Я в смущении прислушался и взглянул на сестру. Она молча продолжала вязать, только губы ее страдальчески сжались. Я спросил:
– Катя, что это? Она тихо ответила:
– У мамы ревматизм.
У меня неприятно сжалось сердце. Катя сидела, грустно и сосредоточенно склонившись над вязаньем.
– Никогда еще такого сильного не было: мама плакала, – прибавила она, не поднимая глаз.
Значит, страдания, правда, были невыносимы, мы знали слезы матери только о нас.
Из спальни вышел папа – нахмуренный, расстроенный. Холодно скользнул по мне взглядом и прошел к себе. Я встал и поплелся в спальню.
Мама лежала в постели с стыдливо страдальческою улыбкою на закушенных губах. Липатьевна, суетясь и вздыхая, оправляла ее подушки. Пахло йодом. У окна стояла Лиза и, косясь на маму, нервно грызла ногти. Мы встретились с нею глазами. Она пугливо скользнула взглядом в сторону и съежилась Мама крепко поцеловала меня.
– Ну что, голубчик, как ты себя чувствуешь?
– Я?.. Ничего… – пролепетал я.
– Смотри, ничего ли? Может быть… О‑о‑о! – вдруг застонала она и крепко прикусила губу. – Липатьевна, голубушка, подай мне ту коробку с облатками! – сказала она, передохнув.
Я постоял на месте и, совершенно уничтоженный, вышел из комнаты.
У себя наверху я сел к столу и стиснул голову руками. Господи, что я наделал!
И что меня вчера понесло на мельницу? Что мне там понадобилось! Вспомнился туман радостного опьянения. Вспомнилось, как шипела река вокруг вольно мчавшейся лодки, как улыбнулся мне Афиноген. Мне тогда было весело, мне хотелось, чтобы Афиноген и все видели, какой я храбрый, а в это время… И передо мною вставало лицо матери, вчерашнее – сияющее любовью и счастьем, сегодняшнее – бледное, страдающее. И ни одного упрека, ни одной жалобы, ни даже намека!
На лестнице раздались быстрые шаги и отрывистое покашливание. Я замер: это был папа.
Он вошел. Я встал, чтобы поздороваться. Но папа, как будто не замечая, прошел к столу и сел в кресло.
– Я, брат, поговорить с тобой хотел, – сказал он, немного задыхаясь; взял со стола карандаш и стал вертеть его в руках. – Правда, что ты сегодня ночью ездил на мельницу?
Он с ожиданием устремил на меня взгляд поверх очков. Я чуть слышно ответил:
– Да.
– Так это правда?.. А я, брат, когда мне рассказали, сначала верить не хотел. Что же, самостоятельные, значит, теперь люди, а?
Я молчал.
– Значит, что отец там и мать запретили, до этого нам дела нет? Я сам себе теперь хозяин, а? так? Первый порыв – что там о других думать? Пускай там мать в грязи мокнет, пускай там все… Нам‑то какое дело?
Он положил карандаш и заходил по комнате.
– Ну, полюбуйся теперь, послушай поди, как мать от боли стонет… А мы зато Мельникова поросенка от потопления спасли! – горько усмехнулся он.
Я все молчал. Папа тоже замолчал, продолжая ходить по комнате. Потом снова заговорил, словно рассуждая сам с собою:
– То есть, чтоб до того увлечься, чтоб до того все забыть! Хоть бы немножко, хоть немножко подумать о том, что делаешь! Первый порыв, какой‑то сумасшедший, безумный порыв! Хоть бы ты о том подумал: что бы ты там помог – ты, ребенок еще! Ведь там сильные, здоровые мужики были! Ну, а хорошо было бы, если бы ты простудился и схватил тиф? Пролежал бы три месяца, от товарищей отстал бы, и пришлось бы на второй год оставаться в том же классе. Да еще слава богу, если бы только тиф. Ну, а если бы ты утонул? Тебе наше горе, наши слезы нипочем?
Он остановился передо мною.
– Друг мой, не забывай, что ты у нас один. Мы с матерью – старики, не сегодня‑завтра умрем, – на кого сестры останутся? На тебе, брат, лежат священные обязанности, и ты не имеешь права относиться к ним с легким сердцем.
Папа совсем успокоился; голос его звучал все мягче и ласковее. Но странно: чем дальше, тем быстрее улетучивалось во мне то настроение, в каком он меня застал. Что‑то тяжелое и неприятное стало шевелиться у меня в душе.
Папа сделал движение; он, кажется, хотел обнять меня и поцеловать, он, кажется, ждал, что я выражу раскаяние. Я переступил с ноги на ногу, поднял глаза – и вдруг почувствовал, что непроизвольно, неожиданно для меня самого в них вспыхнул холодный, злой огонек.
Я быстро метнулся взглядом в сторону и закусил губу. Не знаю, заметил ли что папа. Он ласково положил мне руку на плечо и сказал:
– Ну, так не будем же, голубчик, ссориться с тобою; пожалуйста, только чтоб этого вперед никогда не было. Я понимаю, ты поступил так не от злого сердца; но думай же хоть немножко над тем, что ты делаешь.
– Я не виноват! – вдруг угрюмо буркнул я, не поднимая глаз.
Папа опустил руку.
– Не ви‑но‑ват?
Я стоял все так же насупившись и закусив губу. Изменившимся голосом папа спросил:
– Ты себя, Митя, не считаешь виноватым?
– Нет.
– Ах, тогда другое дело! Тогда, разумеется, другое дело. В таком случае и разговаривать не о чем.
Он повернулся и вышел из комнаты.
V
Я неподвижно стоял. Совершилось что‑то невероятное, ужасное, чему даже нельзя подыскать имени… «Не виноват!» Неправда, я был виноват, я чувствовал себя виноватым. Какой‑то бессмысленный, самому мне непонятный порыв вырвал у меня это грубое «нет!».
Я медленно спустился вниз и через сад ушел в поле.
В голове было смутно, сердце мертвым комком висело в груди. По золотистой ржи, не глядя на меня, тихо бежали волны; васильки чуждо синели над межою; и чуждо звенели в небе жаворонки. Я взглядывал на свой поступок со стороны, и мне казалось невероятным, чтоб я мог его совершить. Вдруг словно что осенило меня.
Господи, да чего же я! Идти скорей, сказать, что я сам не знаю, как это вышло, попросить прощения…
«Нет!» – раздался в душе негодующий голос.
И то же злобно‑упрямое чувство, как тогда, разом охватило меня…
Я воротился домой поздно вечером, когда заря догорела и работники проехали на ночное.
В саду перед домом я остановился и заглянул в окно. В зале ужинали. Слышен был звон ножей и ложек, тихий говор. Мне видно было папу, сидевшего у самого окна, спиною ко мне. Я стал ждать. Наконец задвигались стулья, папа встал. Сестры подошли к нему прощаться. Он перекрестил их и перецеловал.
Я почувствовал, что все время упорным, злобным взглядом слежу за папою. Страшно мне стало, это к нему такое чувство!
В зале стихло. Я подождал и стал осторожно пробираться к себе. Но мама еще не спала. Когда я проходил по коридору, она окликнула меня. Делать было нечего, я собрался с духом и вошел, стараясь не смотреть ей в глаза.
Она лежала в постели с обложенною подушками, забинтованною рукою; мне показалось, что лицо ее за этот день похудело, а глаза стали больше.
– Слушай, Митя… – начала она. И пристально глядела на меня.
Я смотрел в сторону, но чувствовал на себе ее взгляд, печальный и долгий. Она помолчала.
– Ты, конечно, попросил у папы прощения? Я прикусил губу и насупился.
– Нет.
Мама молча и внимательно смотрела на меня.
– Да я и не знаю, в чем мне прощения просить, – прошептал я.
– Голубчик мой, что это с тобой сделалось? – с болью спросила она. – Ведь ты его так обидел! Он пришел ко мне, – я его просто не узнала: совсем лица нет… И за что это, за что? Что он тебя ласково попенял, что ты нас не послушался? За это? Так неужели же отец не может этого даже требовать? Или ты себя теперь считаешь самостоятельным человеком? Голубчик мой, ведь тебе же пятнадцать лет всего!
Я молчал. Ее глаза смотрели на меня, страдающие и кротко‑укоризненные.
– Да, может быть, я еще попрошу прощения! – тихо сказал я.
Мама облегченно вздохнула.
– Ну, иди же, голубчик! Сейчас иди, не откладывай до завтра. Господь с тобой!
Я пошел.
В папином кабинете еще горел огонь. Я тихонько взялся за ручку двери…
Но через минуту я уже сидел у себя наверху, сгорбившись и угрюмо глядя в угол: дальше двери я к отцу не пошел; прежняя темная, непонятная мне сила с негодованием отшатнула меня от его порога. Теперь я окончательно чувствовал себя преступником, – закоренелым, не способным к раскаянию. Но я не ужасался; я ожесточенно закусывал губы и думал: «И пускай!»
Предо мною вставало лицо матери, кроткое, молящее; слышались слова всеобщего осуждения и негодования… «Ну что ж, пускай!» – угрюмо и вызывающе думал я.
VI
Спустившись назавтра к утреннему чаю, я застал всех, кроме мамы, в сборе. Разговор прекратился, как только я вошел. Папа поднял голову и с холодным удивлением измерил меня взглядом, словно недоумевал, что нужно здесь этому неизвестному человеку? Я насупился и, ни с кем не здороваясь, сел к столу.
Папа отвернулся, кашлянул и принялся за свой стакан.
Чай прошел в полном молчании. Катя сидела, строгая и печальная, неподвижно глядя на скатерть. Лиза уныло молчала. Видимо, обе они уже знали все. Шура и та притихла, с удивлением оглядывая нас.
Папа выпил стакан и сейчас же ушел. Молчание не прерывалось. Молча все встали из‑за стола. Я подошел к Лизе.
– Хочешь, Лиза, идти на Волчьи Ямы? Там сегодня снопы возят – и работники наши, и щепотьевские мужики.
Я постарался сказать это самым обычным голосом, но вышло очень неестественно. Лиза печально и покорно взглянула на меня.
– Пойдем.
Мы отправились низом, через сад. Я шел, посвистывая и сбивая палкою головки попадавшимся татарникам и чертополоху. Лиза молча шла рядом.
– Митя!
– Что ты?
Лиза робко и с усилием сказала:
– Митя… попроси у папы… прощения… Я нахмурился.
– Прощения? В чем это? Она молчала.
– Пожалуйста, не суйся, куда тебя вовсе не спрашивают!
Лиза еще ниже опустила голову. Я снова начал сбивать палкою репейные головки.
– Митя, попроси прощения! – тихо повторила она и умоляюще взглянула на меня.
Я сердито повел плечами и пошел быстрее. Всю остальную дорогу мы не сказали ни слова. Что‑то вдруг отдалило нас друг от друга. С этой минуты я весь ушел в себя. Теперь никого не было на моей стороне. Я остался один.
И потянулись дни… Одиночество, в котором я очутился, было полное. Не только все кругом, – собственное мое сознание было против меня. Только глубоко под сознанием, как скрученная пружина, напряженно дрожала смутная, непонятная мне сила. Она вела меня, направляла – и молчала. А рассудок ясно и строго произносил над нею осуждающий приговор, и я ничего не мог сказать в ее защиту. Но все равно! Злая ли то была сила, добрая ли, – она стала мне дороже меня, я бесповоротно отдался ей и шел с нею против всех.
Папа держался со мною так, как будто не замечал моего присутствия. Мама, прикованная ревматизмом к постели, не выходила из спальни. На прекрасном, всегда спокойном лице Кати я читал такое беспощадное осуждение себе, что, казалось, умри я – и то ее лицо не дрогнуло бы. Я с вызовом принимал это отношение и шел ему навстречу. Но с кем мне теперь было тяжело встречаться, это с Лизой: с ее бледного, страдающего лица смотрели на меня глаза с таким тоскливым вопросом… А я этого‑то вопроса и не мог разрешить.
Иногда приходили минуты, когда как будто что‑то прояснялось во мне, и я взглядывал на себя со стороны; тогда мне становилось странно, – я ли это живу и действую в своем теле? В такие минуты я замечал, что папа сильно похудел, что между его бровями прорезалась складка, которой раньше не было. И во мне шевелилась жалость к нему и зарождалось желание пойти и примириться с ним, снова все поставить по‑старому. Но это желание скоро исчезало, и я снова замыкался в себе.
Время шло, и никакой перемены в наших отношениях не было. Но я был убежден, что между мной и папой еще произойдет что‑то необыкновенное и страшное. Если бы папе не предстояло вскорости уехать, все, может быть, вошло бы постепенно в колею; но он через несколько дней надолго уезжал; как же он отнесется ко мне при прощании? Будет и тогда совершенно не замечать меня, как теперь? Это невозможно. Еще невозможнее ждать, чтоб он ласково и горячо простился со мною. Очевидно, должно было произойти что‑то особенное…
VII
И вот наконец пришел последний день. Папе нужно было выезжать к поезду около десяти часов вечера. С раннего утра все в доме стало вверх дном. Липатьевна переносила из прачечной в залу выглаженное белье. В спальне, под маминым наблюдением, горничные укладывали чемоданы. Афиноген смазывал на дворе тарантас. Папа отдавал последние приказания старосте.
Я просидел у себя наверху весь день. Ни к завтраку, ни к обеду я не вышел. Мне страшно было идти вниз: там все должно было решиться. И я старался оттянуть эту минуту. Внизу ходили, кричали. Я прислушивался, как вор, боящийся, чтоб его не накрыли.
Часов в восемь вечера я собрался с духом и спустился в залу. Все были заняты, и на меня никто не обратил внимания. Я молча остановился у окна. Мимо меня проходили, но никто как будто не замечал меня, словно я был вещью вроде стола или стула, на который странно оглядываться. Я стоял уже с полчаса.
«Час, другой, – и придет минута…» – вдруг мелькнуло в голове.
И мне стало ясно, что минута эта не пройдет мимо. До тех пор я просто ждал ее, теперь я всем существом почувствовал ее неизбежность. Ведь это вправду будет, и не когда‑нибудь, а вот сейчас, теперь… Уже к десяти часам все решится; теперь восемь… В эти два часа…
Я прошелся по зале и опять подошел к окну. Сердце замирало от ужаса, злобы и отчаянной решимости.
«Господи, скорее бы!.. Пускай будет что будет, только скорей, скорей…»
Жук влетел в раскрытое окно, за рекою засветился огонек. Сад был еще полон стрекотаньем и чириканьем, но в ясном воздухе уже разливалось что‑то задумчиво‑тихое, молчаливое. Не шевелились деревья, река чуть зыбилась. И меня поразило, как все кругом торжественно‑спокойно. Умереть бы теперь, – именно теперь же, не дожидаясь ничего…
В передней кто‑то кашлянул.
– Барин, поди сюда! – услышал я голос Власа. Я вышел.
– Поди позови ко мне папашу. Совсем из головы вон! Позабыл его про слеги новые спросить. Скажи, что Влас, мол, пришел.
У меня в горле задрожал смех: слеги какие‑то! Будто в этих несчастных слегах теперь дело! Папа стоял перед конторкою и перебирал бумаги. При моем входе он быстро поднял голову и впился в меня глазами.
– Папа, там Влас пришел, просит тебя на минутку.
– Что? – крикнул он плачущим голосом. Я робко повторил:
– Влас тебя спрашивает. Про слеги новые. Папа отвернулся и стал рыться в бумагах.
– Хорошо… Сейчас…
Я ушел. В зале уж накрывали ужинать. Николай, со связкою веревок в руках, прошел в мамину комнату, бережно ступая по полу неуклюжими сапогами. Я вышел на балкон и присел на ступеньку. Теперь у меня ничего не было в душе, – была пустота без чувства, без мысли. Как будто мою голову приложили к плахе.
Подали ужинать. Молча все сошлись. Молча и ели все, ни на кого не глядя. Та холодная, тоскливая тяжесть, которая ощущалась всю эту неделю, когда нам приходилось быть вместе, теперь достигла крайней степени. Наконец отужинали. Папа снова ушел к себе.
– Финаге‑е‑н!.. Лошадей запрягай! – услышал я на крыльце визгливый голос Липатьевны.
Не знаю, откуда у меня взялась смелость: я пошел к маме. Николай увязывал последний чемодан. Покончив с ним, он сложил все в углу один на другой и ушел.
– Митя, – услышал я тихий, дрожащий голос. Мама смотрела на меня долгим, пристальным взглядом, словно подзывая к себе. Я сделал к ней два шага.
– Митечка! Попроси у папы… прощения… – сказала она и вдруг, всем телом наклонившись вперед, тихо, беспомощно заплакала.
Я остолбенел. Новая, дотоле никогда мною не слыханная нота звучала в ее голосе: то безвольная рабыня плакала, вымаливая у грозного господина хоть каплю сострадания.
– Посмотри на папу… Ведь он в эту неделю… на десять лет постарел, – еле проговорила она сквозь рыдания.
Что‑то до крайности напрягшееся вдруг словно оборвалось во мне.
– Мама!.. Я… пойду… – сказал я, задыхаясь, и, высвободив руку, медленно пошел из комнаты.
Как будто чужая, посторонняя душе сила вела меня, не спрашивая, хочу ли я идти, нет ли. Перед папиной дверью я на минуту остановился. Та же сила толкнула меня вперед. Я вошел в кабинет.
Папа сидел за письменным столом и писал что‑то в записной книжке. Я неловко подошел и тихо сказал, глядя в землю:
– Папа, прости меня.
Папа перестал писать, как будто удивился и холодно взглянул на меня.
– Простить тебя? В чем? Я на тебя не сержусь.
И он снова взялся за карандаш. С минуту длилось молчание.
– Что же ты стоишь? Иди себе… Да вот, кстати: вели лошадей подавать, пора ехать.
– Прости меня! – повторил я и быстро взглянул на него.
– Поздно, голубчик мой! – печально сказал папа. – Теперь мне ехать пора, а не о прощении разговаривать. Как бы еще на поезд не опоздать. Да я на тебя вовсе и не сержусь. Тебе что, прощенье нужно? Изволь, я прощаю. Ведь тебе это действительно, как я вижу, крайне необходимо.
Он горько усмехнулся и замолчал. Я тоже замолчал, не двигаясь с места.
– О господи! – вдруг воскликнул папа и схватился за голову. – За что, за что мне это? Я тут сижу, как дурак, ночей не сплю напролет… Я пятьдесят лет не плакал, теперь я узнал, что такое слезы… О‑о‑о!.. О‑о‑о!.. Если бы у меня что‑нибудь такое с отцом вышло, я на шею бы ему кинулся и слезами бы… слезами… А ему и горя мало!.. Ему это только пустая формальность!..
Он откинулся на спинку кресла и зарыдал.
Я быстро поднял голову: он, он плакал передо мною!.. Это было невероятно и ужасно. Я кинулся к нему и остановился, беспомощно опустив руки.
– Папочка, прости меня!.. – растерянно повторял я, сиспугом и стыдом глядя на него.
– Ступай себе, бог тебе судья!..
Он положил голову на руки и продолжал беззвучно рыдать.
Я смотрел на него и не замечал, что у самого у меня слезы градом лились по лицу. Все, что случилось в последнюю неделю, вылетело у меня из головы; я видел только этого сдержанного человека, теперь плакавшего передо мною, как мальчик. Мне больно и обидно было за него, что он так унизился передо мною, и жалко было его; но главное, я видел теперь, как неизмеримо я не прав перед ним и как трудно мне искупить свою вину.
– За что это, за что? – сказал папа, закрыв глаза рукою. – Ведь ты меня ненавидеть начал, я это ясно вижу…? Это за то, что я вам всю жизнь отдал, только о вас и думал. Я не о твоем непослушании говорю, – за это бог тебе судья. Но я в ужас прихожу, когда подумаю о твоей безумной, ничего не разбирающей порывистости, твоей способности увлекаться до полного ослепления. Ты не знаешь, к чему это ведет, а я знаю… У меня сердце кровью обливается, как представлю себе, что ждет тебя в будущем с твоим характером… И ведь мой долг, – долг, понимаешь ли ты? – удерживать тебя, предостерегать тебя. И за это‑то эта ненависть, эта вражда!.. Бог тебя простит! После когда‑нибудь ты оценишь все – тогда ты согласишься со мною, что я был прав…
– Папа… голубчик… прости меня!.. – проговорил я, давясь от рыданий.
– Я тебе, друг мой, правду говорю; я на тебя не сержусь. Если ты не веришь мне, если не хочешь видеть моей любви к тебе…
Я в тоске спросил:
– Могу ли я по крайней мере надеяться, что не теперь, а хоть потом, когда‑нибудь, ты меня простишь?
Не помню, что происходило дальше; помню только, что это было что‑то мучительное, как горячечный сон.
Папа простился со мною нежно и ласково, перекрестил и поцеловал меня; как сквозь туман, вспоминаю наше крыльцо, мерцающие во мраке фонари, папу в дорожном пальто, лица мамы и сестер, поцелуи, пожелания… Звякнул колокольчик, лошади дернули, и ночная темь поглотила тарантас.
Я поднялся к себе наверх и растерянно подошел к окну. Вдали слабою трелью заливался колокольчик. Из‑за зубчатого силуэта сосны выглядывал тонкий, блестящий серп месяца. Ветер слабо шумел в липах.
«А все‑таки ты не виноват!» – угрюмо прошептал голос в глубине души.
Отчаяние овладело мною, когда я услышал этот задорный голос. Я задушил его в себе и продолжал растерянно смотреть в окно.
1889
Товарищи*
Василий Михайлович сидел за стаканом чая у открытого окна. Он спал после обеда и только что поднялся – заспанный, хмурый. Спал плохо: все время сквозь сон он напряженно и тоскливо думал о чем‑то; теперь он забыл, о чем думал, но на душе щемило, а в голове неотвязно стояли два стиха, бог весть с чего пришедшие на память:
Еще работы в жизни много,
Работы честной и святой…
Моросил дождь, на заросшей улице чернела грязная дорога; березы противоположного сада смутно рисовались на сером, дождливом небе; где‑то кричали галки.
Василий Михайлович задумчиво и неподвижно смотрел в окно. Он думал о том, что уже целых два года прожил в Слесарске; эти два года пролетели страшно быстро, как одна неделя, а между тем воспоминанию не на чем остановиться: дни вяло тянулись за днями – скучные, бессмысленные; опротивевшая служба, бесконечные прогулки по комнате, выпивки – и тупая тоска, из которой нет выхода, которая стала его обычным состоянием… Неужели так всю жизнь прожить? А между тем впереди уж ничего нет. Не нужно бы ярких радостей, разнообразия, счастья; довольно было бы знать, что живешь для чего‑нибудь, что хоть кому‑нибудь нужны твое дело, твой труд…
Дождь за окном моросил. Вода с однообразным шумом лилась из желоба в кадушку. В темневшей комнате мерно тикал маятник.
С улицы кто‑то окликнул Василия Михайловича. Четверо мужчин в белых фуражках, с раскрытыми зонтиками перебирались наискосок через дорогу к его квартире. Это были акцизники Зубаренко и Иванов, сослуживцы Василия Михайловича, врач Чуваев и Егоров, учитель прогимназии. Иванов, высокий и толстый человек, размахивая палкою, перепрыгивал впереди через лужи и кричал что‑то Василию Михайловичу. Они шли к нему.
Василий Михайлович стоял у окна и, сморщившись, смотрел на Иванова. Теперь ему вдруг стала мила его печаль; он охотно остался бы с нею один.
Гости, стуча калошами, вошли в прихожую.
– Что это, господа, как вас редко видно? – сказал Василий Михайлович.
– Вопрос теперь не об этом, – лениво произнес доктор Чуваев, отряхивая воду с зонтика. – Вы лучше скажите: чаем нас напоите? пиво поставите?
– Ну, разумеется! – ответил Василий Михайлович, переходя в шутливо‑грубоватый тон Чуваева. – Что я с вашим братом без пива делать буду?
Он пошел в кухню распорядиться. Когда он вернулся в залу, Иванов, смеясь и быстро расхаживая по комнате, рассказывал что‑то; его широкое, добродушное лицо дышало весельем, но маленькие глаза смотрели, по обыкновению, жалко и растерянно.
Этот Иванов своею разговорчивостью спасал всех; Василий Михайлович не знал, что бы он без него стал делать с гостями; да, впрочем, они бы и не пришли к нему без Иванова. С тех пор как все они, товарищи по университету, неожиданно встретились в Слесарске в роли скромных чиновников, между ними легло что‑то неискреннее и натянутое…
Василий Михайлович молча сел к окну. Иванов торопливо рассказывал:
– Эта дорога на Серебряные Пруды очень живописная. Налево Засека; справа, за рекой, Зыбинские горы… Один только недостаток: уже лет пять по этой дороге ни один черт не ездил. Ну вот я и счел нужным восполнить этот недостаток, – прибавил он, громко рассмеялся и оглядел всех своим растерянным взглядом. – Зайцев такая масса, просто удивительно! – обратился он к Василию Михайловичу. – И смелые какие!..
– Да вот как, – лениво вмешался Чуваев, никогда не бывавший в описываемых местах, – идешь – на краю дороги заяц; возьмешь его за уши, встряхнешь и опять пускаешь.
Иванов засмеялся.
– Да, да, почти так! Едем мы с хозяйкою верхом, на дороге два зайца. Она кричит на них, чтобы спугнуть с дороги…
– А они оборачиваются: «Убирайся к черту! Мы сами знаем, в какое время нам уходить!» – серьезно докончил Чуваев.
Учитель Егоров рассмеялся частым, густым смехом.
– Этакая дурища! Чего она обеспокоилась? Раздавить, что ли, боялась зайцев? «Мы сами знаем, в какое время нам уходить», – ей‑богу, славно!
Он стал закуривать и продолжал смеяться про себя остроте Чуваева.
В подобных разговорах пройдет весь вечер; Василий Михайлович знал это. Не молчать же, сойдясь вместе, а больше им говорить не о чем. Взгляды у всех очень честные, симпатичные и до мелочей одинаковые; заговори кто о чем серьезно, – и его слова встретятся скрытою улыбкою: ведь все, что он скажет, давно уже прочитано всеми в таких‑то и таких‑то хороших книжках.
Кухарка внесла самовар и заварила чай. Пересели к столу.
Чуваев небрежно сказал:
– А бой‑баба эта хозяйка ваша!.. Что она теперь, с Почекаевым, что ли, валандается?
– Да‑да, кажется, – неохотно отозвался Иванов.
– Разве? – с удивлением спросил Егоров, насторожившись. – Вот тут и говори! Почекаев, – этакий, с позволения сказать, шиш!
– А вы что думаете? Он большим успехом пользуется у женщин.
– Да ведь это положительно уродец какой‑то: маленький, на кривых ножках, лицо, как маска!
– Ну, там каков ни на есть, – улыбнулся Чуваев, – а его и сама Авдотья Николаевна близко знает, не то что хозяйка его.
Василий Михайлович сидел у окна и молчал. Зубаренко, приземистый хохол в темных очках, угрюмо нахмурившись, курил папиросу за папиросой и тоже молчал. Остальные гости пили чай, разговаривали и словно не замечали настроения хозяина. Василий Михайлович пересел к столу и принял участие в общем разговоре.
Чай отпили. Чуваев и Василий Михайлович расспрашивали Егорова о его товарищах‑учителях. Зубаренко и Иванов пересматривали на конце стола альбом; им попалась карточка Глеба Успенского, и они молчали, задумчиво глядя на его страдающее, измученное лицо. Егоров говорил:
– Да вообще без винта тут не проживешь. Придешь к кому‑нибудь: «A слышали вы, вчера Петр Петрович на большом шлеме сел без шести?» Слушаешь, как остолоп, и хлопаешь ушами. Ей‑богу, хорошо бы научиться: славно бы можно вечера проводить.
– Найдите учителя, я тоже поучусь, – сказал Чуваев.
– Да, поди‑ка! Кого ни попросишь, – ну, говорят, это слишком скучно.
– В семье, в школе нам никто никогда не говорил о наших обязанностях, – донесся с конца стола тихий, пришептывающий голос Зубаренки. – Не воруй, не лги, не обижай других, не, не, не… Вот была мораль.
Все насторожились и стали прислушиваться.
– Мы думали спокойно прожить с этою моралью, как жили наши отцы. И вдруг приходит книга и обращается к нам с неслыханно громадным запросом: она требует, чтоб вся жизнь была одним сплошным подвигом. Но где взять для этого сил? Книга этих сил дать не могла, – она их предполагала уже существующими… И вот результат: она только искалечила нас и пустила гулять по свету «с больною совестью»…
Все молчали и слушали – внимательно, враждебно и пугливо. Как будто Зубаренко выдавал всем тайну, которую они старательно скрывали друг от друга. Чуваев с усмешкою почесал в затылке и громко спросил:
– А что, Василий Михайлович, пиво поставите вы нам сегодня?
Зубаренко покраснел и замолчал. Все вдруг неестественно оживились. Василий Михайлович, жадно слушавший Зубаренко, уныло поднялся и пошел распорядиться.
Подали пиво. Чуваев разлил его по стаканам. Заговорили о борьбе Бисмарка с Вильгельмом, о выборах в Англии. Но разговор шел вяло, никто не смотрел друг другу в глаза.
– Что, господа, спеть бы что‑нибудь! – предложил Егоров.
– Все старые, избитые песни надоели! – слабо запротестовал Иванов.
Чуваев потрепал его по плечу.
– Ничего, Петр Сергеевич! Вы в них каждый раз на новый манер врете.
– Уж лучше спойте вы нам для начала что‑нибудь один.
Чуваев стал и потянулся.
– Разве что для начала!.. Что же спеть‑то?
– Спойте: «Так жизнь молодая…»
Чуваев выпил стакан пива, прислонился к стенке и откашлялся. Немного помолчал, потом запел:
Так жизнь молодая проходит бесследно,
А там – там уж близко конец;
И все, как посмотришь, так пусто, так бледно!..
Как будто совсем другой человек стоял теперь перед Василием Михайловичем: Чуваев выпрямился, брови его нахмурились, и в них легла скорбная складка; в мягком полусвете, бросаемом абажуром лампы, его лицо смотрело сурово и необычно.
Чем вспомнить кипучую жизнь молодую?
Любовью ль холодной, любовью ль бесстрастной?…
Все молчали. Просто, без всяких усилий, песня вдруг сплотила их и сблизила; все переживали одно и то же, и переживали вместе, и хорошо всем было… А Чуваев пел, и несдерживаемого тоскою зазвучал его голос при последних словах песни:
Застынь же ты, сердце, и с жизнью ненастной!..
Егоров провел рукою по лбу.
– Славно, ей‑богу, славно!
– Ну, господа, теперь общее что‑нибудь! – предложил Василий Михайлович; он оживился, ему вдруг стали милы его гости. – Андрей Иванович, за ваше здоровье! – обратился он к Чуваеву и с любовью поглядел на него.