М. Горький был прав: события русско‑японской войны нашли в В. Вересаеве «трезвого, честного свидетеля» Об этой, по словам В. И. Ленина, «глупой и преступной колониальной авантюре» – войне в русской литературе написано довольно много. Только в одних сборниках «Знание», где печатались записки В. Вересаева, увидели свет и «Красный смех» Л. Андреева, и «Путь» Л. Сулержицкого, и «Отступление» Г. Эрастова. Авторы этих произведений с гневом писали о бессмысленности и ужасах бойни, устроенной царским правительством на полях Маньчжурии, но лишь В. Вересаев увидел в бесславной для России войне свидетельство краха всей самодержавно‑крепостнической системы‑. Записки «На японской войне» явились великолепным подтверждением мысли В. И. Ленина о том, что «не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению». «Поразительно прекрасный в своем беззаветном мужестве, в железной выносливости» русский солдат не мог принести новой славы русскому оружию.
Больше того В. Вересаев с удовлетворением отмечает бурный рост самосознания народа, который начинает понимать, что его главные враги – совсем не японцы, а правители страны: «Они вели на борьбу с врагом, а сами были для всех самыми чуждыми, самыми ненавистными врагами». Среди солдат только и разговоров, что о скорейшем объявлении «замирания». Вызревала глухая ненависть к «продавшим Россию», зрел протест: шли «страшные… расправы солдат с офицерами», с жадностью ловились слухи о «великой октябрьской забастовке», «о волнениях в России… о громадных демонстрациях». Солдаты уже чувствовали себя их участниками. «Дай мы приедем, то ли еще будет!» – откровенно заявляли они. Писатель целиком в согласии с настроениями народа, одетого в шинели, констатирует, что истинное поле для «подвига и самопожертвования» не здесь, в Маньчжурии, а «внутри России – на работе революционной». А дорога домой, по местам, где к власти пришли стачечные комитеты, его окончательно в этом убеждает.
|
|
В последних главах записок В. Вересаев рассказал, как разительно отличались два мира: старый мир бюрократического равнодушия к человеку и мир новый, мир «светлой свободы». В районах, где действовали стачечные комитеты, «сильные не принуждением, а всеобщим признанием», за короткий срок был наведен порядок на железной дороге, быстро менялся общий стиль жизни. Преображались люди. Беглые портретные зарисовки людей, «до краев» полных «тем неожиданно новым и светлым», что раскрывалось перед ними в последние месяцы, удивительно похожи – и не случайно. Поражали «ясные молодые глаза» мелкого железнодорожного служащего, «хорошие, ясные глаза» проводника, и даже, глядя на старика, казалось, «будто живою водою вспрыснуло его ссохшуюся, старческую душу, она горела молодым, восторженным пламенем, и этот пламень неудержимо рвался наружу». Да, это были люди совсем «из другой породы, чем два года назад» – им вернула молодость резолюция.
Но стоило эшелону, в котором ехал В. Вересаев, попасть в районы, где распоряжалось военное командование, как начиналась знакомая «бестолочь», хамское отношение к человеку. В образе Балуева из повести «На повороте» В. Вересаев намечал основные психологические качества передового рабочего; в записках «На японской войне» он показал те практические революционные дела, которые совершали Балуевы. Однако оба эти плана в изображении нового героя – психологический облик и революционное дело – пока не совместились в едином образе, хотя писатель и очень близок был к этому.
|
|
А здесь, на родине, захваченный всенародным подъемом, В. Вересаев задумывает большую вещь. Он принимается за повесть о 1905 годе.
Писатель направляет своих героев в самую гущу событий: набрасывает сцены митингов, политических собраний, баррикадных боев, черносотенных погромов, – именно тут начинало разворачиваться действие. В. Вересаев собирался изобразить борьбу партий и политических направлений. Эсеры «влиянием не пользовались», – замечает он. Тщетно стремились завоевать популярность среди рабочих и кадеты. Их оратор говорил звонко и с фальшивым пафосом: «Помните, что на нас смотрит история… Мы решаем судьбу России». Рабочие в ответ «толпою повалили к выходу, крича: „Долой! Долой!“ Рабочие стоят за социал‑демократов», удовлетворенно констатирует писатель.
Центральным героем повести, насколько можно судить по черновым записям должна была стать та самая Таня, что рвалась к революционному делу еще в 1901 году, в повести «На повороте». Она духовно выросла и возмужала, она стала истой революционеркой, возглавляла отряды вооруженных рабочих‑дружинников. Черносотенцы так и называли дружину – «Танькино войско». Плечом к плечу с Таней первый план повести заняли образы восставших пролетариев, ничего подобного никогда ранее не бы по в рассказах и повестях В. Вересаева. Здесь появлялся и старый рабочий, который «потерял веру в бога 9 января, когда на его глазах пули забили по иконам, когда затем повалились трупы и полилась по улицам кровь»; здесь появлялся и другой рабочий – он привык молчаливо сидеть в уголке; этот рабочий «с косым взглядом исподлобья», «глухим голосом» в дни 1905 года вдруг вырос в «могучего трибуна, владевшего толпою, как рабом», «его имя было на устах всего города». И еще один – «приговоренный к расстрелянию» рабочий, который, «прощаясь с сыном», сказал пророческие слова: «Ну, что ж, мне не удалось, может быть, удастся тебе».
|
|
Словом, русская литература могла получить вещь крупную, насквозь проникнутую революционным духом. Но В. Вересаев оставляет повесть о 1905 годе и пишет другую повесть – «К жизни» (1908).
Поиски писателем нового «смысла жизни» целиком связаны с ее главным героем Константином Чердынцевым, от лица которого ведется рассказ. Вначале он еще предстает человеком, искренне увлеченным массовым пролетарским движением, – выступает на митингах, пишет воззвания. Но «настроение неудержимо падает. Ничего не добившись, завод за заводом становится на работу». Гас революционный пламень в стране, и сдавал позиции В. Вересаев, капитулировал его герой. Поражение 1905 года воспринималось писателем как «вырождение революции», как доказательство тщетности надежд на достижение с ее помощью заветного общества людей‑братьев.
«Согнулись спины, потухли глаза. В темноте сонно и уныло, как невыспавшиеся рабы, ноют гудки. И идут в холоде угрюмые вереницы серых людей». Перед Чердынцевым во весь рост встал вопрос: в чем же, наконец, сущность жизни? В революции? Нет. «Так ничтожна суетня кругом»; «…мне стыдно за это… стыдно за все мелкие, без корней в душе ответы, которыми я до сих пор жил…» В служении каким‑то иным высоким идеалам? Тоже нет. Константин Чердынцев приходит к выводу, что поведением, жизнью людей правит некое иррациональное начало – «хозяин», каждым человеком – свой, и каждый бессилен перед ним Люди неспособны подчинить свою жизнь борьбе за какие‑либо идеи, ибо не вольны в своих поступках. А потому Чердынцеву на какой‑то момент показалась убедительной затхлая философия обывателя. «Жизнь оправдывается только настоящим, а не будущим». Герой попадал в объятия нового противоречия, ставшего источником еще больших душевных мук: разве можно найти счастье в настоящем, коль скоро оно лишено надежд, мысли, одухотворенности?! И Чердынцев закономерно доходит до крайних пределов отчаяния: «…все‑таки лучший выход взять всем людям да умереть. Настоящее решение всей жизненной чепухи – смерть и только смерть…»
Проведя героя через увлечения революцией, мещанским идеалом сытого довольства настоящим, декадентством и горячо оспаривая и то, и другое, и третье, В. Вересаев во второй части повести заставляет Чердынцева обрести истинный, по мнению писателя, смысл жизни. В близости к крестьянскому труду, связанному с «матушкой‑землей», в постоянном общении с вечно юной природой подлинное счастье человека. Эта теория «живой жизни» сильно отдавала толстовством.
Отказ от заветов революции 1905 года широко распространился тогда в неустойчивой среде интеллигенции. Но такой крутой поворот именно в творчестве В. Вересаева многих поразил. Однако стоило внимательнее приглядеться к его творчеству, как стало бы ясно: причины появления «живой жизни» имеют длинную и вполне логичную историю. Марксизм для него был все‑таки только средством, а не мировоззрением. Писатель беспредельно и самоотверженно оставался верен отвлеченно демократическому идеалу союза людей‑братьев. А средства? Средства в конце концов могли быть разные. Поскольку воплощение в жизнь этого идеала одно время как будто приближало народничество, В. Вересаев шел с народниками; поскольку потом на смену народникам пришли марксисты, В. Вересаев, не щадя себя, отдал свои силы марксизму, – не больше, но. будучи поборником пролетарской революции, он тем не менее порой смешивал подлинный, революционный марксизм с мнимым, «легальным»: в его воспоминаниях и «Записях для себя» новое философское учение нередко отождествлялось с социально‑политическими воззрениями П. Струве и М. Туган‑Барановского.
Писатель был согласен с марксистами в главном: жизнь требует революционного взрыва, и произведет этот взрыв пролетарий. Но он считал, что революционеры ленинцы, пожалуй, чересчур идеализируют человека, он опасался, что это‑то их и погубит. Вересаев радуется, замечая, сколько в людях самопожертвования, героизма, человеколюбия; он убежден: эти лучшие качества будут развиваться, но просит не забывать и другого: «человек–…потомок дикого, хищного зверья»; животные начала в нем давали и будут давать себя знать постоянно («Записи для себя»).
Врач В. Вересаев никогда не забывал напомнить читателю, что естественно‑биологические начала в людях сильны. Робел перед ними Чеканов, пасовал Токарев; они подчеркивались и в Сергее из «На повороте» и в героях «Двух концов». О силе биологического, «природного» в человеке шла речь и в одном из «японских рассказов» – «Ломайло» – и в записках «На японской войне». Сила биологического инстинкта в человеке, по мнению В. Вересаева, подчас побеждает все, даже инстинкт классовый.
Противоречивость и непрочность позиции писателя не раз приводили к тому, что в его произведениях наиболее значительная тема дня – тема революции – вдруг неожиданно вытеснялась интересом к вопросам второстепенным. Оценивая ту же повесть, «На повороте», В. И. Ленин писал М. А. Ульяновой: «Видаю иногда русские журналы – далеко не все и далеко не правильно. Как у вас довольны новой вересаевской повестью в „Мире Божьем“? Я поначалу ждал большего, а продолжением не совсем доволен» И на самом деле, бодрый, радостный тон первых глав «На повороте», в которых в основном раскрывался облик Тани и рассказывалось о Балуеве, сменялся мрачными описаниями деградации Токарева, Варвары Васильевны, Сергея.
В колебаниях В. Вересаева не было беспринципности или желания пойти с теми, за кем сегодня сила. Были святая верность своему идеалу и смутные представления о средствах, что помогут достичь воплощения идеалов в жизнь. Отсюда и колебания.
Характерно: и после повести «К жизни» В. Вересаев не сомневается, что продолжает ту же борьбу, которой отдал годы, просто ведет ее более верным способом. Он не капитулировал, как Л. Андреев или А. Куприн, он трагически заблуждался, – совершенно искренне считал, что и теперь «ни от чего в прошлом» не отказывается, лишь стремится «быть значительно менее односторонним». Он по‑прежнему восхищается стойкостью и моральной красотой рабочего дяди Белого и доктора Розанова («К жизни»), но на их революционную работу надежд больше не возлагает. Они и не заняли подобающего места в повести, остались очерченными бегло и схематично. Да и в целом писатель, несомненно, рассматривал «К жизни» как логическое продолжение той летописи надежд и разочарований русской интеллигенции, которую он начал еще в середине 90‑х годов прошлого века. И в самом деле, настроения ренегатствующей интеллигенции были переданы в повести исторически точно.
Повесть «К жизни» встретили в штыки как круги революционные, так и откровенно реакционная пресса. Писатель тяжело воспринял это всеобщее осуждение, он счел себя непонятым. «Я увидел, что у меня ничего не вышло, – писал он позднее в „Записях для себя“, – и тогда все свои искания и нахождения изложил в другой форме – в форме критического исследования», «Живая жизнь» (1909–1914) – работа, богатая тонкими и своеобразными мыслями о Достоевском, Л. Толстом и Ницше, – по своей общей проблематике мало чем отличалась от основной идейной направленности повести «К жизни».
Современники обрушились на повесть, но не потому, что они ее не поняли, корень дела был в другом. В. Вересаев пытался встать над схваткой, утвердить некий внесоциальный путь к счастью. И нечего удивляться, что книга вызвала недовольство обоих борющихся лагерей. Своим оптимизмом, своей верой в созидательные возможности человечества В. Вересаев противостоял реакционерам, оплевывавшим революцию и человека. Но в то же время он пытался увести читателя в сторону от социальной борьбы; он, так и не успев прочно утвердиться на горьковском пути в литературе, свернул с дороги. И его осудили те, кому было дорого дело народного освобождения.
И позже, вплоть до грозных дней 1917 года, писатель объективно занимает позицию двойственную.
Себя он, как и раньше, считает истым социал‑демократом, марксистом. С радостью принимает писатель предложение стать одним из редакторов сборника, в котором предполагалось участие В И. Ленина и А. В Луначарского. Причем и в самом деле он был солидарен с ленинцами по целому ряду политических вопросов. Вместе с ними он провозглашает: «Конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций. Полное самоопределение народов!» («Воспоминания»). И не только провозглашает лозунги, но и в своей практической деятельности всячески отстаивает их. Когда, например, С. Городецкий прислал ему как председателю правления и редактору «Книгоиздательства писателей в Москве» рассказ, В. Вересаев, не читая, отослал рукопись обратно. Дело в том что незадолго до этого С. Городецкий напечатал «чрезвычайно патриотическое стихотворение», «где восторженно воспевал императора Николая II, как вождя, ведущего» народ «против германцев за святое дело». «Какая бы ни была прекрасная вещь но мы не можем его именем пачкать наших сборников», – заявил В. Вересаев товарищам («Воспоминания»).
А его собственный рассказ 1915 года «Марья Петровна» – горячий протест против антинародной империалистической войны. Простая русская женщина, забитая со «скучно‑желтым лицом и выцветшими глазами», потеряла на войне сына. Но когда эта женщина увидела на вокзале дрожавшего от холода раненого венгерца, «больше не было в душе злобы». «Дрожащими руками она поспешно расстегнула свою лисью шубку», – вероятно, единственную, – «расстегнула, скинула шубку и покрыла лежавшего венгерца». Цензура вычеркнула заключительную фразу рассказа: «Было ощущение одного общего, огромного несчастья, которое на всех обрушилось и всех уравняло», – но и без этой концовки смысл рассказа был понятен.
И все‑таки В. Вересаев заблуждался, считая себя социал‑демократом. В возможность достижения лучшего будущего с помощью революции он больше не верил. Преклонялся перед мужеством революционеров, но тем не менее считал, что в своих планах и прогнозах они ошибаются Его же программа, образно названная «живой жизнью», была откровенно идеалистична. В психологически тонких рассказах 910‑х годов («У черного крыльца», «Семейный роман», «У дервишей» и др.) подчеркивалось, что люди страдают, будучи искалечены обществом, и спасение для них – в пробуждении естественного, природного в себе, в «верности земле».
В мировоззрение В. Вересаева, давно ставшего атеистом, вновь проникает идея бога. В письме М. Горькому от 8 ноября 1912 года, определяя характер намечавшихся «Книгоиздательством» сборников, он замечает: «Бог принципиально не исключается, – но бог лишь как высшее чувствование, высшее проявление жизни, увенчание ее… Совершенно неприемлем бог, не из жизни вытекающий, а сверху спускающийся на нее и освещающий, бог не от избытка силы душевной, а от великой ее бедности…».
Это не обычный бог, порабощающий людей, это новый бог – символ душевной крепости и победы людей над горестями жизни, – в духе богостроительства Богданова, Базарова и Луначарского, бог, которому после 1905 года отдал дань и М. Горький Но, как писал М. Горькому В. И. Ленин, «богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего., всякий боженька есть труположство – будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, все равно… Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные „идейные“ костюмы идея боженьки». «Идея бога всегда усыпляла и притупляла „социальные чувства“, подменяя живое мертвечиной, будучи всегда идеей рабства (худшего, безысходного рабства)».
Эта противоречивость политических воззрений В. Вересаева приводила к двойственности его литературной позиции. На посту председателя правления и редактора «Книгоиздательства писателей в Москве» он ведет войну за реализм, намеревается сделать из «Книгоиздательства» центр, противостоящий литераторе буржуазного упадка, верит: сюда «потянется все живое в литературе, все любящее жизнь и верящее в будущее». Его программа недвусмысленна: «утверждение жизни» («Воспоминания»), «ничего… антиреволюционного», «произведения антижизненные, антиобщественные и нехудожественные безусловно исключаются», «борьба за ясность и простоту языка».
Вокруг издательства объединяются И. Бунин, А. Серафимович, И. Шмелев и другие крупные русские писатели. В. Вересаев особо печется о привлечении М. Горького, ибо он писатель – «очень нужный особенно в настоящее время». А исполненные революционного пафоса горьковские «Сказки об Италии» оцениваются им как «книга великолепная». «Сколько в них света и солнца, – и физического, и духовного, и как эго нужно именно в нынешнее время». И «Сказки» выходят в числе первых книжек издательства.
В. Вересаев решительно отваживает декадентов, пытающихся проникнуть в «Книгоиздательство». Он обличает их «манерность и вычурность», низведение ими человека до уровня животного. Для В. Вересаева человек – высшее создание природы, писатель не теряет веры в светлое завтра людей.
Но в то же время в своих взглядах на искусство и действительность он нет‑нет да и скатывался к аполитичности. Он порой отказывался от того искусства, что активно вмешивается в жизнь. А ведь именно за него В. Вересаев ратовал в рассказе «На эстраде». Внимание писателя сейчас привлекает другое. Весной 1913 года в Киеве он с интересом наблюдает ресторанного виолончелиста (позднее эти впечатления вылились в зарисовку «Истинный»); писателю импонирует музыкант, пренебрегающий мнением и отношением людей, в таком художнике он чувствует «товарища».
Идеал гармонического человека видится уже не в полной «бодростью, энергией и счастьем» Наташе Чекановой или «крепком, цельном, – прямо кряжистом» рабочем‑революционере Тимофее Балуеве, а в «стареньком старичке» Андрее Павловиче Рамазанове, подлинную радость жизни нашедшем в слиянии с природой. Близ нее даже из «дряни, сорной травы» «получается красота» («Дедушка», 1915).
Но когда в 1917 году Россию потряс новый революционный взрыв, В. Вересаев, для которого судьба и будущее его народа всегда были важнее всех, пусть самых страстных, самых искренних жизненных и теоретических увлечений, не мог оставаться в сфере мнимозначительных морально‑психологических вопросов. Как только он воочию убедился, что народ снова поднялся на борьбу, он принял в ней самое активное участие – пошел служить в советские учреждения: в 1917 году работал председателем художественно‑просветительской комиссии при Совете рабочих депутатов в Москве, а в 1919 году, с переездом в Крым, – членом коллегии Наробраза в Феодосии. Еще находясь в Москве, он задумывает издание дешевой «Культурно‑просветительной библиотеки».
Переломные моменты развития вересаевского творчества всегда сопровождались стремлением писателя определить для себя задачи искусства. «Загадка», «На эстраде», настроения, отразившиеся в «Истинном», – все они имели именно такое значение. И теперь, в преддверии небывалой эпохи, эпохи социализма, он пишет рассказ «Состязание» (1919), крайне существенный для уяснения его эстетических позиций. Состязание на лучшую картину, «изображающую красоту женщины», по единодушному решению толпы, выиграл не убеленный сединами Дважды Венчанный, исходивший полсвета в поисках идеальной «высшей красоты», а его ученик Единорог, для которого подлинно прекрасной оказалась «обыкновенная девушка, каких везде можно встретить десятки». Истинное искусство видит наивысшую красоту земли в простом народе, оно обращено к народу, главный судья для художника – народ. Таков теперь «символ веры» В. Вересаева.
И писатель берется за крупное художественное полотно о революции и гражданской войне. Романом «В тупике» (1920–1923) В Вересаев завершал летопись жизни таких интеллигентов, как Чеканов и Чердынцев. В октябре 1917 года их ждал тот же тупик, в который зашел герой романа доктор Сартанов. Ему глубоко чужда белогвардейщина, но он не представляет себе, что может дать народу и кровопролитная война, разразившаяся на просторах России. «Те ли одолевают, другие ли, – и победа не радостна и поражение не горько». «Жизнь изжита, впереди – ничего». «Давай умрем», – предлагает он дочери.
Своего героя‑интеллигента В. Вересаев осудил на смерть, сам же писатель пытался честно и объективно разобраться в том, что происходило в России. Он видел, как духовно расцветали люди. Простой мужик Афанасий Ханов стал председателем ревкома, всемирно известный академик Дмитревский оставил свой уютный рабочий кабинет, чтоб отдать силы народному образованию. Писатель преклонялся перед мужеством коммунистки Веры, старшей дочери доктора Сартанова, – она встретила расстрел пением «Интернационала».
И все‑таки в водовороте революционных событий В. Вересаев оказался не с Хановым или Верой, В. Вересаеву ближе остальных младшая дочь Сартанова – Катя. Она пережила в 1905 году «самоотвержение, высокий идеализм, чистый молодой порыв»; считала и считает себя марксисткой, «работала для революции, в тюрьмах сидела, в ссылке была», мечтала об освобождении народа. Но когда прокатился по стране Октябрь – потерялась. Непримиримая война с буржуазией ей кажется излишней жестокостью: «Вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это?» – спрашивает она. Когда были угнетены рабочие и крестьяне, – Катя возмущалась. Теперь угнетена буржуазия – и Катя возмущается снова.
В. Вересаеву кажется, что сбылись его опасения относительно темных начал в человеке, – и он, и его героиня не понимали сущности классовой борьбы. Нет, они как будто и остались верны идеалу социализма, но социализм для них – дело далекого будущего: «Россия экономически совершенно еще не готова для социализма».
Позиция Кати сродни меньшевизму, взгляды которого частично разделял и сам В. Вересаев. Социалистическую революцию, по мнению В. Вересаева и Кати, нужно делать «не винтовкой, не штыком, а только наукою и широким просвещением трудящихся масс». Разве можно достичь общества людей‑братьев с помощью кровопролитной классовой войны?! Одно исключает другое, – так кажется В. Вересаеву, так кажется Кате. Но В. Вересаев, а вместе с ним и Катя в то же время коренным образом расходятся с трусливой и убогой позицией меньшевиков. Автор и его героиня понимают, что большевиков «сиянием… окружит история» за их самоотверженное служение идеалу социализма. Катя и В. Вересаев не хотели мешать большевикам, потому что иначе победит белогвардейщина, но Катя и В. Вересаев не могли и пойти с большевиками: слишком чужда и неприемлема мысль о кровопролитной революции.
«Я махнул рукою, и занялся изучением Пушкина и писанием воспоминаний, – самое стариковское дело», – сообщал В. Вересаев М. Горькому вскоре после окончания романа «В тупике». В жизни писателя, пожалуй, не было более трудного времени, чем начало 20‑х годов. Кризис этих лет оказался куда тяжелее кризиса, который пережил В. Вересаев во времена повести «К жизни» и «Живой жизни». Тогда он заблуждался, но субъективно ощущал себя на линии огня. Сейчас он, никогда не сомневавшийся, что дело писателя – «звать народные массы за собою, а не плестись в хвосте их настроений», отказался от всякой попытки вести за собой читателя, отгородился от действительности. Он даже пробует в «лекции для литературной студии» «Что нужно для того, чтобы быть читателем?» (1921) теоретически обосновать эту свою творческую замкнутость. «Выявление самого себя, – выявление сокровеннейшей, часто самому художнику непонятной сущности своей, своей единой неповторяемой личности, в этом – единственная истинная задача художества, и в этом также – вся тайна творчества. „А все остальное – литература!“, говоря словами Верлэна», – такова, он теперь утверждает, первая заповедь истинного художника. А отсюда вторая заповедь – в творчестве нужно «быть самим собою».
Художники, по его мнению, должны быть свободны от всяких теорий, от необходимости следовать каким‑либо направлениям, художнику «очень мешает быть самим собою выяснение для себя задач искусства», «настоящий художник пишет так, как видит собственными глазами, а не как его приучили видеть книги и разговоры», настоящие художники творят «подсознательно», «из нутра» или просто «не ведают, что творят». Настоящие художники – «табун диких лошадей», за которым гоняются «классификаторы и схематизаторы», тщетно пытаясь пришпилить к хвостам «лошадей» «свою маленькую этикетку». Так В. Вересаев неожиданно оказывался где‑то совсем рядом с русскими декадентами.
Кризис был мучителен. И снова на помощь приходит «живая жизнь», теперь уже как практическое средство самоуспокоения. «Эх, вся эта угрюмость, отчаяние, неприятие жизни, – как они вдруг становятся чуждыми и непонятными, когда человек начнет дышать чистым воздухом полей, моря или гор, когда солнце начнет горячо ласкать его обнаженную „кожу“… одним лучом солнца можно перестроить всю душу человека и жизненно страшное сделать смешным и нестрашным». Писатель часто уезжает из Москвы, живет на юге, в Коктебеле, усиленно занимается садом.
В. Вересаев остановился, но не остановилась жизнь, не остановилась литература. Она обогащалась молодыми именами – Л. Фадеев, Д. Фурманов, М. Шолохов, десятки других, пришедших из того самого горнила революции, которая так напугала В. Вересаева. Литература, возглавленная М. Горьким и В. Маяковским, ставила и решала задачи огромного масштаба, задачи воспитания человека коммунистического общества.
А «живая жизнь» оставляла В. Вересаева не у дел и, главное, не приносила успокоения. Он был писателем, заменить литературу садом не мог. Тянет к письменному столу, все больше засасывает работа над воспоминаниями и изучением Пушкина Совсем недавно, в семнадцатом году, В. Вересаев решительно отверг предложение описать свои детские годы. «Кому это интересно?» – удивлялся он. Теперь же ничего другого В. Вересаев писать не хочет. Но и в воспоминаниях он сосредоточивает свое внимание на том, что подальше отстоит от проблем общественных, – это характерная особенность всех трех мемуарных книг, задуманных им. Пишет историю своей жизни – «Из детских лет», о матери и отце, о семье и первой любви. «Меня просто интересовала душа мальчика», все остальное – меньше. Книгу «Записей для себя» начинает с размышлений о близкой смерти, он ждет ее как «блаженства», «как большого поднимающего, ослепительно яркого события». А параллельно пишет о детях – серию миниатюр из будущего цикла «Невыдуманных рассказов о прошлом». И здесь все покрывает добрая улыбка человека, спокойно приготовившегося оставить этот мир.
Но, конечно, такая жизнь и такая работа удовлетворения не давали. «Вчера ходил у себя по саду, подвязывал виноградные лозы к тычкам и думал: скоро, скоро уже придется жить „на пенсии“, – на духовной пенсии, с „заслуженным правом не работать“. И не мог себе представить: как же это я тогда буду жить? Греться на солнышке, вспоминать былое и вот так ходить по саду, дрожащими руками подвязывать лозы. И больше ничего. Какая нелепость!» – записывает В. Вересаев в дневнике. Ему, привыкшему быть с теми, кто впереди, становилось все тягостнее отсиживаться в тылу, созревало решение о необходимости вырваться из того замкнутого круга, который писатель сам себе создал. Нужен был последний толчок извне, повод, чтобы от тоски по настоящей работе перейти к действию, с головой окунуться в не изведанную для писателя советскую жизнь.
И таким толчком явилось посещение в середине 20‑х годов Вересаева незнакомой читательницей‑комсомолкой. Девушка рассказала писателю о своей трудной судьбе и оставила ему дневник. В. Вересаев помог воспрянуть духом отчаявшейся было девушке, но эта встреча оказалась целительной не только для читательницы, а и для самого писателя. Он с особой остротой почувствовал, что новая, небывалая жизнь проходит мимо, и писательское любопытство толкнуло его пойти к заводской молодежи. В. Вересаев отправляется выступать «в клуб… завода „Красный богатырь“, в селе Богородском, за Сокольниками». Он заявляет «молодым рабочим, комсомолкам и комсомольцам», «что хотел бы понаблюдать жизнь их завода». Молодежь встретила эту просьбу радостно – писателю выдали постоянный пропуск на завод. «Я себе нанял комнату невдалеке от завода и прожил в Богородском около полутора лет, иногда наезжая домой, – пишет В. Вересаев в своих неопубликованных воспоминаниях об истории работы над романом „Сестры“. – Свел много знакомств с рабочими и работницами… Бывал в комсомольской ячейке», ходил по цехам, в общежитие. Результатом явилась целая серия произведений о молодежи – рассказы «Исанка» (1927), «Мимоходом» (1929). «Болезнь Марины» (1930), роман «Сестры» (1928–1931). Результатом был и небывалый прилив творческих сил. «Мне идет шестьдесят третий год. Но я еще не чувствую надвигающейся смерти, в душе бодро и крепко. Огромная охота работать… Чувствую себя в душе настолько молодым, что иногда мелькает мысль: да не ошибка ли, что у меня в паспорте год рождения показан 1867, и что вот эти дряхлые, сгорбленные, такие бесспорные старики – мои ровесники?» – записывал В. Вересаев в дневнике 18 июля 1929 года.