«Исанка» – первый подступ к теме, и, должно быть, поэтому она столь уязвима. Писатель не сколько рассказывал о жизни комсомольцев, сколько использовал новый жизненный материал для того, чтобы снова высказать свои излюбленные мысли. Он приписывает советской молодежи увлечение древне‑эллинским культом здорового человеческого тела, культом тех самых эллинов, в которых В. Вересаев видел одно из осуществлений «живой жизни». Да и весь рассказ – немножко маскарад, где молодые люди в масках комсомольцев разыгрывают вековечную драму чистой женской любви, столкнувшейся с эгоистической мужской любовью‑страстью. Победила чистота. И рассказ звучал оптимистически, в нем видна была большая вера в молодежь, которая сумеет утвердить светлые отношения между людьми. Некоторые качества духовного облика комсомольцев были и на самом деле схвачены верно: самозабвенность в борьбе за коммунизм, поглощенность делами общественными – эти «славные ребята» «и… на отдыхе не бросают общественной работы». В «Исанке» писатель еще не овладел темой, и тем не менее этот рассказ был верным залогом будущих побед писателя.
В рассказе «Болезнь Марины» В. Вересаев заговорил об остром для молодежи 20‑х годов вопросе, – о нем тогда много спорили. Как совместить беззаветное служение новому обществу и свою личную жизнь? «Марина и Темка были перегружены работой»: «учеба, общественная работа», «иногда совсем как будто исчезало ощущение, что ты – отдельно существующий, живой человек, что у тебя могут быть какие‑то свои, особенные от других людей интересы». И вдруг – «свое»: должен появиться ребенок. Пугает опасность погрязнуть в мещанстве. Темке «отчетливо представлялось, каким это песком посыплется на скользящие части быстро работавшей машины их жизни». Парень откровенно стыдится своего будущего отцовства, и тогда Марина выгоняет его: «Можно и ребенка иметь и не уходить от общественной работы». В. Вересаев отвечал на вопрос так, как отвечали на него в то время подлинные революционеры, а не герои демагогической фразы вроде Темки: революция тем и замечательна, что позволяет человеческой личности по‑настоящему расцвесть. Было в «Болезни Марины» и другое – были отголоски «живой жизни», но размышления о «силе инстинкта, присущего человеку», оказались в тени, их оттеснила правда жизни.
|
|
А совсем коротенький рассказ «Мимоходом» вобрал в себя размышления В. Вересаева, которыми он мучился последнее десятилетие. Та «отборная интеллигенция», которой в свое время писатель посвятил столько страниц любви, интеллигенция, что умела хорошо мечтать, мечтать о самоотверженном и свободном труде для народа, оказалась беспомощной, когда революция претворила эти мечты в жизнь. Банкротство прекраснодушной интеллигенции В. Вересаев пережил как свою личную трагедию. Рассказ «Мимоходом» – преодоление этой трагедии. Появляется новый герой‑интеллигент, человек скромного практического дела, органически неспособный к интеллигентской болтовне. Этот новый герой – студентка‑комсомолка. В три дня, «мимоходом», привела она в порядок сельскую библиотеку, а «отборная интеллигенция» из дачников весь летний сезон «образовывала инициативную группу», «собирала общее собрание», избирала «исполбюро в составе семи человек», обсуждала план и в итоге постановила: «Ввиду окончания лета и начинающегося разъезда дачников отложить работу… общества шефства над деревней… до начала будущего сезона, а тогда взяться за дело с максимальной энергией».
|
|
Переполненный вновь обретенным «смыслом жизни», В. Вересаев решается писать большой роман об этой рождающейся в комсомоле и вузах советской интеллигенции.
Роман «Сестры» писатель тоже рассматривал как «неотделимое звено в цепи» произведений, отражающих душевную жизнь «хорошей» русской интеллигенции. Роман, по мнению писателя, должен был отобразить первую страницу истории новой, советской интеллигенции. Вышло, правда, несколько иначе. Одно дело – небольшой рассказ, другое дело – роман. Роман требует доскональных, всесторонних и конкретных знаний жизненного материала. Их В. Вересаев пока не имел. «В колхозе не был и никаких материалов по этому вопросу приготовить не могу» – писал он в 1930 году, то есть в тот момент, когда заканчивалась работа над романом «Сестры», третья часть которого целиком посвящена советской деревне. Писатель и сам чувствовал свою слабость в знании материала. Вероятно, поэтому в основу первой части романа он положил дневник той самой читательницы, которая однажды пришла к нему за советом, как жить. Многие сцены, которые по авторскому плану должны были быть, в дневнике отсутствовали. Они «по моей просьбе, – вспоминал В. Вересаев, – целиком были написаны той же моей приятельницей‑комсомолкой, так что первая часть романа, если исключить ее творческую планировку, на три четверти принадлежит ей». Конечно, «там много присочиненного и коренным образом переработанного» писателем, но показательно, что анализ и обобщение фактов действительности он стремился подменить приведением документа. Однако в искусстве документ часто менее правдив, нежели художественное обобщение, творческая фантазия. Роман мыслился автору как широкая картина жизни молодой интеллигенции, комсомольцев. Дневник же повел его с этой широкой магистрали в переулки мелких, второстепенных тем, сомнительных решений поставленных в романе проблем. В центре повествования оказался не «настоящий рабочий пролетарий», пришедший в вуз, строящий социалистическую жизнь в городе и деревне, а некие сестры Ратниковы, у которых, по признанию одной из них, «две души»: «Верхняя… душа – вся в комсомоле, в коммунизме… А нижняя душа против всего этого бунтует, не хочет никаких пут, хочет думать без всяких „азбук коммунизма“». Здесь, как и в «Исанке», вопросы новой морали советской молодежи нередко подменялись чрезвычайно раздутыми проблемами пола, культом свободной любви. Не умея проникнуть во внутренний мир молодежи, В. Вересаев приписывал своим положительным героям‑комсомольцам черты аскетизма, душевной прямолинейности, ошибочно усматривая в этом качества формирующегося в стране гражданина социализма. И рядом – давнишние заблуждения автора, вера в могучую силу инстинкта, биологического в человеке, с чем, мол, нельзя не считаться, думая о строительстве социализма и социалистических отношений.
|
|
Это был «комсомол в кривом зеркале», как справедливо писала «Комсомольская правда» 1 июня 1933 года. Роман оказался бесспорным творческим поражением В. Вересаева, он просто не сумел разобраться в новой жизни, хотя и очень хотел этого.
Неудача снова выбила писателя из колеи. Он опять оставляет современную тему и обращается к воспоминаниям, занятиям историей литературы, переводам. Но характер воспоминаний В. Вересаева теперь уже резко меняется. К страницам, посвященным детству и юности – «В юные годы» (1925–1926), – добавляется вторая часть – «В студенческие годы», над которой он начал работать еще в 1928 году и которую завершил в 1935‑м. В. Вересаев повел рассказ о типичной судьбе интеллигента‑демократа, о том, как жизнь, бедствия народа, революционная среда студенчества, рост рабочего движения привели его к марксизму, в стан борцов за пролетарскую революцию. В книге «Записи для себя» размышления о смерти сменяются мыслями о литературе – об ответственности писателя перед народом, о беспомощности декадентства и всесилии реализма и – особенно примечательно – об активном вмешательстве художника в жизнь: «Писатель должен не наблюдать жизнь, а жить в жизни, наблюдать ее не снаружи, а изнутри».
И литературоведческая, публицистическая работа В. Вересаева звучит современно. Писатель стремится говорить с самым широким читателем. По образцу «Пушкина в жизни» (1926) в 1933 году он заканчивает популярный «свод подлинных свидетельств современников» – «Гоголь в жизни». Продолжает заниматься и Пушкиным, в 1934 году издает «дополнение» к книге «Пушкин в жизни» – «Спутники Пушкина». В 1936 году печатает в газете «Известия» биографический очерк о поэте; пишет книгу о Пушкине для детского чтения. На примере Пушкина учит молодых писателей – статья «Великим хочешь быть – умей сжиматься» (1939). А когда началась Великая Отечественная война, Пушкин становится оружием В. Вересаева в его антифашистской публицистике («Пушкин о борьбе за родину»).
Статья о мужском эгоизме в семье – «Разрушение идолов», – напечатанная в 1940 году «Известиями», вызвала горя чую дискуссию. А с заметками «О культурности в быту» и «О культурности на производстве» писатель выступал по радио.
Общество людей‑братьев строилось на глазах В. Вересаева, он понял это. В неопубликованной статье «Мужество» писатель решительно пересматривает свое отношение к тем самым событиям гражданской войны, о которых писал в романе «В тупике». Тогда, в начале 20‑х годов, гражданская война воспринималась как «вихрь», «какая‑то сумасшедшая смесь гордо провозглашенных прав и небывалого унижения личности», разжигания «самых подлых, эгоистических инстинктов». Теперь, с высоты завоеваний социализма, эпоха всенародной борьбы представляется эпохой «мужества», «революционного энтузиазма», мужество и энтузиазм противостояли «обывательской робости», «не знали чувства безнадежности», «смело» шли «даже на невозможное» «и достигали своего» – «требованием невозможного срывали действительность с ее петель» А сегодняшний день, «то, что есть – действительно… что‑то такое изумительное, чего, по‑моему, никогда в истории не было», – говорил В. Вересаев в речи на вечере, посвященном 50‑летию его литературной деятельности, 22 декабря 1935 года. «…Большевизм покорил и завоевал» его «своею мощностью, неоглядностью… отрицанием всякой серединки и обывательщины».
Окончательно остался в прошлом вопрос, с кем он. При всей значительности воспоминаний, литературоведческой работы, переводов В. Вересаев не мог ограничиться ими: зреет план эпического произведения о России и революции. Так возникает цикл «Невыдуманных рассказов о прошлом»; их первоначальный замысел и осуществление так же несхожи между собой, как непохож В. Вересаев 20‑х годов на В. Вересаева конца 30‑х – начала 40‑х годов. «Невыдуманные рассказы» – это, пожалуй, лебединая песнь старого писателя. Это, по сути, книга всей его жизни, многие рассказы почти дословно воспроизводят заметки в дневнике и записных книжках 80‑90‑х годов, а последние миниатюры созданы в 1943–1945 годах. «Невыдуманные рассказы» вобрали не только многолетнюю творческую кладовую – записные книжки писателя, но и весь его творческий опыт.
В. Вересаев неоднократно говорил, что всякий писатель, если хочет оставить по себе след в искусстве, должен сказать свое слово, пусть не очень значительное, но обязательно свое, а не просто в подражание великим корифеям литературы. «Главное, чтоб был свой стакан. Если он есть у вас, если есть хоть маленькая рюмочка, то вы художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Дант, Шекспир, Пушкин, Толстой, Ибсен», – замечал он в лекции «Что нужно для того, чтобы быть писателем?». Но добиться «своего стакана» в искусстве, даже «своей рюмочки» чрезвычайно трудно. Для этого, в частности, всякому, занимающемуся словесным творчеством, необходим трезвый учет своих возможностей, особенностей своего дарования, своих слабостей и сильных сторон. «Невыдуманные рассказы о прошлом» – яркий пример к этим рассуждениям писателя.
После неудачи «Сестер» он был особенно строг к себе, стремился максимально учесть свои возможности, «не переоценивать себя». И результат не замедлил сказаться: все то лучшее, что было свойственно творческой манере В. Вересаева, сконцентрировалось в «Невыдуманных рассказах», получив здесь наивысшее выражение.
Он всегда тяготел к автобиографизму, к изображению факта пережитого, виденного или кем‑то ему сообщенного. Это и ограничивало возможности писателя, ко и придавало его произведениям неподдельность документа эпохи. Пережив же поражение на широких просторах романа, требующего крупных обобщений, В. Вересаев теперь уже пишет только коротенькие рассказы и как никогда крепко держится реальных, житейских случаев, что подчеркнуто и заглавием цикла.
Он вовсе не собирался отказываться от типизации в искусстве, не предпринимал он и попыток свести работу художника к копированию попадающихся на глаза человеческих характеров и происшествий. В «Невыдуманных рассказах» нет или почти нет выдуманного, но они вместе с тем плод кропотливой работы художника, его творчества, а не «фотографирования» действительности. История о том, как благодаря стараниям матери из мальчика Левы вырос холодный эгоист («Всю жизнь отдала»), состоит из четырех «невыдуманных» эпизодов, но все они произошли в разное время и с разными людьми. А «пунктирный портрет» «Супруги», где характеристика мужа и жены дается посредством их разговоров, вобрал в себя забавные реплики, записанные В. Вересаевым на протяжении десятилетий и, конечно же, не от одних и тех же людей. Некоторые же реплики придуманы автором по образцу тех, что были в его записных книжках. И так чаще всего.
Конечно, в цикле В. Вересаева немало и таких рассказов, где все, что описано, именно так на самом деле и происходило. В «Дне рождения» автор лишь назвал своего литературного секретаря Таней, а талантливый двенадцатилетний художник, с которого списан герой рассказа, стал «изумительно талантливым музыкантом». Во всем же остальном точно воспроизведена реальная история. Но и о подобных рассказах тоже трудно говорить, что они «просто из записной книжки». На полях одного из них В. Вересаев помечает: «До отчаяния плохо, переписываю в шестой раз. Без стержня, учительно. Беда!». И снова правит и переделывает «Euthymia».
Во внешне незамысловатых миниатюрах цикла писатель неизменно идет к типическому, к обобщению: либо из разбросанных по жизни «невыдуманных» фактов воссоздает единый человеческий характер и его судьбу (как в рассказе «Всю жизнь отдала»), либо выхватывает из жизни «готовую» историю, уже заключающую в себе обобщение (как в «Дне рождения»).
А те приемы «сжатия», «стискивания» сюжета, фразы, точный отбор фактов и деталей, в которых, как в капле, отражается мир, делали вересаевские миниатюры удивительно емкими. Писателя и раньше мучил секрет краткости. Еще в конце прошлого века он обнаружил явное пристрастие к форме лаконичной записи, отрывочному эпизоду. Дневник Чеканова («Без дороги») или «Записки врача» – это далеко не все примеры. С годами пристрастие к лаконичности усиливалось. «Великим хочешь быть – умей сжиматься» – не только заголовок одной из статей В. Вересаева о Пушкине, но и творческая программа, развитая затем в предисловии к «Невыдуманным рассказам о прошлом»: «…С каждым годом мне все менее интересными становятся романы, повести; и все интереснее – живые рассказы о действительно бывшем… И вообще мне кажется, что беллетристы и поэты говорят ужасно много и ужасно много напихивают в своп произведения известки, единственное назначение которой – тонким слоем спаивать кирпичи». А эти «кирпичи» совсем незачем «развивать», обставлять психологией, описаниями природы, бытовыми подробностями, разгонять листа на три, на четыре, – они и без того «представляют самостоятельный художественный интерес». И если в предисловии, несомненно, была доля полемической крайности, то самими «Невыдуманными рассказами о прошлом» писатель действительно раскрыл некоторые плодотворные «секреты краткости».
В «Невыдуманных рассказах о прошлом» строгость В. Вересаева к слогу достигла высшей меры. Образцом и учителем безраздельно стал Пушкин, экономность и емкость фраз у которого восхищала. «Я не знаю ни одного другого поэта в мире, который столько сумел бы вложить в молчание многоточий», – писал В Вересаев в черновых набросках «Над Пушкиным» (1942–1943 годы).
В цикле он прямо следует традициям пушкинской прозы с ее короткой фразой, экономностью в образах, резким повышением удельного веса глагола. Только, пожалуй, язык В. Вересаева еще более аскетичен, фраза доведена до телеграфной краткости, и состоит она по большей части чуть ли не из одних глаголов, отмечающих поступок и действие героя; и в языке отразился общий принцип «Невыдуманных рассказов» – лаконизм – требовал раскрытия характеров героев в действии, без помощи авторского «комментирования» происходящего, как это бывает в драме. «Пришла в собор. Софийский собор открыт для посетителей целый день Димка ходила, смотрела, садилась отдохнуть, опять ходила. Никто не являлся. Она с утра не ела. От голода и пережитого волнения начала кружиться голова. Упадет в обморок, обратит на себя внимание… Всю силу воли направила на то, чтоб не упасть…» («Два побега»). Ни слова о внутреннем состоянии героини после побега из тюрьмы, и в то же время нервное возбуждение Димки ясно передано ее поведением.
Будучи решительным врагом словесных «вычурностей и кривлянья», при всей строгости к языку В. Вересаев, однако, чужд пассивному отношению к слову. Его забота о развитии литературного языка сказывалась не только в настойчивых поисках в народной гуще образных словечек и оборотов, она проявлялась в отыскивании лаконичных языковых форм. Это право он страстно защищал в оставшейся неопубликованной статье «О художественных редакторах» (март – апрель 1941 года). В ней он спорил с горе‑редактором, который «со строгостью учителя, твердо усвоившего все правила школьной грамоты… следит за тем, чтобы все было написано „как принято“». И особенно возмущала писателя редакторская правка по принципу – «Ничего нельзя писать сокращенно»: «Очевидно (вставлено: что) он их предупредил». «Семен послал в дивизию телеграмму (вставлено: о том), что Туз – бандит. Туз перехватил (вставлено: эту) телеграмму». Статья не была следствием минутного раздражения неудачной правкой «невыдуманного рассказа» «Туз» в редакции журнала «Тридцать дней». Спор был глубже. В противовес горе‑редактору В. Вересаев стремился писать именно «сокращенно», настойчиво «стискивал» фразу, доводя ее порой до одного слова В рассказе без заглавия: «В восьмидесятых – девяностых годах в Петербурге на сцене русской оперы в Большом театре пел тенор Михаил Иванович Михайлов. Голос прекрасный» (Разрядка моя. – Ю. Б.). Примеров таких сколько угодно. И в каждом из них выделение одного, двух слов в самостоятельную фразу не случайно. Когда‑то В. Маяковский отстаивал «лесенку» и мотивировал графическое дробление стихотворной строки стремлением обратить внимание читателя на какое‑то особенно важное в смысловом отношении слово стиха. Тем самым повышалась значимость этого слова, его емкость. У В. Вересаева в основе тот же прием. Миниатюра о теноре Михайлове посвящена одной из загадок искусства: как уживается в человеке талант и недалекость, невежественность. Рассказ, собственно, состоит из нескольких «невыдуманных» фактов, демонстрирующих ограниченность Михайлова. Но они «заиграют», только если читателю будет ясно, что связаны с незаурядным человеком. Иначе потеряется волновавшая писателя тема курьезов искусства, иначе тема низведется до плоских анекдотов. Писателю важно поэтому сразу же подчеркнуть, что Михайлов – талант. Можно было бы пространно описать его великолепные вокальные данные, а можно было сделать то, что сделал В. Вересаев, – в самом начале рассказа дать фразу в два слова: «Голос прекрасный». Графически выделенные, они обязательно обратят на себя внимание читателя и сохранятся в его памяти. Так восполняется краткость.
Писатель разбивал представление о коротком рассказе как о жанре, не позволяющем широко и полно отражать все многообразие мира, жанре ограниченном, а потому второсортном. «Не‑выдуманность» миниатюр при огромной их емкости и силе типизирующего заряда позволила В. Вересаеву из летописца русской интеллигенции стать летописцем революционной эпохи. Пусть каждая из них – только «короткая заметка», только «кирпич», из которых писатели обычно строят высокое здание повести или романа, но, объединенные вместе, они составили целостную картину жизни, проникнутую единой авторской идеей, картину всестороннюю и, если хотите, эпическую.
Смерть оборвала работу писателя над созданием единого ансамбля из более чем двухсот «невыдуманных рассказов». В. Вересаев успел систематизировать первые десять главок‑разделов, включающих около ста пятидесяти миниатюр. По этим десяти разделам можно безошибочно судить об общем идейно‑композиционном замысле автора, о весьма интересном и глубоко продуманном принципе расположения рассказов в книге.
Первые три главки цикла – нравы привилегированных слоев общества старой России: галерея «уродов прошлого», тех, кто калечил людей духовно и физически, и тех, что сами искалечены моралью царской действительности. Это и «не такой подлец», считающий вполне разумным собственное горе лечить чужими страданиями, и молодой писатель, в целях изучения психологии устраивающий гнусный эксперимент с любимой девушкой, и «богатый сибирский золотопромышленник», в ослеплении злобы истязающий собственную дочь. Писатель пока главным образом сосредоточивает свое внимание на внутреннем, психологическом облике этих душевно опустошенных и умственно убогих людей. О причинах такого разложения личности он здесь говорит скупо, но авторская точка зрения уже достаточно ощутима. Внешне забавный, а по сути своей страшный рассказ «парикмахера по собачьей части» прямо указывает на корни зла: они в классовом неравенстве, очи в бессовестной эксплуатации бесправных мира сего. «Вот какие бывают графини! Прислуга умирай у нее, ей дела не будет… А для паршивой собачонки все готова делать!..» – так заканчивает свой рассказ герой, объясняя этим «всю дурость Петербурга».
После третьего раздела идет резкое углубление социальных мотивов в рассказах. В главе четвертой писатель показывает тех, на чьих спинах держится благополучие малых и «больших негодяев», – показывает народ, крестьянство. Темнота, религиозный дурман не позволяют народу единым фронтом восстать против «дурости Петербурга». Но вместе с тем писатель отмечает природную моральную крепость простых тружеников: жизнелюбие не оставляет бедноту даже в моменты самых тяжких горестей («На пожарище»).
Дав яркие зарисовки деградации «верхов» и забитости «низов», В. Вересаев в пятом и седьмом разделах группирует воспоминания об идейно‑общественной жизни страны конца прошлого – начала XX века, о росте революционных настроений в среде русской интеллигенции. Он повествует о народоволке П. С. Ивановской, об отчаянной революционерке Димке, о социалистической пропаганде, которую вел среди рабочих П. Г. Смидович, об отповеди, данной большевиком И. И. Скворцовым‑Степановым декадентствующим Д. Мережковскому и Андрею Белому.
А в шестую главу, вклинившуюся в эти воспоминания, В. Вересаев включает рассказы, показывающие, что революционные настроения все шире захватывают массы и становятся подлинно всенародными. Писатель теперь уже непосредственно сталкивает «хозяев жизни» с бесправными русскими мужиками, одетыми в солдатские шинели. Он изобличает равнодушие офицеров к своим подчиненным («Нашему госпиталю…»), систему, при которой всякий, добившийся хоть какой‑нибудь власти, считает чуть ли не правилом хорошего тона измываться над тем, кто стоит ступенькой ниже по военно‑служебной лестнице («Из нашей части…»). Непримиримыми врагами стали эксплуататоры и народ, наиболее передовые представители которого активно включились в революционную работу, так же, как бывший «токарь по металлу», солдат Дмитрий Сучков («Враги»).
А рассказ конца 20‑х годов «Мимоходом», которым не случайно завершается седьмой раздел, повествует об истории, происшедшей в первые годы Советской власти. В нем писатель подводит итог тому анализу состояния и перспектив развития дореволюционного русского общества, который он предложил в первых семи главках, уточняет основную мысль цикла: в рассказе «Мимоходом» предстает образ будущего – нового человека, человека советской эпохи, чурающегося интеллигентской болтовни, скромного человека‑деятеля.
Вересаевым написан не один роман, не одна повесть, но именно в миниатюрах он сумел впервые подняться до столь глубокого понимания закономерностей исторического развития. Именно «Невыдуманные рассказы» знаменуют смену центрального положительного героя его творчества: преданный народу, но вечно сомневающийся и заплутавшийся интеллигент уступает место девушкам из «Дня рождения» и «Мимоходом», Дмитрию Сучкову («Враги») – первому в творчестве В. Вересаева полнокровному образу борца‑пролетария. Центральным положительным героем становится революционер, практик, трудом своим, скромно и без фраз обновляющий жизнь.
Такова ясная и четкая композиция цикла, не оставляющая сомнений в общем идейном замысле книги: многочисленные «невыдуманные рассказы» должны были стать мозаикой огромной картины, доказывающей закономерность движения России к революции, историческую справедливость торжества социалистического общества. В произведениях В. Вересаева дооктябрьских лет преобладали драматические, а порой и трагические ноты.
Это было естественно: повествуя об ужасах современной ему действительности, писатель нередко терял историческую перспективу. В «Невыдуманных рассказах о прошлом» он смотрит на те же события с новой позиции, с позиции общества, завоевавшего подлинную свободу народу, а потому преобладающая интонация в этом цикле жизнерадостная. Характерно, что подготовленная автором часть рукописи книги «Невыдуманных рассказов о прошлом» завершается заметками о детях, о тех, кому предстоит строить светлое общество будущего и жить в нем.
Повестью «На повороте», записками «На японской войне» и незавершенной рукописью о 1905 годе В. Вересаев вплотную подошел к М. Горькому, но в то время он не сумел овладеть новым методом, принципами изображения героя‑пролетария, нередко пасовал при анализе исторической действительности. Потребовались десятилетия исканий, срывов, заблуждений, потребовался без малого тридцатилетний опыт советского общества, прежде чем писатель сумел перешагнуть грань, отделяющую его творчество от творчества художников социалистического реализма.
Многолетняя и плодотворная деятельность В. Вересаева в литературе была отмечена в 1939 году орденом Трудового Красного Знамени, а в 1943‑м – присуждением Сталинской премии первой степени.
Он весь с головой в работе: беспрестанно наращивает цикл «Невыдуманных рассказов о прошлом», полон творческих планов, приступает к книге «Невыдуманных рассказов о настоящем». Но закончить выполнение этих замыслов ему не удалось: 3 июня 1945 года В. Вересаева не стало.
В своем творчестве Вересаев отразил две эпохи нашей литературы – критического реализма и реализма социалистического. На долгом и трудном писательском пути он не раз жестоко ошибался, но никогда не лгал, не заключал сделок с совестью, а честно искал правду. Вероятно, именно поэтому он уже глубоким стариком нашел в себе силы и замечательной книгой «Невыдуманных рассказов о прошлом» сумел встать вровень с новой, молодой литературой советской эпохи.
Ю. Бабушкин
Повести и рассказы
Загадка*
Я ушел далеко за город. В широкой котловине тускло светились огни го рода, оттуда доносился смутный шум, грохот дрожек и обрывки музыки; был праздник, над окутанным пылью городом взвивались ракеты и римские свечи. А кругом была тишина. По краям дороги, за развесистыми ветлами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды теплились в голубом небе.
Ровная, накатанная дорога, мягко серея в муравке, бежала вдаль. Я шел в эту темную даль, и меня все полнее охватывала тишина. Теплый ветер слабо дул навстречу и шуршал в волосах; в нем слышался запах зреющей ржи и еще чего‑то, что трудно было определить, но что всем существом говорило о ночи, о лете, о беспредельном просторе полей.
Все больше мною овладевало странное, но уже давно мне знакомое чувство какой‑то тоскливой неудовлетворенности. Эта ночь была удивительно хороша. Мне хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту я знал, что она только измучит меня, что я могу пробродить здесь до самого утра и все‑таки ворочусь домой недовольный и печальный.
Почему? Я сам не понимаю… Я не могу иначе, как с улыбкою, относиться к одухотворению природы поэтами и старыми философами, для меня природа как целое мертва.
В ней нет души, в ней нет свободы…
Но в такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая‑то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую, – эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей целости; и то немногое, что она мне дает, заставляет только мучиться по остальному.
Никогда еще это настроение не овладевало мною так сильно, как теперь.
Огни города давно скрылись. Кругом лежали поля. Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской усадьбы. Ночная тишина была полна жизнью и неясными звуками. Над рожью слышалось как будто чье‑то широкое сдержанное дыхание; в темной дали чудились то песня, то всплеск воды, то слабый стон; крикнула ли это в небе спугнутая с гнезда цапля, пискнула ли жаба в соседнем болоте, – бог весть… Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как живые. Все дышало глубоким спокойствием и самоудовлетворением, каждый колебавшийся колос, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только я один стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.
Она жила для себя. Мне было обидно, что ни одной живой души, кроме меня, нет здесь. Но я чувствовал, что ей самой, этой ночи, глубоко безразлично, смотрит ли на нее кто или нет и как к ней относится. Не будь и меня здесь, вымри весь земной шар, – и она продолжала бы сиять все тою же красотою, и не было бы ей дела до того, что красота эта пропадает даром, никого не радуя, никого не утешая.