— Ее надо в больницу определить, — предложил кто-то из комсомольцев.
— Не примут, лазареты переполнены.
— Но не оставлять же ее здесь. Возьмем ее. В губкоме помогут устроить в Хлюстинскую больницу.
В разгар обеда в огороды пришел комсомолец Сережка: для одних — красный герой, для других — дебошир и анархист.
— Явился, партизан? — с ходу атаковал его Митя. — Ты чего там устроил на базаре?
Сережка стащил культяпками кепку с головы, утер подкладкой потное лицо и сказал, присаживаясь рядом с Митей:
— А тебе что, нэпманов жалко?
— Брось бузить… Я не их, а честь комсомольскую защищаю, а ты ее роняешь.
— О чести помалкивай, я ее своей кровью отстаивал! — И Сережка спрятал в карманы изуродованные руки.
— Знаю… — хмуро сказал Митя. — Война кончилась, и надо не шашкой работать, а головой.
— Кому как, — не соглашался Сережка. — Ты головой работай, она у тебя крепкая, а я буду шашкой…
Комсомольцы знали — Сережка не даст спуску секретарю. Разговор будет прямой и резкий, а это всегда интересно.
— Ты вот хлебаешь суп из шрапнели, носом дергаешь, а в городе буржуазия возрождается, как в старое время. Ты был на базаре? Нэпман ведет себя хозяином: хочет — рубль с тебя возьмет, хочет — тысячу, полная его воля. А рабочему человеку где взять такие деньги? Выходит, мы опять в кабале. Только раньше были дворяне да купцы, а сейчас совбуржуи-нэпманы.
— Чудак ты, Сережка, — усмехнулся Митя, — это они у нас в кабале, а не мы у них.
— Интересно… чем же ты их закабалил?
— Налогами… И вообще возвращение капитализма исключено, потому что командные высоты в руках государства. — И Митя перечислял, загибая один палец за другим. — Армия у нас, промышленность в руках рабочих, земля у крестьян…
— Считай, считай, а буржуи посмеиваются.
— Больше не будут, — пошутил кто-то из комсомольцев. — Сережка на них страху нагнал…
— Налейте супу этому борцу за Советскую власть, — сказал Митя, чтобы закончить спор.
Место в Хлюстинской больнице добыли с трудом и положили туда мать Мустая. Самого мальчика взяли Азаровы: где четверо, там и пятый прокормится. К тому же детские дома были переполнены.
Валя и Надя встретили Мустая заботливо, нашли кое-что из белья и вместе с Митей отправили в баню.
Вернулись они веселые. Мустай выглядел комично. На нем была черная косоворотка, Валины сатиновые шаровары и стоптанные лыковые лапти, подаренные Илюшей в бору.
Почему Мустай не захотел расстаться с лаптями, выяснилось неожиданно. За ужином возник разговор о том, почему Мустай искал «дядю Колю».
— Илюшка сказал… В бору стадо пасет. Пиньжак мине дал, чабата скинул, молока приносил.
Митя и Валя переглянулись. Они знали от Петра Николаевича, что Илюша пасет в бору стадо.
— Какой из себя Илюшка, не белобрысый?
— Маленький совсем, чабата дал. Гляди. — И Мустай показал ногу, обутую в лапоть.
— Да ведь куртка-то Илюшкина! — воскликнула Надя, рассматривая на Мустае пожарный пиджак. — Я ее по медным пуговицам узнала.
— Выходит, тебя Илюшка прислал? — с удивлением спросил Митя, а потом с укоризной сказал сестрам: — Эх вы, пигалицы, забыли парня!
— А ты? — спросила Валя. — А ты не забыл?
— То-то и оно, что забыл, — согласился Митя. — Вы еще не все знаете, сестренки, а мне признаться стыдно. На прошлой неделе я получил письмо от Женьки Дунаева. Он спрашивал про Илюшку, просил узнать, доехал ли мальчик. И я ему ответил, как бюрократ. Мол, доехал, жив-здоров. А вот не сходил, не узнал, как живется парнишке. Может быть, его там совсем богом придавили. Я-то знаю деда Дунаева — чуть родного сына не убил за бога.
Надя на минуту задумалась, что-то вспоминая.
— Я знаю девочку с Солдатской улицы, она говорила, что Илюшу хотели отдать в церковь прислужником.
Митя с досадой стукнул кулаком себя по груди:
— А ведь все почему? Некогда! Хоть на части разорвись: голод надвигается, безработица началась, огороды гибнут, электрическую станцию надо восстанавливать. Я и рабфак забросил, только по ночам и готовлю уроки, а голова что котел гудит… На кого же мне надеяться, как не на вас, сестренки? Вы должны помогать.
Надя увидала кого-то на улице и бросилась к двери.
— Папа идет! — И она побежала навстречу отцу, чтобы первой сообщить о новости в семье.
Мустай тоже поднялся и замер в ожидании.
Вместе с Азаровым пришли двое знакомых Мите чоновцев и тетя Даша, председатель деткомиссии Помгола. Все были молчаливо-сосредоточенные.
— Вот и дядя Коля! — Митя обнял Мустая за плечи. — Такой дядя Коля годится?
Азаров выдвинул ящик комода, достал из-под белья вороненый наган, покрутил пальцем барабан, проверяя, все ли патроны на месте, и опустил револьвер в карман.
— Папа, ты куда собрался? — спросила Надя.
Азаров не ответил. Тетя Даша с серьезным видом объяснила:
— На улицу Труляля, дом номер два нуля. Знаешь такую?
— Знаю, — смущенно и понимающе сказала девочка, — это улица рядом с Кудыкиной.
— Вот именно, только чуть правее, — согласился Азаров и, жестом приглашая всех к столу, сказал старшей дочери: — Валюша, подкрепи нас на дорогу.
— Папа, а мы взяли к себе голодающего мальчика, — похвалилась Надя и подвела Мустая к отцу.
Только теперь Азаров заметил подростка в девичьих сатиновых шароварах и черной косоворотке с засученными выше локтей рукавами.
— Что ж, я не возражаю, — ответил Азаров, рассматривая мальчика. — Взяли так взяли. Ты откуда родом? Подсаживайся к столу и покажи, хорошо ли умеешь работать зубами.
Азаров принял от Вали чугунок с теплой картошкой и поставил на стол. В это время открылась дверь, и вошли еще двое: паренек в красноармейской гимнастерке и девушка со значком «КИМ» на груди. Мустай сразу узнал их — эти двое разговаривали под деревом во время скаутского парада.
Паренек увидел на столе чугун с едой, потер от удовольствия руки и сказал:
— Главное — прийти вовремя, пока не остыла картошка. Правильно я мыслю, дядя Коля?
Он за руку поздоровался с Азаровым, с чоновцами, с тетей Дашей, пожал худенькую руку Вале и лишь потом обратился к Мите:
— Слыхал новость? Скауты в городе парад устроили.
— Парад победы, — добавила девушка.
— Ты скажешь, Аня, — отозвался Митя. — Какая там победа, хвастовство одно…
— Но они думают, что победа.
— Ну и пусть думают.
— Посмотрел бы, сколько ребятишек шло за скаутами, со всего города сбежались.
— Ну и что с того?
— А то, что упустим мы ребят. Увлекут их скауты, затянут в болото мещанства.
— Не затянут. У наших ребят пролетарское чутье!
— Пролетарское чутье надо воспитывать, — заметила тетя Даша. — Мы его когда-то впитывали в себя вместе с пороховым дымом на баррикадах.
— Не понимаю, кто разрешает такие парады? — спросил один из чоновцев. — Откуда взялись у нас скауты?
— Я знаю, — сказала Валя. — Они у нас в школе орудуют — Жорж Каретников, Шурик Золотарев…
— Это пескари, а есть щука, — прервал Митя сестру. — Щука эта — скаутмастер Поль Раск. Это он сколачивает отряды из нэпманских сынков. Но все это напрасные потуги.
— Не скажи, — возразила Аня, — у них четкая линия и задача: отвоевать у нас ребят, чтобы потом диктовать нам свои условия.
— Пора кончать с этими жоржиками, — решительно заключил Митя. — Разгоним их, и амба! Верно, Федя?
— Правильно, — подтвердил паренек в гимнастерке.
Старший Азаров молча макал вареную картошку в крупную хрустящую соль и не спеша ел. Но было заметно, что он внимательно вслушивался в спор комсомольцев. Вдруг он сказал:
— Разгонять скаутов вам никто не позволит.
— Это почему так? — с возмущением спросил Митя.
— Разогнать — не значит победить. Нужно бороться с их идеологией и победить в открытом бою. Аня правильно сказала. Можно потерять самые великие завоевания, если не готовить смену. Вы думаете, что буржуазия, которую мы ликвидировали в семнадцатом году, сложила оружие? Шалишь!.. Она будет бороться с нами за наших детей, чтобы через них вернуть утраченное… Враг не сдается и не прощает…
— Что же, мы должны с хлебом-солью встречать скаутов? — спросил Митя. — На поклон к ним идти?
— Ну, у кого для этого спина приспособлена, пусть кланяется… А мы зовем к борьбе. Комсомольцы так должны вести свою работу, чтобы молодежь не к скаутам шла, а к нам, не в церковь, а в рабочий клуб. Тогда будет победа. — Азаров ободряюще хлопнул ладонью по спине сына. — Такие-то дела, товарищ комсомол.
Все поднялись и стали собираться.
— Ты далеко, батя? — примирительно и заботливо спросил Митя у отца.
— На сплав леса. В верховьях Оки лес заготовляют. Надо плоты пригнать.
— А наган берешь зачем?
— На всякий случай.
Когда Митя вышел с отцом на улицу, тот сказал сыну об истинной причине поездки: где-то в уезде организовалась банда под названием «Христово воинство»; в одной деревне они убили мальчика-батрака по имени Серенька.
— Да, враг не сдается и не прощает. — Митя сурово повторил любимое выражение отца.
Глава пятнадцатая
ЕВГЕНИЙ ДУНАЕВ
Коль не хватит солдат,
Старики станут в ряд,
Станут дети и жены бороться!
Всяк боец рядовой, сын семьи трудовой,
Всяк, в ком сердце мятежное бьется!
Илюша вошел в переднюю и увидел на вешалке незнакомую шинель. Поверх нее на гвозде висела портупея с наганом в кобуре.
В столовой никого не оказалось. В зале тоже. Илюша бросился во двор и услышал приглушенный голос бабушки: она с кем-то разговаривала в коровнике. В это время звякнула щеколда калитки, и с улицы вошел он сам, чекист Евгений Дунаев, загорелый, в закатанных до колен штанах, босиком. Они глядели друг на друга: один в радостном порыве, другой с веселым удивлением.
— Ого, как ты подрос! — сказал Дунаев, опуская на землю ведра с водой. — Ну, здравствуй, брат Илюшка!
В один миг Илюше вспомнилось все: зимняя ночь, незнакомая станция, рельсы в мокром снегу и закопченная керосиновая лампа в дежурке чекистов…
В настороженных, полных испуга и надежды глазах мальчика Дунаев прочитал немой вопрос и нахмурился.
— Не нашли твоего брата, — сказал он. — Искали повсюду: в приютах, на базарах. Наверно, живет где-нибудь в детской коммуне под другой фамилией — это бывает. Словом, не огорчайся, найдем его… А сейчас давай отнесем воду бабушке, а ты расскажешь все по порядку, ведь мы с тобой с самой зимы не виделись. Выходит, мы тогда правильно решили послать тебя в Калугу. Между прочим, Пашка просил передать привет. А котенок твой обжился у нас, с Пашкой на пост ходит… Ну, об этом еще поговорим. Пойдем, я видел, бабушка лепешки пекла, глядишь, и нам перепадет. — Евгений поднял ведра, Илюша тоже ухватился за дужку, помогая.
С порога Евгений крикнул:
— Мам, воды принесли! За работу давай по лепешке!
Бабушка с приездом сына точно помолодела, она была весела. Вот и сейчас, приняв от Илюши ведро с водой, легонько ткнула пальцем ему в лоб и сказала:
— Что, голова садовая, забыл станцию! Слышь, Женюшка, приехал он к нам весной весь грязный, прости господи, во вшах. Спрашиваю, где видел моего сына, на какой станции? Говорит, не знаю… А станция-то, как бишь она? Конотоп? Слыхал? Конотоп, где был всемирный потоп. — Бабушка собиралась засмеяться, а сама заплакала.
— Мама, — с упреком сказал Евгений, — радоваться надо, а ты в слезы.
— Измучилась я, сыночек, все об тебе думала…
Илюшу ждала еще одна радость: Евгений привез целый ворох подарков — настоящую, хоть и поношенную, буденовку, красноармейские ботинки… Кто-то из чекистов отдал свои галифе. А Пашка прислал кусок рафинада, правда, слегка замусоленный и пахнущий махоркой, но до невозможности сладкий!
В доме говорили без умолку. Дедушка Никита снова и снова ставил самовар. Дело было не в чае, а в потребности говорить и говорить — счастье-то какое, сын объявился!
В разгар семейного торжества приехала Подагра Ивановна. Увидев Евгения, она бросилась к нему, причитая.
— Женечка, родненький! Откуда же тебя бог послал? Да какой же ты худой да черный… — чмокая крестника в лоб, причитала она. — А мой-то Олег пропал, поди уж, и косточки сгнили… Аграфенушка, как я рада, что Женя нашелся!.. Лизочка, здравствуй, милая. Я за вещами приехала, да уж, видно, не до них сегодня. Эй, кто там, позовите моего кучера! Мальчик, все забываю, как тебя зовут, — обратилась она к Илюше, — сбегай… Нет, постой, я сама.
Подагра Ивановна выбежала во двор и, открыв калитку на улицу, крикнула кучеру, дремавшему на козлах:
— Ерема! Поезжай за Иван Петровичем, скажи: нашелся Женя Дунаев. Ищи на бирже или на бегах, небось опять деньги проигрывает, идол. Без него не являйся! — И она вернулась в дом, сморкаясь в платок и приговаривая: — Радость-то какая! Женечка, дай хоть насмотрюсь на тебя…
Иван Петрович Каретников, муж Подагры Ивановны, не замедлил явиться. Он знал своенравный характер супруги: если требует, бросай все дела и мчись сломя голову.
Его привезли в пролетке, жирного, одетого в новый серый костюм и модные ботинки с гамашами. В руках он держал трость с серебряным набалдашником. На затылке вызывающе торчал котелок, опять, как в старорежимное время, входивший в моду.
— Мое вам с кисточкой! Здравствуй, герой, — приветствовал он Евгения и, обнимая, уперся в него животом. — Вон ты теперь кто — чекист! Гроза всемирного капитала. Как это поют нынче… «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Правильно, так их, вампиров…
Иван Петрович сыпал шутками. Вид у него был независимый. На розовых пальцах перстни. Рот полон золотых зубов. Евгений понял, что его «родственничек» опять стал богатым человеком.
— Где служишь? На Украине? Как там с засухой? Выходит, голод не тетка. То-то же, голубчики марксисты, — революция, контрибуция, а жрать нечего.
— Дайте срок, все будет, — сказал Евгений мирно.
— Верно говоришь, — согласился Иван Петрович не без ехидства, — дайте срок, будет и белка и свисток… Лучше уж признайся: обанкротились. Кричали: мы новый мир построим, а вышла одна разруха.
— Нужду организовали у нас капиталисты, — возразил Евгений, — хотят этим сломить народ, вернуть себе власть.
Иван Петрович деланно рассмеялся.
— Вот уж истинно: с больной головы да на здоровую…
Не справились большевички с экономикой, в этом все дело. Хорошо, что пришли к нам с поклоном: дескать, возьмите, проклятые буржуи, торговлю в свои руки. Что ж, мы незлопамятны, поможем коммунистам восстановить хозяйство. И уже помогли. Пойди на базар — всего завались!
— У вас «завались», а рабочему пока голодно живется, — сказал Евгений.
— Почему же? — с ехидным удивлением спросил Иван Петрович. — Ведь сейчас диктатура пролетариата. Пролетариат всему голова: бери и властвуй!.. Нет, мил человек, диктатура хороша, когда хлебушек имеется. А у них шиш с маслом. — И, уже не скрывая злорадства, Иван Петрович свернул кукиш и показал его Евгению.
Издевательский тон нэпмана начал задевать Евгения, и он сказал:
— Кому-кому, а вам, мелким собственникам, следовало бы уважать пролетарскую диктатуру. Она разрешила вам свободно торговать, она же вас…
— Прихлопнет? Так, так… Значит, кто — кого? Но я скажу тебе прямо, по-родственному: частная торговля устоит, а может случиться, что и сама скушает вашу государственную торговлю вместе с потрохами.
— Зубы не поломаете?
— Зачем? Они у меня, глянь-ка, из благородного металла. — Иван Петрович, открыв рот, постучал ногтем по ослепительным золотым зубам. — Да и незачем жевать-то, целиком проглотим.
Довольный своей шуткой, Иван Петрович прошелся по комнате, поглаживая круглый живот, точно уже проглотил государственную торговлю.
Разговор пошел с колкостями. Илюше из-за перегородки было слышно все, и он радовался тому, как смело отвечает чекист Ивану Петровичу.
— Революция сходит на нет, — кричал тот, — и знаешь почему? Потому что подняли руку на святая святых — собственность!
Евгений достал кисет с самосадом и стал набивать обгорелую, пахнущую махоркой трубку.
— Человек не может жить без собственности, слышишь? — продолжал ораторствовать Иван Петрович. — Собственность двигала историю, она совершала великие открытия, из-за нее лились реки крови! «Мое» — вот вечная правда жизни. А вы, большевики, хотели раз-два и в дамки. Дескать, все общественное. Не мое, а наше. Обман! Если все «наше», значит, я могу взять, что мне хочется. Ан черта с два! В тюрьму за это. Вот и выходит, что каждый человек говорит: мое — это мое и ничье больше!
— Что же вы предлагаете, — спросил Евгений, попыхивая трубкой, — вернуться к капитализму?
— Ничего страшного, — не замечая пропни, ответил Иван Петрович. — А может быть, это единственный путь, чтобы сохранить государство и народ.
— Какой народ? Говорите точнее.
— Опять за свое — дескать, богатые, бедные. Народ есть народ, и все одним миром мазаны.
В комнате стоял дым коромыслом и шел такой спор, точно противники не разговаривали, а палили друг в друга из пушек. Тетя Лиза делала Евгению умоляющие знаки, чтобы он уступил. Но тот, распалившись, уже ничего не замечал, кроме самодовольной физиономии родственника и поблескивающих во рту золотых зубов.
Из сада вернулась Подагра Ивановна в сопровождении бабушки.
— Кто тут у вас кого проглотил? — спросила она весело. — Я слышала в саду ваши голоса.
— Это не я, — отозвался Евгений с усмешкой, — это Иван Петрович говорит, что капиталисты пашу торговлю проглотят, а заодно скушают всю рабоче-крестьянскую республику.
— Увольте, надоело, — перехватила разговор Подагра Ивановна. — Это большевики выдумали делить людей на богатых и бедных.
— И натравливают одних на других, — подсказал Иван Петрович, чтобы задеть Евгения.
— Так говорили меньшевики, — отпарировал Евгений.
— Кто, мы? То есть?.. Брось, знаешь, эту демагогию, не таких ораторов слышать приходилось.
Бабушка, чтобы прервать нарастающую ссору, стала приглашать гостей к столу. Но страсти накалились так, что уже невозможно было успокоить ни того, ни другого.
— Не могу понять, чего вы, большевики, добиваетесь? — с притворным удивлением воскликнула Подагра Ивановна. — Уж, кажется, дошли до нищеты, дальше некуда. Чего ищете?
— Счастья, — язвительно вставил Иван Петрович, достал из жилетного кармана золотые часы и, взглянув на них, звонко щелкнул крышкой, — счастья ищут… Так сказать, жар-птицу…
Евгений усмехнулся:
— Какое вы имеете понятие о счастье, кроме позорного счастья мелкого собственника?
— А вы как были беспортошными, так и останетесь ими! — вспылила Подагра Ивановна, оттолкнула руку тети Лизы и стала поспешно собираться.
Иван Петрович, раскрасневшийся, потный, подошел к бабушке и насильно заставил себя улыбнуться.
— Ну вот, повидались, слава богу. Желаем оставаться со своим счастьем, а мы удаляемся к нашей позорной частной собственности. Покорнейше благодарим. — И он церемонно раскланялся, показав бабушке розовую от злости лысину.
Чтобы успокоиться, Евгений пошел за перегородку в комнатку Илюши. Мальчик выкладывал из жестяной коробочки от печенья «Эйнем» свои сокровища: засушенных бабочек, зеленого жука, сучок сосны, похожий на скачущего конька-горбунка.
— Вот ты где живешь, — все еще думая об Иване Петровиче, сказал Евгений. — Когда-то я здесь обитал… В школу не ходишь?
Евгений заметил на столе плакат и заинтересовался:
— А ну покажи! Зачем же ты прячешь такую замечательную наглядную агитацию?
— Бабушка не велит на стенку прибивать.
— А ты воюй с ней… За Ленина смело иди в бой… Подай-ка молоток. Этот плакат нужно прибить на самом видном месте, чтобы заметно было всем, что в этом доме живет коммунист Илюшка. И красный бант прибьем сверху. Вот так… Видишь, красота какая!
Илюше было так хорошо с Евгением, как ни с кем. Разве только с Ваней…
Пошли в сад. Там Илюша показал выстроганную им деревянную саблю.
— А что? — одобрительно сказал чекист. — Вполне подходящее. Сейчас мы для нее ножны смастерим. Подай-ка вон тот кусок жести.
Дедушка несколько раз выходил в сад, словно по делу, а сам наблюдал за сыном и приемышем. Видя, как Евгений внимателен к мальчику, чувствовал себя виноватым.
— Отец, есть у нас наковальня? — окликнул Евгений.
И старик, тяжело дыша, быстро притащил кусок рельса и гвозди для заклепок.
Случайно заглянув в сад, бабушка была удивлена: ее старик вместе с мальчишкой и сыном клепали жестяные ножны для детской деревянной сабли. Они были так увлечены работой, что бабушка решила не мешать и потихоньку удалилась.
Евгению постелили в зале. Дедушка Никита вынес на чердак несколько икон, отнес их в мешке, чтобы никто не видел. Евгений хитровато подмигнул Илюше, указав на «похудевший» иконостас: дескать, наша берет — богов выселяем!
В доме было душно. Перешли на сеновал. Дедушка постелил ребятам старый армяк, принес подушки и одно одеяло на двоих.
Хорошо было лежать на душистом сене. Пели сверчки, в открытую дверь виднелись далекие звезды.
Разговаривали вполголоса. Евгений рассказывал про войну, про то, как боролся с бандами Махно, и дал пощупать сабельную рану на плече. Илюша вспомнил изувеченные руки Сережки, но ничего не сказал.
— Горя у нас еще много, — продолжал Евгений. — Видишь, опять беда: в Поволжье засуха, да такая, что подумать страшно.
Илюша стал рассказывать о себе. Вспомнил случай с крестиком, похвалился дружбой со Степой. А про голод Илюша тоже знал. Он поведал, как встретил в бору семью с Поволжья, как отдал Мустаю дедушкин пиджак, а его за это выгнали из дому.
Слушая исповедь мальчика, Евгений вспомнил о разладе с отцом. Хорошо, что теперь это позади…
— Я знаю, Илья, что здесь тебя обижают. Но поверь: родители мои люди не злые. Их придушил страх перед бедностью. Они боялись ее больше всего на свете, потому что раньше каждый думал только о себе и никому не было дела до того, беден ты, болен или голоден. И вот отец построил дом и решил, что в этом все счастье человека. А мы с тобой ленинцы, коммунисты и боремся, чтобы не было бедных и богатых, а народ жил единой дружной семьей…
— Коммуной, да? — спросил Илюша, блестя во тьме счастливыми глазами.
— Коммуной, Илюша.
«Удивительное слово „Коммуна“, — думал Илюша. — Почему оно манит к себе одних и вызывает злобу у других?»
— Дядя Женя, расскажите про Коммуну.
И мальчик услышал волнующий рассказ о первой рабочей республике — Парижской коммуне. Впервые узнал он, что «коммуна» — слово французское и означает «общий». И Ваня говорил — нельзя только себе заграбастывать, а надо о людях думать.
Затаив дыхание слушал Илюша о том, как французские рабочие первый раз завоевали власть. Но они были доверчивы, и буржуи воспользовались этим, окружили вооруженный народ и утопили Коммуну в крови. Больно было слушать, как богачи кололи рабочих штыками, расстреливали прямо на улицах Парижа. Раненых заковывали в цепи и вели сквозь толпу буржуев, а те плевали им в лица, выкалывали зонтиками глаза. До последней капли крови бились коммунары. И один из них сказал товарищам: «Если погибну, исполните мою последнюю просьбу, заверните мое тело в красное знамя». Илюша чуть не заплакал, вспомнив, что его отца тоже привезли покрытого знаменем и так похоронили…
— Вместе со взрослыми бились за Коммуну дети рабочих. Их тоже расстреливали. А когда раненых вели по улицам, буржуи кричали: «Бейте их, они не верят в бога!» Об этом песни сложены. Мы у себя в части спектакль ставили, и я помню одну до сих пор. Хочешь, прочитаю?
Коммуна! Слушайте, друзья,
Вот что оно такое.
Хочу сказать об этом я
Всем маленьким героям.
Коммуна — значит братски жить,
А вырастим — тиранов бить!
Да здравствует Коммуна!
Ребята,
Да здравствует Коммуна!
Евгений приподнялся на локте и заглянул в лицо Илюши — не заснул ли. Но тот молча лежал с открытыми глазами. Светало, замолкли сверчки, и в открытую дверь видны были поблекшие звезды Большой Медведицы.
— Я знаю, Илья, что многое из того, о чем я говорил, пока не очень тебе понятно. Запомни одно: Коммуна — эта твоя жизнь, твое будущее, твоя судьба. И что бы с тобой ни случилось, где бы ты ни был, борись за бедных и угнетенных. Это будет означать, что ты бьешься за Коммуну.
С приездом Евгения дом наполнился веселыми голосами, исчезла гнетущая тишина, прекратились ссоры. По вечерам мирно пили чай в саду. Дядя Петя и Евгений затевали возню: кто кого поборет. Илюша наваливался сверху.
— А не пойти ли нам на рыбалку? — сказал Евгений.
С вечера накопали червей, приготовили удочки.
Из дому вышли в полночь. В темноте спустились с горы к Яченке, миновали мельницу, а дальше через луг направились к бору, где он примыкал к берегу Оки.
Когда пришли на место, уже рассвело. Молочный туман стоял над рекой. С верховьев шли плоты; с середины Оки доносились голоса, виден был огонь костра, плывущий вместе с плотами. Потом послышалась негромкая песня.
Вокруг было красиво: река струилась, вся розовая в отблесках зари, даже туман порозовел, и сосны на берегу, и лодка-душегубка, и прибрежный песок.
А плоты шли и шли вниз. Песня становилась громче, она плыла над рекой, тихая, задумчивая и такая неожиданная в этот ранний час:
…Там, вдали за рекой,
Зажигались огни,
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала…
Евгений весело крикнул в туман:
— Эй, на плотах!
Из тумана кто-то поднялся. Он так и проплывал мимо, погруженный по пояс в туман. Потом помахал рукой в сторону берега и ответил:
— Пламенный привет рыбакам! Хоть ерша выудили?
— Не поймали рыбу-щуку, поймали кита, — отшутился Евгений.
Глядя на уплывающего человека, Илюша порывисто взял Евгения за руку:
— Я его знаю. Это Митя Азаров.
Евгений держал перемет, который запутался в речной тине. После Илюшиного возгласа он бросил снасть и стал вглядываться в туман. А потом на всякий случай он крикнул:
— Азаров!
— Эге!
— Это ты, Митька?
На плоту было трое; все поднялись и смотрели в сторону берега. Потом первый отозвался:
— Женька, шут полосатый, неужто ты?
Плот относило, раздумывать было некогда, и Митя Азаров, как стоял одетый, прыгнул в реку. Сначала его не было видно, лишь доносились из тумана всплески. Потом он появился у берега и мокрый, обрадованный неожиданной встречей, пошел к Евгению.
— Ты что, с неба свалился? — И друзья обнялись.
— А я к тебе вчера забегал. Сказали, на сплав уехал.
— Целую неделю плоты гоним. Кем только не приходится быть: и агитатором, и огородником, и, как видишь, плотогоном.
Рыбалка сорвалась. В разговорах не заметили, как дошли до дома Дунаевых. Бабушка встретила Митю сдержанно.
— Здравствуй, мать, — приветствовал он ее. — Дождалась сынка? То-то же! Комсомолец в огне не сгорит и в воде не утонет… Правда, сам я сегодня чуть не утонул…
Илюша не отходил от Евгения. Они устроились на диване. Митя сел на край стола.
— Ну, рассказывай, где воюешь? Письмо насчет вот этого огольца, — Митя кивнул в сторону Илюши, — получил весной, а ответил, сам знаешь, через полгода. Но ты меня не ругай, дел невпроворот. Хозяйство в разрухе. Голодно. Детишки без отцов и матерей. Открыли бесплатную столовую, да ведь это капля в море. Кончай-ка, Женька, службу и возвращайся в ячейку. Комсомольцев в городе маловато, а нэпманы распоясались. Кстати, и твои родственнички Каретниковы магазин открыли.
— Знаю, — усмехнулся Евгений. — Виделись вчера, поговорили по душам…
Бабушка увидела Митю сидящим на столе спиной к иконам и осуждающе покачала головой. Но дедушка Никита погрозил ей пальцем: дескать, молчи, не мешай людям разговаривать. Он даже принес из кладовой махорки — сам не курил, но табачок про всякий случай имел.
— Вот это лафа! — обрадовался Митя, оторвал угол старой газеты и свернул такую большую козью ножку, что через минуту вся комната окуталась синеватой мглой. Боги с иконостаса тускло поглядывали сквозь дым.
— Расскажи, как поживает наш дружок? — спросил Евгений.
— Ты про Сережку?
— Про него. Правда, что он с фронта без рук вернулся?
— Жалко парня, но и зло на него берет. Недавно знаешь какой он выкинул номер? Собрал на базаре всю голытьбу и приказал всем частным торговцам платить этим людям контрибуцию. Говорит, они за вас, гадов, кровь проливали, а вы опять разжирели!
Илюша даже привстал: ведь он мог бы рассказать все, как было.
Где-то над Подзавальем загрохотал гром. Все кинулись к окнам. Небо заволокло тучами. На город шла гроза. Тетя Лиза, ухватив трепетавшую от ветра занавеску, стала закрывать окно. Бабушка бросилась за самоваром, который закипал во дворе, и внесла его в дом.
Позавтракать не удалось. Хлынул ливень, и в эту минуту, накрывшись газетой, вбежал дядя Петя. Оказывается, в городе объявлена тревога: на Оке сорвало с прикола плоты. Надо было спасать мост.
Митя и Евгений стали быстро одеваться.
— А мне можно с вами? — попросился Илюша.