– Добро пожаловать, гости дорогие! Чем могу услужить?
– Прекратите паясничать! – возмутился Биков. – Говорите нормально.
– Позвольте, в чем же вы видите ненормальность? – удивился хозяин.
– Ну не бывает так! Не бывает! – закричал Биков.
Хозяин скорбно покачал головой.
– Понимаю. Вы недавно из России…
– А вы давно? – язвительно поинтересовался Биков.
– Нет, года не прошло… Но у нас тут климат… И чай… Да вы отведайте, – он жестом пригласил гостей за стол.
Гости уселись. Хозяин принялся хлопотать. Биков недовольно озирался, происходящее казалось ему ловкой, но непонятной мистификацией.
– Меня зовут Владимир Порфирьевич, – представился хозяин.
Бикова передернуло.
– Не бывает таких отчеств! Вы часом не из романа? Из Достоевского? – насмешливо спросил он.
– Нет, Господь с вами. Я из Костромы, – хозяин будто не замечал его насмешек.
Он быстро, но с достоинством обслужил гостей: заварил чай, разлил в чашки, подал варенье.
– Я могу быть свободен или вы позволите мне насладиться беседой с вами? – кротко спросил хозяин.
– Позволим насладиться, – сказал Биков.
– Наслаждайтесь, – подтвердил Максим.
– Тогда не изволите ли рассказать о причине вашего появления в Касальянке?
– Я за чаем приехал, – рубанул Максим. – Перес велел отгрузить триста килограммов.
– Так вы пейте чай. Пробуйте. Остынет, – подвинул к нему чашку Владимир Порфирьевич.
– Извините. Запрещено инструкцией. Перес не разрешает.
Владимир Порфирьевич омрачился.
– Мне больно, что вы называете Якова Вениаминовича вымышленным именем. Это грех, – сказал он.
Исидора и Ольга пили чай, прислушиваясь к разговору мужчин.
Максим после реплики хозяина смешался. Он не знал, что это грех – называть Переса Пересом. Зато Биков перешел в наступление.
– Лучше расскажите, за что вы сидели в России. По какой статье? Как эмигрировали? – приступил он к допросу.
– Я не сидел, как вы выражаетесь. Я преподавал в музыкальной школе по классу скрипки. Узнал, что в Касальянке есть русская колония добра и света. И уехал…
– Добра и света! Ебическая сила! – тихо выругался Биков.
Женщины пили чай и на глазах расцветали. Их лица сделались мечтательными и несколько рассеянными. Они будто воспарили над столом и слушали разговор с высоты своего снисхождения к мелким и недостойным проблемам жизни.
Хозяин подлил им еще, улыбаясь.
– Как видно, вы никогда не пробовали нашего чая, – сказал он. – Кстати, у него смешное имя. Он называется «фигня».
– Фигня? – удивленно переспросил Биков.
– Хороший чаек… – размягченно улыбнулась Ольга.
– Мадонна мой простит, Мадонна знать мой грех, – поникла головой донья.
– Может, попробовать «фигни»? – заерзал на стуле Биков. Ему стало любопытно.
– Перес… То есть Яков голову отвернет. Министрам нельзя, – сказал Максим.
– Что же министры – не люди! – воскликнул Биков, но к чаю не притронулся, чтобы не лишиться должности.
Он завел разговор о своем друге-авангардисте и выяснил, что тот работает фасовщиком чая, женился, завел детей, ходит в храм. Стихов из точек и запятых больше не пишет. Естественно, пьет чай.
– Чай фасует? Мужик же никогда ничего не делал. Принципиально, – удивился Дмитрий.
Максим наконец улучил момент, чтобы выяснить, где и как получить обещанную партию чая.
– Так вы идите на склад и скажите. Вам дадут, – сказал Владимир Порфирьевич.
– Без документов?
– Помилуйте, какие документы! Неужто вы будете врать?
– Буду, – вздохнул Максим.
– Тогда попейте чаю, – вновь придвинул к нему чашку хозяин.
Но Максим к чаю не притронулся.
Пенкина выхлебала чашку до конца, взглянула на Исидору с нежностью.
– Мне моя деревня вспомнилась. Коза Машка… Там у меня бабка еще жива, написать ей надо…
– Ты не зол на мой? – спросила донья.
– Не зол, доньюшка… Какой там зол, – махнула она рукой, и женщины расцеловались.
Пока они разговаривали, чайная заполнилась посетителями, которые сидели за самоварами, хлебали чаек, смеялись, плакали, лобызались…
Максим смылся по-английски. Биков ошалело крутил головой, ему страшно хотелось хлебнуть чаю, но вспоминалось покинутое министерство, а главное, мерещилась цветная обложка журнала, на которой крупными буквами было написано всего одно слово: «ФИГНЯ».
Глава 11
Клюква в сахаре
Бранко Синицын в своем коттеджике готовился к покушению. Как всегда, работал увлеченно. Голый по пояс, мокрый от пота, он заправлял патроны в рожок автомата, насвистывая партизанские песни и время от времени восклицая: «Да свершится воля Господня!» Полный магазин, по сорок восемь пуль на брата. На этот раз Бранко решил отказаться от динамита.
Закончив процесс, он навесил автомат на голое плечо и покрасовался с ним перед зеркалом, напоминая чеченского боевика. Затем озабоченно взглянул на часы, отложил автомат в сторону, накинул китель и покинул коттедж.
Через несколько минут он уже входил в министерство торговли. Министр Илья Захарович сидел в кресле, приложив к уху транзисторный приемник, и слушал футбольный репортаж из России.
Маленький седой одинокий еврей… Чего его потянуло в Южную Америку?
– Заходите, заходите… – жестами пригласил он Бранко. – «Спартак» выигрывает у «Динамо». Два – один. Вы что-нибудь хотели?
– Мне нужна клюква в сахаре, – без обиняков сказал Бранко.
– Боже мой! – Старик отложил приемник. – Клюква в сахаре! Боже мой! Как я вас понимаю… Где же я вам возьму клюкву в сахаре, дорогой мой?
– Поищите, пожалуйста, – сказал Бранко.
– Да где же я ее возьму! Вы смеетесь! – возмутился старик. – Ананасы – пожалуйста! Клюква, да еще в сахаре!
– Поищите, – твердил Бранко.
Старик, охая и вздыхая, а также сетуя на непонятливость покупателя, полез под кровать, извлек оттуда старый чемодан и раскрыл его. Он был полон экзотическими русскими продуктами: солеными грибами, огурчиками, моченой брусникой, квашеной капустой в банках, черной и красной икрой. Были там и несколько пачек клюквы в сахаре.
– Странно… – сказал министр. – Мне казалось, что я ее продал. Тут одно туземное племя обожает эту клюкву. За одну ягодку крокодила дают. Вам одну или две?
– Одну, – сказал Бранко.
– Ягодку?
– Пачку.
– Но это очень, очень дорого. Пятьсот бабок.
– Хорошо, – кивнул Бранко, отсчитывая бабки.
– Огурчиков не возьмете? Последняя банка, – сказал министр.
– Спасибо. Не надо. – Бранко поклонился и вышел из коттеджа, прижимая к груди картонную коробочку с клюквой в сахаре.
Пока Бранко готовился к покушению, его жертвы Иван и Максим сидели в маленькой комнате с зарешеченными окнами коттеджа министерства гражданской авиации, приспособленного под тюрьму за отсутствием министра и, конечно, авиации. Обитая железом дверь имела смотровой глазок, куда время от времени заглядывал раскосый глаз метиса, охранявшего тюрьму.
На Иване и Максиме были белые рубахи с длинными свободными рукавами типа той, в которой Жюльена Сореля вели на казнь в фильме «Красное и черное».
Уже завечерело. В сельве зловеще свистали ночные колибри и финдусы, гамадрилы спали.
В камере горел керосиновый ночник на трех пальчиковых батарейках, создавая тревожное скупое освещение.
Иван сидел на нижних нарах, напряженно размышляя. Вадим лежал над ним на верхних нарах, уставясь глазами в потолок. Между прочим, Перес специально заказал двухъярусные нары в карцер, чтобы министрам было привычней.
– А может, попробовать, Вадим? – спросил Иван.
– Страшно, Иван… Не созрел я для такого поста. Председатель комитета госбезопасности! Подумать только.
– Не боги горшки обжигают, – заметил Иван.
– Репрессировать начну. Не удержусь… Начну стремиться к бесконтрольной власти. Схема известная, – вслух размышлял Вадим.
– А ты удержись.
– Как же тут удержишься?! Ты эти хари видел?! – Вадим рывком сел на нарах, свесил вниз пятки, которые оказались перед носом Ивана.
– Да, народец еще тот… – вздохнул Иван, чуточку отодвигаясь. – Поэтому и хочется порядок навести. Ты бы в комитете действовал, а я в министерстве. Рука об руку. Ольге бы газету дали…
– «Касальянская правда», – сострил сверху Вадим.
– «Касальянский патриот», – поправил Иван серьезно. – Люди-то здесь русские. И за лесом русские, говорят…
– Ну, ладно. А Перес? Его же убирать придется! Путчевать! Вспомни ГКЧП.
– Что это такое? – спросил Иван.
– Эх, темнота… Путчисты. Пуго твой.
– Почему мой? – обиделся Иван. – Я с ним водку не пил. Надо будет – и путч устроим.
– Не, не пойду. Не уговаривай, Ваня. Руки чешутся – засадить всех в кутузку и расстрелять. Я себя знаю. Потом стыдно будет. Могу, между прочим, и товарищей по партии под горячую руку…
– Тогда не надо. Тогда будем помирать. – Иван завалился на нары.
– Ну, скажешь тоже… Вышлют – максимум, – неуверенно сказал Вадим.
Он вдруг заметил, что часовой смотрит в глазок.
– Эй! Принеси воды, – крикнул он по-испански.
Глаз часового исчез, через минуту дверь открылась, и часовой внес в камеру две бутылки пепси.
– Прокурор протрезвел? – спросил Вадим, принимая пепси.
– Нет, господин прокурор еще спит, – ответил часовой.
– Когда же он нас допрашивать будет, скотина? Мы и так здесь без санкции сидим, – сказал Вадим по-испански и добавил по-русски для друга: – Слышь, Вань, прокурор еще дрыхнет.
– Пускай уж лучше дрыхнет, – сказал Иван, открывая бутылку пепси об угол нар. – Слыхал, за что он у нас сидел? Нарушение социалистической законности. Лютовал, значит… Охота тебе с ним связываться?
– Так ведь расстреляют без суда и следствия, Ваня! Я же знаю, как это делается! – вскричал Вадим.
– А тебе нужно, чтобы через суд расстреляли? – ехидно заметил Иван.
Часовой, тупо послушав незнакомую речь, удалился. Лязгнул засов. Прошло не больше минуты, как за окном послышался тихий возглас:
– Ку-ку!
Узники подняли головы. За зарешеченным окном виднелось улыбающееся приветливое лицо Бранко Синицына.
Иван молча погрозил ему кулаком.
– Издеваешься, гад!
– Сейчас вам принесут передачу. Прочтите это! – сдавленным голосом произнес Бранко, бросая в открытую форточку сложенную в четыре раза записку.
Вадим поймал записку и поспешно спрятал ее, потому что часовой вновь вошел в камеру с картонной коробочкой в руках. Бранко исчез из окошка.
– Вам передача, – сказал часовой.
Вадим спрыгнул с верхних нар, принял коробочку. Часовой потоптался, видимо, ожидая, когда коробочку откроют, но не дождавшись, ушел. Только тогда Вадим уселся рядом с Иваном и осторожно открыл крышку.
– Клюква в сахаре… – удивленно констатировал Иван.
Глава 12
Государственный совет
За круглым столом, где еще недавно шли переговоры, на этот раз заседал Государственный Совет вольной республики Касальянка. В полном составе сидели члены кабинета, в том числе и Алексей Заблудский; на почетном месте, в деревянном кресле с высокой резной спинкой, восседал дон Перес де Гуэйра. У дверей зала дежурили солдаты, а у стены притулился на стуле Бранко Синицын, на коленях у которого как бы невзначай лежал автомат.
– Начинаем заседание Государственного Совета, – объявил Перес. – На повестке дня обсуждение поставок чая, утверждение плана по экспорту. Это первое… Второе: вопрос о незаконном проникновении в страну агентов Интерпола, арестованных по представлению прокурора… Где он, кстати?
– Запой у него, – тихо сообщил министр юстиции.
– Ладно, без него разберемся. В третьем пункте – разное. По первому вопросу докладывает министр внешней торговли. Прошу.
Поднялся солидный мужчина, действительно похожий на министра, в прошлом – председатель облисполкома, получивший срок за взятку. Держа перед собой листок, он принялся докладывать.
– План по экспорту на первое полугодие выполнен на сто семьдесят процентов. Сверхплановые закупки произведены Японией, Южной Кореей, Сингапуром. Поставки Соединенным Штатам остались на прежнем уровне.
– А когда ж в Россию продавать будем? – раздался голос министра здравоохранения.
– Вот, уже купили небольшую партию, – указал Перес на Федора. – Сто двадцать килограммов. Дальше будем больше.
– Как намереваетесь использовать?
– Чтоб я знал! – воскликнул Федор. – Я в глаза вашего чая не видал.
– Я приложу инструкцию для покупателей. Пойдет, как и везде, по коммерческим структурам, – сказал Перес.
– Национал-радикалов поите и этого… Жириновского! – воскликнул Илья Захарович.
– Там есть клиенты. Много, – утвердительно кивнул Перес, давая понять, что обсуждение закончено. – Прошу утвердить отчет. Кто за?
Все министры дружно подняли руки. Бранко тоже поднял.
– Единогласно. Переходим ко второму вопросу. Слово министру юстиции, – сказал Перес.
Поднялся министр юстиции – небритый желчный тип с бородкой.
– Я кратко, если можно. Расстрелять ментов – и дело с концом. Чтобы неповадно было.
– Я против! – выкрикнул Алексей.
– А ты кто такой? – удивился министр юстиции.
– Он министр культуры. Уже третий день. Вы же знакомились на брифинге, – укоризненно сказал Перес.
Знакомство Заблудского с юристом состояло в том, что их вынесли вместе из банкетного зала.
– А-а… Вспомнил, – хмуро сказал юрист. – Я закон напишу, если нужно. Вплоть до исключительной меры. А то повадятся.
– Хм… – сказал Перес. – Права человека должны соблюдаться неукоснительно. Я думаю, отпустим их с Богом. Вышлем из страны в двадцать четыре часа.
– Зачем так долго! В полчаса! – раздались возгласы.
– Введите арестованных, – распорядился Перес.
Бранко оживился, положил руки на автомат.
Открылась дверь, и в зал ввели Ивана и Вадима в тех же белых рубашках. Они были бледны и прекрасны, как молодогвардейцы. Они сделали несколько шагов и остановились в центре зала, прижавшись друг к другу плечами. Композиция напоминала бы известную скульптуру «Несгибаемые» скульптора Фивейского, где три бронзовых голых молодых человека стоят, надо полагать, лицом к лицу с палачами, – если бы не отсутствие Алексея. Он это понимал, поэтому потупил взгляд.
– Признаете ли вы… – начал Перес, но его перебил Бранко.
– Долой ревизионизм всех мастей! – фальцетом прокричал он, бросаясь к интерполовцам с автоматом наперевес.
Он затормозил в двух шагах от них и в упор прошил обоих очередью из автомата.
Иван и Вадим, словно стараясь защититься, прижали руки к груди, предсмертный ужас исказил их лица, а когда руки бессильно упали вдоль тела, все увидели, что на белых рубашках интерполовцев, на груди, расцветают алые пятна крови. Иван и Вадим беззвучно рухнули на пол.
– Что ты наделал, гад! – заорал Алексей, бросаясь к Синицыну.
Он вырвал у него из рук автомат и саданул Бранко по башке прикладом.
Синицын, как сноп, повалился рядом со своими жертвами.
Министры сидели, раскрыв рты. Такие развлечения были редкостью даже в Касальянке.
Подоспевшая стража отобрала автомат у Заблудского, скрутила ему руки за спиной.
– Ай, как нехорошо получилось… – почесывая подбородок, протянул Перес. – Международный скандал… Террориста – в тюрьму, – указал он на Бранко. – Остальных похоронить с воинскими почестями.
– Я хочу похоронить своих друзей… – сдерживая рыдания, проговорил Заблудский.
– Это пожалуйста. Сами виноваты. Нечего было дразнить террориста, – наставительно произнес Перес.
Солдаты за руки и за ноги вынесли тела интерполовцев. Заблудский шел следом. Бранко подняли с пола. Взгляд его был мутен, но радостен. Сбылась мечта партизана. Трупы врагов волокли на свалку истории.
– Ну, повеселились и хватит, – сказал Перес. – Пункт третий повестки дня. Разное.
Глава 13
Нормативный Биков
Покинув гостеприимную чайную, гости деревни по совету хозяина чайной направились в храм, чтобы представиться отцу Василию, главе духовной власти Касальянки.
Женщины находились в просветленно-возвышенном состоянии и то и дело порывались читать стихи – одна по-русски, другая по-испански, – однако ни та ни другая никаких стихов не знала, поэтому это напоминало песни без слов композитора Мендельсона.
– Я здесь уже… и все вокруг… тарам-та-та… Как хорошо, и листики зеленые, и тараканов нет, и мух! За океаном наша Родина, тарам-та-та, могучая, непобедимая! Тарам! – примерно такой стихотворный текст выговаривала Пенкина, Исидора же бормотала что-то по-испански, временами изображая пальцами игру на кастаньетах.
Биков мрачнел. Ему хотелось чаю и Пенкину. И даже Исидору. Он уже месяц не видел живого женского тела.
Они вошли в церковь и перекрестились кто как умел.
Навстречу им от алтаря уже шествовал молодой священник с окладистой русой бородой. За ним служка нес поднос с дымящимися чашками чая. Отец Василий нес в руке крест, который один за другим поцеловали все гости, включая католичку Исидору.
– Мир вам, дети мои! – провозгласил отец Василий и перекрестил их.
Пенкина, повинуясь какому-то чисто генетическому наитию, припала к руке батюшки и поцеловала ее. Исидора сделала то же самое, соблюдая неведомый ей ритуал. Бикову ничего не оставалось делать, он поспешно и немного стыдясь прикоснулся губами к тыльной стороне ладони отца Василия.
– Может быть, вы хотите исповедаться и причаститься? – спросил отец Василий.
– Хотим! – искренне выпалила Пенкина.
Биков не знал, что это такое. Он почувствовал, что его втягивают во что-то ненужное и вредное для его нынешней должности.
Первой исповедовалась Ольга.
Батюшка уединился с нею у алтаря и спросил, в чем она желает покаяться.
– Грешна, батюшка! Согрешила с товарищем по оружию, – доложила Пенкина.
– Он женат? – спросил отец.
– Нет. Стала бы я с женатым!
– И ты не замужем?
– Конечно, нет!
– Это не грех, дочь моя.
– Правда? – просияла Пенкина и в порыве благодарности еще раз поцеловала руку батюшки.
– Что еще? – спросил он.
– Да вроде… – стала припоминать она заповеди. – Не убивала, не крала…
– Унынию предавалась?
– Никогда! – заявила Пенкина.
– Так ты безгрешна, дочь моя. Причащайся.
Священник перекрестил ее, а служка поднес чашку чая. Пенкина выпила и просветлела до такой степени, что стала слегка просвечивать. Порхая, она вернулась к своим.
Разговор отца Василия с Исидорой был более длительным и напряженным, ибо выяснилось, что Исидора украла чек на миллион долларов и раскаивается в этом, а также переспала с доброй тысячей мужчин, подавляющая часть которых были женаты. Правда, унынию тоже не предавалась.
Выслушав глубокое раскаяние Исидоры на ломаном русском языке, отец Василий причастил и ее.
Настала очередь Бикова.
Пока приводили к причастию женщин, он мучительно решал для себя вопрос – стоит ли впутываться в эту авантюру с неясными последствиями. Литераторское любопытство победило. Поэтому, подойдя к отцу, он коротко доложил:
– Грешен, батюшка. Ругался матом. Публично. Также склонял к сожительству многих девушек и женщин.
– Успешно? – поинтересовался отец.
– Большей частью, – скромно сказал Биков.
– Да, матом нехорошо… – опечалился батюшка. – Грех тяжкий. Раскаиваешься хоть?
– Да понимаете… – начал Биков, но отец перебил его:
– Значит, не раскаиваешься.
– Как же не ругаться, отец? Вы же знаете, как живем! – начал оправдываться Биков.
– Знаю… Самому иногда хочется выразиться, когда радио «Свобода» послушаю – что там у вас делается… – задумался отец.
– Если б другие слова были… Не матерные…
– А вот ты и придумай их! – озарился отец Василий. – Тебе церковь памятник поставит.
– И прокуратура, – мрачно сострил Биков.
Отец Василий подвел Бикова к распятию, на котором висел металлический Иисус.
– Что такое русский мат? – задал риторический вопрос священник. – Взяли два половых, извините, органа, одни ягодицы и один глагол и построили изощреннейшую лексику! Это только у русских. Посмотри, как разнообразна человеческая анатомия, – указал он на распятого Христа. – Сколько всяких мест, куда можно посылать! В ухо, например. Чем хуже, чем…
– Понял, – кивнул Биков. – Каюсь! Причащайте! – Он уже горел творчеством.
Мысль отца Василия показалась ему крайне плодотворной. Быстро проглотив чай и почувствовав небывалую легкость и духовность, он потребовал авторучку, бумагу и келью для работы. Все это ему было предоставлено тут же.
И пока Ольга и Исидора в сопровождении вызванного экскурсовода осматривали чайные плантации Касальянки, Биков в келье творил нормативный русский мат, используя в качестве пособия икону, на которой был изображен все тот же распятый Иисус.
Для подкрепления ему дали термос с чаем. Уже на второй чашке Биков понял, что в министры не вернется и от чая не откажется никогда. Такого творческого подъема он никогда не испытывал, даже когда писал знаменитые свои стихи: «Я люблю тебя больше, чем нужно, я люблю тебя больше, чем нежно…»
Он начал с традиционных посылов в разные места, как внутрь, так и наружу.
С посылами внутрь было просто. Кроме ненормативных мест, имелось еще по крайней мере три дырки, куда можно было загнать неугодного собеседника.
– Пошел ты в ухо! – пробовал Биков на слух и записывал. – Пошел в нос! Иди ты в рот!
«Слабовато… – размышлял он про себя. – Для детсада годится, но уже для начальной школы надо что-то покрепче».
Его внимание привлекла обычно неиспользуемая часть тела, и он, радуясь находке, сочинил сразу несколько крепких выражений:
«Пошел ты в пуп!» или «Пошел на пуп!»
«Пуп тебе!»
«На пупа нам это надо».
«Пуп знает что».
«Пуп на!»
«Пуп с ним».
Пытаясь образовать глагол, Биков с радостью заметил, что народная мысль уже работала в направлении пупа, потому что слово «опупел» было широко известно. Но не довели дело до конца.
Вообще, при таком подходе многие идиомы сами собой включались в обиход нормативного мата. Например «зуб на зуб не попадает», «что в лоб, что по лбу» – и это существенно расширяло возможности и показывало, что Биков на правильном пути. Возможно, все это и было матом когда-то, но потом мат сузился до срамных мест.
Но подлинное творчество началось после третьей чашки чая. Биков разделся до трусов и, бросая на Спасителя восторженные взгляды, выкрикивал, записывая:
– Пуп тебе в бицепс!
– Сидим в глубоком ухе!
– Иди в ноздрю!
– Отпупили его, отзубатили и выбровили на зуб!
– Ты что, пупок, оволосател?
Покончив с посылами, Биков приступил к святая святых мата – выражениям с матерью. На выбор имелось несколько вариантов:
«Вез твою мать».
«Нес твою мать».
«Тряс твою мать».
И – «В лоб твою мать».
Биков оставил их в качестве запасных, чтобы ничего не пропадало, но это все было не то.
Он отпил еще из чашки, глядя на распятого Спасителя, и вдруг его осенило:
– Спас твою мать! – заорал Биков и, довольный, добавил от души любимое ругательство капитана Джеральда Маккензи в новой транскрипции:
– Спасена мать!
Отсюда, от этого чудесного глагола, пути вели в подлинные кущи мата, облагороженного глубоким первозданным смыслом избранного слова.
«Я вас всех спасал!»
«Спасенный в рот».
«Мы с этим делом наспасались».
«Спасенная в ухо».
И даже слово «спасибо» при этом становилось отчетливо матерным.
Биков исписал шесть страниц и понес их отцу Василию. Священник нацепил очки и ознакомился с текстом.
– Родной вы мой! – растроганно проговорил он, целуя Бикова. – Вы меня просто спасли! – Он сконфуженно умолк, поскольку допустил матерное выражение. – Ну, вы поняли… Это я немедленно пущу в народ. Люди у нас интеллигентные, но, сами понимаете, сразу не отвыкнешь. Допускают. Привьется у нас, а там, глядишь, и до России докатится, спасена мать!
Он немедленно передал словарь на ксерокс, и через полчаса служка понес кипу листов в деревню как новый, освященный церковью, кодекс бранных слов и выражений.
Бикову захотелось водки, но он пересилил себя. Это был рецидив прошлого, как и сорвавшееся с уст: «Ни хуя себе!», когда он увидел плоды своей работы, размноженные на копировальном аппарате.
В это время вернулись с полей донья с Ольгой, бережно неся мешочки с зеленым чаем, который им подарили сборщицы. Ольга зажгла свечу и поставила ее перед иконой Богоматери.
– Матерь Божья, помоги рабам твоим Ивану и Вадиму! – прошептала она, крестясь.
Глава 14
Похороны
А рабы Божьи Иван и Вадим в эту самую минуту тихо путешествовали в открытых гробах на кладбище Касальянки. Вадим лежал в повозке, влекомой осликом, а Иван – на лафете пушки, прицепленной к этой повозке. Ослика вел под уздцы капрал, Алексей Заблудский сидел в повозке. Замыкал процессию взвод солдат-метисов с карабинами.
Герои-интерполовцы в белых рубашках с алыми пятнами на груди, чинно сложив руки, обращены были лицами в бездонное южноамериканское небо.
Заблудский, посасывая из бутылочки виски, мерно причитал уже по третьему кругу, будто попик, совершающий отпевание.
– …Какие парни были, туземец! – обращался он к единственному слушателю-капралу. – Огонь парни были. Вдвоем могли всю мафию победить, если бы не сукин сын этот, сталинист… Гордые были, туземец, не пошли к Пересу в услужение, не то что я, слабый человек. Теперь уснут под чужим небом, матери не всплакнут над ними…
Лежащий в гробу на лафете Иван шмыгнул носом, растрогавшись.
– Душу вынул… – пробормотал он сквозь зубы.
– И любимые девушки не придут, не уронят слезу на могилку, – с пафосом продолжал Алексей, вошедший в роль плакальщика.
Вадим, ехавший, как и положено, ногами вперед, изловчился и сунул пяткой Заблудскому промеж лопаток.
– А? – очумело оглянулся Алексей.
Но Вадим уже смирно лежал в гробу, прикрыв глаза. Сонные, разморенные жарой метисы, тащившиеся за пушкой, ничего не заметили.
Повозка въехала на кладбище, расположенное на опушке тропического леса. Здесь было довольно много могил для такого небольшого государства. Стояли кресты с надписями и свежими венками: «Министру обороны от Президента», «Министру сельского хозяйства от Президента». Больше всего могил было министров сельского хозяйства – семь; самой свежей могилой было захоронение министра легкой промышленности, недопоставившего армии сапоги.
Повозка подкатила к двум открытым могилам и остановилась. Алексей спрыгнул на землю, подошел к краю могилы.
– Вот и последнее пристанище…
Он повернулся к гробам и патетически произнес:
– Простите, друзья, что не уберег вас от опасности! И мне придется сложить голову здесь, на краю Земли, и никто не скажет последнего прости…
Тут Вадим сел в гробу и спросил обиженно:
– Я все понимаю, одного не пойму: почему Иван на лафете ехал, а меня в повозке везли?
Иван тоже сел:
– Вадим прав. Он званием выше, его надо было на лафете везти…
– Ты уж, Леша, прости, но в следующий раз, пожалуйста… – начал Вадим.
Алексей, закатив глаза, беззвучно повалился в обморок, а метисы, побросав винтовки, с криками ужаса побежали в сельву во главе с капралом.
Иван вылез из гроба, подскочил к Алексею, похлопал его по щекам.
– Леха, ты что? Не в курсе? Я думал, Бранко тебя предупредил.
Вадим между тем деловито выпрыгнул из гроба, вывалил гроб из повозки на землю, отцепил пушку и побросал винтовки солдат в повозку.
– Брось ты его! Хлюпик! Он нас предал, – бросил он Ивану. – Уходить надо.
– Куда?
– В леса. Партизанить будем.
Иван с сожалением посмотрел на обморочного товарища, стянул с себя рубашку, бросил на землю. Вся грудь его была перемазана чем-то липким и красным.
– Клюква эта проклятая! Липнет, – сказал он.
Иван тоже скинул рубаху. Оба они прыгнули в повозку и Вадим хлестнул ослика вожжами.
– Но-о, пошел!
Повозка резво устремилась в сторону леса.
Алексей еще минут десять лежал в обмороке, потом очнулся и увидел рядом с могилами лишь белые рубашки своих товарищей, испачканные кровью. Ни солдат, ни повозки, ничего.
Алексей сложил рубахи на гробы, сам уселся на крышку гроба.
Не успел он осмыслить происходящее, как увидел, что к кладбищу приближается открытый джип, в котором сидели Перес и министр обороны. За ними в открытом грузовике мчалась банда министров, вооруженная карабинами.
Перес резко затормозил перед могилой, выпрыгнул из джипа, достал костыли и подскочил к Алексею.
– Ну? – грозно спросил он.
Алексей поднял к нему просветленное пьяное лицо.
– Воскресли и вознеслись… – сказал он, показывая руками – как они это сделали.
– Я тебе дам – вознеслись! – заорал Перес, замахиваясь на него костылем. – Евангелий начитался, безбожник!
Он взял в руки одну из рубах, исследовал ее, лизнул.
– Клюква в сахаре. Так я и думал. Кто дал Бранко клюкву в сахаре? – обратился он к министрам, которые скорбной стаей сгрудились вкруг могил.