Леонид Жариков
Судьба Илюши Барабанова
Калужская повесть
Пионерам страны Советов — самым юным и тем, у кого виски давно побелели, — посвящает автор эту повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОЛКИ
Глава первая
БРАТЬЯ БАРАБАНОВЫ
Мы дети тех, кто выступал
На бой с Центральной Радой,
Кто паровоз свой оставлял,
Идя на баррикады.
В голодном двадцатом году у братьев Барабановых умерла мать. Не прошло и трех дней, как привезли отца, зарубленного врангелевцами. Похоронили обоих на скорую руку: на могиле матери поставили деревянный крест, а отцу положили в изголовье глыбу шахтерского камня. Пусть знают люди, что лежит здесь рабочий, отдавший жизнь за великое дело Коммуны.
В землянке, что прилепилась к террикону заводской шахты, остались двое ребятишек: старшему, Ване, не было двенадцати; Илюше и того меньше — девять.
Несчастье нагрянуло так неожиданно, что дети оцепенели. Не зная, как жить дальше, они приходили на кладбище, пересаживали цветы на могилы, играли в камушки, все чего-то ждали. Илюша, изнуренный голодом, засыпал. А Ваня сидел молча и думал. Вот как нелепо устроена жизнь: были у них отец и мать, а теперь нету. И хоть кричи, хоть плачь, нет их больше на свете.
Привезли отца, накрытого красным флагом, и даже детям не показали. Правда, Ваня слышал, как соседи шептались, и понял. Врангелевцы захватили отца в плен. «Ты за что воюешь?» — спросили у него. «За Коммуну». — «Зачем она тебе?» — «Не мне, людям», — сказал отец. «А людям зачем?» — «Чтобы не было богатых и бедных». Враги засмеялись: «Ищи себе Коммуну на том свете» — и зарубили его, а живот разрезали и насыпали овса: ешь, коммунист!
Зачем убили отца, если он стоял за бедных? Отец отвозил в Москву уголь, добытый шахтерами. Ленин сказал: «Спасибо за уголек, только привези, если можно, хлебца голодным московским детям». — «Хорошо, привезу». Вернулся отец из Москвы и поехал с шахтерами добывать хлеб. Тут и захватили их врангелевцы…
Надо бы поехать к Ленину и сказать — пусть не ждет отца понапрасну, нет его на свете. А насчет Коммуны пусть Ленин не беспокоится: подрастут они с Илюшкой и начнут воевать за нее.
Солнце опустилось за кресты, когда братья возвратились в родную землянку. У двери на гвоздике висела рабочая тужурка отца, возле окна зияла железными ребрами кровать. Ваня постелил тужурку на пол, и они легли. В окошко глядела полная луна. Братья лежали молча, и всю ночь с пожелтевшей карточки на стене смотрела на них мама, одетая в свадебный наряд, с белыми восковыми цветами на голове…
Больше месяца прожили ребята в опустевшей землянке. Потом решили: надо ехать к Ленину.
На станции — столпотворение. Со всех сторон стекались туда беженцы. Черный барон Врангель угрожал Донбассу. Люди, которым удалось бежать из занятых белогвардейцами сел и городов, рассказывали о лютых зверствах врангелевцев. Они мстили рабочим и крестьянам за отобранные имения. Врангель закупил в Англии танки и сказал, что всех передавит — ни детей, ни женщин не пощадит, чтобы знали, как захватывать чужую собственность…
Сухая, раскаленная зноем земля жгла босые ноги, мучила жажда, а кругом лежала пыльная каменистая степь с заброшенными рудниками, давно не дымящими терриконами шахт.
Илюша исколол ноги о камни и не мог идти. Ваня посадил его на закорки и понес.
Так и пришли на станцию. Илюша держался за шею брата, а тот, шатаясь, доплелся до крайних строений, опустил на землю братишку, а сам пошел к людям раздобыть хлебца.
На станции беженцы лежали прямо на земле, под палящим солнцем, все вместе — больные, калеки, малые ребятишки. Каждому хотелось поскорее уехать отсюда, а поезда не ходили. Только воинские эшелоны мчались на юг: Красная Армия спешила дать бой врагу.
Оставшись один, Илюша увидел неподалеку жирного дядьку, который сидел верхом на клетчатом саквояже и ел дыню. Он не спеша отрезал ломтики и брал их в рот с кончика ножа. Хлеб он отщипывал в кармане по кусочку, чтобы никто не видел.
— Дяденька, дай поесть… — попросил Илюша.
Дядька продолжал жевать, не глядя на мальчика.
— Дай хоть кусочек.
— Кенаря на пузе станцуешь? — спросил толстяк.
— Станцую… Только не сейчас.
— Почему?
— Мы отца и мамку похоронили.
— Подумаешь… Вон люди повсюду как мухи дохнут.
— Дай, дяденька…
— Катись краковской! Расплодила вас Советская власть, пусть и кормит.
На станцию с шумом влетел запыленный товарный эшелон: вереница красных вагонов с лошадьми, орудиями, полевыми кухнями на площадках. Затихающая песня доносилась из открытых дверей:
…и, как один, умрем
В борьбе за это!..
На вагонах были наклеены карикатуры на белогвардейцев. Лозунг, написанный на куске красной материи, грозно трепетал на ветру:
«БАРОНЫИ ГЕНЕРАЛЫДОЛЖНЫПОГИБНУТЬ РАЗ И НАВСЕГДА!»
Завизжали тормоза, медленнее замелькали стальные спицы в колесах, и вагоны остановились. Красноармейцы спрыгивали на ходу, бежали за водой с флягами, котелками, с брезентовыми ведрами, звучали слова команды.
Ваня Барабанов увидел юного кавалериста в красных галифе, хромовых сапожках со шпорами. Невозможно было оторвать взгляда — такая красивая форма была на кавалеристе. На голове кубанка из серой смушки с золотым перекрестьем. А за плечами на узком ремешке серебряная труба. Солнце играло на ее гладкой поверхности, и труба сияла ослепительными бликами.
С чувством почтительного страха подошел Ваня к юному трубачу.
— Дядь… — сказал он и поперхнулся словом.
Кавалерист обернулся, и Ваня, к изумлению, узнал Леньку Устинова. Да, это был он, друг и приятель юзовской ребятни, гордость шахтерской окраины.
Ленька, в свою очередь, нахмурился, вспоминая, где видел мальчишку.
— Ты не с Юзовки?
— Ага…
— Барабанов?
— Я.
— Что ты здесь делаешь?
— К Ленину с Илюшкой едем.
— Зачем к Ленину?
— Батьку нашего врангелевцы зарубали.
— Знаю… Я его сам привез из Шатохинского.
— Нам говорили. Спасибо тебе, Леня…
— За что спасибо? Если бы я вам живого отца привез.
Помолчали. Слишком горькие были воспоминания для обоих.
— Одёжу тебе выдали или сам купил?
— По-всякому…
— А едешь куда? На войну?
— Буржуев добивать.
— Врангеля?
— Его, гада.
Они глядели друг на друга: один с сочувствием, другой с затаенной завистью — уж очень красивая одежда была на Леньке. С ума сойти можно! У царя не было таких штанов!
— Леня, а ваш паровоз к Ленину не поедет?
— Сейчас нет, сперва надо Врангеля добить…
Ленька увидел пробегавшего рябоватого красноармейца с шашкой и окликнул его:
— Сергей, что у тебя в котелке?
— Шрапнель.
— Давай сюда. Земляка встретил, надо покормить… Где твой братишка — Илюшка, кажется?
— Илюшка… Вон корки подбирает…
Все увидели Илюшу, который поднимал с земли брошенные спекулянтом объедки дыни, вытирал их о штаны и прятал в карман.
Кавалерист Сережка, по прозвищу Калуга, гневно поправил шашку и подошел к мальчишке:
— Ты зачем стоишь перед этим гадом и клянчишь? Дескать, подай милостыню, господин буржуй…
Илюша взглянул на брата, как бы ища у него защиты и спрашивая, что он сделал не так. А Сережка продолжал выговаривать:
— Ты обязан видеть, что этот недобитый шакал и живоглот радуется, что ты голоден, смеется над тобой. Ты кто есть? Сын рабочего класса! Где же твоя пролетарская гордость? А ну, выбрось корки!.. Так. Садись кашу есть.
Спекулянт оттащил в сторону вещи и проворчал:
— За грубые слова можно и командиру пожаловаться.
— А ты молчи, насекомая! — крикнул на него Сережка. — Шашка по тебе плачет, гад этакий, чтобы не заставлял дитё унижаться перед своим подлым богатством.
Калуга так распалился, что даже Ленька одобрил:
— Правильно, Сергей, подсыпь ему жару! А вы, пацаны, ешьте, а то поезд тронется…
Братья Барабановы пригоршнями выгребали кашу из котелка и жадно ели.
А Ленька смотрел на них с сочувствием и говорил:
— Ничего, хлопцы! Кончим барона, всемирная Коммуна начнется. Сережка правильно говорил — гордитесь своим пролетарским званием. Вы ведь шахтеры…
Илюша косился на Сережу — уж больно строг, так и хватается за шашку… Но Калуга не был строгим, его рябоватое лицо светилось добротой.
— Эх вы, пролетарии! — добродушно ворчал он, глядя, как ребята жадно едят кашу. — Правильно говорится в песне: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Вот и вы вставайте на бой с живоглотами! Коммунистами будьте!
У воинского эшелона началось оживление: красноармейцы садились по теплушкам. Ваня, торопясь, выгреб из котелка остатки каши.
Серые глаза Леньки Устинова стали серьезными, он о чем-то напряженно думал.
— Сергей, у тебя есть тетрадка?
— Зачем?
— Надо как-то помочь пацанам…
Ленька вырвал тетрадный лист, положил на спину товарища и огрызком карандаша стал выводить крупными буквами через весь лист:
ДОКУМЕНТ
Именем Советской власти выдан Барабанову Ивану и его братишке в том, что они едут по железной дороге к товарищу Ленину…
Паровоз разводил пары. Ленька торопился закончить:
…Всем транспортным ЧК и гражданам предлагается оказывать сиротам помощь, а также кормить их продовольственными продуктами.
Ленька размашисто подписался: «Боец Второй Конной Устинов», перечитал бумагу и с огорчением качнул головой:
— Жалко, штемпеля нема.
— Ничего, и так будет хорошо, — одобрил Сергей. — Держи, шахтер, пригодится, — и передал бумагу Ване.
На станции зазвучали голоса:
— Где трубач? Сигналь отправление!
Ленька вскинул к небу сверкающую трубу, и над степью пронесся серебристый клич. Птицы вспорхнули, спящие дети встрепенулись, больные подняли головы. Илюша и Ваня смотрели на Леньку, замерев от восторга.
— По ва-го-на-ам!..
Ленька бросился к эшелону, но скоро вернулся снова и сунул братьям какой-то сверток. Он не успел ничего сказать и пустился догонять тронувшийся эшелон. Десятки рук потянулись навстречу, подхватили Леньку на ходу и затащили в вагон.
Скоро мелькнул вдали последний вагон, а вместе с ним удалялась песня:
Рвутся снаряды,
Трещат пулеметы,
Но их не боятся
Красные роты!
Ребята развязали узел. В нем оказались старые брюки-галифе, подшитые на сиденье истертой кожей. В галифе был завернут кусок сахара и новенькая шапка-буденовка с малиновой звездой спереди.
Брюки достались Илюше. Они были так длинны, что пришлось подвязать под мышками веревкой, и все-таки они волочились по земле; тогда Ваня подвернул их, и стало хорошо. Ваня надел буденовку и превратился в кавалериста.
Братья любовались друг другом, щупали одежонку, не веря в счастье.
Они глядели вслед ушедшему поезду, но там лишь струилось над рельсами голубое марево зноя. Промелькнул буденновец Ленька, как в сказке, и вот опять вокзал, переполненный людьми, жара и жажда.
Нечего было и думать, чтобы оставаться здесь. Ваня свернул бережно вчетверо дорогой документ и спрятал его под матерчатую подкладку буденовки. Надо ехать к Ленину — и никаких разговоров!
Ночью пришел поезд. Люди кинулись к вагонам, давя друг друга, лезли в окна, карабкались на крыши.
Илюша и Ваня примостились на буфере и, крепко держась друг за друга, чтобы не свалиться под колеса, поехали. Они были уверены, что все поезда идут в Москву, к Ленину, — надо же сказать ему, что папку убили и не дождутся хлеба московские детишки…
Но получилось не так, как рассчитывали братья. Поезд остановился в Харькове, и сказали, что дальше не пойдет. Ваня пошел жаловаться в райком комсомола. Там он предъявил грозный Ленькин мандат. Секретарь прочитал, посмотрел на обороте и передал документ помощнику. Тот повертел бумагу в руках и вернул секретарю. Они переглянулись.
— Документ у тебя… фартовый, — сказал секретарь. — Да вот приюты перегружены, по три человека на койке спят…
Барабановы удивились и обиделись, зачем им какой-то приют, когда сам Ленин ожидает их…
Ночью они сели на другой поезд и очутились… в Полтаве. Так и закружило, завертело ребятишек вихрем жизни…
После долгих скитаний поздней осенью двадцатого года судьба забросила их в далекий и голодный Киев.
Бессарабка… Такого базара Илюша и Ваня никогда не видали — высоченное здание со стеклянной крышей.
На базаре Ваня вынул две деревянные ложки и, выбивая ими дробь на коленке, запел:
Настало время для русского народа,
С ним злую шутку устроила природа:
Все лето не был здесь ни дождь, ни гром, —
И по земле хоть покати шаром…
Тонким детским голосом Илюша привычно подхватил:
И люди мрут все с голодухи, точно мухи,
И вместо хлеба шамают макухи,
И поедают все, что им ни дай.
Ах, спасибо вам за урожай!
Трудно сказать, кого было больше на этом базаре: покупателей или нищих, всякого пропащего люда или жулья.
Никто ребятишкам не подавал. Первую ночь провели в мусорном ящике; накрылись содранными с тумб красочными афишами с изображением танцующих балерин, с тревожными приказами о мобилизации и заснули.
На другой день позади Думской площади нашли приют в доме под лестницей. Одна стена там почему-то была теплая. Братья натаскали туда всякого тряпья и стали тайком жить в укромном уголке.
С первым снегом Илюша простудился и заболел. Лежа на груде рванья, он глядел на Ваню затуманенным взором и молчал.
— Илюшка, ты не бойся, я тебя в больницу не отдам, — говорил Ваня, вглядываясь в побледневшее лицо брата и легонько тормоша его.
Ходили слухи, будто в больницах тифозных и холерных хоронят без разбору — живых и мертвых.
Не зная, как помочь братишке, Ваня старался развеселить его.
— Хочешь, сыграю на ложках, как бабка на базар шла? — И он стал выбивать так, точно кто-то ковылял, прихрамывая. — А это пацан убегает от милиционера, — объяснял Ваня и снова дробно щелкал ложками, и было похоже, как будто мальчишка улепетывает.
Но Илюша лежал с закрытыми глазами, а потом и вовсе начал бредить и метаться. Ваня отложил ложки и стал трясти брата:
— Илюшка, не помирай, слышишь? Давай песню споем, подтягивай за мной: «Сме-ло, това-рищи…» Пой, чего же ты! «В царство свободы дорогу грудью проложим се-бе-е…»
Ночь прошла в тревоге. На другой день Ваня пошел собирать на улицах окурки. Когда их набралась целая пригоршня, выпотрошил, набил щепочкой несколько гильз и продал прохожим. На вырученные деньги он купил стакан молока для Илюши. И так каждый день Ваня собирал затоптанные окурки, набивал папиросы и продавал. Он уже мог покупать для больного брата ряженку, а потом и житный бублик. А однажды вовсе удивил братишку — явился с новеньким красным бантом на груди.
— Кто тебе дал? — спросил Илюша.
Ваня, веселый и гордый, ответил не сразу. Пусть братишка помучается в догадках.
— Это революционный знак.
— От кого?
— От германских рабочих.
— За что тебе дали?
— Деньги пожертвовал в пользу бастующих германских рабочих.
— Отдал деньги?
— Все до копеечки. Сколько было в кармане, вытащил и отдал.
— А мы как?
Ваня строго взглянул на брата:
— По-твоему, выходит, что мы должны объедаться, а германские рабочие нехай голодают? Так, да?
— Нет.
— А если нет, помалкивай.
— Есть же хочется…
— Терпи. Нельзя только себе заграбастывать. Сперва надо голодным дать. Так только при царе неправильно жили: каждый себе хапал. А теперь все люди будут в Коммуне жить. Понял?
— Понял.
— Вот и нехай германские рабочие купят на наши денежки хлебца.
— Нехай купят… — согласился Илюша.
Ваня улыбнулся, довольный, и тихо, мечтательно сказал:
— А ты знаешь про Коммуну?.. Эх, Илюшка! Это такая жизнь хорошая! Люди будут на аэропланах летать.
А на всей земле ни одного спекулянта не останется, только рабочие и крестьяне!
— Почему?
— Потому что спекулянты и всякие богачи против Коммуны. Не хотят, чтобы бедные тоже хорошо жили. Уцепились за свое богатство и никому не дают!.. Один Ленин может осилить богатеев, и Коммуна обязательно будет.
Илюша болел всю зиму и лишь к весне пошел на поправку. Ваня продолжал торговать рассыпными папиросами и для Илюши придумал дело. Из картона смастерил лоток, повесил ему на шею и велел продавать ириски — их он выменял на папиросы.
Только вот беда: не получилось купца из Илюши.
Дни уже стали длиннее, и время клонилось к теплой поре. С крыш весело сыпалась серебристая капель, пригревало солнышко. В эти часы на Владимирской горке у памятника Крещения Руси собиралось много народу. Отсюда открывался чудесный вид на Днепр.
Илюша бродил в толпе, смотрел, задрав голову, на бронзовую фигуру святого Владимира с крестом в руке и забывал о торговле. Да и мало находилось охотников на его засахаренные ириски, сделанные из прелой муки и горькие на вкус.
Устав бродить, Илюша усаживался на чугунные ступеньки памятника и грелся на солнышке. Нестерпимо хотелось есть, и он, сам того не замечая, поедал ириски, и к концу дня у него не оказывалось ни денег, ни товара.
Ваня даже заплакал от обиды:
— Зачем же ты ириски поел?
— Я нечаянно…
— Эх, ты!.. Я стараюсь, чтобы с голоду не помереть.
Илюша раскаивался, но голод брал верх: история с ирисками повторилась. А на другой день он и вовсе выдумал невесть что — принес за пазухой больного котенка.
— Зачем приволок?
— Жалко… Он мяукает, есть просит. Ты не беспокойся, я ему свой хлеб буду отдавать.
Ваня возмутился:
— Да разве в этом дело, голова садовая? — Он подумал минуту и добавил миролюбиво: — Ладно, оставь, будем втроем жить…
Однажды Ваня примчался веселый и скомандовал:
— Илюшка, собирайся!
— Куда?
— В Москву едем. Один пацан сказал, что товарищ Ленин собирает Коммуну и сам записывает ребят в тетрадку. Хлеба там вволю. А еще одёжу нам военную сошьют — шинель и галифе.
— Настоящие? — удивился Илюша.
— Конечно… Наш отец за Коммуну погиб, — значит, товарищ Ленин нас первыми запишет, хотя у него рука на перевязи…
— Почему?
— В него буржуи стреляли.
— Как же он пишет больной рукой?
— А так: отдохнет немножко и опять пишет…
— Не везет Ленину, — сказал Илюша. — Ну ничего, ехать так ехать!
Бедному собираться — встал да пошел. Прощай, Киев! Оставайся на площади, бронзовый Богдан Хмельницкий, скачущий на коне с булавой. До новой встречи, златоглавая Киево-Печерская лавра над синим Днепром!..
По пути на станцию Илюша и Ваня увидели старичка с ведерком в одной руке и свертком бумаги в другой. Он ходил от тумбы к тумбе и клеил новенькие плакаты. Ребята замерли, когда увидели, что это был за плакат.
Ленин, в черном костюмчике, в клетчатой кепке, стоял на земном шаре с метлой в руках. Весело усмехаясь, он скидывал прочь с земли царя, попика, похожего на жука, и толстопузого буржуя с денежным мешком. Он так крепко вцепился в мешок, что шапка слетела, а сам кричал: «Караул, спасите! Меня Ленин с земли сметает!»
Внизу плаката было написано:
ТОВ. ЛЕНИН ОЧИЩАЕТ ЗЕМЛЮ ОТ НЕЧИСТИ.
За такую вещь, как этот плакат, можно было отдать все. Но у братьев ничего не было, кроме котенка, который прикорнул за пазухой у Илюши. Ваня решил, что уезжать без такой картинки немыслимо. Братья спрятались за скамейкой, дождались, пока старичок уйдет. Тогда Ваня подкрался, осторожно отклеил плакат и велел братишке спрятать его.
— Видал, как он буржуя метлой лупит?
— А почему рука у Ленина не на перевязи?
— Выздоровела, — сказал Ваня.
На вокзале, когда стало темно, братья пробрались вдоль вагонов в голову длинного поезда, туда, где посапывал во тьме небольшой паровозик с керосиновым фонарем спереди.
Ваня тайком забрался по железным ступенькам на паровоз, втащил Илюшу, и они забились под черный маслянистый живот паровозного котла; сидели там тихо, как два воробышка.
Из трубок выбивался теплый парок, и можно было погреть руки.
Вдруг над головой заревел паровозный гудок. Илюша закрыл уши ладонями. Даже котенок испугался и чуть не выпрыгнул из-за пазухи. Поезд медленно тронулся и пополз навстречу кромешной тьме, освещая себе путь тусклым керосиновым глазом.
Из трубы паровоза вместе с дымом выбивались искры, они залетали под котел, где спрятались ребятишки. Так и сгореть нехитро! Братья грелись, прижимаясь к теплому животу котла, и старались не шевелиться, чтобы машинист не заметил «зайцев». А тут котенок запищал, запросил есть.
Ваня рассердился:
— Брось ты его!
Но Илюша прижал котенка к груди, и тот затих.
На первой же остановке помощник машиниста заметил ребят и велел слезть. Трусцой побежали они в станционную кубовую, где находили себе приют бездомные люди. Так было и на этот раз: во тьме кубовой светились огоньки папиросок. Братья молча присели у входа. Ваня отдал братишке буденовку, чтобы согреть его, и шепнул тихонько:
— Документ береги, он за подкладкой…
Постепенно глаза привыкли к темноте, и можно было рассмотреть, кто находился в кубовой. Страшен был лохматый бандюга с одним глазом. Он искоса оглядел ребятишек и спросил у Илюши сиплым голосом:
— Что, шкет, замерз?
— Холодно, — сознался Илюша, — зуб на зуб не попадает.
— Попей водички! — И одноглазый поднес к губам Илюши бутылку.
Мальчик невольно глотнул и закашлялся.
— Ты зачем ему водки даешь? — вступился за брата Ваня.
Бандит ухмыльнулся:
— Теплей будет.
— За такое дело я могу в морду дать, — сказал Ваня и увидел в руке одноглазого нож.
— Не наколись, — сказал бандит. — Выпей лучше и ты, легче станет на душе.
— Мы есть хотим, — сказал Ваня.
— Воровать надо учиться. Если у другого не отнимешь, с голоду подохнешь, — ворчал одноглазый, отхлебывая из посудины.
В кубовой запахло самогоном.
— Копыто, оставь глоток, — послышался хриплый женский голос.
У дальней стены лежала на полу растрепанная полупьяная девица. Возле нее в слабом мерцании свечного огарка двое воров играли в карты.
— Людей душить надо… — продолжал одноглазый. — Если ты голодный, все радуются. Какой-нибудь пузач идет по улице и не смотрит на тебя, за человека не считает, брезгует тобой. Зато ночью прижмешь его в переулке, он и задрожит, как июда…
— Копыто, чего ты там головы пацанам морочишь? — спросила девица. — Лучше скажи: в чем счастье человека?
— Жить и не давать жить другому, — ответил бандит.
Снег задувал через порог кубовой, и некуда было от него спрятаться. Вдруг на станции прозвучали выстрелы. В кубовую вскочил какой-то оборванец и крикнул:
— Легавые!
Все, кто был в кубовой, кинулись к выходу. Илюша видел, как блеснул во тьме нож одноглазого. Выбегая, бандит шагнул через Илюшу. Остальные последовали за вожаком.
Через мгновение в кубовой не осталось ни души. Один Илюша притаился в углу и не знал, что делать. Ему почудился голос Вани. Потом послышались шаги, и в кубовую заглянул человек с наганом в руке, посветил фонарем и заметил Илюшу.
— Кто такой? А ну подымайся!
Появился еще один, в кожаной тужурке. Он был постарше, взял Илюшу за воротник и поднял:
— Вставай!.. Фу, от него самогоном разит… Пашка, отведи его в комендатуру.
Пашка наставил на Илюшу наган:
— Шагай не оглядывайся, иначе отправлю на тот свет без пересадки.
Запахнув драный женский салоп, Илюша поплелся, чмокая опорками. Он тихо плакал, вытирая слезы свесившимся рукавом. Не то было страшно, что его ведут в тюрьму, а то, что исчез брат Ваня.
— Чего слюни распустил? — Пашка подталкивал Илюшу наганом. — Двигай живей костылями! Ишь, фулиганье! Ночь не спи, гоняйся за ними…
В дежурке Орточека коптила на стене лампа с лопнувшим и заклеенным газетой стеклом. На столе — полевой телефон с черной ручкой, которую нужно вертеть, как шарманку. Разбитое окно было заткнуто куском суконного солдатского одеяла.
Пашка подтолкнул Илюшу к дежурному и доложил:
— Товарищ Дунаев, вот еще субчика поймали… Чего там ховаешь за пазухой? Показывай!.. Тю, малахольный, котенка таскает за собой…
— Отойди, не трожь…
— Чудак… Сам голодный, а животную держит…
Дежурный, разговаривая по телефону, не обращал внимания на ребят. Он кричал в трубку:
— Обязательно с решетками! Два вагона хватит. Да на Киев…
Чекист Пашка был ненамного старше Илюши, зато казался куда каким воякой.
— Садись к стенке и замри… кошатник. А если попытаешься тикать, шлепну! — И Пашка вложил оружие в кожаную кобуру и аккуратно застегнул на пуговицу.
В полутьме тесной комнаты за деревянной перегородкой сидели под конвоем несколько бандитов, пойманных во время облавы. Была здесь и девица, что просила у Копыта водки. Самого одноглазого не было. Не оказалось среди пойманных и Вани.
Остаток ночи чекисты распределяли жуликов: кого в кутузку при Орточека, кого в арестантский вагон, поданный на Киев.
Перед утром, когда все успокоились, Дунаев увидел спящего Илюшу. Мальчик лежал, поджав ноги с острыми грязными коленками, а возле него сидел котенок и смотрел на Дунаева жалобными, слезящимися глазами. Лицо у мальчика было серое, веки то и дело вздрагивали, и столько недетского страдания было во всем его облике, что чекист задумался.
В дежурке было тихо. Уронив голову на грудь, дремал на лавке конвоир Пашка. Солдатские ботинки его прохудились, подметка на одном из них отстала…
Дунаев ходил по комнате, охваченный тревожными думами.
Много событий минуло с той поры, когда он, калужский комсомолец Евгений Дунаев, уехал на фронт. Сначала воевал с Деникиным, был ранен, лежал в госпитале. И вот поручили ему трудное дело: бороться с голодом, с преступностью, с горем человеческим.
А горе — вот оно, лежит на полу, укрытое лохмотьями, и надо решать, как развеять его, согреть измученные детские души, разжечь в них огонек жизни…
Дунаев подошел к столу и взял папку. Сверху лежало только вчера полученное из губчека письмо:
«…Положение детей, особенно беспризорных, тяжелое, несмотря на то, что Советская власть не щадила для этого ни средств, ни сил. Приходилось сплошь и рядом передавать заботу о детях людям, которые оказывались врагами пролетарской революции… в детях не только не развивали коммунистических идей и чувств, но обкрадывали их… оставляли без призора и заботы…»
Дунаев уже не первый раз перечитывал это тревожное письмо, полное любви к детям и участия в их судьбе.
«Сейчас пришло время, когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить свое внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя…»
За окном начинался рассвет, но в дежурке еще было темно. Дунаев подвернул фитиль керосиновой лампы, и она стала коптить — керосин кончился. В тусклых бликах пламени Дунаев дочитал последние, как ему казалось, самые главные слова письма:
…Районные, транспортные ЧК обязаны взять под свою защиту беспризорных детей на вокзалах и поездах… Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции…
Председатель ВЧК Ф. Дзержинский.
Дунаев разбудил своего помощника Пашку и велел принести кипятку.
Проснувшись, Пашка прежде всего поискал глазами вчерашнего пленника и, убедившись, что тот на месте и спит, взял жестяной чайник и побежал к начальнику станции за кипятком.
Дунаев тормошил Илюшу. Зашевелились лохмотья, выглянуло из-под помятой буденовки заспанное детское лицо.
— Эй, пассажир, подымайся, — ласково проговорил Дунаев и помог Илюше подняться.
С чувством жалости оглядывал он мальчика. На нем женский салоп со сборками на плечах, как видно подаренный сердобольной барыней. На всклокоченной голове буденовка с малиновой звездой. Большие испуганные глаза смотрят недоверчиво.
— Ты чей, как попал сюда?
— С Киева.
— Отец, мать есть?
— Нема.
— Значит, один на свете?
— Брат есть.
— Где он?
По замызганным, бледным щекам мальчика потекли слезы.
— Чего плачешь? Где брат?
— Не знаю. Мы в кубовой были, когда облава началась.
— Вор у тебя брат?
— Нет, он маленький.
— Откуда вы родом?
— С Юзовки.
— А сюда как попали?
— В Киеве жили.
— В приюте?
Илюша вытер глаза рукавом и ответил:
— Под лестницей мы жили.
Явился Пашка с чайником.
— Принимай кипяток, товарищ Дунаев, горячий до невозможности. Жена начальника не хотела давать, кричит: «Нанялась я вам кипятить воду?» А я говорю: «Не для меня кипяток, гражданочка, для революции!» Сразу замолчала.
По заплаканному лицу Илюши Пашка догадался, что между чекистом и беспризорным произошел серьезный разговор. Хмуро оглядывая своего пленника, Пашка спросил:
— Чего он тут брехал?
— Паша, этот малец потерял брата. Ты вчера другого пацана, без шапки, не видал?
— Разбежались, гады.
— Что будем делать с ним? — спросил Дунаев, глядя на Илюшу.
— Расстрелять его соленым огурцом, — пошутил Пашка.
Илюша заплакал. Пашка не ожидал такого оборота и сказал примирительно:
— Ну чего слюни распустил, чудак? Я шутю… Еще пулю на тебя тратить, когда кругом столько врагов рабочего класса ходют.
— Давай отправим его в Белую Церковь в детприемник, — сказал Дунаев.
— Можно, — согласился Пашка.
— Между прочим, этот шкет из твоих мест, Паша, из Юзовки.
Пашка недоверчиво покосился на Илюшу:
— С Юзовки? А как фамилия?
Илюша ответил таким слабым голосом, что Пашка не расслышал и переспросил:
— Ты что, глухонемой? Говори громче.
— Барабанов, — повторил Илюша.
— Не слыхал такого, — решительно заявил Пашка и отвернулся. Не любил он вранья.
Зато Дунаев, услышав фамилию мальчика, остановился и с удивлением в раздумье повторил:
— Барабанов… Интересно! — Он положил Илюше на плечо руку и спросил: — У тебя родных в Калуге нет?
Илюша молчал.
— Петра Николаевича Барабанова, случаем, не знаешь?
— Нет.
— Отца твоего как звали?
Илюша посмотрел на окно и опять захныкал:
— Дяденька, отпусти меня! Я пойду брата искать, а то он уедет куда-нибудь…
— Погоди! Отвечай: как звали отца?
Пашка хмыкнул в кулак.
— Забыл, как родного отца зовут. Чудеса твои, господи!
— Николаевич, — назвал Илюша отчество отца, а имя в самом деле забыл.
— Ты смотри, и отчество сходится… — в раздумье повторил Дунаев. — А твой отец где работал?
— Шахтер.
Дунаев, волнуясь, зашагал из угла в угол, потом остановился и сказал помощнику:
— Понимаешь, Пашка, тут невероятное совпадение. Я сам родом из Калуги. У моих родителей есть зять, Барабанов Петр Николаевич. Я точно помню, что у него в Юзовке был брат-шахтер. И у того двое ребятишек… Чует мое сердце, что этот пацан — один из них.
Пашка счел нужным усомниться:
— Брешут они, товарищ Дунаев. У этого шпаненка, наверно, и отец есть, и фамилия другая… Знаем мы этих сявок! Буденовку, наверно, стырил, а спроси, где взял, скажет — купил. Если ты с Юзовки, — неожиданно обратился он к Илюше, — то говори: на какой шахте отец работал?
— Шахтер он…
— Нет, ты шахту назови.
Илюша не отвечал. Пашка подмигнул Дунаеву и заключил:
— Этот шкет с Юзовки, как я с Америки… Если у меня отца в шахте задавило, разве я забуду?
— Я могу документ показать, — сказал Илюша, обиженный тем, что ему не верят.
— Пачпорт? — засмеялся Пашка.
— Не пачпорт, а документ…
— Ну брешет, ну брешет! — заливался от смеха Пашка.
Илюшу задело, но все-таки он не показал Ванин «документ» — еще отберут. И тут опять соленый ком застрял в горле Илюши: ведь Ваня остался без шапки и даже «документа» у него нету. Пропадет совсем…
Дунаев продолжал допытываться:
— Неужели твой отец никогда не упоминал Петра Николаевича из Калуги? Может быть, братишка твой знает его?
Илюша пожал плечами.
— Брата как зовут?
— Ваня, — с трудом выговорил Илюша. — Дяденька, отпустите меня…
— «Отпустите»… — ворчал Пашка. — А он опять пойдет воровать…
Все же Пашка стал помягче: наверное, почуял, что встретил земляка, и стало жалко мальца.
— Товарищ Дунаев, нехай он пошамает, а я поищу его брательника.
Дунаев убедился окончательно, что случай столкнул его с одним из племянников Петра Николаевича Барабанова. Вывод напрашивался сам собой: отправить мальчишку в Калугу, а там видно будет.
— Вот что, Илья, — сказал Дунаев, — поезжай-ка в Калугу, вон и Пашка советует… Иначе отдашь ты богу душу. Смотри, сколько ребятишек гибнет. Поезжай и будешь жить с дядей. А братишку твоего мы найдем. Сейчас война кончилась, будет легче…
Однако Илюша оставался безучастным к этим разговорам. Он бродил по станции и не верил, не хотел верить, что Вани нет.
Лишь с наступлением темноты Илюша возвращался в дежурку. Пашка кормил его. За короткое время маленький чекист так привязался к Илюше, что не оставлял его одного. Уединившись где-нибудь в темном уголке, он воспитывал своего земляка:
— Хочешь, я тебе про Ленина расскажу?
— Хочу.
— Буржуи знаешь как боятся его!.. Как увидят, так со всех ног улепетывают… Ленин живет в Москве, в маленькой комнатке, кровать у него железная, а подушки нема.
— Почему?
— Всем сейчас бедно живется, вот и он тоже… Ничего, теперь барона Врангеля в море утопили, хорошая жизнь начинается…
Торопилась весна. Дни заметно прибавились, солнце светило горячее. Грачи на станции горланили, качаясь на голых ветках тополей.
Целую неделю прожил Илюша у чекистов. Он уже сам понимал, что искать Ваню бесполезно.
— Поезжай в Калугу, друг ситный, — продолжал уговаривать его Дунаев. — Эх, какой у нас город красивый! Речка Ока, бор на Яченке. Будешь рыбу ловить, а в лесу орехи собирать… А еще тебе скажу: может так случиться, что твой брат Ваня уже в Калуге. Вспомнит про дядю и поедет туда. Может такое случиться? Может. Вот будет у вас встреча!
Дунаев убеждал Илюшу, а сам думал, что, если ошибся и Петр Николаевич Барабанов не приходится мальчику дядей, все равно надо отправить его в Калугу. Мать и отец догадаются, кто прислал его, и приютят.
— Слушай и мотай на ус, — сказал на другой день Дунаев. — Вот тебе бумага с адресом и пропуск. Поезжай, а то, боюсь, отдашь ты богу душу… Найдешь в Калуге моих родных, не рассказывай, кто тебя прислал: мол, какой-то дядя военный, не знаю, кто и откуда. Не хочется мне, чтобы мать волновалась…
Чекист Паша столько продуктов собрал товарищу на дорогу, что насыпали буденовку доверху.
— Ну, шахтер, — сказал Дунаев и похлопал ладонью по двери вагона, где было написано: «40 человек или 8 лошадей», — подали тебе экспресс, залезай на верхнюю полку и кати вперед к своей судьбе. Мы еще встретимся с тобой: у нас одна дорога…
— Не теряйся и не робей! — кричал Пашка, и чувствовалось, что ему было жалко расставаться с Илюшей.
Поезд тронулся. Чекисты размахивали шапками. Илюша с сожалением смотрел на удалявшихся друзей. Вагоны убыстряли бег. Станционные постройки остались позади.
Неожиданно Илюшу охватил страх. Почему он уезжает? А если сейчас на станцию придет Ваня?
Не помня, что делает, Илюша бросился к двери вагона, но какой-то красноармеец успел схватить его за руку:
— Ты что, парень, с ума спятил? Жизнь тебе надоела, что хочешь на ходу прыгать?
Илюша вернулся на свое место на полке, ткнулся лицом в буденовку и заплакал.
Глава вторая
В КАЛУГЕ
Идет патруль по городу —
шаги, шаги, шаги.
На все четыре стороны —
враги, враги, враги.
Губернский город Калуга был в прошлом одним из богатых торговых центров российской провинции. К пристаням на Оке причаливали баржи с пенькой, картофелем, медом, яблоками. По берегу тянулись мучные лабазы. Горластые базары и ярмарки ломились от обилия товаров. Купцы из Мещевска, Ю<