последние один за другим наполнили избу. После Биргале мне говорил, что когда он пробовал не впускать башкир в избу, то они кричали из-за двери, что изобьют его; поэтому он больше и не мешал им входить в избу. Таким образом, пришлось записывать мелодии Биргале при толпе; башкиры, нисколько не стесняясь, разлеглись на нарах, поджав под себя ноги, а кто не уместился, те стояли посредине комнаты. Один башкир сел около кадочки и разливал из нее кумыс в чашки, которые раздавались по рукам; в центре восседали старики почтенной наружности с длинными седыми бородами, но они проявляли любопытство и жизнерадостность не хуже молодежи; особенно один из них, весьма говорливый и полный добродушия, с длинными седыми усами, с широкою, довольно выразительною физиономиею и живыми веселыми глазами, громко расспрашивал меня в подробностях: кто я, правда ли, что из Петербурга, зачем я записываю песни и т. п. Я удовлетворял его любопытство, и он шумно издавал возгласы одобрения, изумления, удивления или удовольствия. «Хай-хай!» — протяжно выражал он удивление, или: «Молодес, вот молодес так молодес, хороша люди!» — поощрял он меня по поводу записывания мелодии и одобрительно хлопал по плечу, а глаза его так и светились добродушием. Другие башкиры с любопытством рассматривали нотную бумагу, на которой я записывал мелодии; спрашивали меня, что это такое, и как это я самый голос записываю, и усердно старались постичь мои, конечно, самые элементарные объяснения. Но, видимо, это им не удалось, потому что они молча и полуробко, с печатью того же первоначального недоумения на лице отходили от меня. Кто-то из них сказал, что еще не видывал, чтобы записывали так по линейкам, что он видел, как «русак» записывал на бумаге их песни, но чтобы голос записывать, да еще по таким линейкам,— он и не видывал.

В такой компании я записывал мелодии от дудочника и вместе с тем волей-неволей принимал участие в питье кумыса, так как мне подносили чашку первому и следили, чтобы она не была пустой; однако много пить я не мог, потому что кумыс был плохой и кислый. Когда я, записав мелодию, воспроизводил ее голосом или насвистыванием, то ропот одобрения, особенно вначале, проносился по всей толпе: иные даже смеялись от удовольствия, что слышат свою песню от «русака».

Довольно долго записывал я песни в этой избе, так что значительная часть башкир, удовлетворив своему любопытству, разошлась из избы; остались лишь немногие, в том числе описанный выше разговорчивый старик, имевший терпение досидеть до конца. Наши занятия прервались по поводу сходки у волостного правления, на которой надо было присутствовать всем, в том числе и Биргале; эта сходка была продолжением бывшей накануне и на ней происходила та же продажа с торгов права на содержание лошадей для проезжающих по волости, так как накануне не успели покончить с этой процедурой. Я заинтересовался сходкой и пошел туда. На пути, близ волостного правления, встретился мне Мансурка, три дня тому назад забавлявший нас своим искусством петь по-птичьему. Еще издали он увидел меня и застенчиво шел навстречу, а на физиономии уже давно играла улыбка; я предполагал, что он скажет мне в виде приветствия «здравствуй», но вместо всякого приветствия он нежданно-негаданно прокурлыкал по-лебединому и разразился улыбкой удовольствия. Я так и не слышал вообще ни одного слова от этого своеобразного артиста, у которого способ изъяснения был, по-видимому, единственно птичий. Я остановился, прослушал его пение, что-то сказал ему, а он застенчиво улыбался. Когда же я пошел далее, он еще раз пропел по-лебединому. Вообще, видно было, что он старался выразить какие-то симпатические чувства. У волостного правления была уже большая толпа. На крыльце правления стоял стол, за которым сидели волостной писарь из русских и старшина башкир — Сулейманов. Когда я пришел, старшина пригласил меня сесть в середине за стол, рядом с ним, и я очутился в центре сходки. Старшина был украшен цепью с бляхой. Торги происходили следующим образом. Писарь называл деревню, в которой должны содержаться лошади для проезжающих, и спрашивал, кто сколько хочет платить за это обществу. Кто-нибудь из башкир называл сумму; толпа напряженно следила за ходом торгов. Уже первое заявление цены вызывало некоторое волнение, и ропот голосов проносился по всей толпе; когда же кто-нибудь другой назначал высшую цену, то раздавался взрыв целого ряда голосов, которые по-башкирски что-то кричали предложившему высшую цену или же оживленно тараторили между собой; вместе с тем толпа все теснее надвигалась к столу, где сидели старшина и писарь, забиралась на перила, окружавшие крыльцо, перелезала через них и постепенно наполняла самое крыльцо, так что старшина уже морщил свою физиономию и покрикивал на толпу. Когда же начиналось состязание из-за цен и кто-нибудь все повышал их, толпа приходила в экстаз, разделялась на партии, и каждая из этих партий наблюдала и поддерживала своего клиента. После каждой новой цены толпа издавала взрывы возгласов, колыхалась, жестикулировала; отдельные физиономии, напряженные, красные, обращались то к торгующимся, то к старшине и во все горло что-то кричали, махая руками, забираясь на перила и на стулья. Старшина сидел невозмутимо, и умная физиономия его с крупными типичными чертами что-то серьезно обдумывала, не обращая внимания на крики толпы; лишь по временам его лицо покрывалось тенью неудовольствия, и старшина полугневно качал головою или махал рукою в ответ на крики, какие были обращены к нему из толпы, а иногда грозно окрикивал шумящих. Таким образом, он руководил сходкой. Волостной же писарь из русских держал себя совершенно беззаботно, спокойно записывая цены торгов и не обращая ровно никакого внимания на толпу, как бы погруженный в свои записи; по временам он только посмеивался.

Возбуждение и смятение толпы достигало высшей степени, когда кто-нибудь из состязавшихся не выдерживал и называл свою последнюю цену; тогда вдруг раздавался такой оглушительный рев голосов, что впору было затыкать уши: толпа неистово колыхалась, все лица наливались кровью, и все кричали что есть духу; часть толпы, видимо, ликовала; другая часть, с явною укоризною в тоне голоса, обращалась к сопернику, не выдержавшему торгов, а тот понуро стоял или махал рукою. Много раз повторялись такие сцены в течение сходки, и казалось иногда, что вот-вот эти разъярившиеся люди набросятся друг на друга и начнется «заправская» свалка, но дело ограничивалось только неистовством голосов и необыкновенным жестикулированием толпы. Вообще сходка носила чрезвычайно шумный и строптивый характер (я хотел было сказать — бурный, но это было бы слишком сильно); подобных сходок у русских я не встречал. Наконец, торги кончились, и толпа разошлась, но не совсем, и через несколько времени опять собралась у дома Ивана Степановича Петрова (где мы остановились) для получения подарков от тех башкир, которым на торгах достался разгон лошадей по деревням. Это уж так водится на сходках у башкир: если кто-нибудь просит общество, напр., о продаже или сдаче в аренду земель, лесов или участков для добывания минералов и т. п. и будет сделано постановление, благоприятное для просителя, то последний должен вознаградить сход подарками. Если он хлопочет о большом деле, то дарить деньгами или вещами, если же он не богат, то просто чаем, до которого башкиры чрезвычайно падки. Так и в настоящем случае все, получившие право разгона лошадей, должны были в виде благодарности одарить сход чаем, причем на долю каждого приходилась восьмушка и не более четверти чаю. Так как упомянутый Иван Степанович торговал чаем, то названные лица поручили ему отпустить чаю участникам схода,— и вот башкиры запрудили весь его двор и окружили с улицы дом, терпеливо ожидая каждый своей очереди. Долго Иван Степанович раздавал башкирам чай из своей подвальной лавки, а башкиры в это время самым беспечнейшим образом сидели на бревнах, на земле или стояли, весело тараторя и, видимо, очень довольные таким беззаботным времяпровождением.

Эти награды за мирские приговоры от заинтересованных лиц почти так же развращают, как и мирское питье водки у русских крестьян. Если кому нужно за бесценок снять в аренду огромные площади земли в лесу, то еще раньше приговора раздают наиболее влиятельным участникам сходки деньги, чай и другие подарки, а затем обещают после приговора раздать подарки в таких-то размерах, и подкупленные башкиры, ожидая впереди еще подачек, весело, «с легким духом», не разбирая хорошенько дела, постановляют в пользу угодившего им, готовя этим себе явные убытки и разорение. Такими путями снял, напр., в аренду огромные площади лесу чуть ли не во всех трех бурзянских волостях известный в Орском уезде золотопромышленник татарин Рамеев, причем башкиры в своих же лесах лишились права рубить лес на постройки, а должны покупать его у Рамеева! Так башкиры упускают драгоценные свои сокровища, не зная им настоящей цены...

В конце сходки я виделся с Биргале и условился с ним, что еще позаймемся после обеда вечером. Вечером оказалось возможным заниматься в доме, где мы остановились, и мы с певцом расположились в гостиной Катерины Степановны, заперши предварительно парадную дверь, чтобы к нам не вошли и не мешали башкиры, которым Иван Степанович еще продолжал выдавать чай за сходку. Я послал одного башкира с бутылью за кумысом; он принес его и сам остался, а мне неловко было сказать, чтобы он ушел; за ним вошли двое-трое башкир, прилично одетых, и так ласково, почтительно относились ко мне, что я также не мог возразить против их присутствия. Все это видели и слышали башкиры, дежурившие вокруг дома, и решили непременно последовать примеру вошедших: они поднялись по парадной лестнице с улицы и начали самым непринужденным образом и довольно настойчиво стучаться в запертую дверь. Мы сначала хотели оставить без внимания это проявление башкирских желаний, но в дверь продолжали стучаться так настойчиво, что Биргале пришлось отпереть ее и прикрикнуть на беспокойных соплеменников; однако не обошлось без того, чтобы мы не впустили двоих-троих. Торканье в дверь и стуки не прекращались и после этого, но мы решительно не обращали уже внимания на них. У башкир вообще много непосредственности в проявлении своих желаний, которые в данном случае были тем сильнее, что башкиры — большие охотники до зрелищ и приятного времяпровождения,— тем более с музыкой,— и одарены огромным запасом любопытства, которому я был обязан тем, что мне всюду приходилось вести занятия на виду многочисленных собраний, не лишавших меня и своих суждений...

Я занимался с Биргале, а 5—6 человек башкир, настойчиво пробравшихся в наше общество, смиренно сидели и слушали; лишь через несколько времени один из них обнаружил, что он может быть оживленным и разговорчивым собеседником. Участие его в наших занятиях началось с рассказанной им легенды по поводу одной мелодии, сыгранной Биргале; говоря по-русски гораздо чище, чем другие присутствовавшие башкиры, он оказался очень полезен для меня в разъяснении: когда известные песни поются, с какими сказаниями они связаны, причем излагал мне в более ясной форме и то, что пытались сообщить, но слишком неясно, другие присутствующие башкиры.

Я думал угостить кумысом дудочника Биргале, но как-то неловко было обходить других присутствовавших, которые такими ласковыми глазами смотрели на кумыс; да у башкир, к тому же, принято при угощении предлагать его всем, кто бы ни присутствовал. Поэтому я попотчевал кумысом всех посетителей, и они принимали это, как должное, нисколько не церемонясь и не отказываясь, как это принято у русских крестьян; словом, чувствовали себя, как следует гостям, хотя для меня они и явились непрошеными.

Мелодии, какие играл мне Биргале, вообще были интересны, и сам он принадлежал к числу выдающихся дудочников, владеющих секретом выделывать дудки с хорошим, чистым тоном и играть на них с силой и выразительностью, хотя тон курая — вообще тихий. Биргале сообщил мне много мелодий, но этим не исчерпывался его запас; прекратили мы занятия только потому, что устали и дудочнику надобно было отправляться в путь в свою деревню Кусееву. Мы рассчитывали еще встретиться с ним во время дальнейших моих разъездов по Башкирии...

(Башкирия в русской литературе. Башкнигиздат, Уфа, 1965, Т. 3, с.182-190).

Следует заметь, что Сергей Гаврилович прибыл в мою родную деревню Второе Иткулово 29 июня1894 года. Его сопровождал А. С. Гусев, учитель, который свободно изъяснялся на башкирском. Гусев планировал встречу фольклориста с Хамит-сэсэном, однако его не оказалось дома. Поэтому С. Рыбаков отправился на базар, желая встретить кого-нибудь из кураистов. Тут фольклорист нашел кураиста Толонгужу Губайдуллина из д. Исхак. (эта деревня находилась в трех км от Второго Иткулова, ныне не существует) и записал десятки народных мелодий как «Ишбердин», «Трактирская», «Манеж» и другие.

(А. Тажетдинов, Р. Утягулов. Путешествие в страну сэсэнов. Сибай, 2008, с.16-17 (на баш. яз.).

Богатые экспедиционные материалы позволили ученому создать интересные труды. В 1895 году он закончил исследование "Курай, башкирский музыкальный инструмент". Труд "Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта" вышел в свет в 1897 году. В нем наиболее полон и интересен раздел, посвященный башкирскому музыкально-поэтическому фольклору. В книге двести четыре мелодии народных песен башкир и татар. Кроме этого, ученый написал путевые очерки "По Уралу, среди башкир", статью "О народных песнях татар, башкир и тептярей" и другие музыкально-этнографические работы. Логическим продолжением поиска и исследования Рыбакова явилась его обработка башкирских и татарских мелодий для голоса и фортепиано. Он подготовил к печати сборник "50 песен татар и башкир". Опубликована была только часть сборника. Остались также в рукописи башкирские пословицы, поговорки и загадки, собранные во время поездок по Башкирии.

7. Народный сэсэн Мухаматша Бурангулов.

Интерес к творчеству сэсэнов со стороны общественности и отдельных лиц начинает проявляться в середине двадцатых годов прошлого века. К публикациям образцов песен, баитов, кубаиров прилагаются информации об их авторах и носителях, приводятся примечания к текстам произведений [3]. В конце 30-х-40-х годов М. Бурангулов готовит сборник, посвященный башкирской народной поэзии, где значительную часть занимает раздел под названием «Творцы фольклора» («Фольклор ижадсылары»). В нем расположены материалы об известных башкирских сэсэнах, привлечены истории некоторых кубаиров, песен, сведения о личностях, отраженных в них.

В дальнейшем нас порадовали сборники «Башкирские сэсэны» (Уфа, 1953), «Башкирское народное творчество» (Уфа, 1955), составители которых ставили целью пропаганду и популяризацию творчества сэсэнов.Идейно-тематическую оценку получают в них творчество С. Исмагилова и Ф. Давлетшина. Хотя выпуск произведений других авторов, поиски новых имен, в целом рассмотрение научных проблем, связанных с искусством сэсэнов в историческом и теоретическом аспектах, откладывалось на неопределенное время.

Переход к планомерному, системному изучению творческого наследия сэсэнов в контексте многовековой художественной культуры башкирского народа приходится на 70-е годы. Такое связано с началом подготовки к изданию многотомного свода произведений башкирского народно-поэтического творчества и многотомной истории родной литературы.

Значительную ясность в изучение проблемы, связанной с историей и поэтикой сэсэнов, вносит Гайса Хусаинов. Одна из работ учёного посвящена определению места и роли сэсэнов в развитии фольклора и письменной литературы башкир. Согласно поставленной в одной из своих статей проблеме, автор приводит ранее неизвестные фрагменты из биографий сэсэнов, добавляет некоторые новые штрихи к их творческому портрету. Называются имена сэсэнов, созидавших свои произведения до 20-го столетия. К тому же в работе Г. Хусаинова обозревается творчество сэсэнов в контексте истории, в глубинных связях с древними башкирскими йырау, в плане преемственности фольклорных традиций.

Всестороннему рассмотрению и объективной оценке подвергнуто творческое наследие первого башкирского народного сэсэна Мухаметши Бурангулова в сборнике статей, приуроченном к 100-летию со дня его рождения. Следует заметить, что этот долгожданный труд являет собой заметное достижение в башкирской фольклористике в плане изучения поэтических традиций института сэсэнов и устно-поэтического творчества башкир.

Известно, что в 1932 году в Уфу приехал Александр Фадеев. Писатели Башкирии решили познакомить его с фольклором, жизнью башкирского народа, его музыкальной культурой, национальными блюдами. Для того, чтобы организовать встречу как положено, не ударить перед гостем, как говорится, в грязь лицом, пригласили Мухаметшу Бурангулова, учителя по профессии, будущего народного сэсэна. Лучшего знатока башкирского фольклора, жизни народной тогда не было. Вечер встречи удался на славу.
Народный сэсэн Башкортостана Мухаметша Абдрахманович Бурангулов родился 15 декабря 1888 года в деревне Верхне-Ильясово Самарской губернии. Рано лишился родителей. После окончания школы переехал в Оренбург, учился в медресе. Был учителем, преподавал башкирский язык.
Всю свою жизнь был собирателем, популяризатором фольклора. На базе фольклора создал пьесы "Ашкадар", "Ялан Еркай", "Башкирская свадьба", "Идукай и Мурадым". Записывал и обрабатывал эпосы: "Урал Батыр", "Акбузат", "Алпамыша", сказки, песни, кубаиры.

Сын сэсэна Н. М. Бурангулов вспоминает: "Это случилось в двадцать шестом году. Однажды между отцом и матерью вышел довольно шумный скандал. Оказалось, что он вновь собрался на несколько недель в близлежайшие районы за фольклорной "данью". Для этого нужны были деньги. И он решил сплавить единственную оставленную на зиму телку. Мать, конечно, противилась, но он был непреклонен, и мать должна была уступить".
В 1935 году Махаметша Бурангулов закончил литературное отделение Уфимского педагогического института (ныне БГПУ), работал в Башкирском научно-исследовательском институте языка и литературы, вел научную работу по фольклору. Им созданы труды: "Башкирские легенды", "Эпос о батырах", народно-эпическая поэма "Отечественная война".

В 1946 году появилось постановление ЦК ВКП(б), в котором были ошельмованы Михаил Зощенко, Анна Ахматова. Репрессивные круги пошли и по республикам. В число националистов был зачислен Мухаметша Бурангулов, записавший эпос "Идукай и Мурадым" и создавший на его основе драму. Творчество сэсэна перечеркнули, исключили из Союза писателей. Коллеги-писатели практически "подготовили" его к аресту. В протоколе заседания правления Союза писателей Башкирии 26 октября 1946 года записано "что за весь период своего творчества Бурангулов М. не создал ни одного выдержанного в идейном отношении произведения, что все его произведения на исторические темы были пропитаны духом приукрашивания прошлого, духом защиты патриархально-феодального строя, духом национализма... и тем самым он своим творчеством оказался не на платформе Советской власти..."

Бурангулова арестовали и осудили на 10 лет лишения свободы по обвинению в принадлежности к антисоветской националистической группе и антисоветской агитации. После освобождения Мухаметша Бурангулов опять оказался в тюремном заключении и вышел на свободу через четыре года. Впоследствии он был реабилитирован (слава Богу, что при жизни), восстановлен в Союзе писателей, звание народного сэсэна тоже вернули.
Мухаметша Бурангулов прожил большую и сложную жизнь. Он умер 9 марта 1966 года. В Уфе на доме по улице Мингажева, в котором жил сэсэн, установлена мемориальная доска.

(М. Бурангулов. Завещание сэсэна. Уфа, Китап, 1995 {на баш. яз.}).