Следует сразу отметить, что о манере исполнения эпических кубаиров первые письменные сведения мы находим в путевых записях И. Лепехина. Во время йыйына, устроенного старшиной деревни Туркмен нынешнего Баймакского района, в честь приезда высокого гостя в лице этого ученого- путешественника, ему довелось быть свидетелем того, как безымянный сэсэн исполняет кубаир и какова была реакция зрителей. Лепехин описывает лишь то, что наблюдал, совершенно не понимая речи исполнителя, так как не знал башкирского языка. Тем не менее, его визуальные наблюдения очень примечательны. По ним даже можно понять, о каких событиях повествует сэсэн, названный Лепехиным просто как «певун», что уже дает повод думать, что он исполнил кубаир в стиле речитатива. Вот как этот «певун» исполнил кубаир:
«Башкирцы, по видимому, желая нам показать все свои увеселения, представили и вокальную музыку. Старик лет в 60 за лучшаго у них тогда певуна почитался, котораго, правду сказать, и мы не без удовольствия слушали. Нам не столь приятен был дубовый его голос, как телодвижения. Он пел славныя дела своих предков, которых они батырями называют, между коими Алдар, Кара Сакал, Кильмят (Килмяк-батыр.), Кучим (правильно: Кучум.) и прочие были первенствующие. Певун наш припевал не только все их жизни достопамятное; но голосом и телодвижениями выражал все их действия, как они yвещали своих товарищей, как выступали в бой, как поражали противников, как обремененные ранами ослабевали и последний изпускали дух. Все сие так живо выражал старик, что многие из собеседников плакали. Но вдруг печаль пере менилася на радость, как старик, взявши на себя веселой вид, запел песню называемую Карай юрга. Песня cия у них за самую веселую почитается. Старик, припевая сию пеcню, ударил и в три ноги: и тогда открылся Башкирский бал. В пляске своей башкирцы много кобенятся, и стараются так же телодвижением выражать слова в песни содержащаяся. По окончании бала завели они другое, что можно назвать передразнива нием. Они голосом своим подражали крику как зверей, так и разных птиц, и так удачливо, что с трудностью распознать можно было крик настоящей птицы от башкирскаго…»
(Дневные записи путешествия доктора… Ивана Лепехина / сост Э.В.Мигранова. — Уфа: ИИЯЛ УНЦ РАН, 2007. — 72 с.)
А вот как описывает русский писатель Д.Н.Мамин-Сибиряк манеру исполнения сэсэном по имени Араслан башкирских народных героических кубаиров про Кучумовичей, Сеита, Карасакала (писатель назвал его по ошибке Аксакалом), Салавата.
«Выпив с жадностью два стакана [чая], старик еще раз поблагодарил и взялся за свой инструмент. Настроив три металлические струны, он взял какой-то жалобный аккорд, покрутил головой и закрыл слепые глаза, точно старался чтото припомнить. Потом раздалось и самое пение. Старческий дрожавший голос выводил речитативом какую-то унылую мелодию, отбивая своеобразные цезуры. Мотив был оригинален и походил на рыдание, а цезуры — на всхлипывание много плакавшего человека. Меня просто поразило это пение,— так оно не походило на наши русские песни. В нем сказывалось такое отчаяние, такая безысходная тоска, такое великое горе, которое может разрешиться только рыданиями. —О чем он поет? — спрашивал я Павла Степаныча, служившего мне переводчиком. —А о своих башкирских богатырях... Это вроде наших былин. Сейчас он поет о Кучумовичах и первом башкирском бунте... Эй, старик, как тебя звать? —Араслан... — Это по-башкирски — лев... Так вот что, Араслан, спой нам про Сеита, или про Аксакала, или про Салавата... — Куроша, бачка... Башкирский бандурист опять закрыл глаза, точно вызывая дорогие тени родных богатырей. Опять полился рыдающий мотив, немного разнившийся с первого. У меня пошли мурашки по спине... Ничего подобного я никогда не слыхал. Кажется, кругом все плакало, и было о чем плакать».
(Мамин-Сибиряк Д.И. Байгуш // Башкирия в русской литературе / сост., авт. предисл, библ. справок, коммент. М.Г.Рахимкулов. — Уфа: Башкнигоиздат, 1990. — Т.2. — 432 с.
Когда читаешь эти отрывки из путевых записей И.Лепехина и рассказа Д.И.Мамина-Сибиряка, невольно приходит на ум стихотворение «Сэсэн» народного поэта Башкортостана Мустая Карима. Поэт ведет речь о том, как трудно было в бедной деревушке:
Каждая ночь тянулась, как год,
Даже весенняя ночь.
Было подушкой под головой
Горе — дышать невмочь.
В такую ночь явился в деревню странствующий сэсэн. Из дома в дом он песню понес, В домах очаги зажглись, И утолилась жажда людей, Надежды в них родились…
(Карим М. Стихи и поэма: пер. с башкирского. М.: Советская Россия, 1982. — 256 с.)
В 1939 г. во время путешествия по Бурзянскому району Башкортостана музыковеда Л.Н.Лебединского сопровождал местный сэсэн по имени Тагир, который по дороге поведал ему содержание героического эпического произведения о Бабсакбатыре, предводителе рода Кипчак. Во время передышки он начал играть башкирские напевы. Вот как описывает этот момент Л.Н.Лебединский: «…Бапсак и Танхалу после брачной ночи сидели на лугу и пили кумыс, кураисты играли веселые напевы, а девушки — подруги Танхалу — танцевали… С этими словами оживившийся Тагир быстро достает из чехла курай, с которым он никогда не расстается, и играет мне два танцевальных напева «Карабаев» и «Семь девушек», легких и изящных, как сама Танхалу и ее юные подруги. И перед глазами встает шатер, оживают Бапсак, Танхалу, танцующие девушки... Кажется, видишь их улыбки, слышишь их смех и возгласы...»
. Лебединский Л. Н. Башкирские народные песни и наигрыши. — М.: Музыка, 1965. — 246 с.
В другом месте своей монографии Л.Лебединский отметил, что «кубаир — башкирская народная былина, …т.е. эпос в его непосредственном и чистом виде, «в былые времена рецитировалась под игру на думбре» (54, 73). По башкирским и казахским преданиям, думбру изобрел легендарный КоркутАта. Например, по башкирской версии дастана, он обосновался на Урале и перед народом исполнил улян, т.е. башкирскую былину-кубаир: Я — посланник. Не говорите мне: «Прочь отсюда!» Того, кто тронет меня, убью! Сэсэны — исполнители иртеков, которых иногда называли просто иртек се, использовали думбру только во время исполнения поэтической части таких произведений. А народный сэсэн Башкортостана Ярми Саити — Саит Ахметович Исмагилов в 16—17 лет стал известным как сэсэн-импровизатор и музыкант. Исполнение своих произведений Ярми Саити непременно сопровождал игрой на пентатонической скрипке. По словам М.А.Бурангулова, у Габит-сэсэна Аргынбаева была своя манера исполнения эпических кубаиров. Исполняя кубаиры «Уралбатыр», «Идель и Яик», «Акбузат», «Кусякбий», «Батырша», «Карасакал», а также не дошедшие до нас «Харымулла», «Тамъян», «Салават» (возможно, кубаир «Юлай и Салават»), «…он забывался, если речь идет о смешных местах — смеялся, там, где нужно плакать — плакал, некоторое время возбуждался, временами останавливался. Выпивал холодную воду, успокаивался и сидел молча. А потом брался за курай и на нем играл свои любимые мелодии, после чего спрашивал у слушателей: «Еще какую вам сыграть мелодию?» Только тогда можно было узнать, что сердце его успокоилось. Однако, если остановится в середине, то не может продолжить с того места, где остановился, снова начинает [свой рассказ] с самого начала. Если я спрашиваю, почему он так делает, говорил: — Я забываюсь. Как только в своем воображении представлю людей, то начинаю чувствовать себя рядом с ними. Вместе с ними иду на сражения. Я нахожусь там, куда поведет кубаир. Поэтому приходится начинать снова с самого начала» (33, 102). Об особенностях искусства барынтабынского Махмута М.А.Бурангулов писал так: «Махмут был острый на язык, мастером игры на курае и рассказывать сказки», на состязаниях сэсэнов выступал с кубаиром-загадкой, которую никто не умел отгадывать. Тогда он сам озвучивал ответы. Но прежде всего брал в руки курай и на нем играл короткую мелодию» (33, 60, 61). Легендарный Кубагуш-сэсэн, прежде чем приступить к исполнению уляна, т.е. кубаира, играл на курае. Некоторые сэсэны во время исполнения кубаира или во время передышки не пользовались музыкальными инструментами, но начинали исполнение, издав клич. Так поступал один из персонажей эпического кубаира «Идукай и Мурадым» Хабрау-сэсэн.
Обычно он начинал выступление с напоминания своего возраста, насколько был стар и на своем веку многое повидал: …Среди вас такого нет, Кто прожил бы так много лет, Видел то, что я повидал, Слышал то, что я слыхал…
(Башкирское народное творчество. Т.10, с. 47).
В другой раз, как бы желая конкретизировать сказанное, обращаясь к хану Туктамышу, говорит, что ему довелось видеть многократное разорение Урала неприятелями, междоусобицу двух ногайских мурзбратьев: Акхаккилембета и Каракилембета, Бабсака и Каракилембета — биев родов Кипчак и Бурзян… и называет свой возраст: «Возраст мой шагнул за сто лет» (Там же, с.100). Таким же приемом пользуются и безымянный сэсэн из дастана «Бузйегет» (БХИ.Т.6, 247) и Баик-сэсэн Айдаров, герой одноименного кубаира (БХИ-5, 295). Видный башкирский фольклорист Ахнаф Нуриевич Киреев на своем веку много раз общался с сэсэнами. Еще в 1938 году пешком обошел Бурзянский район. Там, в деревне Старомунасипово от местного сэсэна Хайруллы Ишмурзина молодой фольклорист записал один из вариантов башкирской версии общетюркского эпоса «Алпамыша». Особенно плодотворной была его работа с сэсэнами-исполнителями эпических произведений в конце 50-х и начале 60-х годов прошлого века, когда он возглавлял научные фольклорные экспедиции, организованные Институтом истории, языка и литературы Башкирского филиала АН СССР на всей территории Исторического Башкортостана. Так, в 1959 году в деревне СартАбдряшево Сафакулевского района и в деревне Аскарово Альменевского района Курганской области ему удалось записать по одному варианту эпических кубаиров «Кузыйкурпес и Маянхылу» и «Таргын-батыр» (варианты которых широко известны среди казахского и ногайского народов): первый — от 118летней сказительницы Бадернисы Афлятуновой, второй — от Рахимьяна Саттарова и Муллагали Баширова. А в 1960 году в Оренбургской области А.Н.Киреевым записаны от Рахили Тулякаевой в деревне Кутушево эпические кубаиры «Акхаккола», «Караюрга»; Габдуллы Агишева в деревне Кулманово — их варианты, а также кубаир «Кунгыр буга»; Шакира и Гибадуллы Бурангуловых, Сайфуллы Хасанова в деревне Верхне-Ильясово, Усмана Саитова в деревне Каипкулово — по одному варианту «Кара-юрги»; Гибадуллы Бурангулова и его односельчанина Гибадуллы Каскынова — по варианту кубаира «Кунгыр-буга»; Тухфата Сулейманова и Хатиры Селяусиновой — по варианту «Алпамышы и Барсынхылу». Последняя, кроме того, исполнила для этого фольклориста и эпос «Кузыйкурпес и Маянхылу» (21, 394—452; 22, 353—354). Все эти факты позволяют утверждать, что А. Н. Киреев хорошо разбирался в манерах исполнения сэсэнами эпических произведений. Он с малых лет очень тесно общался с сэсэнами, его отец Нурмухамет был известным сэсэномпросветителем, сэсэном был и его дед Арслан. Близким родственником со стороны матери был поэт Шайхзада Бабич. В юношеские годы Ахнаф Нуриевич тоже увлекался сочи нением стихов и кубаиров. Свои знания о манере исполнения сэсэнами кубаиров Кирей Мэргэн использовал при написании романа-эпопеи «Крылья бер кута». Во время йыйына в честь приезда баскака Ядкара, посланника ногайского мурзы, после состязания кураистов и певцов на майдан выходит сэсэн-иртексе. Вот как описывает писатель его манеру исполнения эпического кубаира 143 «Заятуляк и Хыухылу»: «Иртэксе был пожилой человек в порыжевшем от долгой носки и залатанном в нескольких местах чекмене. Он сел на чурбак, извлек, распахнув чекмень, оберегаемую у груди думбру, ударил по струнам, и после небольшого вступительного наигрыша зазвучало высоко ценимое на берегах Асылыкуля сказание о любви батыра Заятуляка к созданной из лучей Хыухылу — дочери подводного падишаха. Сказитель не просто пересказывал поэтическую историю, а напевал ее, и ни на миг не прерывался звон его думбры. Хотя содержание сказания было хорошо известно здешнему народу, май дан затаил дыхание. Сказителя слушали, стараясь не упустить ни слова. Только баскак Ядкар нетерпеливо поерзывал, сидя на подушке, кинутой на кошму....Влюбленный Заятуляк, последовав за красавицей в подводное царство, на дно Асылыкуля, затосковал по родной земле, горе Балкан, на склоне которой щипал траву его крылатый конь — тулпар… Подводный падишах, ставший его тестем, … приказал… джинам перенести за ночь гору Балкан и поставить против белой юрты сына земли. Но джины, не найдя горы Балкан, оковали стальными обручами другую гору и притащили ее. Не развеяла она тоску батыра....Нет, не та, не та гора, Где, пустив пастись тулпара, Отдыхал я до утра, — Говорит Заятуляк, тоскуя пуще прежнего. Балкантау мой не таков, — Крутобокий, без оков, Там, вверху, свою вершину Он вознес до облаков. Там зимой лежат снега, Летом в бархате луга, Там олень сажает солнце На ветвистые рога. Там стеной стоят леса, Попирая небеса, — Не наскучит, не пресытит Их зеленая краса. Там зверей и птиц не счесть — Волки есть, медведи есть, Глухари в лесу бормочут, Подают друг дружке весть... Звенит думбра, нанизывает иртэксе слова сказания на нить напева. И заново переживают люди тоску Заятуляка, сердца их щемит любовь к родной земле. Пусть подлинный Балкантау,— он тут, неподалеку, — не так уж и высок, но воистину выше всех гор на свете та гора, на которую смотришь лю бящим взором» (51а, 301—302). Каждый сэсэн владел несколькими видами народного словесномузыкаль ного искусства, манера исполнения кубаира у каждого сэсэна была индивидуальной. Помимо всего сказанного, кубаир и процесс исполнения его для башкир имели сакральное значение. У мусульман прерывание намаза считается большим грехом. Точно также, по древнему поверью башкир, запрещалось прерывать исполнение кубаира. Будучи хорошим знатоком сути кубаиров с самого детства, и как собиратель и исследователь их, написавший специальную монографию на эту тему под на 144 званием «Башкирский народный эпос» (Уфа, 1961), Кирей Мэргэн не мог обойти стороной и такое отношение народа к кубаиру. К сожалению, в своих исследованиях эпического кубаира он не мог обращать внимание читателя на эту проблему. В советской стране, где господствовал воинствующий атеизм, рискованно было писать о народных предрассудках, тем более об обожеств лении чеголибо. Зато этот пробел Кирей Мэргэн восполнил своим романом «Крылья беркута». Сказанное нашло яркое отражение в продолжении опи сания йыйына рода мин в честь приезда ногайского баскака Ядкара, приве денного выше: «Не дозвучала еще песнь о Балкантау — терпение Ядкара мурзы иссякло. Хватит, пожалуй. Останови этого оборванца, — сказал он предводителю рода. Субай подал сказителю знак, попытался прервать его, но тот, не обращая на это внимания, продолжал песнь, сложенную когдато, может быть, таким же оборванцем. — Пусть уж закончит песнь, — виновато сказал Субай гостю. Кто-то из толпы крикнул: — Не мешайте сэсэну! И сам же, неразумный, помешал этим криком, вызвал шум. Послышалось еще несколько голосов: — Не прерывайте! — Пусть доведет до конца! Иртэксе умолк на полуслове — так норовистый конь вдруг останавлива ется на всем скаку. Несколько человек — слуги предводителя — тут же ки нулись к нему, подхватили под руки будто бы для того, чтобы помочь поднять ся. Иртэксе легонько оттолкнул их, снова тронул струны, решив, видимо, завершить сказание, но слуги Субая не дали, вывелитаки старика из круга. На род возмущенно загалдел. — Нехорошо, турэ, вышло, — упрекнул Субая один из акхакалов. — Не принято прерывать сэсэнов» (51, 302—303).
(Киреев А. Н. (Кирей Мэргэн). Башкирский народный эпос. — Уфа: Башкнигоиздат, 1961. — с. 302-303 [на башкирском яз.]).